Русский взгляд, устремляясь на Запад, видит в нем, как правило, какое-то одно начало, одну черту, которая затмевает все остальные. Современный западный мир определялся когда-то как «буржуазный» или «капиталистический» (враждебно), определяется ныне как «рыночный», «свободный», «демократический» или «либеральный» (с восхищением), но всё это односторонне и чересчур просто.

Не без основания главной чертой западного порядка называют свободу. Однако это не та свобода, о какой мечтают в России. Основные черты западной свободы таковы: равенство возможностей в пределах ясно очерченного круга дозволенного. Могущественное, почти всесильное государство стоит за этим мягким и уютным обществом. Свободы в русском, т. е. анархическом понимании в этом обществе не так уж много: государство ведет гражданина по дороге законных и полезных трудов, прибылей и расходов, не позволяя ему сворачивать направо или налево. «Зарабатывай и трать», — говорит Государство человеку, —  «и твой гражданский долг будет исполнен». Независимость личности ограничена весьма тесными пределами, узость которых не замечается только потому, что все сильные общественные движения отошли в прошлое, сама личность значительно измельчала и не задает неудобных вопросов, не ищет большего, чем может получить. Умиротворенное общество — удивительное зрелище: там, где еще сто лет назад были широкие политические движения, множество недовольных и скептиков, мы видим удивительную сплоченность, единство мнений, одобрение всего сущего и полное отсутствие политической оппозиции. Политическая деятельность в старинном смысле этого слова, как состязание намерений и убеждений, как будто отмерла; она сводится теперь к рациональному управлению тщательно отлаженной государственной машиной… Но я говорил о свободе.

«Свобода» в чистом виде — вообще условность, нечто не существующее на свете. «На свободе» может вырасти только животное, да и то, его свобода не так широка как нам кажется. Общество в своих еще дочеловеческих первоосновах означает иерархию, соподчиненность, неравенство. Есть два вида неравенства: по природе и по положению. И то, и другое можно скрыть, но нельзя уничтожить. Демократия ополчается против обоих. Природное неравенство угашается единообразным воспитанием, образованием (вернее, полуобразованностью), господством вкусов и мнений большинства во всех областях. Неравенство положения пытаются скрыть, говоря: «Все люди равны, и если одни приобретают власть над другими, то временно и по соглашению с согражданами». Это, разумеется, ложь, п. ч. за видимыми «временными» привилегиями скрываются невидимые устойчивые основания этих привилегий. Оставляющий выборную должность политик не отправляется на свое поле или в свою мастерскую — он занимает новую должность. Здесь разница между «демократией» новейшей и древней. Или правят все, но по очереди, или некоторые, но постоянно: так понимали древние разницу между демократией и другими порядками. Потому древнее народоправление и было столь неустойчивым: оно не желало, чтобы у государства была крепкая и постоянная опора, будь то царская власть или аристократия. Современность решила этот вопрос иначе: сохранив демократические формальности, она создала, так сказать, «невидимую элиту» — избранный слой, поставляющий государству правителей. Сила этой элиты исходит не от государя, не от древности рода и благородных преданий, не от личных заслуг. Опора ее и источник власти иные: деньги.

Дело, однако, не в том, что у западного общества есть верхний слой, поставляющий правителей, дело в том, каким способом он образуется. Деньги и даваемые ими преимущества — слишком шаткая основа для создания аристократии. Кроме того, всякая настоящая «аристократия» сильна не своим исключительным положением, но своей идеей. Идеей всех аристократий, думаю, является служение государству, как бы ни отклонялись от этой идеи отдельные лица. Даже большевики строили свой «орден меченосцев» (как называл партию Дзержинский) на идее служения, хотя эта скороспелая элита оказалась весьма неудачной. В наши дни общественная деятельность неотделима от совсем другой идеи: идеи личного благосостояния.

Либеральное общество лишило гражданина возможности приобщения к высшей культуре, высшим удовольствиям и вкусам — невозможно ведь отрицать, что уравнительство, «демократизация» означает исчезновение крайних точек, вершин и низменностей, равнение на средний уровень. Однако технические возможности этого общества позволили не только накормить голодных, но и внести в жизнь средних классов то, что прежде считалось роскошью. На этом и основался новейший союз государства и граждан: всесильное государство дало массам процветание — и «борьба за свободу», которая на самом деле была не более чем борьбой ради равенства, немедленно прекратилась.

