Tag Archives: русский язык

П. Струве. О русскомъ языкѣ. Засореніе и очищеніе языка. Его обогащеніе

Опять старое, но современное. Послѣ засоренія русскаго языка совѣтскими реченіями, послѣ потопа невѣжества в 1990-е годы — въ самомъ дѣлѣ склоняешься къ крайнему пуризму. Да вѣдь и пуризмъ не выход. Нужно творчество.

О русском языкѣ.
Засореніе и очищеніе языка. Его обогащеніе

Посвящается И. А. Бунину

Въ своихъ замѣткахъ о русскомъ языкѣ, объ его засореніи и очищеніи я хо­чу подѣлиться и дѣлиться не только своими наблюденіями, вынесенными изъ внимательнаго и любовнаго чтенія хорошихъ писателей, но также наблюденіями, почерпнутыми изъ весьма напряжен­наго переживанія роста языка, изъ томительнаго и утомительнаго, подчасъ до каторжности, чтенія множества плохо напи­санныхъ не только книгъ, но и рукопи­сей.

Можетъ быть, сейчасъ мало русскихъ писателей, чрезъ руки которыхъ прошла такая — да позволено будетъ употре­бить вмѣсто слова «масса» русское, но болѣе грубое выраженіе —«уйма» рукописей, какъ это было со мной. С 1895 г. я почти безпрерывно занимаюсь «ре­дактированіемъ» (кстати, эту форму уже невозможно и не слѣдуетъ замѣнить дру­гой, этимологически болѣе правильной—«редижированіе»), т. е. употребляя русское слово, правлю, или выправляю рукописи. Къ этой литературно-редакторской работѣ съ 1907 г. прибавилась работа учебно-редакторская, черезъ мои руки прошли сотни студенческихъ «рефератовъ» и десятки кандидатскихъ «сочиненій». И многія изъ нихъ не только прошли черезъ мои руки, но и вошли въ мои уши. Будучи весьма чувствителенъ и внимателенъ къ писанному и къ сказанному слову, я весь этотъ словес­ный запасъ воспринималъ какъ живую исторію творимаго языка. Творимаго—и въ удачахъ, или находкахъ, и въ порчахъ, т.е. искаженіяхъ и утратахъ, въ красотѣ и въ безобразіи.

