Tag Archives: 1927

Андрей Ренниковъ. Будущій языкъ

Изъ разсказа одного пролетарскаго писателя я узналъ, что въ совѣтскихъ школахъ дѣти начинаютъ называть теперь своихъ преподавателей не полностью, по имени и отчеству, а сокращенно.

Приблизительно такъ:

Валерія Ивановна — Валерьяна.

Маріанна Степановна — Манна.

Викторъ Петровичъ — Випичъ.

Парамонъ Лукичъ — Параличъ.

При совѣтской страсти ко всевозможнаго рода сокращеніямъ словъ подобное фривольное обращеніе учениковъ съ преподавателями — не удивительно.

Видя со всѣхъ сторонъ всеобучи, дѣткомы, учкомы, завы и загсы, дѣти, конечно, начинаютъ слѣдовать примѣру взрослыхъ идіотовъ. Имена Параличъ и Випичъ для нихъ становятся уже совершенно естественными.

Разъ учрежденіе можно сокращать, то почему не сократить учителя географіи?

А если сократить учителя географіи, то почему вообще не сокращать всѣ слова въ разговорѣ?

Такая логика для дѣтскаго послѣдовательнаго мышленія вполнѣ разумна и справедлива. И, просуществуй большевики въ Россіи еще десять-двадцать лѣтъ, — страшно подумать, во что обратится многострадальный русскій языкъ!

Собственно, это будетъ уже не русскій языкъ, и даже не жаргонъ, а нѣчто значительно худшее: языкъ-акростихъ, языкъ-ребусъ.

Далеко перешагнувшій даже тѣ шутки, которыми въ былое время забавлялись школьники:

— Бирья бирпо биршелъ биргу бирлять…

Воспринявъ въ дѣтствѣ страсть къ сокращеніямъ, будущіе совѣтскіе граждане уже не станутъ говорить при встрѣчѣ:

— Какъ живете, Иванъ Ивановичъ?

— А какъ живу. Сижу въ канцеляріи. Занятъ по горло.

Новые граждане будутъ произносить это такъ:

— Кажи, Иичъ?

— Дакажъ. Сивка! Залогъ!

Новые поэты начнутъ писать въ своихъ стихахъ сокращенно:

Вмѣсто «дорогая моя» — дормя. Вмѣсто «о, моя радость» — «Оморсть». Вмѣсто «поцѣлуй меня» — «Поцня».

Что же касается эмиграціи, то, прождавъ десять лѣтъ эволюціи, постепенно на новую орфографію и новый язык перейдутъ: сначала меньшевики, затѣмъ эсэры, послѣ нихъ евразійцы, а за евразійцами потянется и Павелъ Николаевичъ [1] со всѣми эрдеками.

Александръ Федоровичъ Керенскій будетъ сокращенно называться — Алфекъ. Миноръ — Моръ. Е. Д. Кускова — Едкусъ. Вишнякъ — Витъ. Соловейчикъ — Сикъ.

Евразійцы, въ осовенности націоналъ-большевики, чтобы не отстать отъ вѣянія времени, станутъ спѣшно сокращать все, что возможно, исключая размѣровъ докладовъ на своихъ семинарахъ.

Отъ Евразіи оставятъ три буквы: Чингисхана назовутъ Чихомъ. Карсавина — Каиномъ. Ширинскаго-Шихматова – Шишомъ.

А что касается Павла Николаевича Милюкова, то онъ естественно обратится въ Паникова. И «Послѣднія Новости» сначала осторожно переименуются в «Послѣдности», затѣмъ въ «Посности» и, наконецъ, въ окончательную эволюціонную стадію — въ «Пи».

Да, все это можетъ произойти, если большевики продержатся еще десять-двадцать лѣтъ. Но страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ. Нужно надѣяться, что кромѣ милюковской эволюціи (сокращенно милюціи) Россіей будутъ управлять и другіе законы исторіи.

[1] Милюковъ.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 709, 12 мая 1927.

Visits: 12

Сторонній Наблюдатель. Изъ Подкарпатья

Намъ пишутъ изъ Мукачева:

Мукачево, сквернѣйшій, почти сплошь еврейско-мадьярскій городишко, съ 1-го іюля сего года волею судебъ и политическихъ соображеній, призванъ стать столицею Прикарпатской Руси: — въ него переводится жупанатъ изъ Ужгорода. Говорятъ, что Ужгородъ, до сего времени бывшій главнымъ городомъ, отходитъ къ Славачинѣ. Карпаторусское «Свободное Слово», издающееся въ Мукачевѣ, протестуетъ, но что изъ этого выйдетъ — неизвѣстно.

Вообще, атмосфера здѣсь довольно сгущенная, вслѣдствіе борьбы и междоусобій не только политическихъ, но въ особенности религіозныхъ и національныхъ. Карпаторусская интеллигенція, представленная преимущественно учительствомъ, крайне малочисленна.

Главнымъ предметомъ борьбы является русскій языкъ и преподаваніе на русскомъ литературномъ языкѣ въ школахъ. Этого требуетъ настоятельно само населеніе, что пишущему эти строки довелось слышать на засѣданіи общества имени Александра Духновича — горячаго патріота и, какъ его здѣсь называютъ, «будителя» русскаго націонализма.

Засѣданіе происходило въ переполненномъ народомъ городскомъ Мукачевскомъ театрѣ. Вопросъ вертѣлся почти исключительно вокругъ русскаго языка. Выступали ораторы не только изъ сельскихъ учителей, но и изъ среды крестьянъ, требовавшихъ преподаванья на русскомъ литературномъ языкѣ въ школахъ, вмѣсто навязываемаго имъ «какого-то» украинскаго языка, по адресу котораго сыпались даже остроты, шумно привѣтствовавшіяся всѣмъ собраніемъ.

Очевидно вопросъ насильственно здѣсь проводимой украинизаціи является наболѣвшимъ.

Не менѣе остро стоитъ и вопросъ религіозный: идетъ постоянная борьба между уніатами и православными. Народъ явно тяготѣетъ къ старой греческой, какъ они ее здѣсь называютъ, вѣрѣ и при всякомъ удобномъ случаѣ переходятъ въ православіе. Переходъ массовый только и задерживается тѣмь обстоятельствомъ, что церковныя зданія и весь инвентарь принадлежитъ не сельской общинѣ, но уніатскому епископству.

Вслѣдствіе этого село, деревня или приходъ, при выходѣ изъ уніи, лишается своего храма, выстроеннаго на гроши и руками дѣдовъ, храма, съ которымъ его связываютъ столѣтнія узы.

Въ Мукачевѣ храмы всегда переполнены, даже въ будній день на вечерняхъ. Однако тамъ, во всемъ городѣ, при 5-ти церквахъ, нѣтъ ни одной православной (одна — католическая, одна — реформатская, остальныя — уніатскія).

Православное богослуженіе совершается въ реальной гимназіи. Войдя въ незапертую дверь зданія, пройдя рядъ корридоровъ, увѣшанныхъ прекраснѣйшими рисунками школьниковъ, но содержимыхъ въ самомъ неаккуратномъ видѣ, заглянувъ въ открытыя двери классовъ, гдѣ буквально все было сорвано съ петель, закидано бумагами и всякимъ соромъ, не встрѣтивъ ни души, довелось, наконецъ попасть въ довольно обширную комнату, со сценой, перевороченными стульями, шкафами учебныхъ пособій и… нѣсколькими человѣческими фигурами, прижавшимися къ окну.

Въ сторонѣ, противоположной сценѣ, переходя отъ одного стола (престола) къ другому (жертвеннику), копошилась какая-то фигура въ ризѣ. Голова сѣдая, стриженная… Неужели это священнослужитель? Ни алтарной преграды, ни даже хотя бы холщевой занавѣски!

И съ болью въ сердцѣ вспомнилась далеко, далеко въ горахъ Кавказа по Военно-осетинской дорогѣ крохотная (8 аршинъ на 3) церковь, въ которой тѣмъ не менѣе была алтарная преграда и у образовъ висѣли лампады и стояли деревянныя паникадила.

А школьниковъ въ гимназіи, какъ говорятъ, много православныхъ.

Православныя церкви съ истовымъ богослуженіемъ помѣшаются выше — въ горахъ. Таково напримѣръ село Русское. Хотя тамъ зданіе церкви какъ бы только во временномъ пользованіи православнаго прихода, но оно пользуется уходомъ и полнымъ вниманіемъ какъ со стороны прихожанъ, такъ и настоятеля о. Всеволода. Церковь набита молящимися прямо до отказу, такъ какъ туда приходятъ и пріѣзжаютъ многіе православные изъ Мукачева, за неимѣніемъ въ немъ церкви.

Есть тамъ нѣкоторыя особенности при отправленіи богослуженія, но чисто бытового характера. Первое, что поражаетъ — это отвѣты на возгласы священника и пѣніе всей церкви. Производитъ это сильное захватывающее впечатлѣніе. Это наслѣдіе уніатской церкви, гдѣ принято такое всенародное пѣніе.

Затѣмъ совершенно не видишь нашихъ тонкихъ мерцающихъ и столь дорогихъ восковыхъ свѣчекъ. Здѣсь свѣчи только очень большія, толстыя, украшенныя декалькоманіями, [1] парафиновыя и большею частью въ видѣ плоской тройной канделябры.

Въ храмѣ соблюдается строгое раздѣленіе половъ и возрастовъ: впереди стоятъ мужчины, за ними дѣвицы слѣва и парни справа, причемъ дѣвицы стремятся стоять какъ институтки плечо въ плечо. За дѣвицами и парнями — женщины, и совсѣмъ сзади — старухи. У многихъ женщинъ — молитвенники.

Послѣ каждой обѣдни, до отпуска, выносятся хоругви и наиболѣе чтимыя иконы, причемъ Богоматерь всегда несутъ молодыя дѣвушки. Крестный ходъ обходитъ вокругъ церкви; передъ алтаремъ совершается молебенъ.

Священники въ Прикарпатской Руси пользуются большимъ почетомъ и вліяніемъ среди населенія, и слово пастыря почти законъ.

Въ деревняхъ борьба уніи съ православіемъ выражается въ очень грубой формѣ — напр. порчей и уничтоженіемъ восьмиконечныхъ крестовъ на кладбищахъ.

Украинизація здѣсь по преимуществу проводится лѣвыми эмигрантами и галиційскими элементами, сумѣвшими тутъ устроиться.

Но самъ народъ упорно и настоятельно отвѣчаетъ всегда на обращенный къ нему вопросъ, что онъ русскій; иногда только доводилось слышать отвѣтъ «тутэйшій» — выраженіе чисто бѣлорусское.

Къ сожалѣнію, чехи, — въ силу какихъ причинъ, трудно понять — поддерживаютъ ненавистныхъ народу украинцевъ. А между тѣмъ эти господа, поставившіе себѣ конечной цѣлью возсоединеніе всей Украины т. е. Малороссіи, Галиціи и Буковины, также стремятся присоединить къ ней и Карпатскую Русь, отторгнувъ ее отъ Чехословакіи. Всѣ учебники пишутся въ этомъ смыслѣ, все преподаваніе ведется именно въ этомъ направленіи.

Несомнѣнно, чехи въ концѣ концовъ увидятъ это, но будетъ очень жаль, если прозрѣніе явится слишкомъ поздно.

[1] Переводными картинками.

Сторонній Наблюдатель.
Возрожденіе, № 417, 24 іюля 1927.

Visits: 14

Иванъ Лукашъ. Царь Петръ въ Версали

Надъ вокзаломъ Версаля свѣтлый сводъ стеколъ.

На каменномъ полу, у дверей, — громадный дубовый кругъ, гдѣ поворачиваютъ паровозы — можетъ быть тотъ самый остертый замочаленый кругъ, что и въ 1871 г., когда тутъ гремѣли приклады о плиты, когда подъ окрики командъ, сверкая зубами, тѣснились въ вагоны смуглые, потные солдаты въ красныхъ шароварахъ и въ синихъ курткахъ, можетъ быть, и бородатые зуавы, въ жаркомъ огнѣ фесокъ, обвѣшенные патронами, — когда грузились тутъ эшелоны Версальцевъ на Парижъ, на пушечный гулъ Парижской Коммуны, окутанной клубами порохового дыма, въ трепетѣ красныхъ знаменъ на дрожащихъ шестахъ…

А передъ синезолотой рѣшеткой Версальскаго Дворца — чуть покатая вкось, огромная площадь, пыльная, немощеная, нога натыкается кое-гдѣ на выщербленный кирпичъ.

За двѣ сотни лѣтъ обратно пыль крутило тутъ вихрями. Красные каблуки версальскихъ кавалеровъ, персиковые и бланжевые ихъ чулки быстро сѣрѣли, а съ жаркихъ, пахнущихъ теплымъ потомъ париковъ, крученыхъ въ шестьдесятъ лошадиныхъ прядей, надобно было тогда стряхивать версальскую пыль, какъ облака сѣрой пудры…

Царь Петръ Московскій шагалъ ко Дворцу пѣшимъ, впереди всѣхъ, безъ шляпы и парика.

Теплый вѣтеръ отбивалъ его жесткіе, черные волосы на впалую щеку. Онъ быстро отбрасывалъ съ лица пряди, кликнулъ два раза сквозь мятеніе пыли Преображенскаго денщика.

— Треуголку, Никита, подай, вѣтритъ знатно…

За Царемъ гремѣли красныя, съ золоченными спицами, колеса версальскихъ каретъ, его денщикъ шагалъ въ толпѣ французскихъ придворныхъ, жарко блистающихъ въ пыли то желтымъ шолкомъ кафтановъ, то серебромъ шитья, — и не слышалъ.

