Почему я помню съ особой живостью и красочностью такую незначительную картину? Пушкинскій бульваръ, порѣдѣвшіе тополя, сквозь которые прорывается яркая и холодная синева неба. Холодное солнце на садахъ и дачахъ. Идущій мнѣ навстрѣчу человѣкъ, котораго я знаю въ лицо, который попадался мнѣ на этомъ самомъ бульварѣ почти ежедневно, потомъ недѣли на три исчезъ и теперь отпустилъ рыжеватую бороду…

Въ этотъ день выяснилось, что Ялта эвакуируется. Неожиданнаго тутъ было мало, но извѣстіе потрясло и удивило, какъ поражаетъ смерть, хотя бы и давно, и безнадежно больного близкаго человѣка.

Я лѣпила вареники. Мука осталась на столѣ. Было непріятно, что некогда убрать за собою. По сосѣдству, молодая женщина скручивала въ отдѣльный узелъ мокрое, недавно повѣшенное дѣтское бѣлье. Изъ подсознанія всплыли грозныя строки:

«Горе беременными и питающимъ сосцами въ тѣ дни»…

По дорогѣ къ молу, въ телѣгѣ, ѣхала провожающая сына старая графиня. Она качалась и плакала, и отличалась отъ бабы, отправляющей сына на войну, только неумѣстной шляпкой, да тѣмъ, что ея слезы, не сопровождаемыя крикомъ и причитаніями, точно не выходили наружу, а изливались обратно въ ея сердце молчаливой и горькой струей.

Двое стариковъ — отецъ и мать — влекли юношу въ англійской шинели. Падали подъ тяжкой ношей, останавливались, забитые и одинокіе, и снова шли. У сына было круглое, дѣтское, но совершенно мертвое и трупно-блѣдное лицо. Онъ откидывалъ голову и кричалъ, неживымъ, деревяннымъ голосомъ:

— Ради Бога… гостиницу… какую-нибудь… Россію.

Это былъ сумасшедшій.

Не знаю, что замѣчательнѣе въ человѣкѣ: его способность къ страданію или невѣдомая жизненная сила, благодаря которой страданіе превозмогается. Въ юности живучесть оскорбляетъ и въ себѣ и въ другомъ. Стыдно голода, который является послѣ самыхъ тяжкихъ горестей, стыдно сна. Однако въ дни народныхъ бѣдствій начинаешь радоваться и благодарить за эту несокрушимую силу. Еще не опала вода, еще между домовъ, по вчерашнимъ улицамъ, плаваютъ спасательныя лодки, — а кто-то уже торгуетъ, мать чинитъ дѣтскую рубашенку, и влюбленные ищутъ встрѣчи, и надъ всѣмъ уже витаетъ смѣхъ. А какъ ярко выражаютъ себя люди въ такіе дни!

Неизмѣнно появляется женщина среднихъ лѣтъ со множествомъ вещей и съ несокрушимой увѣренностью, что эти ея вещи надо спасать въ первую очередь. Грузятъ ея рояль, сундуки, дама прижимаетъ къ каракулевой шубѣ шляпную картонку и потомъ, когда на пароходѣ ощутится недостатокъ въ водѣ, будетъ запираться въ умывальной и подогрѣвать на спиртовкѣ воду для своего туалета.

Двое друзей поссорились изъ-за того, что каждый изъ нихъ отказывался отъ чаепитія, лишь бы не ходить вь очередь за кипяткомъ, — а когда другой приносилъ чайникъ, задумчиво спрашивалъ:

— А не вылить ли и мнѣ, въ самомъ дѣлѣ?

Не успѣли отплыть туманныя голубыя горы, — казалось, слѣдъ отъ нашего парохода еще дрожитъ у береговъ, — а кто-то уже отгородился сундуками, накрылъ ихъ полотномъ и зажилъ «своимъ домомъ». Уже хлопотунья познакомилась съ поваромъ и варила пшенную кашу. Дѣвочка лѣтъ десяти водила по палубѣ фокса. Въ каютахъ тѣснили платныхъ пассажировъ и осуждали кого-то, выѣхавшаго не съ женою. Всѣ зябли, ворчали, — и всюду появлялся молодой ингушъ, помогалъ, передвигалъ чемоданы, возился съ дѣтьми и бѣжалъ доставать хлѣба, а когда ему предложили кусочекъ шоколада, взмахнуль крылатыми рукавами:

— Ты молодой, кушай сама.