Языкъ творится двумя путями: созна­тельными усиліями, выдумками, изобрѣ­теніями, новизнами отдѣльныхъ способныхъ на такія индивидуальныя личныя изобрѣтенія людей и затѣмъ какимъ-то коллективнымъ массовыми, соборнымъ подражаніемъ тѣхъ, кто сознательно или безсознательно повторяетъ, списываетъ, подслушиваетъ уже написанное. Рѣзкой границы между изобрѣтеніемъ и подражаніемъ, между повтореніем и новизной провести нельзя. В нѣкоторыхь случаяхъ, граница эта явно даже—только субъективно воображаемая. Въ исторіи языка есть тому разительные примѣры. Французскій соціалистъ-философъ Пьерь Леру думалъ, что он первый вычеканилъ, или изобрѣлъ, слово «соціализмъ». Въ искренности Леру сом­нѣваться нельзя. Но теперь точно доказано, что слова «соціализмъ», «соціалистъ» появились въ печати до Леру и что они, такъ сказать, объявились—почти одновременно и навѣрное независимо — на двухъ языкахъ: французскомъ и англійскомъ. Время, или эпоха роди­ла эти слова множественными и незави­симыми один отъ другого индивидуальными актами изобрѣтенія. Это, навѣрное, не единственный примѣръ такого рода, хотя, по смыслу слова «соціализмъ» (-стъ) и историческому его значенію, это—быть можетъ, самый разительный и исторически примѣчательный случай множественнаго изобрѣтенія новаго слова или выраженія. Мнѣ въ моей собственной литературной дѣятельности пришлось пе­режить нѣчто подобное. Размышляя надъ нѣкоторыми основными и, такъ сказать, конечными вопросами обществовѣдѣнія, я для передачи англосаксонскаго понятія efficiency, обобщенно, но точно передаваемаго нѣмецкимъ сло­вомъ Tüchtigkeit    и менѣе точно французскимъ многосмысленнымъ существительнымъ valeur или даже просто force изобрѣлъ и пустилъ въ оборотъ опредѣляющее все мое міроощущеніе и центральное для моего нравственнаго, соціальнаго и полити­ческаго міровоззрѣнія словосочетаніе: личная годность [1]. Я считалъ себя изобрѣтателемъ этого русскаго словосоче­танія, мною дѣйствительно введеннаго въ употребленіе. И каково же было мое изумленіе, когда я изъ одного подстроч­наго примѣчанія въ написанномъ А. В. Тырковой жизнеописаніи покойной Анны Павловны Философовой узналъ, что это словосочетаніе въ томъ же смыслѣ употребилъ еще в 70-хъ гг. XIX вѣка основательно забытый публицистъ и ученый-цивилистъ П. П. Цытовичъ (кстати, онъ когда-нибудь получитъ внимательную и объективную оцѣнку своей мыслительной работы и писательской личности, будетъ воскрешенъ въ своей крупной и интересной индивидуальности). Я словосочетаніе «личная год­ность» не списалъ у Цытовича и ни въ какомъ смыслѣ не заимствовалъ у него. Я отчетливо помню весь процессъ обду­мыванія и придумыванія мною русскаго выраженія для англійскаго слова efficiency, а потому тут налицо было не заимствованіе, даже не безсоз­нательное припоминаніе чего-то читан­наго. Ибо, хотя я зналъ Цытовича, но ни­когда не читалъ его сплошь, не изучалъ и не вчитывался въ его публицистическія произведенія. Въ данномъ случаѣ я просто-напросто изобрѣлъ или наново при­думалъ уже ранѣе, задолго до меня вы­чеканенное Цытовичемъ, но, такъ ска­зать, литературно пошедшее ко дну сло­восочетаніе. Оно въ моей работѣ оказа­лось крайне нужнымъ и теперь, я увѣ­ренъ, навсегда закрѣплено въ русскомъ языкѣ, именно съ тѣмъ же самымъ, и философски и практически важнымъ смы­сломъ, которое имѣютъ англійское efficiency, и нѣмецкое Tüchtigkeit, можетъ быть, вовсе даже не предносив­шіяся П. П. Цытовичу, а въ процессѣ моего объективно неоригинальнаго, но субъективно самостоятельнаго и объек­тивно удачнаго, ибо усвоеннаго литературой изобрѣтенія—сыгравшія та­кую важную роль.

Засореніе въ новѣйшее время русскаго литературнаго языка иностранными сло­вами и безвкусными и безобразными заимствованіями изъ обывательской рѣчи, а также удивительное пониженіе синтакти­ческой умѣлости у лицъ, стремящихся проникнуть и проникающихъ въ литера­туру,—есть фактъ, для меня не подлежащій никакому сомнѣнію, прямо-таки осязательный. Его я воспринялъ своимъ глазомъ, какъ читатель множества не только отданныхъ въ печать, но «зарѣ­занныхъ» мною самимъ до печатанія ру­кописей; онъ стоитъ въ ушахъ у меня, какъ слушателя множества безграмот­ныхъ студенческихъ работъ и отвѣтовъ. Это обезображеніе языка есть обратная сторона всесторонней и стремительной демократизаціи Россіи въ царствованіе Николая II.

Эта демократизація означала не столько проникновеніе «народныхъ» или «простонародныхъ» элементовъ въ языкъ, сколько разливъ въ языкѣ и литературѣ стихіи полуобразованности, всегда зна­менующей стремительное пріобщеніе къ культурѣ и вообще быстрое и нестрой­ное усвоеніе языка и культуры новыми и доселѣ ей чуждыми элементами. Эти перемѣны происходили въ періодъ съ конца 80-хъ гг. до самой войны и рево­люціи.

Никогда, быть можетъ, за всю исторію человѣчества средняя и высшая школа не «перерабатывала», выражаясь языкомъ желѣзнодорожнымъ, такой мас­сы «человѣческаго матеріала», который выходилъ изъ культурной среды, стояв­шей гораздо ниже этой принимавшей его школы. Эти толпы всю культуру вообще, а словесную въ частности, брали изъ школы. Изъ дому онѣ ничего не при­носили. Уровень средней школы въ эту эпоху замѣтно понизился, не потому, чтобы понизился уровень преподавательскаго состава, а потому, что «перераба­тываемая» имъ школьная масса черпа­лась изъ широкаго малокультурнаго ре­зервуара. Въ это время вся Россія, до уѣздныхъ городовъ, большихъ селъ и ка­зачьихъ станицъ, покрылась сѣтью гим­назій и реальныхъ училищъ. Среднее об­разованіе и проникало въ толщу народа, и разливалось по всей странѣ. Это былъ огромной важности и, въ общемъ, здо­ровый и нормальный процессъ. Но по своей стремительности онъ былъ раз­литіемъ полуобразованности въ странѣ. Она, эта полуобразованность, всего бо­лѣе повинна въ порчѣ и засореніи язы­ка.