Петра догналъ арапченокъ его Агибукъ, — на бѣгу красныя шальвары раздулись шарами. Негритенокъ запыхался:

— Зачѣмъ кричишь, Питеръ!

— Шляпу, диво, подай: волосъ бьетъ…

***

О Царѣ Петрѣ, денщикѣ его Никитѣ, да арапченкѣ его Агибукѣ и будетъ краткая исторія.

На преогромномъ дворѣ, передъ розоватосѣрыми крыльями дворца, Царь Петръ, заслонясь отъ солнца ладонью и остро прищуривъ глаза, съ четырехъ угловъ обошелъ мѣдную статую въ зеленоватыхъ подтекахъ. По мѣдному копыту онъ постучалъ указательнымъ, смуглымъ перстомъ:

— Подобное мастерство отмѣнно натуру преукрашаетъ…

Московскій Царь въ пыльныхъ шведскихъ башмакахъ съ мѣдными пряжками, въ поношенномъ, зеленомъ кафтанѣ съ красными отворотами, въ штанахъ желтоватой лосины, — на лѣвой колѣнкѣ, надъ самымъ чулкомъ, — сальное темное пятно, — головой выше и денщика Никиты и версальскихъ придворныхъ, которые, впрочемъ, такъ склонились въ молчаливомъ поклонѣ, что пали гривы ихъ париковъ чуть не до самой земли.

Арапченокъ Агибукъ держитъ подъ мышкой камышевую трость Петра, съ обтертымъ набалдашникомъ слоновой кости, а Преображенскій денщикъ несетъ дорожный погребецъ царевъ, сундучекъ, обитый сафьяномъ. Румяный рослый денщикъ выступилъ впередъ, широко улыбнулся:

— Статуй, осударь, точно знатный… Мѣди одной, почитай, пудовъ до ста пошло. Когда бы истукана сего, силу мѣдную, въ наши московскіе пятаки перелить, а то, къ примѣру, въ мортирки — гляди-тко и прибытокъ казнѣ…

Петръ быстро и весело прищурился на алый, съ парчевыми узорами французскій кафтанъ денщика, пошитый въ Парижѣ. Кафтанъ топорщился на спинѣ рослаго преображенца, изъ рукавовъ съ раструбами свисали желтоватые валансьены, Никита шевелилъ въ нихъ пальцами, точно бы красноватыми раками въ сѣтяхъ.

— Вырядился, — насмѣшливо сказалъ Царь Петръ. — Въ точь шутъ Педрилло… Тебѣ ли, безстыжая харя, о сихъ искусныхъ затѣяхъ рядить — отойди отъ статуя. Застишь.

Пышущій золотомъ, алый денщикъ отступилъ, стряхнулъ рыжеватой гривой и ловко, вбокъ, сплюнулъ. По его румяному московскому лицу плыла улыбка, оставляя на щекахъ ямки…

А вечеромъ того дня, при свѣчѣ, Царь Петръ Московскій писалъ нѣчто скрипящимъ перомъ, въ дворцовомъ покоѣ.

Черные волосы Петръ подобралъ на лобъ, подъ ремешокъ. Онъ самъ снималъ нагаръ со свѣчи. Изъ глиняной трубки насыпалъ на мраморный столъ горку пепла. Поплевывалъ на гусиное перо.

При свѣчѣ былъ виденъ его покатый, въ крѣпкихъ морщинахъ, смуглый лобъ, исчерна-сивая прядь у впалой щеки…

А писалъ Царь Петръ, выдыхая табашный дымъ изъ ноздрей, — кривыми, какъ острыя царапины, буквами, о затѣяхъ и дивахъ королевскихъ другу сердешному, герру Меншикову, въ Парадизъ свой, въ славный городокъ Санкпитебурхъ.

Агибукъ свернулся по-щенячьи у ногъ Петра, на засаленомъ плоскомъ матрацѣ-блинцѣ, что возятъ за негритенкомъ отъ самой Московіи. Денщикъ Никита, умѣстивъ ноги на пышной, въ точеныхъ гроздьяхъ, спинкѣ постели, — полегъ въ чемъ былъ, — въ аломъ французскомъ кафтанѣ и пыльныхъ башмакахъ.

Сузивъ глаза, денщикъ смотрѣлъ на огонь свѣчи, слушалъ проворный скрипъ государева пера, чесался, зѣвалъ, потомъ, отъ скуки, проковырялъ дырочку въ шелковой шпалерѣ, выбралъ изъ камзольнаго кармана приключившійся тамъ свинцовый карандашъ, долго мусолилъ его и по шпалерѣ, наискось, сталъ писать московской тѣсной вязью:

— Гспди Сусе Христе пмилуй ны…

Тутъ Царь Петръ сильно дунулъ на свѣчу. Денщикъ воспрянулъ и сѣлъ на тюфякахъ.

Его Царское Величество изволитъ молиться у окна. Мѣрно склоняется огромная и тощая Петрова тѣнь, денщикъ слышитъ крѣпкій шопотъ Петра и слышитъ, какъ при поклонахъ сухо отхлестываютъ жесткіе царевы волосы…

— Пошто, Никита, не спишь? — изъ темноты, уже съ постели, сказалъ Петръ, стукая о паркеты отстегнутымъ башмакомъ.

Денщикъ зябко передернулъ плечами и промолчалъ.

— Сымай, сказываю, — дурацкое кафтанье твое, да ложись.

Денщикъ вздохнулъ, повозился.

— Сызнова ты, осударь, забранишься. А токмо кафтана сего — воля твоя — како стянуть не умѣю. Почитай, полный вечеръ съ красной сатаной бился, такъ и легъ въ окаянномъ: потянешь, онъ трескъ въ плечахъ подаетъ, воротъ узкой, на камзолѣ, сзаду, петли понашиты, распутать невѣсть, а брюхо, прости Господи, жерновомъ жметъ…

Петръ хохоталъ, хлопая цѣпкими ладонями о колѣни. Онъ поворачивалъ передъ собой денщика, какъ куклу, онъ перекусилъ на камзолѣ зубами неподатливый шнуръ, что-то рванулъ. Кафтанъ трещалъ, Никита тяжело дышалъ подъ руками царя.

— Не кафтанье парижское — московское охоботье тебѣ таскать, чтобы рукава до полу, да бородой ошерстѣть, — не Преображенскій ты вовсе солдатъ, а сущая баба…

— Бабой, да бородой ты, осударь, не замай… Тоже подъ Нарову ходили… А къ сему тѣсному уряду заморскому не пріобыкши мы точно. И зѣло оно жметъ, а скинуть безъ снаровья не вѣдаешь. Спасибо, Твое Величество пособило…

— Ладно, дурень, поди…

Арапченокъ расчихался во снѣ, — надобно думать, отъ пыли, растрясенной Петромъ съ замысловатаго денщикова наряда.

Утромъ раннимъ, по первому птичьему щебету, когда прохладное солнце еще низко ходило по стриженымъ стѣнамъ деревъ, Царь Петръ Московскій шагалъ Версальскимъ паркомъ одинъ.

Облокотись на сѣрый край фонтана онъ долго смотрѣлъ на мѣднаго, длинногриваго и мокраго отъ росы Нептуна. Онъ постучалъ указательнымъ перстомъ по мѣднымъ, мохнатымъ ногамъ смѣющихся малютокъ-фавновъ, что веселой толпой держатъ на рожкахъ мраморные омофоры, еще розоватые и дымные отъ росы…

Петръ стремительно шагалъ, опираясь на камышевую трость. На крутомъ смугломъ лбу Московскаго Царя билось прохладное солнце…

Его Христіаннѣйшее Величество, Короля Франціи, маленькаго Людовика будили очень рано.

Въ парчевомъ кафтанчикѣ, прыскающимъ снопомъ золотыхъ лучей, Людовикъ въ то утро сбѣжалъ съ террасы въ паркъ, вприпрыжку, посвистывая, опередивъ толпу придворныхъ, что сѣменили за нимъ, придерживая шлаги и оперенныя шляпы. По загнутымъ тульямъ стучали сивыя пряди париковъ…

И у бассейна Марны и Сены столкнулся Король Французскій Людовикъ съ Московскимъ Царемъ Петромъ. По правдѣ сказать, Людовикъ, съ разбѣга, пребольно стукнулся о колѣно московита.

Блѣдное королевское личико сморщилось отъ боли, Его Христіаннѣйшее Величество готово было заплакать, но тутъ Царь Московскій проворно сѣлъ на корточки передъ Французскимъ Королемъ, забавно хлопнувъ о гравій ладонями. Черная прядь, лоснясь, косо пала Московскому Царю на глаза. Людовикъ близко увидѣлъ жесткіе, стриженые усы, выпуклые Петровы глаза съ желтыми искрами, свѣтлыя капельки пота на носу.

— Никакъ зашибъ, Ваше Величество, — Петръ смѣялся, обдавая мальчика запахомъ пота, табаку и солдатскаго сукна.

— Сохрани Боже, сохрани Боже…

Огромнымъ московскимъ крестомъ перекрестилъ вдругъ маленькаго короля отъ головы до ногъ, звучно поцѣловалъ въ лобъ, высоко поднялъ на руки.

Людовикъ довѣрчиво охватилъ блѣдной, узкой, какъ у дѣвочки, ладонью красноватую, жилистую шею московита и прижался нѣжной щекой къ его жесткой щекѣ.

Огромными прыжками Петръ вбѣжалъ съ нимъ по мраморной лѣстницѣ.

Мальчикъ весело визжалъ, глотая свѣжій вѣтеръ. Толпа придворныхъ спѣшила за ними: кто поручится, не уронитъ ли короля московскій гигантъ, не окунетъ ли его въ бассейнъ, да и возможно ли, чтобы Царь Татаріи поднялъ въ охапку и понесъ на рукахъ всѣ лиліи Франціи?

Въ Зеркальной Галлереѣ, гдѣ тогда стояли на узкихъ столахъ, вдоль стѣны, стеклянныя округлыя вазы съ вареньемъ — это было любимымъ развлеченіемъ покойнаго Короля-Солнца пробовать въ часъ прогулки по Галлереѣ золотой маленькой ложечкой изъ многихъ вазъ многіе, душистые и прелестные, вымыслы придворныхъ кондитеровъ — Царь Петръ внезапно и довольно небрежно поставилъ на паркеты маленькаго короля, поднялъ палецъ и, вдругъ, въ два прыжка, кинулся въ другой конецъ залы. Отъ его бѣга зазвенѣли стеклянныя вазы.

Надобно сказать, что арапченокъ Агибукъ съ утра забрался въ Зеркальную Галлерею. Онъ уже успѣлъ окунуть подъ многія стеклянныя крышки свою черную горсть. Его каштановая мордочка, тонкія бровки, кончикъ плоскаго носа блестѣли отъ варенья. Онъ ѣлъ его горстями.

Негритенокъ только что сунулъ носъ въ вазу, полную какъ бы влажнаго золота, — съ абрикосами въ розахъ, — когда Петръ поймалъ его за ухо, поднялъ на воздухъ и тутъ же, на глазахъ Королевскаго Величества, многократно и звонко отхлопалъ арапченка по краснымъ шальварамъ. Агибукъ вертѣлся, царапался, визжалъ, — Агибукъ вырвался, проворно понесся по узкимъ столамъ, опрокидывая вазы, печатая на зеркалахъ всю крошечную пятерню….

О точныхъ событіяхъ пребыванія Царя Петра въ Версали хорошо освѣдомлены историки, но надобно сказать, что арапченокъ Московскаго Царя забрался тогда въ самый дальній уголъ Галлереи, подъ столъ и что туда же забрался, не слушая уговоровъ, и Его Величество, маленькій Король Франціи.

Арапченокъ плакалъ въ голосъ, растирая кофейными кулачками варенье и слезы. Красные его шальвары прилипли къ паркетамъ. Маленькій Людовикъ обставилъ арапченка стеклянными вазами. И вскорѣ они вмѣстѣ пробовали горстями подъ столомъ варенье покойнаго Короля, а когда Его Величество пытались вывести изъ столь внезапнаго убѣжища, онъ даже отбивался ногами…

И былъ вечеръ, когда Преображенскій денщикъ Никита вошелъ въ царевъ покой. Лицо денщика ярко горѣло. Онъ сѣлъ на тюфяки, сталъ заплетать на ночь въ плетушокъ свои рыжеватыя пряди, не доплелъ, поднялся, шатаясь, смахнулъ со стола глиняную цареву трубку — трубка разбилась…

Никита усмѣхнулся, невѣрно пошарилъ осколки и сунулъ ихъ подъ королевскую подушку, уже измятую, въ сальныхъ пятнахъ. Легъ, шумно вздыхая. Вдругъ запѣлъ дикимъ голосомъ. Послушалъ себя, съ укоризной покачалъ головой.

— Пьянъ ты, пьяница, захмѣлѣлъ… Осударю что скажешь. Скажу осударю — зѣло крутитъ вино королевское…

Отвернулся къ стѣнѣ, сплюнулъ вбокъ, на шпалеры.

— Вино и вино, а вить когда скушно мнѣ въ ихнихъ земляхъ, когда таскаешься, прости Господи, ровно витютень, чтобы ихъ вихоръ пробралъ — папежство, фонтанеи, мальвазіи, — державы заморскія…

Онъ провертѣлъ новую дырку въ шпалерѣ, поискалъ свинцовый свой карандашь и подъ косой вязью, что писалъ отъ скуки вечоръ, сталъ писать теперь малотребныя московскія слова…

На сѣромъ мраморѣ Версальскихъ ступеней есть розоватыя пятна, какъ бы отсвѣтъ дремлющей, уже потускнѣвшей зари.