Но есть и другая сторона. Общество, которое предпочитает называть себя «демократическим», на самом деле им не является — потому что демократия старого, античного образца в наши дни невозможна. На самом деле, видимость «народовластия» создается при помощи класса наемных политических представителей, поставляемых высшим общественным слоем. Не думаю, что своим благополучием Запад обязан деятельности этих личностей. Дело в другом. В последние столетия на Западе действительно произошел политический переворот, но смысл его был не в передаче власти «народу», а в создании совершенного общественного механизма, независимого от воли отдельных личностей и рассчитанного, это надо подчеркнуть, на достаточно низкий уровень общественной нравственности. Различие между старыми и новыми общественными формами именно в том, что одни ожидают от правителей рассудительности и благородства (и часто ошибаются), а другие рассчитывают на их посредственность и малопригодность (и достигают цели). Коротко говоря, разница между старым и новым порядком определяется разницей взглядов на человеческую природу. Странным последствием этой «политической трезвости» явилось заметное падение нравов, как среди управляющих, так и среди управляемых. Не ждать благородства — то же, что побуждать к низости. Так и случилось с «трезвой» и «рассудительной» политической системой новейших времен.

Итак, силу Запада составляет не «демократия», которой нет, но разумно устроенные учреждения, сущность коих в том, чтобы предельно ослабить влияние личности на ход государственных дел. Существующий порядок, исходя из наихудших представлений о человеческой природе, ставит преграды всякой злой воле — до такой степени, что государственная машина продолжает работать даже тогда, когда ей управляют люди беспомощные и ничтожные. Именно эта машина является главным достижением новейшей Европы. Когда России советуют установить «демократию», ей дают дурной совет, совет от ложного друга. Будет в России демократия или не будет в России демократии, это ничего не изменит, как не изменится вдруг судьба Америки или Европы оттого, что массы перестанут «отдавать голоса». Есть два порядка: один зависит от лиц, другой от учреждений. Первый, условно говоря, монархический; второй, также условно, конституционный. Оба могут быть хороши, но первый более требователен к личности, приносит отличные плоды при хорошем управлении и прескверные при дурном или легкомысленном, тогда как второй всегда неплох, звезд с неба не хватает, но и ниже определенного уровня не падает. Предлагать стране некоторую «демократию» вообще — весьма легкомысленно, т. к. избирательное начало, общественное самоуправление (к которому и сводится всякая действенная и осмысленная демократия) уместны как при одном, так и при другом строе. Даже более того, для страны, не имеющей ни хорошего монарха, ни хорошего управления (т. е. ни пригодной личности, ни добротных безличных учреждений), «демократия» сведется только к пресловутой «всеобщей подаче голосов», которая будет прикрывать самое обыкновенное хищничество всякого рода «сильных людей», что мы уже и видели во времена так называемых демократических реформ.

Другое расхожее представление: источником силы западных стран является т. н. «плюрализм», терпимость к любым мнениям, какими бы они ни были неосновательными или отталкивающими. Терпимость эта предлагается как образец и странам, стоящим за пределами западного мира. Не принято однако задумываться о том, что прославляемый «плюрализм» есть только неприменимая к действительной жизни условность. Только в освобожденном от внешней и внутренней борьбы и угрозы обществе может появиться мысль о какой-то безграничной терпимости. Трудности, с которыми встретился современный Запад, говорят о том, что он бессилен против сколько-нибудь заметной внешней или внутренней угрозы и неспособен к действенной борьбе. Еще хуже: для того, кто добросовестно и окончательно принимает принцип «терпимости», никакая борьба вообще невозможна. Что означает «терпимость»? Что истины нет, но есть только частные мнения. Разумеется, о мнениях, то есть вкусах, не спорят. Но поскольку проповедующее терпимость государство решается на борьбу, даже вооруженную борьбу, оно вступает в противоречие с самим собой. Нельзя поднимать оружие, если нет истины, а есть только мнения. Ради мнений нельзя убивать. Если же мы признаём возможность и необходимость убийства, мы признаём и то, что борьба идет за что-то более высокое, чем простые мнения и самая жизнь: ради истины. Но «плюралист» не верит в истину и потому не знает, за что он воюет, и следовательно, воюет плохо.

Говоря о Западе, мы думаем прежде всего о процветании, высоком развитии техники, свободном предпринимательстве, уравнительной демократии, «терпимости» и «правах». Повседневное мышление предпочитает связывать все эти черты западного общества, говоря, например, о «демократическом капитализме». Нередко мы слышим: «Запад велик и богат потому, что привержен демократии и многообразию мнений». Я говорил уже, что эта связь искусственна; что богатство было прежде неограниченных свобод и всеобщего избирательного права; что свободы и права только уменьшили внешнее различие между властвующими и подчиняющимися, защитив последних от чересчур явных обид.