На константинопольскомъ рейдѣ не только любовались недостижимымъ для насъ городомъ и зрѣлищемъ русскаго флота, но и хлопотали, и предрѣшали грядущую свою судьбу: и сѣроглазый полковникъ впервые поцѣловалъ молоденькую женщину, которая понравилась ему еще лѣтомъ, а теперь должна была ѣхать въ Бизерту. У борта торговались съ греками, кричали примелькавшіяся слова «майна» и «вира», и тащили на веревкѣ хлѣбъ, связку инжира и апельсины, въ то время, какъ внизу торговецъ отвязывалъ спущенную ему пару казенныхъ сапогъ.

— Васенька, та гдѣ-жъ чемойданы? — кричалъ старушечій голосъ.

Васенька, красивый молодой верзила, бурчалъ:

— Отвяжись, старая.

«Чемойданы» были тяжкіе, крѣпкій Васенька сильно кряхтѣлъ и багровѣлъ подъ ними.

Незаконный сынъ и единственный наслѣдникъ богатаго барина, онъ не могъ простить матери крестьянскаго происхожденія. Хотѣлъ бросить ее въ Крыму, но въ послѣднюю минуту пожалѣлъ, приказалъ складываться и побѣжалъ продавать на валюту собственную яхту. Мать нагрузила не мало имущества, — Васенька предвидѣлъ, что заграницей будетъ на что развернуться.

Послѣ долгихъ мытарствъ, мы попали въ лагерь Санъ-Стефано. Васенька устроилъ мать въ одномъ углу барака, а самъ перебрался въ другой. Съ потолка капало, деревянный настилъ и соломенные тюфяки были влажны. Многіе раскладывались, пытались переобуться, перемѣнить бѣлье. Чувство стыда притупилось — впрочемъ, сосѣди тоже примащивались на ночь и никто ни на кого не смотрѣлъ.

— Слушай, старуха, что же ты вывезла? — спросилъ Васенька, когда все немного успокоилось.

Мать любовно усадила его въ своемъ углу и принялась разворачивать и предъявлять свой багажъ. Вылѣзъ маленькій самоваръ — бокъ его слегка примялся. За нимъ, сь лукавой радостью, старуха извлекла громадную раковину-пепельницу — одну, другую, третью….

Васенька ахнулъ и схватился за голову.

— Ты чего? — изумилась старуха и добила его рамками изъ ракушекъ, какія татары обычно продавали горничнымъ.

Вь сторонкѣ, при видимомъ всеобщемъ неодобреніи, располагалось курчавое, прехорошенькое и странное существо въ косовороткѣ и брюкахъ галифэ. Существо сказало въ пространство:

— Чортъ знаетъ — мыла нѣтъ.

Я воспользовалась предлогомъ познакомиться. Дѣвушка мылась, скинувъ косоворотку; внизу оказалась мужская бязевая рубаха съ оборваннымъ воротомъ.

— Надоѣла эта дрянь, — кратко сказала Оля.

— Чего ради вы въ нее влѣзли?

— По дурости. Мнѣ было двѣнадцать лѣтъ, братья-кадеты дразнятъ: ничего ты для родины сдѣлать не можешь — дѣвченка. Ну, я и доказала, что могу. Бѣжала на фронтъ, пристала къ кавалерійскому полку. Меня приняли за мальчишку. Я такъ и осталась съ ними, шестой годъ. Свыклась… А теперь что-то во мнѣ мѣняется. Такъ хочется тоненькую рубашку, и съ ленточками, и платьице.

— Вы совсѣмъ одна?

— Да. То есть нѣтъ, моя часть здѣсь, я только съ парохода одна ушла, по своимъ соображеніямъ.

Зуавы принесли какой-то бурды, — мы и этому чаю обрадовались. Распредѣлялъ порціи нашъ солдатъ-калмыкъ. Онъ жилъ въ отдѣльной сторожкѣ съ женою и ребенкомъ, что-то кипятилъ въ котлѣ надъ очагомъ, и дымило у него, какъ въ юртѣ. Казалось, зуавы принимаютъ насъ за военноплѣнныхъ, а отношенія между нами и калмыками приравниваютъ отношеніямъ своимъ съ французами. Такъ или иначе, калмыки пользовались ихъ замѣтнымъ предпочтеніемъ.

Мы начали засыпать. Дверь растворалась, замаячилъ фонарь. Прибыли новые бѣженцы въ сопровожденіи французскаго сержанта. Лечь имъ было некуда. Мы потѣснились. Всѣхъ больше мѣста занимала старуха. Французъ предложилъ ей отставить вещи въ проходъ. Она не поняла. Онъ объяснилъ жестомъ. Тогда она притворилась, что не понимаетъ. Французъ схватилъ ея чемоданъ и переставилъ его.

— Та куды-жъ вы? Та куды-жъ вы? — заволновалась старуха.

— Qu’est ce qu’elle dit «tacoudij»? — спрашивалъ сержантъ.

Старуха засмѣялась, хотя и съ опаской.