Этотъ разливъ полуобразованности сы­гралъ очень крупную роль и въ револю­ціи 1917 и послѣдующихъ годовъ.

Но сейчасъ меня занимаетъ не полити­ческое значеніе и не общее «соціологи­ческое» содержаніе этого процесса, а его отраженіе на судьбахъ языка.

Именно эта волна полуобразованности—при попустительствѣ правительства, и даже высшей интеллигенціи—пожрала у насъ классическое образованіе и тѣмъ самымъ нанесла русской культурѣ огромный и въ извѣстномъ смыслѣ непоправимый ущербъ. Вообще полуобра­зованность враждебна словесной культурѣ, а въ концѣ концовъ развитіе литературы внѣ сознательнаго и любовнаго блюденія, внѣ культуры языка немыслимо. О культурѣ языка и слова французы размышляютъ и пекутся съ ХѴІ в., со вре­менъ Ронсара, Дю Белле и Этьенновъ, и тотъ высокій уровень, на которомъ сей­часъ стоитъ во Франціи словесная куль­тура всего народа, всецѣло покоится на зтой сознательной культурной работѣ. А эта послѣдняя во всѣхъ странахъ Запада опирается на традиціи классическаго образованія и грамматической выучки Въ Россіи же за послѣдніе 30—35 лѣтъ сло­весная культура была въ полномъ загонѣ, грамматическая выучка возбуждала презрѣніе, въ литературѣ и публицисти­кѣ къ ней внушалось отвращеніе, въ значительной мѣрѣ питавшееся паѳосомъ мнимо-демократическаго народническа­го уравнительства. Тогда какъ «дворян­ская культура» ХѴIII и первыхъ десяти­лѣтій ХIХ столѣтія медленно «опускалась» и потому усваивалась глубже и претворялась органичнѣе нижестоящими общественными слоями и выходцами из нихъ, безсословная культура 60-хъ, 70 и 80-хъ г г. XIX в. просачивалась гораздо быстрѣе и разливалась гораздо шире. При этомъ усвоенія и претворенія не происходило. Происходило нѣчто, подобное тому, чѣмъ было ознаменовано ран­нее средневѣковье—окультуреніе варварства и съ тѣмъ вмѣстѣ неизбѣжная варваризація культуры,—рядомъ съ общимъ ея подъемомъ и, въ частности, рядомъ съ разительнымъ подъемомъ средняго уровня чисто научной культуры.

Когда я попалъ въ Университетъ въ концѣ 80-хъ гг., я былъ пораженъ, въ какой мѣрѣ старые профессора въ об­щемъ писали и говорили лучше моло­дыхъ, хотя нерѣдко молодые знали го­раздо больше старыхъ. Когда я сталъ въ 1907 г. преподавать въ высшей школѣ (въ средней я никогда не преподавалъ), меня поразилъ тотъ же фактъ; въ смыслѣ культуры языка мои слушатели явно стояли на болѣе низкомъ уровнѣ, чѣмъ то поколѣніе студенчества, къ которому при надлежалъ я, хотя и наше поколѣніе въ этомъ отношеніи въ общемъ стояло ни­же предшествующихъ поколѣній. Я сдѣ­лалъ еще другое наблюденіе: особенно плохи были въ эту эпоху (съ 1890 по 1914-1915 гг.) — и остаются до сихъ поръ — переводы съ иностранныхъ язы­ковъ и, въ особенности, съ языка нѣмец­каго. Плохи во всѣхъ отношеніяхъ. Переводилась масса книгъ и опять-таки всего больше съ нѣмецкаго, но переводили ихъ люди, не владѣвшіе въ полной мѣрѣ ни тѣмъ, ни другимъ языкомъ. Отсюда получалось буквальное затопленіе русской литературной рѣчи плохо переваренны­ми германизмами. Я уже писалъ, что, начиная съ Жуковскаго, продолжая Павловымъ, Бѣлинскимъ, Герценомъ русскій литературный языкъ испыталъ сильное вліянie языка нѣмецкаго. Но это было влія­ніе въ общемъ переваренное и претворенное, тогда какъ въ концѣ XIX вѣка началось и все усиливалось нѣчто прямо противоположное.