Заря догарала надъ стройной, засинѣвшей стѣной стриженныхъ деревъ. Померкъ Большой Каналъ, дорога стройныхъ водъ, округлые бассейны спятъ розоватосѣрыми зеркалами. Мѣдныя изваянія, отдыхающія у сѣрыхъ окаймленій фонтановъ, вычеканены въ воздухѣ вечера и румяныя капли зари на покатыхъ, мощныхъ плечахъ, на самыхъ кончикахъ мѣдныхъ пальцевъ…

Царь Петръ Московскій стоялъ одинъ, у оконъ Дворца, уже прикрытыхъ изнутри бѣлыми, съ позолотой, ставнями. Петръ стоялъ на террасѣ, надъ просторной и гармонической далью Версаля.

И тогда Агибукъ подползъ и припалъ къ ногѣ Царя, молча обнявъ ее каштановыми ладошками… Такъ ли все это было или не такъ, но Петръ опустилъ руку и пальцы его запутались на жесткой, курчавой головѣ арапченка. Онъ и не видѣлъ, что арапченокъ сидитъ у его ногъ по-турецки, грустно скосивъ бѣлки на зарю.

Царь Московскій слушалъ гармоническую тишину отдыхающаго Версаля. Его ноздри расширились, онъ поблѣднѣлъ.

Царь Московскій въ этотъ вечеръ, на дворцовой террасѣ, думалъ о томъ, какъ изъ сосновыхъ срубовъ, изъ тѣсноты и грязей московскихъ, со ржавыхъ болотинъ, изъ дремучихъ лѣсинъ, изъ охабней медвѣжьихъ, сваленной шерсти бородъ — плавно воздвигнется, въ пресвѣтломъ преображеніи, прекрасная и просторная, осѣненная лаврами, новая россійская земля, его великая держава, Россія…

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 725, 28 мая 1927.

Visits: 29

Николай Кульманъ. Николай Платоновичъ Огаревъ. Къ 50-лѣтію со дня кончины. 1877 — 31 мая (13 іюня) — 1827

Москва. Воробьевы горы. Теплый лѣтній вечеръ. Два мальчика, чистые, жизнерадостные, восторженные, съ печатью задумчивости на лицахъ, любуются заходящимъ солнцемъ, необозримымъ пространствомъ раскинувшагося передъ ними прекраснаго города и блистающими кулонами его «сорока сороковъ». Сердца ихъ полны неясныхъ стремленій, они жаждутъ дружбы, любви, подвиговъ. Они уже смотрятъ другъ на друга, какъ на «сосуды избранные, предназначенные». И вдругъ, неожиданно для самихъ себя, въ сентиментально-романтическомъ порывѣ, они бросаются другъ другу въ объятія и «въ виду всей Москвы» даютъ клятву пожертвовать своею жизнью на избранную ими борьбу.

Эта два мальчика были Герценъ и Огаревъ. И оба навсегда запомнили Воробьевы горы. Нѣсколько лѣтъ спустя Огаревъ просилъ Герцена: «Напиши, какъ въ этомъ мѣстѣ развилась исторія нашей жизни, т. е. моей и твоей». А Герценъ черезъ двадцать шесть лѣтъ при воспоминаніи объ этой сценѣ готовъ былъ проливать слезы умиленія.

И мы безъ всякихъ колебаній готовы вѣрить обоимъ, когда они утверждаютъ, что сцена эта была «свято искрення». Они доказали это всею своею жизнью, дѣятельностью, исторіей своихъ личныхъ отношеній другъ къ другу. Недаромъ Герценъ говорилъ, что онъ и Огаревъ «разрозненные томы одной поэмы».

Святости этой искренности не мѣшалъ проникавшій ее сентиментализмъ. Сентиментализмъ въ то время вызывался модой, его культивировала еще не успѣвшая окончательно сойти со сцены сентиментальная литература, онъ считался необходимымъ въ проявленіяхъ любви, дружбы,радости и горя, формы его были строго узаконены. И весь сентиментальный символъ вѣры настолько входилъ въ плоть и кровь, что иногда надолго, а иногда и на всю жизнь опредѣлялъ духовный обликъ и дѣятельность людей. Впрочемъ, въ этомъ культѣ чувства была своя хорошая сторона: онъ былъ тѣсно связанъ съ служеніемъ «добродѣтели».

Герценъ, по его собственному признанію, уже долго и страстно любилъ своего «Ника», а все еще не рѣшался назвать его другомъ и подписывалъ письма къ нему: «Другъ вашъ или нѣтъ, еще не знаю». Даже переходъ на «ты» былъ до извѣстной степени мучительнымъ этапомъ. Огаревъ первый обнаружилъ рѣшимость въ этомъ отношеніи и сталъ называть Герцена, по Карамзину, Антономъ, а Герценъ Огарева, по Шиллеру, Рафаиломъ.

Все это намъ чуждо, кажется искусственнымъ, театральнымъ, но вѣкъ тому назадъ было и естественнымъ и обычнымъ. Формы современной дружбы и любви, вѣроятно, показались бы людямъ 20-хъ и 30-хъ годовъ прошлаго столѣтія чѣмъ-то бездушнымъ, холоднымъ, черствымъ и, можетъ быть, даже оскорбляющимъ высшее достоинство человѣка. Чтобы убѣдиться въ этомъ, стоитъ только прочесть переписку Бѣлинскаго и Бакунина.

Въ сущности, налетомъ сентиментализма покрыта вся жизнь Огарева и Герцена, хотя Герценъ по природѣ и не былъ сентиментальнымъ. Этимъ въ значительной мѣрѣ объясняются ихъ «нѣмая» тоска и «тайная» печаль, отравлявшія временами ихъ существованіе. Но клятву, данную на Воробьевыхъ горахъ, они свято держали и вели неустанную борьбу за правду и свободу. Этой борьбѣ часто не доставало чувства реальнаго, сентиментальный идеализмъ давалъ себя знать, и потому-то и у Герцена, и у Огарева въ итогѣ оказалось такъ много грустнаго. Огаревъ писалъ:

…Если вспомнишь, какъ жилъ,
Напрасно страдалъ и любилъ,
Да вздумаешь нехотя, такъ, невзначай,
Отбросивъ мечтаемый рай,
Что родъ человѣческій, дикъ и безплоденъ,
Не будетъ, не будетъ свободенъ;
Такъ лучше бъ ужъ въ этой травѣ задремать,
Да такъ, чтобы потомъ не вставать.

Не мало нужно было вынести разочарованій, чтобы отъ сентиментальныхъ грезъ перейти къ чисто романтическому презрѣнію не только толпы, но и всего рода человѣческаго.

Впрочемъ, не политическую дѣятельность Огарева хочется вспоминать въ день 50-лѣтія его смерти, тѣмъ болѣе, что гудѣнье политическихъ «колоколовъ», какъ бы они ни были звонки, обычно слышится недолго: много въ этомъ гудѣньѣ злободневнаго, случайнаго, преходящаго, неспособнаго возбуждать живой интересъ въ слѣдующихъ поколѣньяхъ. Огаревъ былъ поэтъ, а въ живой памяти потомства даже второстепенные поэты остаются болѣе прочно, чѣмъ первоклассные политики.

Огаревъ рано началъ писать стихи, но въ печати они стали появляться только съ 1840 г., почти исключительно въ «Отечественныхъ Запискахъ», а впослѣдствіи въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Въ 1856 г., на самой зарѣ эпохи великихъ реформъ, въ Москвѣ вышло первое собраніе его стихотвореній. Эта небольшая книжечка привлекла къ себѣ вниманіе, а Чернышевскій даже объявилъ, что для исторіи русской литературы открылась новая страница и что имя Огарева будетъ забыто развѣ только тогда, когда забудется русскій языкъ.

Въ 1859 г. Огаревъ эмигрировалъ и въ 1859 г. издалъ въ Лондонѣ сборникъ стиховъ, вдвое болѣе объемистый, чѣмъ московскій. Сюда вошли и такія стихотворенія, которыя по цензурнымъ условіямъ въ Россіи появиться не могли бы.

Политическая дѣятельность, связанная съ «Полярной Звѣздой» и «Колоколомъ», не смогла отвлечь Огарева отъ поэзіи. Стихъ, какъ онъ самъ говорилъ, былъ ему «нуженъ», и онъ непрестанно повѣрялъ ему свои «сны и мечты». За четыре года до смерти, взявшись за продолженіе своей поэмы «Юморъ», онъ писалъ:

Хотѣлось бы еще писать,
Да все надежды какъ-то мало.
Напишешь — некуда послать,
А про себя писать — пропало.
И что жъ тутъ дѣлать, что начать,
Побьешься даромъ — и застряло.
А все жъ я кончить бы не могъ,
Пока я живъ сквозь всѣхъ тревогъ.

И дѣйствительно, писаніе стиховъ было для Огарева страстью, которая не покидала его вплоть до самой его смерти.

Въ нашемъ распоряженіи сейчасъ находится все поэтическое наслѣдіе Огарева, и мы ясно видимъ, до какой степени ошибался увлеченный политическими симпатіями Чернышевскій, предрекая Огареву безсмертную славу. Одному стихотворенію его, правда, посчастливилось: вся Россія заучивала по хрестоматіямъ:

Небо въ часъ дозора
Обходя, луна
Свѣтитъ сквозь узора
Мерзлаго окна…,

но остальное болѣе или менѣе забыто. Покойный М. О. Гершензонъ объяснялъ это забвеніе недолговѣчностью всякой субъективной поэзіи, особенно лирики. Однако лирика Пушкина и Лермонтова продолжаетъ жить и сохраняетъ всю прелесть свѣжей красоты. Очевидно, въ лирикѣ Огарева нѣтъ тѣхъ элементовъ, которые даютъ право если не на вѣчность, то на долголѣтіе: личное онъ не сумѣлъ претворить въ общее. Въ его стихахъ есть рядъ поэтическихъ темъ и настроеній, есть искренность, задушевность, нѣжность, но въ обработкѣ этихъ темъ и въ выраженіи этихъ настроеній вы на каждомъ шагу наталкиваетесь на прозаизмы всякаго рола, порою вялые, порою грубоватые.

Одною изъ главныхъ темъ лирики Огарева является любовь. Много въ жизни онъ отдалъ ей, но отъ нея получилъ больше мукъ, чѣмъ радостей. Бракъ его въ 1838 г. съ Маріей Львовной, урожд. Рославлевой, оказался такимъ испытаніемъ, которое рѣдкій человѣкъ могъ бы выдержать. Уже съ 1841 г. онъ съ ней «не дѣлилъ единой жизни пополамъ», а въ 1844 году послѣдовалъ окончательный разрывъ. Но Огаревъ перенесъ многолѣтнюю пытку съ совершенно невѣроятнымъ самоотреченіемъ, а въ моментъ разрыва послалъ своей мучительницѣ прощальный привѣтъ, въ которомъ сказалось все величіе его кроткой души:

Разстались мы — то, можетъ, нужно,
То, можетъ, должно было намъ —
Ужъ мы давно не дѣлимъ дружно
Единой жизни пополамъ…
……………………..
Мой міръ былъ полонъ и глубокъ,
Но замеръ онъ среди печали;
И кто изъ насъ виновенъ въ томъ,
Какое дѣло — ты ли, я ли —
Его назадъ мы не вернемъ.
Еще слезу зоветъ съ рѣсницы,
И холодомъ сжимаетъ грудь
О прошломъ мысль, какъ у гробницы,
Гдѣ въ мукахъ дѣтскій вѣкъ потухъ.
Закрыта книга — наша повѣсть
Прочлась до крайняго листа,
Но не смутятъ укоромъ совѣсть
Тебѣ отнюдь мои уста.
Благодарю за тѣ мгновенья,
Когда я вѣрилъ и любилъ:
Я не далъ только бъ имъ забвенья,
А горечь радостно бъ забылъ.
О, я не врагъ тебѣ!..

Не «утромъ радостнаго мая» оказалась любовь къ Маріи Львовнѣ, и это наложило отпечатокъ грусти на всю раннюю лирику Огарева. Вмѣсто «музыки любви», вмѣсто «любви, взаимной, вѣчной и святой», о которой мечта нашептывала такія дивныя сказки, пришлось довольствоваться одними воспоминаніями о мимолетномъ счастьѣ:

…Еще я жизнь люблю,
Люблю я видѣть синей ночи тѣни
И мирный проблескъ дня; люблю внимать средь лѣни
Волны плесканіе, лѣсовъ зеленыхъ шумъ,
Съ восторгомъ предаюсь работѣ ясной думъ,
И все, что живо полюбилъ когда-то,
Осталось мнѣ и радостно, и свято.

Если нѣтъ очарованій въ настояніемъ, ищи ихъ въ прошедшемъ:

Люби прошедшее! Его очарованій
Не осуждай! Подъ старость грустныхъ дней
Придется жить на днѣ души своей
Весенней свѣжестью воспоминаній.

Но, хотя «для сердца прошедшее вѣчно», какъ сказалъ талантливѣйшій изъ всѣхъ сентиментальныхъ поэтовъ — Жуковскій, однако самыми сладостными воспоминаніями не потушишь живыхъ страданій, жгущихъ и испепеляющихъ. Поэтому-то въ стихотвореніяхъ Огарева такъ много говорится о тоскѣ, которая «не сходитъ съ души ни на единый мигъ», о томъ, что «скука страшная лежитъ на днѣ души», и т. п. Очевидно, «Заповѣди блаженства» сентиментальной религіи легче было проповѣдовать, чѣмъ имъ слѣдовать.