— Alors, contente? Ça va comme ça?

— Не камса, — раковины тутъ, — сказала она съ негодованіемъ.

Утромъ проглянуло солнце, по морю шли мраморные разводы, и надъ лагеремъ долго и нѣжно таяло дымчатое, почти весеннее облако.

Дружные молодожены рылись въ мусорѣ. Нашли жестянку изъ-подъ бензина, кусокъ заржавѣвшей водосточной трубы. Мужъ, съ помощью молотка и ножа, налаживалъ печь. Жена выискивала черепицу, собирала въ тазикъ глину — печку обмазали внутри, ножками послужили согнутыя желѣзныя прутья, содранные съ окна старой турецкой лачуги. Жена нарвала вѣтвей, связала метлу и убирала свой уголъ. Они походили на птицъ, вьющихъ гнѣздо. Печь вышла на славу. Цѣлый баракъ варилъ на ней чай — только не находилось охотниковъ собирать щепки.

Французы не расчитывали на такое количество бѣженцевъ; безпорядокъ стоялъ невыразимый, пищи хватало въ обрѣзъ, воду выдавали только для питья. Прошелъ слухъ, что въ сосѣднемъ лагерѣ куда лучше. Семьи, разлучившіяся при посадкѣ на пароходы, соединялись, — по всему берегу шла переписка и переѣзды.

Группа отъ насъ перебралась въ Іеди-Кулэ. Разрѣшеніе на отъѣздъ прибыло только черезъ пять дней. Имъ и воспользовались четырнадцать человѣкъ.

Сержантъ называлъ имена; такой-то съ супругой. Проскочилъ одинокій господинъ съ черненькой, перепуганной женщиной, потерявшей мужа. Еще имя, еще — и снова двое перешли черту проволочнаго загражденія. Оставалось ожидающихъ: батюшка съ женою и сыномъ.

— Князь 3. съ супругой и дочерью.

Батюшка рѣшительно шагнулъ впередъ, за нимъ протиснулась его маленькая старушка въ клѣтчатой кофтѣ и развязно двинулся сынъ. Французъ взялъ подъ козырекъ.

— Счастливаго пути.

Путь былъ счастливый: насъ обсчитали извозчики, а въ темной улидѣ Іеди-Кулэ какой-то мастакъ съ разбѣгу прыгнулъ на подводу и рванулъ одинъ изъ мѣшковъ.

Въ новомъ лагерѣ, несмотря на вечеръ, намъ дали воды, консервовъ, и для всѣхъ нашлись кровати.

Снова молодожены трудились надъ печью, точно дѣти, играющія въ Робинзона. Васенька «загонялъ» въ Царьградѣ отцовское добро, и батюшка объяснялъ туркамъ на русскомъ, нѣмецкомъ и древне-греческомъ языкахъ, что хочетъ сходить въ баню.

Онъ вымылся, и упросилъ пустить въ неурочный — не женскій — день его жену и прочихъ дамъ. Турки поняли, согласились и велѣли явиться вечеромъ. Такъ и ходили въ баню подъ покровительствомъ батюшки пять женщинъ и маленькая дѣвочка, — пожалуй, турки сочли все это шествіе за гаремъ русскаго муфтія.

Потомъ пришелъ приказъ заново грузиться — никто не зналъ, куда идетъ транспортъ. Насъ двинули въ Сербію. Въ пути, у греческихъ береговъ, часть путниковъ высадилась: королева брала подъ свое покровительство пожилыхъ, интеллигентныхъ людей. Я видѣла, какъ Васенька съ матерью лѣзли по трапу.

— Куда вы? Вы-то зачѣмъ?

— Помилуйте, прямо обидный вопросъ, — сама королева беретъ подъ защиту…

Жизнь кипѣла. Неумытая дама подкрашивалась. Въ лазаретѣ бредили тифозные. Боцманъ училъ худенькую барышню стирать. Жена ушла отъ мужа и переселилась въ другой трюмъ. Роженица кричала. Пѣлъ кубанскій хоръ. На палубѣ совершалось богослуженіе.

На пароходѣ обвѣнчалась съ командиромъ своего полка курчавая Оля. Ей собрали подлинно съ міру по ниткѣ, и Оля обратилась въ миловидную, застѣнчивую женщину; только словечки ея еще могли смутить неподготовленнаго человѣка.

Года черезъ три, случайно, я встрѣтила ее въ Бѣлградѣ. Она переходила улицу. Полковникъ несъ на рукахъ бѣлокураго бутуза, который болталъ ногами, рвался и проявлялъ рѣшительное стремленіе къ самостоятельности.

Н. Городецкая.
Возрожденіе, №1982, 5 ноября 1930.

Visits: 12