Нѣмецкіе элементы входили въ языкъ въ совершенно непереваренномъ, не ус­военномъ и не освоенномъ видѣ. Я испытывалъ нѣкія муки, читая плохіе перево­ды съ нѣмецкаго (всего больше, какъ я уже сказалъ, переводилось именно съ этого языка), ибо, хорошо зная нѣмец­кій языкъ, я въ умѣ переводилъ ихъ об­ратно на языкъ оригинала. Кстати, это вообще способъ испытанія перевода: чѣмъ легче лицу, знающему языкъ оригинала, сдѣлать обратный переводъ, тѣмъ хуже, значитъ, данный переводъ.

Эпоху съ 80-хъ гг. по наше время мо­жно, поэтому, назвать эпохой обезображенія русскаго литературнаго языка бурнымъ вліяніемъ нѣмецкой письменности и культуры.

Въ этомъ явленіи, кромѣ общей и ос­новной причины, — огромнаго роста пе­реводной литературы, сыграли крупную роль два обстоятельства, оба отчасти политическаго происхожденія.

Ростъ интеллигенціи и въ связи съ нимъ ростъ политической борьбы выбрасывалъ тогда изъ высшей (рѣже изъ среддней) школы многочисленные «неблаго­надежные» элементы. Они для продол­женія образованія попадали часто заграницу и главнымъ образомъ въ области нѣмецкаго языка (Германію и нѣмец­кую Швейцарію). Языкъ этихъ временныхъ эмигрантовъ почти всегда подвер­гался ужасающей порчѣ.

Другое обстоятельство увеличивало степень этой порчи. 80-е и 90-е гг. оз­наменовались тягой къ культурѣ, къ среднему и высшему образованію, русскаго еврейства. Въ эту именно эпоху въ рус­скую интеллигенцію стали вливаться во все большемъ и большемъ количествѣ еврейскіе элементы. Они не приносили изъ семьи даже того знанія русской лите­ратурной рѣчи, которымъ обладали вы­ходцы изъ т. н. «низшихъ» слоевъ насе­ленія, и они же составляли очень боль­шую, все растущую долю вынужденной временной эмиграціи, которая училась заграницей (процентная норма устраня­ла евреевъ изъ русскихъ учебныхъ заве­деній). Кромѣ того, русскій бытовой языкъ «черты осѣдлости» былъ искони, въ силу западныхъ вліяній, болѣе засо­ренъ, чѣмъ языкъ остальной Россіи. По объективнымъ соображеніямъ приходит­ся удивляться не тому, что выходцы изъ еврейской среды содѣйствовали этой об­рисованной мною «соціологически» вполнѣ понятной порчѣ русскаго языка, а, наоборотъ, тому, что изъ этой среды выдѣлились и люди, превосходно владѣвшіе русскимъ литературнымъ языкомъ. Укажу на покойнаго М. О. Гершензона и на здравствующаго до сихъ поръ Н. М. Минскаго. Гершензонъ, и по физическо­му облику и по выговору, былъ настоя­щій мѣстечковый еврей, — у него была весьма смѣшная наружность, настолько забавная, что въ Москвѣ добродушно острили на ея счетъ. Гершензонъ былъ ученикъ по Университету покойнаго П. Г. Виноградова, человѣка высокаго ро­ста и величественной генеральской осан­ки. Когда Виноградовъ проходилъ по Москвѣ съ Гершензономъ, то шутники го­ворили: вотъ генералъ прогуливается съ ручной обезьянкой. Этотъ смѣшной мѣ­стечковый еврей писалъ, однако, по-рус­ски прямо блистательно, съ стилистическими тонкостями исторически образованнаго «эрудита», вродѣ Шарля Нодье или Анатоля Франса, но въ отличіе отъ нихъ онъ былъ не самоучкой, а образованнымъ филологомъ.

Съ Н. М. Минскимъ произошелъ курь­езный эпизодъ. «Новое Время», гдѣ его преслѣдовалъ В. И. Буренинъ, въ своемъ «Иллюстрированномъ приложеніи» напечатало (между 1901 и 1905 гг., точно не помню), какъ новое оригинальное произведеніе, одно изъ лучшихъ стихотво­реній Минскаго, доставленное редакціи какимъ-то шутникомъ.