Новая попытка Огарева войти въ «міръ мечтательной любви» кончилась тоже трагедіей, которая была тѣмъ острѣе, что причиной разрыва его со второй женой, Н. А. Тучковой, оказался Герценъ. Дружба, впрочемъ, выдержала и это испытаніе, дружескія отношенія, несмотря на отраву, сохранялись, и съ чистымъ сердцемъ Огаревъ могъ обратиться къ умершему въ 1870 г Герцену со словами:

Другъ дѣтства, юности и старческихъ годовъ!
Ты умеръ вдалекѣ, уныло, на чужбинѣ,
Не я тебѣ сказалъ послѣднихъ, вѣрныхъ словъ,
Не я пожалъ руки въ безвыходной кручинѣ.

«Свободолюбивыя» стихотворенія Огарева болѣе блѣдны, хотя и читались въ свое время съ тѣмъ трепетомъ, который обыченъ при пользованіи запретнымъ плодомъ.

Первые порывы къ свободѣ у Огарева, какъ и у Герцена, родились подъ впечатлѣніемъ декабристовъ. Объ этомъ говоритъ Герценъ въ «Быломъ и Думахъ», объ этомъ говоритъ и Огаревъ въ своихъ стихотвореніяхъ. Уже юношами они привыкли чтить «первенцевъ свободы», по выраженію Огарева. Личныя встрѣчи еще болѣе укрѣпили чувство благоговѣнія передъ «святыми узниками», и Огаревъ писалъ:

Я видѣлъ васъ. Прекрасная семья
Страдальцевъ, полныхъ чуднаго смиренья,
Вы собрались смотрѣть на западъ дня,
Природы тихое успокоенье.
Во взорѣ ясномъ радостно храня
Всепреданность святому Провидѣнью.
Я видѣлъ васъ въ бесѣдѣ вашихъ женъ,
Я видѣлъ ихъ. Страдалицы святыя
Перенесли тяжелой жизни сонъ.
Но имъ чужды проклятія земныя,
Любовь, смиренье, вѣру только онъ
Имъ нашепталъ въ минуты роковыя…

Подъ вліяніемъ декабристовъ пробудились у Огарева, какъ и у Герцена, мечты стать «смиреннымъ жрецомъ истины»,

Свершить чредою смѣлыхъ дѣлъ
Народовъ бѣдныхъ искупленье.

Но смѣлыя дѣла пришлось ограничить жизнью въ эмиграціи, «Полярной Звѣздой» да «Колоколомъ», а «бѣдные народы» жаждой искупленья не страдали, и въ итогѣ пришлось признаться:

Многое прошло по тощимъ суетамъ,
Успѣхъ былъ невеликъ, а жизнь прошла тревожно.

Одно сохранили и Огаревъ и Герценъ — глубокую любовь къ родинѣ: они пронесли ее черезъ всю свою жизнь. Герценъ просилъ друзей о своихъ дѣтяхъ: «Я прежде говорилъ и теперь повторяю, что въ случаѣ смерти я хочѵ, чтобы дѣти возвратились… Я вѣрю въ Россію и люблю ее, я не хочу, чтобы они были иностранцами». А Огаревъ еше до переселенія заграницу благодарилъ «свою Россію»

….за день рожденья,
За ширь степей и за зиму
За сердцу сладкія мгновенья,
За горькій опытъ, за тюрьму,
За благородныя желанья,
За равнодушіе людей,
За грусть души, за жажду знанья,
И за любовь, и за друзей, —
За все блаженство, всѣ страданья.
Я все люблю, всѣ святы мнѣ
Твои, мой край, воспоминанья
Въ далекой будутъ сторонѣ.
И о тебѣ не разъ вздохну я,
Вернусь — и съ теплою слезой
На небо сѣрое взгляну я,
На степь подъ снѣжной пеленой.

Сдѣлавшись эмигрантомъ, Огаревъ писалъ:

Что бъ ни было — за чуждые края,
На родину лети, мечта моя,
И съ трепетомъ надежды и кручины
Отыскивай знакомыя картины.

Къ родинѣ же онъ обратился за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти въ своей лебединой пѣснѣ:

Мнѣ звуки слышатся съ утра до поздней ночи,
И многочисленны, и полны торжества
Отверсты или сномъ уже сомкнулись очи, —
И голоса звучатъ свѣжо, безъ ханжества:
Vive la pairie! Vive la patrie!

Мнѣ слышатся они на чуждомъ языкѣ,
И скорбію тѣснятъ мой слухъ изнеможенный,
Но какъ тутъ быть? Въ родномъ краю иль вдалекѣ,
Вездѣ одинъ конецъ для жизни утомленной, —
Vive la patrie! Vive la patrie!

Еще я не погибъ и звать готовъ еще,
И бодро отзвонивъ весь звонъ нашъ колокольный,
Не падши духомъ, я взываю не вотще,
Взываю къ родинѣ съ моей чужбины вольной:
Впередъ! впередъ! впередъ!

И личная, и политическая жизнь Огарева прошла между мечтой и воспоминаньемъ. Когда мечта разбивалась о безжалостную дѣйствительность, воспоминаніе становилось прибѣжищемъ отъ мукъ разочарованій. Воспоминанія и мечта были сущностью природы Огарева, потому-то ярче всего они и выразились въ его поэзіи, правдивой, искренней, благородной, согрѣтой теплотою сердца. Огаревъ — поэтъ мечты и воспоминанія.

8.ѴI.1927. Н.Кульманъ.
Возрожденіе, № 742, 14 іюня 1927.

Visits: 20

Николай Кульманъ. Душевная драма Гоголя

Въ 1852 году, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ трагической кончины Гоголя (ум. 21 февр. ст. ст.), И. Аксаковъ писалъ въ «Московскомъ Сборникѣ»: «Вся жизнь, весь художественный подвигъ, всѣ искреннія страданія Гоголя, наконецъ, сожженіе самимъ художникомъ своего труда, надъ которымъ онъ такъ долго, такъ мучительно работалъ, эта страшная, торжественная ночь сожженія и вслѣдъ за этимъ смерть — все это вмѣстѣ носитъ характеръ такого событія, представляетъ такую великую, грозную поэму, смыслъ которой останется долго неразгаданнымъ».

Семьдесять пять лѣтъ прошло со времени смерти Гоголя, а между тѣмъ и до сихъ поръ загадочная душевная драма, которую онъ переживаетъ послѣдніе 16 лѣтъ своей жизни, все еще остается загадкой.

Представители медицины долго спорили о томъ, какая болѣзнь свела Гоголя въ могилу. На эту тему написаны цѣлыя изслѣдованія. Но если бы даже врачамъ удалось притти къ соглашенію, то какое значеніе будетъ имѣть для насъ указаніе, что онъ страдалъ gastroenteritis, или mania religiosa, или что въ немъ наблюдалась irritatio cerebralis ab anaemia, и т. и. Душевныя драмы геніальныхъ людей внѣ плоскости подобныхъ опредѣленій, и медицинскій языкъ безсиленъ ввести насъ въ пониманіе ихъ внутренняго міра. Для этого приходится обращаться къ другимъ документамъ, болѣе краснорѣчивымъ и убѣдительнымъ.

Въ одномъ изъ позднихъ писемъ Гоголь самъ пытается опредѣлять характерныя особенности своей «природы»: «Внутренно», пишетъ онъ, «я не измѣнялся никогда въ главныхъ моихъ положеніяхъ. Съ 12-лѣтняго, можетъ быть, возраста я иду тою же дорогою, какъ и нынѣ, не шатаясь и не колеблясь никогда въ мнѣніяхъ главныхъ, и не переходилъ изъ одного положенія въ другое и, если встрѣчалъ на дорогѣ что-нибудь сомнительное, не останавливался и не ломалъ голову, а махнувши рукой и сказавши: «потомъ! потомъ!», шелъ дальше своей дорогой»…

Эта автохарактеристика поразительно вѣрна: основныя черты нравственнаго облика Гоголя, дѣйствительно, оставались неизмѣнными въ теченіе всей его жизни.

Такъ, напримѣръ, уже въ ранніе юношескіе годы въ Гоголѣ чувствуется самомнѣніе, увѣренность въ исключительности его натуры, стремленіе совершить какой-нибудь необыкновенный подвигъ. Возьмите Гоголя въ любой моментъ, и вы всегда найдете въ немъ эти черты. Даже тогда, когда онъ брался за такое несвойственное ему дѣло, какъ дѣло университетскаго преподаванія, его не покидало убѣжденіе, что онъ выдѣлится изъ «толпы вялыхъ профессоровъ, которыми набиты университеты». Когда онъ задумалъ писать всеобщую исторію, онъ не сомнѣвался, что напишетъ такую, «которой въ настоящемъ видѣ ея до сихъ поръ, къ сожалѣнію, не только на Руси, но даже и въ Европѣ нѣтъ».

И въ послѣдніе годы жизни, когда онъ весь устремился къ смиренію, самомнѣніе осталось его вѣрнымъ спутникомъ. «Изъ всѣхъ писателей», говорилъ онъ, «біографіи которыхъ я читалъ, не было ни одного, кто такъ упрямо преслѣдовалъ разъ избранный предметъ», т. е., иными словами, никто изъ писателей не служилъ опредѣленной идеѣ такъ вѣрно, никто не увлекался ею такъ безгранично, какъ онъ.

Естественнымъ слѣдствіемъ подобныхъ настроеній было презрѣніе къ окружающимъ. Сидя на школьной скамьѣ, въ Нѣжинѣ, Гоголь презиралъ ничтожныхъ «существователей», которые «задавили корою земности высокое назначеніе человѣка», въ университетѣ презиралъ студентовъ, которыхъ считалъ такимъ «глупымъ народомъ», что находилъ неприличнымъ много для нихъ трудиться, въ жизни вообще презиралъ людей.

Эти-то свойства и сдѣлались однимъ изъ источниковъ душевной драмы Гоголя. Онъ не имѣлъ и не могъ имѣть настоящихъ друзей, близкихъ: замкнутый въ себѣ, онъ тщательно удалялъ отъ всѣхъ свой внутренній міръ, а когда хотѣлъ или находилъ нужнымъ казаться искреннимъ, то вооружался искусственнымъ пафосомъ и имъ не безъ успѣха прикрывалъ отсутствіе живой потребности такого духовнаго общенія, которое основывается на «сродствѣ душъ», на взаимномъ безраздѣльномъ довѣріи. Ему была совершенно недоступна та «святая» дружба, которая связывала Герцена и Огарева, молодыхъ Бѣлинскаго и Бакунина.

Въ отношеніяхъ Гоголя къ Пушкину, правда, сквозила любовь, но въ ней было такъ много художническаго преклоненія передъ талантомъ, что о простотѣ дружескаго равноправія нельзя и говорить въ этомъ случаѣ.

А между тѣмъ, для Гоголя наступали моменты, когда онъ болѣзненно чувствовалъ необходимость дружбы. Тяжелое впечатлѣніе производятъ его письма послѣднихъ лѣтъ; онъ страстно рвется сказать искреннее слово, но въ своемъ лексиконѣ его не находитъ и замолкаетъ, — нѣтъ умѣнья, нѣтъ привычки говорить прямо, свободно, безъ привходящихъ соображеній. Жажда дружбы пришла слишкомъ поздно, въ ту пору жизни, когда, по собственному выраженію Гоголя, друзья уже не даются.

Художественнымъ памятникомъ этой жажды остался набросокъ «Ночи на виллѣ», навѣянный болѣзнью и смертью Іосифа Віельгорскаго, талантливаго юноши, умершаго отъ чахотки 1 іюля 1839 г. въ Италіи. Гоголь познакомился съ Віельгорскимъ за полгода до его смерти. Судя по письмамъ, Гоголь «проводилъ безсонныя ночи» у постели умирающаго, сжилъ его умирающими днями», «ловилъ минуты его». Что-то давно забытое пробудилось въ его душѣ, и вдругъ вспыхнуло горячее желаніе испытать ту юношескую дружбу, которая «полна милыхъ, почти младенческихъ мелочей и наперерывъ оказываемыхъ знаковъ нужной привязанности». Но смерть разрушила мечты: «сладкія, молодыя, свѣжія чувства» оказались «жителями невозвратимаго міра», и Гоголь окончательно сдѣлался нравственно бездомнымъ. Безысходной тоской вѣетъ отъ послѣднихъ строкъ «Ночей на виллѣ»:

«Какъ странно нова была тогда моя жизнь и какъ вмѣстѣ съ тѣмъ я читалъ въ ней повтореніе чего-то отдаленнаго, когда-то давно бывшаго… Ко мнѣ возвратился летучій, свѣжій отрывокъ моего юношескаго времени…. Боже! зачѣмъ?.. Затѣмъ ли пахнуло на меня вдругъ это свѣжее дуновеніе молодости, чтобы потомъ вдругъ и разомъ я погрузился еще въ большую мертвящую остылость чувствъ, чтобы я вдругъ сталъ старѣе цѣлымъ десяткомъ, чтобы отчаяннѣе и безнадежнѣе я увидѣлъ исчезающую мою жизнь? Такъ угаснувшій огонь еще посылаетъ на воздухъ послѣднее пламя, озарившее трепетно мрачныя стѣны, чтобы потомъ скрыться навѣки».

***

Другимъ источникомъ драмы Гоголя было несоотвѣтствіе свойствъ его таланта тѣмъ задачамъ, которыя онъ себѣ поставилъ послѣ 1836 года.

Гоголѣ — реалистъ-комикъ, съ исключительнымъ дарованіемъ подмѣчать, переживать и воплощать въ образы внѣшній комизмъ. Внутреннихъ, глубокихъ переживаній, связанныхъ съ воспріятіемъ комическаго жизни, у него не было. Въ его признаніи о незримыхъ міру слезахъ болѣе Dichtung, чѣмъ Warhrheit. И, тѣмъ не менѣе, несмотря на особенности своей творческой организаціи, Гоголь взялся изображать какихъ-то «мужей и дѣвъ неслыханныхъ».