Думаю, этот список желанных благ следовало бы разделить на две части, в зависимости от того, о чем идет речь: о фактах или о представлениях. Выводить одно из другого было бы неверно. Разделив эту будто бы единую цепь, мы увидим два ряда вещей: во-первых, процветание, высокое техническое развитие, свободное предпринимательство; и во-вторых, уравнительная демократия, «терпимость», «права и свободы». Понятия первого ряда говорят о том, чем Запад является; второй ряд свидетельствует о том, чем Запад себя представляет. Общего между ними немного. Первый ряд говорит нам: «Мощное, централизованное, рационально устроенное, основанное на высоком развитии и обширном применении техники общество, пользующееся неограниченной свободой изобретения и предпринимательства». Может быть, я в самом деле слишком близорук, но я не вижу здесь ни тени «демократии» и «плюрализма». Место этих понятий во втором ряду, который я прочел бы так: «Общество смягченных противоречий, в котором чересчур явным обидам и злоупотреблениям поставлен предел, а личность защищена как от влияния высшей культуры, так и от покушений на свою независимость — в известных пределах, насколько это не противоречит государственным интересам, и участвует — более или менее успешно — в местном и общегосударственном управлении».

Может показаться странным, что я поместил «демократию» — казалось бы, несомненный факт — в области «представлений». Причины тому указаны выше. Всеобщая подача голосов еще не означает участия народа в решении государственных вопросов; вопросы эти решаются классом наемных политических представителей, видимым образом связанных со своими избирателями, а невидимым — с интересами темных, неизвестных публике сил. Западная демократия всецело принадлежит к области представлений, как и почившая в Бозе демократия социалистическая. Ее сила не в действительном участии народа в политической жизни (этого нет), но в уравнительном принципе, требующем равного отношения к мнению выдающегося ума или тупицы, то есть в пресловутой «терпимости».

Хорошо или плохо такое общество, решать не мне. Опираясь на столетиями накопленное национальное богатство, пользуясь плодами неограниченной предприимчивости, используя освобождающую человеческие руки технику, это общество способно дать народам если не счастье, то благополучие — лишив их, однако, веры, культуры, нравственных ценностей и личной независимости. В прошлом осталось та истинно великая Европа, которая сочетала предприимчивость и подвижность с нравственными и культурными ценностями былых веков, которая пользовалась техникой, а не служила технике; которая становилась всё сильнее и сильнее, но еще не поклонялась силе… «Умиротворенное общество» наших дней пользуется накопленным предками капиталом: само оно, к сожалению, ничего не оставит потомкам.

Ведь главный вопрос культурной и общественной жизни состоит в том, как воспитать высшую личность. Конечно, цари и полководцы отвечают на него иначе: для них государственная мощь, расширение границ, хозяйственное могущество означают гораздо больше. Однако в истории остаются только следы личностей: богатство и сила следов, как известно, почти не оставляют. К сожалению, уравнительная демократия отказалась от самой мысли о высшей личности. Ни к чему хорошему это не привело, в чем легко убедиться: достаточно посмотреть на последовательно демократическое XX столетие. В человеке не воспитывают высшую личность, потому что это «недемократично» и «нелиберально», однако пытаются воспитать отдельные нравственные рефлексы, толкуя ему про «терпимость» и «многообразие мнений». Но невозможно развить часть, угасив развитие целого. Высокоразвитая личность миролюбива и — не хочется повторять это постылое слово — «терпима» сама собой, она не нуждается в постоянном науськивании на добродетель… Воспитание и дрессировка — совсем разные вещи; и даже если чудеса дрессировки создают личность вялую, добродушную и ко всему терпимую — не будем ждать от такой личности предприимчивости, творчества, жажды нового…

Итак, при всём восхищении или, скажем так, удивлении, которое можно испытывать к европейским и американским достижениям, русскому человеку не следует желать такой же будущности, и по нескольким причинам, практическим и умозрительным. Во-первых, богатство и сила Запада коренятся, никак не устану это повторять, не в «либеральных ценностях». Еще и тогда, когда Запад был недемократичен и нелиберален, он всё равно был богат и силен, и если ему придет фантазия отрешиться от «свобод», он сохранит своё богатство. Во-вторых… Во-вторых, потому что «свобода» и «терпимость» суть ценности совершенно отрицательного характера, ценности пустого дома, которые невозможно передать по наследству. «Все мнения равны» означает прежде всего «ничего нет истинного», то есть ужасную пустоту, невыносимую для ума. То же самое относится и к безотносительно понимаемой «свободе». Что же касается благополучия, достигаемого на пути общественного примирения, уравнения возможностей, доходов (в известных пределах), умственных способностей (это уж непременно)… то оно также не является последней и окончательной ценностью, то есть такой ценностью, которую душа может вспомнить за гробом, а человечество — думая о прошедших цивилизациях. В нашем мнении об Элладе, Риме и Иудее мысли об их «благополучии» просто нет места. Говоря об этих отшедших в вечность культурах, мы думаем только о том, что они дали человечеству. Либерализм ничего ему не дал и не даст, он отойдет, как тень, и сменится обществом нематериальных ценностей,  может быть (даже несомненно) не таким мягким и уютным, но гораздо более жизнеспособным и плодотворным.

Views: 15