Однако, эти исключенія не устраняютъ того естественнаго факта, что проникновеніе въ русскую литературу еврейскаго элемента, выраставшаго въ «чертѣ осѣдлости» и въ очень значительной части своей учившагося заграницей въ нѣмецкой высшей школѣ, естествен­но приводило къ засоренію русскаго языка, вѣрнѣе усиливало это засореніе реченіями и оборотами, которые можно назвать «іудео-германизмами». Но опятъ таки не слѣдуетъ пре­увеличивать въ этомъ процессѣ засоря­ющаго языкъ дѣйствія, или вліянія, ев­рейскаго элемента какъ такового. Языкъ чисто русскихъ писателей въ эту эпоху часто носилъ ужасающіе слѣды нѣмец­каго вліянія. Забавный примѣръ такого рода представлялъ покойный очень крупный агрономъ-экономистъ Александръ Ивановичъ Скворцовъ. А. И. много чи­талъ на нѣмецкомъ языкѣ и даже довольно сносно на немъ писалъ. Но писалъ по-русски онъ коряво и безвкусно. Въ его знаменитомъ сочиненіи «Вліяніе парового транспорта на сельское хозяйство» (Варшава 1890) есть такое мѣсто. Из­ложивъ взгляды иззѣстнаго австро-нѣмецкаго экономиста Э. Закса на эконо­мическое вліяніе желѣзныхъ дорогъ, Скворцовъ между двухъ точекъ пишетъ: «Настолько Заксъ». Человѣкъ, не знаю­щій нѣмецкаго языка, не можетъ даже понять этой фразы. А значитъ, она вотъ что: «Таковы взгляды Закса» или «Вотъ какъ высказывается Заксъ». По-нѣмец­ки дѣйствительно можно только сказать: Soweit Sax, а по-русски букваль­ный переводъ этого нѣмецкаго оборота на первый взглядъ просто непонятенъ. Такихъ примѣровъ «германизмовъ» можно было бы привести множество. Одинъ изъ нихъ, по-видимому, укоренился, проникая въ русскую рѣчь съ двухъ кон­цовъ, съ литературнаго и бытоваго. Я имѣю въ виду выраженіе: «пара словъ». Это буквальный переводъ съ нѣмецкаго: Paar Wörte. По-нѣмецки слово Paar превратилось уже въ несклоняемое прилагательное-числительное, утратившее свой первоначальный смыслъ «пары» и значитъ просто: нѣсколько. По-русски же «пара» означаетъ именно пару (couple) и не есть вовсе прилагательное-числительное, каковымъ оно является по существу въ переведенномъ съ нѣмецкаго оборотѣ: «пара словъ». По-русски можно сказать: «супружеская па­ра», «пара сапогъ», «фрачная пара», но не слѣдуетъ говорить:«пара словъ», «пара дней», «пара книгъ» и т. п. «Пару словъ» я также систематически, но, повидимому такъ же безуспѣшно вытравлялъ изъ рукописей, какъ глаголъ «выглядѣть» въ смыслѣ нѣмецкаго aussehen или ausschauen.   При этомъ я долженъ отмѣтить, что германизмъ этотъ довольно рано проникаетъ въ русскую литературную рѣчь. Я нашелъ его у та­кого мастера русскаго языка, какъ Языковъ, въ стихотвореніи, написанномъ въ Дерптѣ въ 1824 или 1825 г. («Три эле­гіи») :

Свободенъ я; уже не трачу
Ни дня, ни ночи, ни стиховъ
За милый взглядъ, за пару словъ,
Мнѣ подаренныхъ на удачу
Въ часы бездумныхъ вечеровъ.

Неслучайно, что это выраженіе (не­сомнѣнно ради размѣра и для рифмы) употребилъ Языковъ въ свой дерптскій періодъ. Вообще же языкъ этого превосходнаго поэта свободенъ отъ германиз­мовъ. Языковъ, какъ лѣнтяй и кутила, читалъ, вѣроятно, относительно мало, и то заимствованіе, о которомъ идетъ рѣчь, сдѣлано, почти навѣрное, изъ разговор­ной рѣчи или изъ бытового языка, а не изъ книгъ.