Иные утверждаютъ, что неудача Гоголя зависѣла отъ того,что въ русской жизни царствованія ими. Николая І не было такихъ свѣтлыхъ явленій, которыя можно было бы возвести въ «перлъ созданія». Не стоитъ споритъ, были они или нѣтъ, но ясно одно: если бы даже вся русская жизнь вдругъ засіяла свѣтомъ красоты, правды и добра, Гоголь оказался бы безсиленъ изобразить ее. Всякая попытка его въ этомъ направленіи окончилась бы неудачей: въ его картинѣ обнаружилось бы больше патетической романтики или сентиментальной регорики, чѣмъ простоты правдиваго реализма. Въ этомъ убѣждаютъ насъ всѣ его произведенія. Геніальный авторъ «Пляски смерти», какъ назвалъ «Мертвыя души» кн. П. Л. Вяземскій, былъ неспособенъ рисовать лучезарные лики добродѣтели.

Съ Гоголемъ случилось то, что такъ мудро было имъ самимъ выражено въ словахъ героя его «Портрета»: «Отчего же этотъ переходъ за черту, положенную границей для воображенія, такъ ужасенъ? Или за воображеніемъ, за порывомъ слѣдуетъ, наконецъ, дѣйствительность — та ужасная дѣйствительность, на которую соскакиваетъ воображеніе съ своей оси какимъ-то постороннимъ толчкомъ, — та ужасная дѣйствительность, которая представляется жаждущему ея тогда, когда онъ, желая постигнуть прекраснаго человѣка, вооружается анатомическимъ ножомъ, раскрываетъ его внутренность и… видитъ отвратительнаго человѣка».

***

Но едва ли еше не большую роль въ развитіи душевной драмы Гоголя сыграла громадность задуманнаго имъ подвига: «изглашать святыни» хотѣлъ онъ, «засвѣтить міру», «пролить освѣженіе и воздвигнуть духъ падшаго человѣка». Для такого подвига, по его собственному признанію, надо было стать «слишкомъ чисту и слишкомъ прекрасну».

Конечно, можно было отступить, отказаться отъ гордыхъ плановъ, однако, на это уже не хватало силъ — въ этомъ подвигѣ Гоголь видѣлъ смыслъ своей жизни. Оставалось одно — совершенствоваться. Отсюда — молитва, чтеніе житій, аскетическія испытанія, путешествіе въ Іерусалимъ. «Путешествіе мое не есть простое поклоненіе», писалъ Гоголь, и это была правда. «Много, много мнѣ нужно будетъ обдумать у Гроба самого Господа, и отъ Него испросить благословеніе на все въ самой той землѣ, гдѣ ходили Его небесныя стопы».

Но та степень совершенства, которой хотѣлъ достичь Гоголь, вообще недоступна человѣку, и Гоголь неизбѣжно долженъ былъ пасть подъ бременемъ добровольно взятаго креста. Благородные порывы, проникнутые вѣрой, смѣнялись тяжкимъ сознаніемъ безсилія, безпомощности, нравственной подавленности.

Всѣ указанные источники драмы Гоголя коренятся въ его психической организаціи, это источники внутренніе. Но была одна внѣшнняя причина, которая привела къ окончательной катастрофѣ: Гоголя не поняли и дали мотивамъ его литературной дѣятельности неправильную общественную оцѣнку. Противъ его воли и желаній, его признали, выражаясь словами извѣстнаго письма Бѣлинскаго, «вождемъ, защитникомъ и спасителемъ отъ русскаго самодержавія, православія и народности». А онъ всегда хотѣлъ писать «въ духѣ самого правительства» и никого на бой не вызывалъ: «Насмѣшки и нелюбовь слышались у меня не надъ властью», возражалъ онъ Бѣлинскому, и не скрывалъ своего благоговѣнія передъ ней.

Эта общественная оцѣнка испугала Гоголя уже послѣ перваго представленія «Ревизора», но тогда онъ не могъ еще предполагать, что въ ней окажется источникъ всеобщей горячей ненависти, укоровъ, сожалѣній и недоумѣнія, которыя обнаружились послѣ изданія «Выбранныхъ мѣстъ изъ переписки съ друзьями». И не только изъ вражескаго стана шли они: противъ Гоголя вооружились его пріятели, вооружился Бѣлинскій, отзывы котораго онъ такъ цѣнилъ.

Гоголь былъ ошеломленъ. Онъ испыталъ то чувство, которое такъ прекрасно изображено въ одномъ изъ «стихотвореній въ прозѣ» Тургенева: «Судъ глупца и смѣхъ толпы… Кто не извѣдалъ того и другого! Все это можно и должно переносить, а кто въ силахъ, пусть презираетъ. Но есть удары, которые больно бьютъ по самому сердцу… Человѣкъ сдѣлалъ все, что могъ, работалъ усиленно, любовно, честно… И честныя души гадливо отворачиваются отъ него; честныя лица загораются негодованіемъ при его имени. «Удались! Ступай вонъ!», кричатъ ему честные, молодые голоса. «Ни ты намъ не нуженъ, ни твой трудъ. Ты оскверняешь наше жилище — ты насъ не знаешь, не понимаешь… Ты нашъ врагъ». Что тогда дѣлать этому человѣку? — спрашиваетъ Тургеневъ и отвѣчаетъ: «Продолжать трудиться».

Но у Гоголя совершенно не было и на это силъ. Все было разбито, уничтожено. Душу охватила тоска, давившая своей безысходностью.

«Печали вѣчной въ мірѣ нѣтъ,
И нѣтъ тоски неизлѣчимой»,

сказалъ поэтъ. Конечно, нѣтъ ихъ у молодости, у которой все въ будущемъ, нѣтъ ихъ тамъ, гдѣ онѣ явились, какъ случайныя гостьи. Но тамъ, гдѣ источникъ ихъ въ установившемся міровоззрѣніи, гдѣ онѣ оказались въ окончательномъ итогѣ разоренной духовной жизни, тамъ нѣтъ лѣкарства, нѣтъ просвѣта.

Когда утратился всякій смыслъ существованія, то остаются только два выхода: или смиренно прозябать и покорно ждать того момента, когда придется «лечь въ тотъ ларчикъ, гдѣ ни стать, ни сѣсть», или ускорить наступленіе этого момента. Гоголь избралъ послѣднее. Вотъ почему въ его смерти чувствуется не только желаніе аскета перейти въ лучшій міръ, чтобы приблизиться къ Божеству, но и стремленіе оказаться за рубежомъ жизни, постылой и горькой. Постылой и горькой потому, что художественный трудъ, который наполнялъ всю жизнь, вдругъ показался отвратительнымъ, пропитаннымъ бѣсовскимъ наважденіемъ, зловреднымъ и пагубнымъ для міра. И если нельзя уже было уничтожить напечатанное, то можно было истребить написанное. Гоголь это и сдѣлалъ въ страшную ночь 11 февраля ст. ст., сжегши «Мертвыя Души».

Однако и при окончательныхъ расчетахъ съ жизнью Гоголь не забылъ идеи, которой такъ страстно хотѣлъ служить. Передъ смертью онъ какъ будто подчеркнулъ основной смыслъ своей душевной драмы. На одной изъ записочекъ онъ написалъ умирающей рукой:

«Нѣтъ другой двери, кромѣ указанной Іисусомъ Христомъ. Будьте не мертвыя, а живыя души».

Безсильный воплотить живыя души въ художественныхъ образахъ, великій писатель посылалъ свой предсмертный привѣтъ живымъ душамъ будущей Россіи.

Николай Кульманъ.
Возрожденіе, № 642, 6 марта 1927.

Visits: 24

Кириллъ Зайцевъ. «Le plus triste des hommes»

«Въ присутствіи Тургенева и его близкихъ друзей самый требовательный умъ ощущалъ чувство удовлетворенія всѣхъ своихъ желаній и сознаніе полнѣйшаго счастья. Какъ ни велико богатство наблюдательности и поэзіи, обнаруженное Тургеневымъ въ его произведеніяхъ, все-таки оно было только частицей того, что выливалось изъ его устъ въ присутствіи его друзей, освѣжая и нѣжа насъ, какъ тотъ ручей, которымъ онъ такъ гордился. Если бы кто-нибудь стенографировалъ всѣ разсказы и анекдоты изъ жизни, результаты непрерывнаго наблюденія природы и людей, всѣ глубокія и оригинальныя мысли Тургенева, эти золотыя изрѣченія, не заключавшія въ себѣ ни одной громкой, ни вульгарной фразы, эти сужденія, точныя, правдивыя, логичныя, съ неумолимымъ презрѣніемъ клеймящія всякую ложь, даже и въ искусствѣ, если бы кто-либо сдѣлалъ это, подобно Эккерману, записывавшему разговоры Гете, тотъ собралъ бы неоцѣнимую сокровищницу вѣчной красоты и мудрости… За утреннимъ чаемъ, въ саду, за завтракомъ, сидя со мною въ столовой, широкія окна которой выходили на свѣжіе зеленые луга, окаймленные лѣсистыми горами, Тургеневъ выливался весь. Онъ полными пригоршнями расточалъ драгоцѣнныя сокровища своего ума и сердца. Надо было только воcпользоваться всѣмъ этимъ, чтобы получить на всю жизнь обильный матеріалъ для мысли, для вдохновенія…»

Такъ писалъ другъ Тургенева, нѣмецкій критикъ Пичъ, по поводу своихъ посѣщеній Тургенева въ Баденъ-Баденѣ. Примѣрно такъ же воспринимали Тургенева лучшіе представители латинскаго міра: достаточно назвать Флобера. Этотъ живой Тургеневъ, тончайшее и благороднѣйшее русское воплощеніе европейской культуры, ушелъ отъ насъ, едва отразившись въ своихъ произведеніяхъ, оставивъ отблескъ своего несравненнаго, уступающаго лишь пушкинскому, ума, своей огромной образованности и своего элегантнѣйшаго художественнаго вкуса въ перепискѣ съ многочисленными друзьями — этомъ блистательнѣйшемъ памятникѣ нашей духовной культуры, дающемъ Тургеневу право на безсмертіе, быть можетъ, еще въ большей мѣрѣ, чѣмъ все его литературное наслѣдіе. Именно здѣсь, можно сказать словами Пича, Тургеневъ «выливался весь», «полными пригоршнями расточалъ драгоцѣнныя сокровища своего ума и сердца…»

Только что вышедшая въ свѣтъ небольшая книжечка извѣстнаго профессора всеобщей исторіи И. М. Гревса, посвященная роману Тургенева и Полины Віардо, прежде всего плѣняетъ именно тѣмъ, что въ ней щедрой рукой разсыпаны цитаты изъ этой трудно доступной читателямъ переписки. Какая подлинная радость читать и перечитывать эти драгоцѣнныя строки! Заслуживаетъ, конечно, благодарности и добросовѣстная попытка И. М. Гревса систематически изложить матеріалъ, сохранившійся для потомства объ этой прекрасной, поэтической любви. Напрасно только онъ придалъ своей въ общемъ превосходной книгѣ характеръ повѣствованія à thèse, [1] педантично и обидчиво оправдывая Тургенева и Віардо отъ всякихъ нареканій. Это лишь ослабляетъ убѣдительность изложенія, создавая къ тому же впечатлѣніе нѣкоторой прилизанности и напомаженности героевъ его книги. Вотъ ужъ кто не нуждается въ ретушевкѣ! А если жизнь сложна, то задача изслѣдователя не затушевывать эту сложность, а лишь пролить на нее свѣтъ…

Самый вопросъ, поставленный И. М. Гревсомъ, еще долго будетъ волновать читателя. Тургеневъ и Віардо — какая плѣнительная тема для историка-поэта! Какой богатый матеріалъ для размышленій!

Женщина, которой лучшіе цвѣты своей души отдалъ такой человѣкъ, какъ Тургеневъ, — что можетъ быть великолѣпнѣе этого жребія! Оказалась ли она достойной его? Дала ли она счастье своему великому другу?

Знаменитая красавица-дурнушка, Полина Меттернихъ, хозяйка одного изъ блистательнѣйшихъ салоновъ Второй Имперіи, другъ Листа и поклонница и покровительница Вагнера, который, кстати сказать, отплатилъ ей черной неблагодарностью, запомнилъ изъ общенія съ нею и отмѣтивъ въ своихъ мемуарахъ лишь одну ея неудачную и показавшуюся ему глупой фразу о Бахѣ — разсказываетъ, какъ она привезла на вечеръ къ графу Валевскому Листа. Онъ былъ не въ духѣ, мрачно ходилъ съ ней, съ яростью говоря, что она напоминаетъ ему поводыря съ медвѣдемъ, и рѣшительно отказывался играть. Что было дѣлать? На счастье, тутъ была Полина Віардо. Она пришла на помощь княгинѣ и… попросила Листа ей проаккомпанировать. Медвѣдь былъ сразу прирученъ, и публика услышала Листа.

О томъ, какъ пѣла эта дивная артистка, можно получить представленіе по слѣдующему отзыву Адельгейды фонъ-Шорнъ, автора воспоминаній о Листѣ и его подругѣ жизни, княгинѣ Сайнъ-Витгенштейнъ: «У Листа я познакомилась съ г-жей Віардо. Великая артистка такая прелестная женщина, что забываешь ея уродливость. Она пѣла съ такимъ огнемъ, съ такимъ выраженіемъ, что хотѣлось кричать отъ радости. Когда она музицировала съ Листомъ, для обоихъ это было такое наслажденіе, что они и не помышляли о томъ, чтобы кончитъ, пока глотка г-жи Віардо выдерживала. Листъ рѣдко находилъ артистовъ себѣ по плечу. Полина Віардо-Гарсіа была однимъ изъ такихъ рѣдкихъ артистовъ».

