Герцен утверждал, что ум необходимо воспитывать «фактами», иначе «монашеская капля в душе» разольется и затмит всякую возможность познания. Однако есть основания полагать, что «факты» сами по себе еще не имеют воспитывающей силы. Даже больше того: что знание «фактов», сколько бы их ни было, не приближает нас к познанию действительности.

Герцен, подобно многим, был в плену заранее готовых идей и противопоставлений: или «монашеская келья», или «познание мира». Его мысль не была нацелена на истинно сущее. Под «монахом» Герцен понимал вовсе не человека, чья цель — подавление умственных и душевных страстей, но какого-то выдуманного «обскуранта»; в «познании» видел не философски обоснованное (то есть в смирении ума проходящее) исследование внешних вещей, но восторженное приобщение самой истине…

Так это и осталось от времен Герцена. Монах осужден, ученый превознесен. Но что же такое эти «факты»? Отчего «факты» облагораживают наш ум, и обладают ли они вообще облагораживающей силой? Я уже задавал этот вопрос, и получил некоторые ответы. ^[1] Посмотрим на дело с другой стороны.

Герцен охотно противопоставлял ученого и монаха. Так поступает и наше время. Наука сопрягается в современных умах с «трезвыми фактами», религия — с «вымыслом», отталкиванием от истины. Истина и «факты» таким образом уравниваются, однако уравнение это ложное. Достаточно хоть немного помыслить, чтобы увидеть разницу: истина вне нас и независима от нас; факты (мне доводилось уже это говорить) в значительной мере состоят из наших мнений. Ученому вообще приходится гораздо больше иметь дело с представлениями,  чем с фактами — в отличие, скажем, от плотника. Чем выше по пути обобщений, тем дальше от «простых и несомненных» истин. Человеческий ум, однако, желает во всём именно простоты и несомненности. Ученый — не исключение, он тоже человек, как бы ни хотелось науке это оспорить и выйти в область «сверхчеловеческого»…  Глубокой истине он, как правило, предпочитает простую. «Простая истина», как подсказывает нам житейский опыт, есть ложь — если не во всех случаях, то во многих.

Духовная жизнь имеет свои соблазны, о которых многие знают, в том числе те, кто не имеет никакого понятия о духе. Кто не знает о грехах поэтов — удивительно даже, как много этих «знающих» по сравнению с числом тех, кому известны смысл и величие поэзии. О соблазнах религиозного пути, о самообманах и заблуждениях, известно и тем, кто ни разу в жизни не задумался о собственной душе и о Боге. Но есть соблазны и у науки, причем соблазны тайные, о которых мало кто знает — так сильна вера в неподкупную и чистую, трезвую и всепроницающую мысль… Есть не только страсти поэтов, не только страсти верующих душ — есть еще и страсти ума.

Ни о каких глубоких и, так сказать, сокрушительных «тайных грехах» я говорить, впрочем, не собираюсь. Науке свойственно всё то же, что и человеческой природе, над которой она думает возвыситься — без достаточных, правда, оснований. Главным образом — излишнее доверие к самой себе, своим приемам исследования, гордость ума. Вместо старинного, трезвого «Ignoramus et ignorabimus» ^[2] (о важнейших, последних тайнах) мы слышим от ученого наших дней слова об «истине», добытой из «фактов». Мир съеживается до размеров нашего представления о нем, причем, повторюсь, каждое новое мнение считается «окончательной истиной», основанной на «незыблемых фактах». Но каков бы ни был наш чувственный и умственный опыт, он не может исчерпать мироздания. Сколько бы ни длилось наше познание, в мире всё равно останется неизмеримо, непредставимо большой X, загадочная величина, опытному познанию не поддающаяся.

А что же «факты»? Их никто не отменяет. Призна́ем, однако, что истолкование составляет половину факта, а в некоторых случаях и подпирает милую нам теорию за отсутствием удобных, то есть подтверждающих эту теорию наблюдений. Признаем и то, что факты о мире и факты о человеке накапливаются двумя независимыми рядами, и желание суммировать один ряд, отбросив значения из второго, ведет лишь к получению заведомо ложного итога. Тот ненавистный Герцену «монах» имел достойный внимания ряд сведений о человеческой душе — вполне сравнимый (а на взгляд многих, более важный), с таким же рядом сведений, полученным химиком или астрономом. Более важный — потому что, имея обоснованное  суждение о человеке, можно и звезды взвешивать; а не имея такого суждения, и взвешиванием звезд лучше не заниматься, чтобы не впасть в неисправимые и опасные ошибки…

Ведь страсти ума — а мы говорим именно о них — таковы, что искажают и суждения о тех вещах, в которых мы себя считаем непогрешимыми или, по меньшей мере, стоящими на твердой почве.

[1] См. эссе «Философия и вера».

[2] «Не знаем и знать не будем».

Views: 17