Вообще же не слѣдуетъ самому по се­бѣ знанію иностраннаго языка или язы­ковъ тѣмъ или инымъ писателемъ приписывать опредѣляющее значеніе для сти­ля этого писателя. Наоборотъ, часто можно наблюдать, что знаніе иностраннаго языка предохраняло большихъ писате­лей отъ рабскаго подражательнаго къ нему отношенія. Какъ это ни странно, но вь русскомъ языкѣ Тургенева, который очень хорошо зналъ нѣмецкій языкъ, го­раздо труднѣе наблюсти вліяніе герман­ской стихіи, чѣмъ у Гоголя, который зналъ плохо нѣмецкій языкъ, или у Бѣлинскаго, который вовсе его не зналъ. Замѣчательно, что два мастера русской по этической рѣчи послѣ – пушкинскаго пе­ріода Ѳ. И. Тютчевъ и А. А. Фетъ-Шен­шинъ (полунѣмецъ, можетъ быть, даже съ примѣсью еврейской крови!) мастер­ски владѣли и нѣменкимъ языкомъ. Это обстоятельство однако ничуть не отра­зилось на поэтическомъ языкѣ ихъ ори­гинальныхъ произведеній (о переводахъ Фета, какъ стихотворныхъ, такъ и прозаическихъ, я бы этого не сказалъ). Вѣро ятно Тургеневъ зналъ французскій языкъ не хуже, а даже лучше, чѣмъ Герценъ, но галлицизмами языкъ Тургенева вовсе не обремененъ, въ отличіе отъ насыщенной ими рѣчи Герцена. Превосходно зналъ французскій и нѣмецкій языки Алексѣй Толстой, но ни германизмовъ, ни галлицизмовъ нѣтъ въ его стихотворной рѣчи, часто не только отдѣланной, но и сдѣланной.

***

Работать надъ очищеніемъ языка возможно и слѣдуетъ. Но эта работа можетъ оказаться влекущей на ложные пути, ес­ли она не будетъ соединяться съ постоянной мыслью объ обогащеніи языка.

Очищеніе языка не должно вести къ его обѣднѣнію, какъ это случилось въ ХѴII в. съ языкомъ французскимъ бла­годаря придворно-салонно-академическому пуризму, изгонявшему и новыя, и старыя слова и обороты.

Въ общемъ можно установить нѣкоторыя руководящія начала обогащающаго очищенія языка.

1. Не слѣдуетъ употреблять иност­ранныхъ словъ, когда имѣются слова «свои». Но если таковыхъ не имѣется, не слѣдуетъ избѣгать словъ иностран­ныхъ. Я не случайно, упомянулъ въ первой своей статьѣ слова «проблема» и «интуиція». Эти слова незамѣнимы рус­скими. Проблема по-французски перво­начально означала и сейчасъ, прежде всего, значитъ «задача», но теперь это слово въ русскомъ, а также нѣмецкомъ языкахъ не означаетъ ни «задачи», ни «заданія», ни «вопроса», ни тѣмъ болѣе «загадки». «Интуиція» тоже непередаваема русскимъ словомъ. Буквально «интуиція» означаетъ «воззрѣніе», но смыслъ этого послѣдняго слова и смыслъ латинскаго «интуиція» разошлись. Интуиція не есть также созерцаніе—созерцаніе есть «контемпляція».

Пожалуй, можно было бы инту­ицію передавать русскимъ словомъ «усмотрѣніе». Интуиція дѣйствительно означаетъ актъ и способность непосредственнаго схватыванія или усмотрѣнія «предмета», усмотрѣнія, именно своей непосредственностью отличнаго отъ разсужденія. Отъ интуиціи образуется прилагательное «интуитивный», удовлетвори­тельно не передаваемое никакимъ русскимъ словомъ—единственное возможное для этого русское прилагательное «воззрительный» менѣе понятно и удоб­но чѣмъ «интуитивный», ибо послѣднее связано этимологически съ существительнымъ «интуиція», русское же восходитъ къ существительному «воззрѣніе», за которымъ, какъ я уже сказалъ, укрѣпленъ другой смыслъ.

2. Иностранныя слова не только допустимы, но даже желательны, когда они рядомъ съ русскими синонимами имѣютъ за собой долговременное употребленіе, а тѣмъ болѣе, когда они выражаютъ какой-то оттѣнокъ смысла, невыразимый русскимъ словомъ.