Эти два свидѣтельства, которыя я привожу въ дополненіе къ тѣмъ, которыя сообщаетъ И. М. Гревсъ, достаточно показываютъ степень музыкальности Полины Віардо, ставившую ее вровень съ лучшими музыкантами той поистинѣ титанической эпохи. Это была артистка въ высшемъ смыслѣ этого слова, зажигавшая, по выраженію Полонскаго, «восторгъ, похожій на испугъ», заставлявшая, какъ говорилъ Тургеневъ, «плакать слезами восторга». Но она была къ тому же женщиной исключительнаго личнаго шарма, большой духовной культуры и совершенно незауряднаго ума. Это была большая женщина, способная вызвать пламенную страсть, восторженное поклоненіе, нѣжную дружбу. Всѣ эти чувства питалъ къ ней Тургеневъ. Много онъ ей далъ, но, надо думать, много онъ и получитъ отъ нея, достойной его подруги.

Но дала ли она ему главное — дала ли она ему счастье?

Сама Віардо дала на этотъ вопросъ, казалось бы, лапидарный и недвусмысленный отвѣтъ. Она въ 1862 году въ письмѣ къ графинѣ Елизаветѣ Егоровнѣ Ламбертъ, интимному другу Тургенева, съ которой онъ велъ постоянную (сравнительно недавно опубликованную) переписку, выразилась о Тургеневѣ: это — печальнѣйшій изъ людей (le plus triste des hommes). Неизбывная печаль, тоска по семейному уюту, ощущеніе обреченности на безрадостное доживаніе звучатъ часто и въ письмахъ Тургенева.

«Эхъ, любезный Толстой, писалъ онъ въ 1858 г., если бы вы знали, какъ мнѣ тяжело и грустно. Берите примѣръ съ меня: не давайте проскользнуть жизни между пальцами, и сохрани васъ испытать слѣдующаго рода ощущенія: жизнь прошла, а въ то же время вы чувствуете, что она не начиналась, и впереди у васъ неопредѣленность молодости со всей безплодной пустотой старости. Какъ вамъ поступить, чтобы не попасть въ такую бѣду — не знаю; да, можетъ быть, вамъ вовсе не суждено попасть въ такую бѣду. Примите, по крайней мѣрѣ, мое искреннее желаніе правильнаго счастья и правильной жизни. Это вамъ желаетъ человѣкъ, глубоко и заслуженно несчастливый».

Подобныя цитаты можно было бы легко умножить, а къ старости эти эти жалобы принимаютъ иногда характеръ криковъ отчаянія, какъ, напримѣръ, въ письмѣ къ Полонскому въ 1877 году.

Но можно ли, положа руку на сердце, сказать, что эта несчастливость, эта печальность Тургенева коренится въ его «несчастной связи» съ иноземной пѣвицей, съ «проклятой цыганкой», какъ называла Віардо мать Тургенева? Подобное утвержденіе было бы поспѣшнымъ и легкомысленнымъ. Печаль или, вѣрнѣе, грусть была свойственна природѣ Тургенева. «Я нахожусь въ томъ полувдохновенномъ-полугрустномъ настроеніи, которое всегда находитъ на меня передь работою», пишетъ онъ въ 1859 г. графинѣ Ламбертъ. И если не было у Тургенева полнаго счастья (бываетъ ли вообще такое, какъ характеристика итога жизни?), то не потому ли, что онъ самъ слишкомъ многаго хотѣлъ — и «тревожнаго» счастья молодости, озарявшаго его жизнь даже на склонѣ его дней (вспомнимъ его почти юношескую романтичную влюбленность въ Савину!), и прочнаго семейнаго уюта. Когда слишкомъ многаго и слишкомъ разнаго хочешь — можно лишь пригубить это многое и разное. Человѣческая натура, если это глубокая натура, иногда въ итогѣ выигрываетъ, пріобрѣтая исключительную многогранность, отзывчивость, широту, но полнаго счастья, счастья исключительнаго обладанія, такой человѣкъ ощущать не можетъ и, въ зависимости отъ темперамента и сердца, становится либо завистливымъ и ѣдкимъ ипохондрикомъ, либо благостно-скептическимъ, меланхолическимъ созерцателемъ.

Такимъ сталъ Тургеневъ. Помимо «тревожнаго» счастья — обжигающій душу потокъ его дала ему и Віардо — Тургеневъ былъ, повидимому, способенъ лишь на то артистически созерцательное соучастіе въ жизни, которое ему обезпечила дружба съ Полиной Віардо… «Сидѣть передъ раскрытымъ окномъ и глядѣть въ неподвижный садъ, медленно мѣшая образы своей фантазіи съ воспоминаніями друзей и далекой родины. Въ комнатѣ свѣтло и тихо, въ коридорѣ слышны голоса дѣтей, сверху доносятся звуки Глюка… Чего больше!».

Если и хотѣлъ порой большаго Тургеневъ — былъ ли онъ на большее способенъ?

Тургеневъ обладалъ великимъ сердцемъ и великимъ умомъ, но это былъ не только мягкій, это былъ слабый человѣкъ. И слабый въ двоякомъ смыслѣ. Въ немъ не было того, всегда немного хищнаго, азарта жизни, того избытка жизнеспособности и жизнерадостности, который въ самомъ себѣ носитъ оправданіе житейскихъ захватовъ и побѣдъ и въ экстазѣ котораго человѣкъ властно и самоупоенно подгибаетъ подъ себя чужія существованія, отдавая себя — хотя бы бъ данный моментъ — полностью и безъ оглядки, но и беря полностью и безъ остатка. Но если въ немъ не было этой, отъ полноты жизни идущей и потому дающей полноту удовлетворенія, вѣры въ себя, то у него не было и подлинной возносящей и укрѣпляющей вѣры въ какія-либо объективныя цѣнности, ниже́ въ Господа Бога… «Земное — все прахъ и тлѣнъ, пишетъ онъ въ 1861 году графинѣ Ламбертъ, и блаженъ тотъ, кто бросилъ якорь не въ эти бездонныя волны. Имѣющій вѣру имѣетъ все и ничего потерять не можетъ, а кто ея не имѣетъ, тотъ ничего не имѣетъ — и это я чувствую тѣмъ глубже, что самъ принадлежу къ неимущимъ».

Тургенева очень многіе не любили. При его рѣдкой отзывчивости, подобное отталкиваніе представляетъ интереснѣйшую психологическую проблему, разрѣшенію которой посвящена, между прочимъ, книга безвременно погибшаго Ю. А. Никольскаго о Тургеневѣ и Достоевскомъ. Это отталкиваніе ощущали иногда люди даже преданные Тургеневу. М. П. Драгомановъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Тургеневѣ говоритъ, что онъ испытывалъ поперемѣнно то институтское «обожаніе» «богоравнаго» Тургенева, то почти физическое къ нему отвращеніе. Драгомановъ объясняетъ это свое чувство именно слабостью Тургенева, его неспособностью къ самоутвержденію, къ отстаиванію того, что онъ онъ самъ считалъ правильнымъ. Это же самое имѣлъ, очевидно, въ виду одинъ русскій современникъ Тургенева (не помню сейчасъ кто), утверждавшій о немъ, что у него нѣть нравственнаго хребта (Il n’a pas d’épine dorsale morale). Эта послѣдняя характеристика зла и несправедлива, но нельзя отрицать того, что неизреченныя деликатность, доброта и широта Тургенева какъ-то непосредственно граничили съ той степенью податливости, которая сама уже граничитъ съ безотвѣтственностью и является какъ бы нарушеніемъ долга по отношенію и къ другимъ и къ себѣ самому, психологически неизбѣжно вызывая чувство отталкиванія у другихъ, чувство неудовлетворенности у себя.

Qui trop embrasse mal étreint. [1] Тургеневъ былъ, какъ никто, открытъ для любви, для дружбы, для артистическихъ наслажденій, для радости творчества, для умной бесѣды, для любованія природой. Онъ былъ воплощеніемъ поэта и артиста, способнымъ до конца своихъ дней отвѣтно трепетать на всякое проявленіе красоты въ природѣ, жизни, искусствѣ. Въ этомъ отношеніи онъ былъ счастливецъ и даже печаль для него была своего рода эстетическимъ наслажденіемъ. Примѣрно за годъ до смерти, онъ могъ писать Савиной по поводу ея хандры, что «хандрятъ только молодыя сердца, у которыхъ еще много впереди. Это — птица, которая еще не можетъ полетѣть». А какія крылья были еще у сердца самого старика Тургенева! «Какъ-то въ два часа ночи, пишетъ Савина Базилевскому, послѣ ужина, онъ спросилъ: кто хочетъ итти слушать «ночные голоса»? Я, конечно, первая вызвалась и, несмотря на то, что шла подъ руку съ Иваномъ Сергѣевичемъ, немножко трусила отъ темноты и неизвѣстной мѣстности. И, Боже мой, что это за чудная музыка «ночные голоса».

Это ли не счастье — не утратить способность слышать «ночныя голоса», уже глядя въ могилу?! Но эта же артистическая обостренность воспріятія, присущая Тургеневу, эта его художественная открытость имѣла и свою оборотную сторону. Мать назвала Тургенева «однолюбомъ». Въ какой-то мѣрѣ это вѣрно и объясняетъ неизмѣнную преданность Тургенева Полинѣ Віардо. Но вѣдь даже это, самое сильное въ жизни Тургенева, можно сказать, — опредѣляющее, роковое чувство, было въ сущности цѣлой гаммой чувствъ и ощущеній, не сплавившихся въ то единственное, всепокоряющее божественно-человѣческое чувство, въ которомъ два человѣка сливаются, утопая одинъ въ другомъ, въ особый для нихъ лишь существующій, сотканный изъ ихъ любви міръ!

Такого счастья не было дано Тургеневу. Виною ли въ томъ Полина Віардо?

[1] На заданную тему.

[2] За всё браться — ничего не сдѣлать.

Кириллъ Зайцевъ.
Возрожденіе, № 709, 12 мая 1927.

Visits: 24

Владиславъ Ходасевичъ. Очередная тема

Вотъ что случилось не такъ давно. Одинъ начинающій беллетристъ напечаталъ разсказъ о негрѣ, живущемъ въ Парижѣ и играющемъ на джазъ-бандѣ. Нѣкій критикъ, рецензируя книжку журнала, въ которой былъ помѣщенъ разсказъ, отозвался о произведеніи молодого автора очень кратко: разсказъ никакой, экзотика.

Авторъ обидѣлся. На что тутъ, въ сущности, было обижаться, — неизвѣстно. Вѣдь «никакой» вовсе еще не значитъ «плохой» или «бездарный». Это значитъ, что разсказъ не произвелъ на критика сильнаго впечатлѣнія ни въ хорошую, ни въ дурную сторону, ибо просто не задѣлъ, не заинтересовалъ: вотъ и все. Критикъ тутъ же и намекнулъ, почему именно расказъ для него оказался ненужнымъ, незанимательнымъ, «никакимъ»: потому, что онъ есть «экзотика».

Однако же авторъ, какъ сказано, былъ обиженъ. И обидѣвшись обратился «къ суду общественнаго мнѣнія». Иными словами — напечаталъ въ газетѣ «открытое письмо» такому-то критику. Письма этого у меня сейчасъ нѣтъ, но, помнится, суть его сводилась къ тому, что критикъ злобно несправедливъ, молодые писатели оторваны отъ родины, отъ русскаго быта, отъ русской природы, это ихъ несчастье, въ которомъ они неповинны, и что разъ они вынуждены описывать не-русскую жизнь, то за это нельзя ихъ обвинять въ экзотикѣ.

Повторяю, быть можетъ самое письмо было и не совсѣмъ таково, какъ я его излагаю. Но дѣло не въ письмѣ, а въ томъ сочувственномъ отголоскѣ, который оно встрѣтило въ нѣкоторыхъ кругахъ, среди литераторовъ и публики. Въ этомъ отголоскѣ вопросъ сталъ именно такъ, какъ я его излагаю. Очень многіе, растроганные будто бы совершающейся передъ ними трагедіей писателя-эмигранта, приняли сторону молодого беллетриста, и по сей день приходится еще слышать укоры по адресу жестокаго критика. Ясное дѣло, въ хоръ замѣшались и голоса ликвидаторовъ эмиграціи. Зазвучала такая мелодія: «вотъ вы видите, отъ вашей непримиримости гибнутъ вь расцвѣтѣ чудные ростки, литературная молодежь задыхается, дайте ей атмосферы, не пора ли прорубать окно въ СССР?»

Эту мелодію я оставляю въ сторонѣ: пусть ее насвистываютъ тѣ, кому полагается. Она ведется по политическимъ, а не по литературнымъ нотамъ. Я же скажу о чисто-литературной сторонѣ дѣла, ибо здѣсь происходитъ очень явное и очень, въ сущности, элементарное недоразумѣніе именно теоретико-литературнаго порядка. Главное — мнѣ кажется, что и на этотъ разъ, какъ очень часто бываетъ, добрая половина спора отпала бы, если бы спорящія стороны попытались выяснить смыслъ того слова, вокругъ котораго сыръ-боръ загорѣлся. Въ данномъ случаѣ это слово — «экзотика», и для меня совершенно очевидно, что критикъ употребившій его, очень хорошо зналъ его значеніе. А вотъ насчетъ обидчиваго беллетриста есть у меня сомнѣніе: дѣйствительно ли онъ не понялъ, въ чемъ его упрекаетъ критикъ, — или только притворился, будто не понялъ? Во всякомъ случаѣ только непониманіе этого слова (нечаянно или умышленно) — дало ему возможность перенести свою тяжбу съ критикомъ въ желательную плоскость, поставить вопросъ въ «общеэмигрантскомъ масштабѣ» и привлечь сочувствіе къ своей особѣ.