Долговременное употребленіе удосто­вѣряется прежде всего чрезвычайно разборчивой на слова поэтической рѣчью. Если разсуждать, отвлекаясь отъ упот­ребленія, обычая, привычки глаза и уха, то иностранныя слова «фонтанъ» и фа­келъ» не нужны, ибо есть прекрасныя русскія слова «водометъ» и «свѣточъ». Но послѣ «Бахчисарайскаго фонтана» Пушкина нельзя это слово изгнать изъ русской рѣчи. Слово «факелъ» тоже закрѣ­плено поэтическимъ употребленіемъ, хо­тя «свѣточъ» и красивѣе, и выразитель­нѣе. Слово «пламенникъ», которое употреблялъ въ томъ же смыслѣ такой пер­воклассный поэтъ начала XIX вѣка, какъ Батюшковъ, мало кому извѣстно и оно заслуживало бы воскрешенія, какъ производное отъ «пламя». Наши пуристы часто не знаютъ, что есть русскія слова, въ народномъ употребленіи, совершенно вы­тѣсненныя иностранными—таково сло­во «дятловина», еще въ началѣ XIX вѣ­ка широко употреблявшееся въ литера­турѣ, а теперь и въ ней и въ народномъ употребленіи совершенно исчезнувшее передъ иностраннымъ словомъ «кле­веръ».

Нужны ли слова «изолировать», «изолированный»? Пожалуй, «изолировать» можно замѣнить словами «уединить», «отъединить», «обособить», но слово«изолированный» употреблялъ еще такой первоклассный своеобразный и самобытный писатель, какъ Сергѣй Тимофеевичъ Аксаковъ:

«Имѣя умъ простой, здравый и практическій, онъ (Загоскинъ) не любилъ ни въ чемъ отвлеченности, и былъ всегда врагомъ всякой мечтательности и темныхъ метафизическихъ, трудныхъ для пониманія, мыслей и выраженій . Въ прежнее время, когда это направленіе было въ хо­ду, онъ врѣзывался иногда, съ русскимъ толкомъ и мѣткимъ русскимъ словомъ, въ кругъ людей, носившихся в туманахъ нѣмецкой философіи, и не только всѣ окружающіе, но и сами умствователи, внезапно упавъ съ холодныхъ и страш­ныхъ высотъ изолированной мысли, предавались веселому смѣху».

Отвлекаясь отъ употребленія, слово «колоссальный» можно было бы отбро­сить, замѣнивъ его «исполинскій», но, какъ я показалъ въ своей первой статьѣ, слово «колоссальный» прямо-таки излюбил и насадилъ такой писатель, какъ Гоголь. Правда, часто встрѣчаешь указа­ніе, что Гоголь писалъ неправильно. Это конечно, вѣрно, но правильно пишущіе писатели вовсе не всегда самые сильные, яркіе и оригинальные.

Кстати, слово «оригинальностью («оригинальный») нельзя совершенно изгнать изъ русскаго языка. Несомнѣн­но, этому иностранному слову слѣдуетъ въ цѣломъ рядѣ случаевъ сознательно и систематически предпочитать русское слово «своеобразіе» («своеобразный»). «Оригинальность» и «своеобразіе» означаютъ свойство индивидуальное, лично­сти. «Самобытность» же относится чаще къ нѣкоему соборному (коллективному) цѣлому. Отдѣльный писатель своеобраззенъ, или оригиналенъ, а цѣлая литера­тура всегда самобытна. Но оригинальная литература есть въ тоже самое время просто противоположеніе литературѣ переводной и, въ качествѣ литературы непереводной, литература оригиналь­ная можетъ вовсе не быть самобытной и не состоять изъ произведеній писателей своеобразныхъ.

3. Можно и должно настойчиво обо­гащать литературный языкъ новыми или воскрешаемыми къ новой жизни словами заимствуя ихъ изъ 1) церковнаго языка; 2) у хорошихъ старыхъ писателей; 3) изъ разговорной и въ частности т. н. «народной» рѣчи. Старыя слова почти всег­да выразительны и красивы. Часто они пригодны и для выраженія отвлечен­ныхъ понятій. «Проблема и «интуиція» необходимы, ибо незамѣнимы, а «суверенный» и «суверенитетъ» не нужны рядомъ съ старинными и чудесными русскими словами «державный» и «державность», а также «державство» (послѣдняя форма у знаменитаго драматурга В. А. Озе­рова). Слово «индивидуумъ» можетъ быть и ненужно рядомъ съ хорошимъ русскимъ словомъ «особь» (впрочемъ, это слово въ русскомъ языкѣ, вслѣдствіе невниманія къ нему, получило біологи­ческій или, частнѣе, зоологическій привкусъ). Отъ существительнаго же «особъ» неудобно образовать прилага­тельное, и по этой причинѣ, а также въ силу привычки или употребленія прила­гательное «индивидуальный» не можетъ быть отброшено.