Дѣло же въ томъ, что всякій писатель, разумѣется, воленъ въ выборѣ странъ и національностей, въ которыхъ и среди которыхъ происходятъ событія, излагаемыя въ его произведеніи. Никому еще не приходило упрекать въ «экзотикѣ» Пушкина за то, что «Каменный Гость» разыгрывается въ Испаніи, «Цыгане» въ Бессарабіи, а Лермонтова не корятъ за то, что «Демонъ» летаетъ «надъ вершинами Кавказа», а не надъ Воробьевыми горами. Главнымъ образомъ и англичане не упрекаютъ Шекспира въ томъ, что Гамлетъ — не англійскій, а датскій принцъ. Больше того: страны, въ которыхъ поэтъ помѣщаетъ своихъ героевъ, могутъ быть полу-фантастическими или фантастическими вовсе, — и это не влечетъ обвиненій автора въ экзотизмѣ: тому же Шекспиру никто не ставилъ въ вину, что иныя изъ его пьесъ происходятъ въ никогда не существовавшей англо-Элладѣ (какъ «Сонъ въ лѣтнюю ночь») или въ англо-Италіи (какъ «Два Веронца»). Наконецъ, перемѣщеніе во времени порой столь же отдаляетъ насъ отъ событій драмы или романа, какъ перемѣщеніе въ пространствѣ, — однако жъ, авторовъ историческихъ пьесъ или романовъ мы экзотикой не коримъ.

Экзотика начинается тамъ, гдѣ, перенеся дѣйствіе въ страну, или хотя бы въ среду, намъ болѣе или менѣе чуждую, авторъ дѣлаетъ внутреннимъ центрамъ произведенія не его общечеловѣческій, художественный или философскій смыслъ, а именно описаніе этой самой чуждой страны или среды. Иначе сказать — тамъ, гдѣ въ произведеніи, якобы художественномъ, художественный интересъ подмѣняется географическимъ или этнологическимъ, иногда даже только соціальнымъ. Поэтому для того, чтобы произведеніе стало экзотично, иногда нѣтъ даже надобности переносить его въ «экзотическую страну». Года три тому назадъ одинъ изъ «Серапіоновыхъ братьевъ», В. Каверинъ, напечаталъ «Конецъ хазы». Дѣйствіе происходитъ въ самомъ современномъ совѣтскомъ Петербургѣ, но разсказъ — типично экзотическій, ибо его единственная цѣль — подъ видомъ беллетристики описать невѣдомый читателю бытъ современнаго дна: налетчиковъ, проститутокъ, чекистовъ.

Экзотика есть лишь частный случай описательства, не болѣе того. Слѣдовательно, если въ разсказѣ нашего неопытнаго автора весь интересъ и все значеніе сосредоточены только на описаніи джазбандныхъ нравовъ, — правъ критикъ, называя разсказъ экзотическимъ и «никакимъ»: потому «никакимъ», что, само собой разумѣется, художественный критикъ въ такомъ разсказѣ ничего для себя любопытнаго почерпнуть не можетъ: его интересъ — не спеціально этнологическій и не узко-бытовой. Опять-же это не потому, что критикъ — русскій, а дѣйствіе разсказа происходитъ въ Парижѣ. Если критикъ правъ, не находя въ разсказѣ ничего, кромѣ экзотическаго описательства, то и французскій критикъ не нашелъ бы тамъ ничего, кромѣ этого; и критикъ-негръ (если бы таковые существовали) долженъ бы найти если не «экзотику», то вообще напрасное описательство. Такимъ образомъ, нашъ беллетристъ, нечаянно или сознательно, оправдывался не въ томъ, въ чемъ его винилъ критикъ. Его разсказъ обвинили въ отсутствіи художественнаго смысла, а не въ томъ, что сюжетъ взять изъ чуждаго быта. Ему слѣдовало доказывать, что разсказъ имѣетъ болѣе глубокое значеніе, чѣмъ простое описательство, — а вовсе не оправдывать свой не-русскій сюжетъ, который въ оправданіи не нуждается. Можетъ быть, ему это и удалось бы доказать (я въ оцѣнку разсказа по существу не вхожу), — но ясно, что въ этомъ случаѣ онъ не имѣлъ бы основаній взывать къ гражданскому состраданію читателей: это былъ бы уже простой споръ обиженнаго писателя съ критикомъ, которому не нравится его разсказъ. Общественнаго интереса эта тяжба уже не имѣла бы, о ней бы столько не говорили.

***

Тутъ можно бы и поставить точку. Но, какъ я уже сказалъ, выясненіемъ слова «экзотика» дѣло рѣшается только наполовину. Тутъ снова былъ поднять вопросъ, возможна ли молодая русская литература на иноземной почвѣ. При нѣкоторой литературной освѣдомленности, оказывается, что споръ нашего беллетриста съ критикомъ, въ сущности, къ этому общему вопросу не имѣетъ никакого отношенія. Но все же, хоть и по недоразумѣнію, созданному выступленіемъ беллетриста, — вопросъ снова всплылъ. И на немъ стоитъ, пожалуй, еще разъ остановиться, хотя, признаюсь, для меня лично тутъ почти даже нѣтъ «вопроса».

Національность литературы опредѣляется ея языкомъ и духомъ, а не бытомъ, въ ней отраженнымъ. Самъ по себѣ бытъ въ литературѣ имѣетъ цѣнности для этнологическихъ и соціологическихъ наблюденій, по существу не имѣющихъ никакого отношенія къ задачамъ художественнаго творчества. Онъ играетъ вполнѣ вспомогательную второстепенную роль, ни духа, ни смысла литературнаго произведенія не опредѣляющую. Можно быть глубоко русскимъ писателемъ, оперируя съ сюжетами, взятыми изъ любого быта, изъ любой среды, протекающими среди любой природы. «Маленькія трагедіи» Пушкина — величайшее воплощеніе русскаго генія, а какъ нарочно, ни въ одной изъ нихъ дѣйствіе не происходитъ въ Россіи. Онѣ сюжетно настолько отдѣлены отъ Россіи, что одну изъ нихъ Пушкину даже удалось было представить близорукимъ людямъ, какъ переводъ. Другая — дѣйствительно заимствована у англичанина, но глубоко русифицирована по духу. Конечно, онѣ велики не благодаря тому что въ нихъ не русскій сюжетъ, а просто безотносительно къ сюжету. Обратно: «Параша-сибирячка», хоть и взята изъ русскаго быта, осталась все-же произведеніемъ французскимъ, ибо французомъ остался Ксавье де-Мэстръ, какъ не сталъ украинцемъ Байронъ, написавъ «Мазепу». Подобныхъ примѣровъ исторія литературы знаетъ много. Требовать отъ русскаго писателя, чтобы онъ «показывалъ намъ» Россію, можно только при условіи безсознательной, или сознательной, но невѣжественной подмѣны интереса литературнаго — другимъ, къ художеству не имѣющимъ никакого касательства, психологически понятнымъ, но съ точки зрѣнія искусства не имѣющимъ никакого себѣ оправданія. Поэтому ни одному литературно мыслящему человѣку никогда не прійдетъ въ голову попрекать молодого писателя-эмигранта нерусской обстановкой его произведеній.

Сохранить языкъ и культуру: вотъ все, что требуется отъ русскаго писателя на чужбинѣ, все равно — отъ стараго или отъ молодого. И снова — исторія знаетъ великіе примѣры такой національной устойчивости. Достаточно назвать «эмигранта» Данте, эмигранта Мицкевича, писателей французской эмиграціи, и въ особенности (вотъ примѣръ, въ высшей степени поучительный, именно для нашей литературной молодежи) — Сигизмунда Красинскаго, который совсѣмъ юношею навсегда покинулъ Польшу, умеръ вдали отъ нея, въ Парижѣ, гдѣ и родился и провелъ раннее дѣтство и, однако, сумѣлъ стать однимъ изъ ея величайшихъ и глубоко національныхъ писателей. (Сюжеты его, кстати сказать, въ большинствѣ взяты не изъ польской жизни).

Наконецъ, я хочу обратить вниманіе еще вотъ на что: если сейчасъ даже литературы западныя такъ отчетливо проявляютъ признаки русскаго литературнаго вліянія (вліяніе Толстого, Достоевскаго, Чехова), то для русской литературной молодежи не сохранить, растерять свое, «русское», было бы стыдно. Но если бы это, къ несчастью, случилось, — тутъ вина падетъ, прежде всего, на нее самое, а не на «обстоятельства». Это будетъ означать просто, что среди нея не оказалось ни людей сильнаго духа, ни большого таланта, — а это уже не имѣетъ отношенія къ вопросу объ условіяхъ объективной возможности существованія молодой эмигрантской литературы. Но такихъ, слабыхъ талантомъ и духомъ, не спасетъ и «русская почва». Лѣтъ пять тому назадъ на нее переселились два молодыхъ эмигрантскихъ беллетриста: Глѣбъ Алексѣевъ и Дроздовъ. И что же? Много ли пользы принесло имъ переселеніе? Даже среди сов. литературы не заняли они хоть сколько-нибудь замѣтнаго мѣста. Два жалкихъ парижскихъ стихотворца перебрались въ СССР съ годъ тому назадъ — и словно въ воду канули: обрѣли тамъ то самое небытіе, котораго были достойны.

Признаю, что, конечно, большія, даже огромныя трудности для молодого писателя таятся въ неизбѣжности посреди чужой культуры — сохранить свою. Тутъ онъ встрѣчаетъ много явныхъ и тайныхъ соблазновъ, много силъ, почти незамѣтно, но постоянно стремящихся отклонить его съ вѣрнаго пути. Но — великое счастье быть русскимъ писателемъ не дается и не должно даваться легко и даромъ. Это счастье трагическое. Сознаю также, что мной названные примѣры, какъ Данте или Красинскій, очень высоки, что слѣдовать имъ — охъ, какъ тяжко, для многихъ и совсѣмъ непосильно. Однако-жъ художникъ вообще, ни въ искусствѣ своемъ, ни въ чемъ другомъ, не долженъ и не можетъ равняться по малому, легкому и доступному. Путь художника вообще нестерпимо труденъ, ищущимъ легкости на немъ нѣтъ мѣста. «Искусство трудно» — во всѣхъ смыслахь. Оно даже сплошь состоитъ изъ трудностей. Потому-то ему и не обучаютъ въ дѣтскихъ садахъ. Потому-то ничего и не вышло изъ россійскихъ пролеткультовъ.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 688, 21 апрѣля 1927.

Visits: 11

Н. Трубецкой. К украинской проблеме. Отрывок

Беспристрастно взвешивая шансы, приходим к заключению, что насколько вероятно и правдоподобно, что новая украинская культура удовлетворительно разрешит задачу приспособления нижнего этажа культурного здания к народным корням, настолько же совершенно невероятно, чтобы эта культура сколько-нибудь удовлетворительно могла разрешить другую задачу, — создания нового «верхнего этажа», способного удовлетворить высшим запросам интеллигенции в большей мере, чем соответствующий верхний этаж прежней, общерусской культуры. Успешно конкурировать с общерусской культурой в удовлетворении высших духовных запросов новая украинская культура не будет в состоянии. Прежде всего, она не будет обладать той богатой культурной традицией, которой обладает общерусская культура: а примыкание к такой традиции и исхождение из нес значительно облегчает работу творцам высших духовных ценностей, — даже в том случае, когда дело идет о создании принципиально совершенно новых ценностей. Далее, для создания высших культурных ценностей громадное значение имеет качественный отбор творцов. Поэтому, для успешного развития этой стороны культуры необходимо, чтобы об’ем того этнического целого, в котором данная культура развивается, был как можно больше: чем многочисленнее носители данной культуры, тем больше (при прочих равных условиях) будет и абсолютное число рождающихся среди этих носителей культуры талантливых людей, а чем больше талантливых людей, тем, во-первых, интенсивнее развитие «высшего этажа» культуры, а, во-вторых, тем сильнее конкуренция; конкуренция же повышает самое качество культурного строительства. Такимъ образом, даже при прочих равных условиях, «верхний этаж» единой культуры крупной этнологической единицы будет всегда качественно совершеннее и количественно богаче, чем у тех культур, которые могли бы выработать отдельные части той же этнологической единицы, работая каждая за себя, независимо от других частей. Каждый непредубежденный представитель данного этнологического целого не может не сознавать этого, и потому, естественно, при полной свободе выбора будет «оптировать» за культуру этнологического целого (в нашем случае, — за культуру общерусскую), а не за культуру части этого целого (в нашем случае, за украинскую культуру). Оптировать за украинскую культуру может следовательно только либо человек определенным образом предубежденный или, человек, свобода выбора коего стеснена. При этом, все сказанное отосится как к творцам высших культурных ценностей, так и к «потребителям» т. е. ценителям этих ценностей: по самому существу дела всякий творец высших культурных ценностей (если только он действительно талантлив и сознает свое силу) стремится к тому, чтобы продукты его творчества стали доступны и были оценены возможно большим числом настоящих ценителей; а каждый настоящий ценитель («потребитель») таких культурных ценностей высшего порядка, в свою очередь, стремится к тому, чтобы пользоваться продуктами творчества возможно большего числа творцов; значит, — обе стороны заинтересованы в расширении, а не в с’ужении поля данной культуры. Ограничение этого поля может быть желательно только с одной стороны для бездарных или посредственных творцов, желающих охранить себя против конкуренции (настоящий талант конкуренции не боится!), а с другой стороны — для узких и фанатичных краевых шовинистов, недоросших до чистого ценения высшей культуры ради нее самой и способных ценить тот или иной продукт культурного творчества лишь постольку, поскольку он включен в рамки данной краевой разновидности культуры. Такие люди и будут главным образом оптировать против общерусской культуры и за вполне самостоятельную украинскую культуру. Они сделаются главными адептами и руководителями этой новой культуры и наложат на нее свою печать, — печать мелкого провинциального тщеславия, торжествующей посредственности, трафаретности, мракобесия и, сверх того, дух постоянной подозрительности, вечного страха перед конкуренцией. Эти же люди, конечно, постараются всячески стеснить или вовсе упразднить самую возможность свободного выбора между общерусской и самостоятельно-украинской культурой: постараются запретить украинцам знание русского литературного языка, чтение русских книг, знакомство с русской культурой. Но и этого окажется недостаточно: придется еще внушить всему населению Украины острую и пламенную ненависть ко всему русскому и постоянно поддерживать эту ненависть всеми средствами школы, печати, литературы, искусства, хотя бы ценой лжи, клеветы, отказа от собственного исторического прошлого и попрания собственных национальных святынь. Ибо, если украинцы не будут ненавидеть все русское, то всегда останется возможность оптирования в пользу общерусской культуры. Однако, нетрудно понять, что украинская культура, создаваемая в только что описанной обстановке, будет из рук вон плоха. Она окажется не самоцелью, а лишь орудием политики и, притом, плохой, злобно-шовинистической и задорно-крикливой политики. И главными двигателями этой культуры будут не настоящие творцы культурных ценностей, а маниакальные фанатики, политиканы, загипнотизированные навязчивым идеями. Поэтому, в этой культуре все, — наука, литература, искусство, философия и т. д., — не будет самоценно, а будет тенденциозно. Это откроет широкую дорогу бездарностям, пожинающим дешевые лавры благодаря подчинению тенденциозному трафарету, — но зажмет рот настоящим талантам, не могущим ограничивать себя узкими шорами этих трафаретов. Но, главное, можно очень сомневаться в том, что эта культура будет действительно национальна.

Евразийский Временник, 1927, кн. 5.

Visits: 22

Андрей Ренниковъ. Предохранительный клапанъ

Въ Лондонѣ, во время студенческаго праздника, арестовано нѣсколько молодыхъ людей за невинный видъ хулиганства. Производя «налеты» на театры, молодежь перешла границы приличій, кое-гдѣ побила стекла, кое-гдѣ прекратила спектакли, а на улицѣ подвергла издѣвательствамъ почтенныхъ мирныхъ прохожихъ.

Заступаться за разгулявшихся молодыхъ людей въ данномъ случай, конечно, не стоитъ. Но, все-таки, послѣ полувѣкового опыта съ поведеніемъ нашихъ студентовъ въ Россіи, почему-то приходитъ въ голову мысль:

— Славу Богу, что въ Европѣ университетская молодежь избытокъ молодой энергіи направляетъ главнымъ образомъ на битье стеколъ, а не на разрушеніе политическаго строя страны.

Такой невинный предохранительный клапанъ безусловно необходимъ, чтобы молодежь могла время отъ времени выпускать изъ себя паръ и не доводить дѣла до взрыва котловъ.

Наши россійскіе студенты, не въ примѣръ европейцамъ, были всегда слишкомъ умны, серьезны, всесторонне образованны. И оттого губили Россію.

Если развлекались иногда, то не веселымъ битьемъ стеколъ, а мрачными надрывами собственной души.

Если издѣвались надъ прохожими, то не за ихъ солидный и вдумчивый видъ, а, наоборотъ, за недостаточную сознательность и гражданственность.

Веселиться какъ слѣдуетъ русскій студентъ вообще никогда не умѣлъ. Даже въ трезвомъ состояніи студенческая голова была обременена чрезмѣрной путаницей міровыхъ проблемъ и задачъ. А послѣ бокала пива или рюмки водки съ селедкой — путаница безусловно росла. Бокалы шли въ арифметической прогрессіи, идейныя же осложненія въ геометрической.

Приблизительно — въ духѣ неомальтузіанства. Или по закону Вебера-Фехнера.

Помню я, какъ мы, студенты, въ наше далекое старое время негодовали на предержащія власти за несправедливое отношеніе къ пьянымъ скандаламъ и къ занятію политикой.

За позорныя драки на улицѣ, компрометирующія науку, философію и высшія достиженія духа — никакого, можно сказать, наказанія. Кромѣ трехъ рублей штрафа у мирового судьи.

А за благородную сходку, созванную по случаю казни испанскаго анархиста Ферера, сходку, дѣлавшую честь чуткой совѣсти міра — тяжкая кара. Недопущеніе къ экзаменамъ. Исключеніе…

Вотъ, напримѣръ, товарищи по курсу вовлекли меня однажды въ Одессѣ въ попойку. Кутили мы сначала въ ресторанѣ, затѣмъ, когда выгнали поздней ночью, купили въ кабачкѣ на Арнаутской улицѣ скатерть, стаканы, вино, разостлали скатерть на рельсахъ конки (трамвая еще не было), и расположились закусывать. Что произошло послѣ, — стыдно вспомнить. Рано утромъ первый вагонъ конки не былъ нами пропущенъ. Кучеръ остановилъ лошадей, звонилъ, кричалъ — ничего. Сигнализаціей, словами, бутылками мы давали ясно понять, что ни за что не встанемъ съ рельсъ и что лучше всего конкѣ самой свернуть въ сторону. Городовой, вызванный кучеромъ, тоже не добился никакихъ результатовъ, такъ какъ мы тутъ же, на мѣстѣ, начали экзаменовать его по аналитической геометріи. Послѣ долгихъ дебатовъ, дискуссій и преній обѣ стороны пришли, наконецъ, къ компромиссу: мы сойдемъ, но поѣдемъ въ участокъ на лошадяхъ, выпряженныхъ изъ конки. И въ участкѣ, при составленіи протокола, одинъ изъ насъ довелъ скандаль до полной исчерпанности. Взялъ листъ съ протоколомъ; вмѣсто того, чтобы подписать, разорвалъ на мелкія части; и, осыпавъ голову помощника пристава лоскутками бумаги, торжественно крикнулъ:

— Снѣгъ идетъ!

Казалось бы, за все это — за скатертъ, за конку, за аналитическую геометрію городового и за снѣгъ въ полицейскомь участкѣ мы должны были бы быть вычеркнуты изъ рядовъ гражданъ какъ позорный, недостойный для преобразованія страны элементъ.

И между тѣмъ, все сошло съ рукъ. Даже къ мировому не вызвали.

А черезъ годъ, осенью, собрались мы въ аудиторіи обсуждать величайшій вопросъ: о преобразованіи первой Государственной Думы въ Національное Собраніе и о переименованіи Таврическаго Дворца въ Залъ для игръ въ мячъ…

И насъ переписали. И мы всѣ потеряли годъ. А человѣчество лишилось на тотъ же срокъ полезныхъ руководителей.

Такая несправедливость къ обоимъ фактамъ казалась мнѣ въ то время не только гнусной, но и нелѣпой. Какъ презиралъ я за это министерство внутреннихъ дѣлъ! Какъ горько смѣялся надъ градоначальникомъ!

А вотъ теперь читаю о скандалахъ кембриджскихъ и оксфордскихъ студентовъ, отечески улыбаюсь, встрѣчая извѣстіе о битыхъ стеклахъ…

И вспоминаю мудрость нашихъ градоправителей.

И вѣрю въ могущество странъ, въ которыхъ студенты не торопятся заниматься политикой.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 932, 21 декабря 1927.

Visits: 21

Андрей Ренниковъ. Знаменательный вечеръ

Кто бы могъ подумать лѣтъ двѣнадцать, пятнадцать тому назадъ, что русская свободомыслящая интеллигенція можетъ чествовать полиціймейстера и кричать «ура» городовымъ?

Отъ одной такой мысли болѣзненно сжалось бы интеллигентское сердце, и всѣ идеалы оказались бы грубо растоптанными. Охранителямъ порядка вообще не находилось мѣста въ нашемъ изысканномъ цивилизованномъ обществѣ. И порядокъ и его насажденіе были всегда плохимъ тономъ для русскаго быта.

Вотъ безпорядокъ – это дѣло другое. Это — шикъ. Это утонченность, совершенство, устремленіе, пареніе…

И передъ идеологами безпорядка открывались всѣ лучшія двери. Не то, что передъ служителями порядка, которымъ предоставлялось мерзнуть у тротуаровъ снаружи и эти двери охранять.

Помню я былые студенческіе годы… Съ какой ненавистью смотрѣли мы на ужасныя фигуры городовыхъ, отвратительно обтянутыя оранжево-красными шнурами, упорно стоявшія на перекресткахъ, нагло помахивавшія бѣлыми палками, преступно регулировавшія уличное движеніе.

— Мужику куренка некуда выпустить, а у нихъ бѣлыя перчатки!.. — съ содроганіемъ думалъ я. — Въ тискахъ цензуры мы, молодые журналисты, не можемъ дать понять обществу, куда надо итти, а они безпрепятственно указываютъ вмѣсто насъ направленіе. И все время препятствуютъ стихійному движенію массъ. Вѣчный проклятый кличъ «держи право», вѣчное насиліе надъ волей сидящаго на козлахъ пролетарія, не могущаго повернуть въ сторону безъ того, чтобы не обогнуть съ рабской покорностью ужасную полицейскую палку.

— Но, нѣтъ, придетъ, наконецъ, время, — озлобленно мечталъ я, — сгинутъ эти шнуры, исчезнутъ городовые, въ государствѣ останутся только профессора… И заживемъ мы тогда подъ яснымъ небомъ въ алмазахъ.

Такого рода печальныя воспоминанія охватили меня на-дняхъ въ Медонѣ на французскомъ благотворительномъ вечерѣ, устроенномъ комиссаріатомъ полиціи въ пользу мѣстнаго сиротскаго дома. Насъ, русскихъ, пришедшихъ на вечеръ, оказалось почти вдвое больше, чѣмъ французовъ. Явились мы, главнымъ образомъ, для того, чтобы подчеркнуть свое вниманіе къ мѣстной полиціи, всегда очень сердечно и благожелательно относящейся къ намъ. Неожиданно, безъ всякихъ предварительныхъ сговоровъ, вечеръ какъ-то самъ собой превратился въ праздникъ франко-русской дружбы. Помощникъ комиссара мсье Моаль поднесъ одной изъ русскихъ медонскихъ общественныхъ дѣятельницъ г-жѣ Быченской букетъ цвѣтовъ, привѣтствуя въ ея лицѣ всю медонскую русскую колонію. Въ отвѣтъ на это г-жа Быченская отъ имени русскихъ горячо поблагодарила комиссаріатъ, указавъ на всю ту благожелательность, которую полиція проявляетъ къ бѣженцамъ. Затѣмъ, самъ комиссаръ, мсье Мюло взошелъ на эстраду произнесъ теплое привѣтствіе, закончивъ его восклицаніемъ: «vivent la Russie et la France». [1] И долго послѣ того звенѣли въ залѣ алплодисменты, долго не смолкало «ура»…

— Ну, какъ? — спросилъ я мелонскаго старожила, профессора Гронскаго, ожесточенно бившаго въ ладоши послѣ рѣчи комиссара. — Нравится вамъ сегодняшній вечеръ?

— О, конечно. Очень трогательно.

— Жаль, что мы съ вами не догадались апплодировать полиціи раньше, — грустно замѣтилъ я. — Хотя бы лѣтъ пятнадцать, двадцать тому назадъ. Въ Россіи.

Профессоръ обиженно взглянулъ на меня, ничего не отвѣтилъ и незамѣтно отошелъ въ сторону. Сдѣлавъ видъ, что мы съ нимъ незнакомы, онъ продолжалъ апплодировать, громко кричать «ура» и «вивъ».

— Профессоръ! — подошелъ опять я къ Гронскому, рѣшивъ не покидать его въ тяжелыя минуты перелома міросозерцанія. — А не находите ли вы, что, чествуя медонскую полицію, мы этимъ самымъ какъ бы свертываемъ знамена и, потрясая идеологическія основы, подрываемъ въ корнѣ..

— Оставьте пожалуйста, — сердито оборвалъ профессоръ, снова быстро отходя въ сторону и протискиваясь сквозь толщу публики. — Чего пристали, въ самомъ дѣлѣ?

Балъ, между прочимъ, продолжался. Оживленно двигались русскія и французскія пары, сплетенныя моднымъ танцемъ въ тѣсный франко-русскій альянсъ; у спеціальной стойки, устроенной для русскихъ гостей, закусывали старики, подкрѣплялась послѣ физическихъ упражненій чарльстона неугомонная молодежь; Е. Л. Быченская со счастливымъ лицомъ побѣдоносно ходила по залу держа высоко надъ собой пышный букетъ. А К. Н. Кедровъ подошелъ ко мнѣ и, очевидно, угадавъ мое настроеніе, спросилъ:

— А вы знаете анекдотъ о городовомъ? Вотъ послушайте. Одинъ контръ-революціонеръ, бывшій раньше большимъ либераломъ, бесѣдуетъ съ почтеннымъ буржуазно-настроеннымъ евреемъ…. «Ахъ, Семенъ Соломоновичъ, если бы въ Петербургѣ я снова увидѣлъ городового, я, честное слово, бросился бы къ нему, схватилъ бы въ объятья, началъ бы горячо цѣловать». «О, нѣтъ, дорогой мой, вамъ этого никакъ не удалось бы сдѣлать такъ, сразу». «Почему, Семёнъ Соломоновичъ ?» «Очень просто: вы совсѣмъ забываете что для этого пришлось бы становиться въ огромную очередь».

[1] Да здравствутъ Россія и Франція (фр.).

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 926, 15 декабря 1927.

Visits: 17