Не слѣдуетъ забывать, что, посколь­ку иностранныя или заимствованныя изъ другихъ языковъ слова незамѣнимы для выраженія оттѣнковъ, для «нюансированія», ихъ употребленіе обогащаетъ и расцвѣчиваетъ языкъ. Объ этомъ часто забываютъ пуристы-упростите­ли, противъ которыхъ такой первоклас­сный стилистъ на своемъ языкѣ, какъ Шопенгауэръ писалъ:

Der Deutschtümelei keine Konzession!

Словарь «старыхъ» словъ есть богатая сокровищница для обогащенія языка, которое, какъ нѣкое положительное его усовершенствованіе, плодотворное и важнѣе задачи очищенія. Это средство въ свое время рекомендовали для французскаго языка въ ХѴІ в. великій поэтъ Ронсаръ (вопреки противоположному утвержденію Буало), великій филологъ Этьеннъ. Stephanus [пропуск слова или двухъ въ текстѣ — ред.] въ XIX в. такой тонкій знатокъ и мастеръ слова, какъ Шарль Нодье.

***

Русскимъ писателямъ, которые хотятъ въ своемъ мастерствѣ совершенствоваться, желаютъ работать надъ своимъ языкомъ и слогомъ, надлежитъ любовно и прилежно читать:

  1. Славянскую библію и богослужебныя книги;
  2. Памятники старой русской литературы;
  3. Тѣхъ писателей, начиная съ Ломоносова, писаніями которыхъ творился русскій литературный языкъ;
  4. Произведенія стараго приказного языка, и прежде всего попросту «Полное собраніе законов», начинающееся с Уложенія Царя Алексѣя Михайловича.

Въ приказномъ языкѣ есть своя прелесть, своя красота, свое богатство, и этот язык соучаствовалъ въ твореніи русскаго слова. Какъ это ни странно, изъ всѣхъ большихъ русскихъ писателей, если оставить въ сторонѣ М. М. Сперанскаго, всего полнѣе и глубже отрази­ли своемъ языкѣ вліяніе русской приказной рѣчи Салтыковъ-Щедринъ и Иванъ Аксаковъ. Въ самомъ Салтыковѣ, этомъ сатирикѣ-обличителѣ, было нѣчто отъ приказнаго, отъ моралиста-ябедника, въ хорошемъ и дурномъ смыслѣ. Иванъ Аксаковъ, точно пчела, собралъ изъ сокровищницы русскаго приказнаго слова весь медъ государственнаго строительнаго пафоса и какъ то влилъ его въ свою вдохновенную публицистику, столь враждебную «бюрократическому строю» и въ то же время столь ему близкую въ своихъ истокахъ.

Къ вопросамъ развитія, засоренія, очищенія и обогащенія языка я еще надѣюсь не разъ возвращаться. Пока же кончаю свои и безъ того разросшіяся замѣтки.

[1] Ср. статью «Интеллигенція и народное хозяйство», напечатанную в газетѣ «Слово» от 16-го ноября 1908 года и перепечатанную тогда же в «Русской Мысли», а затѣм в моих «Patriotica» (СПб., 1911), стр. 362—369. С тѣхъ поръ я въ цѣломъ рядѣ публицистическихъ статей и научных этюдовъ затрагивалъ понятіе и проблему личной годности.

Visits: 50

Троцкій о ятѣ

Проговорился Лев Давыдович. Вышло остро и откровенно.

БУКВА „Ѣ“ НЕ ДАЕТЪ ПОКОЯ ТРОЦКОМУ

На засѣданіи «рабкоровъ» въ Москвѣ Троцкій началъ свою рѣчь со слѣдующаго выпада (предположительно; напечатано: взгляда) противъ буквы «Ѣ».

Отправляясь къ вамъ, я просмотрѣлъ свѣжую почту, положенную мнѣ на столъ, — тамъ были эмигрантскія бѣлогвардейскія газеты. Въ нихъ разсказывалось про встрѣчу Новаго Года. На какомъ-то вечерѣ какой-то эмигрантъ изъ партіи націоналистовъ или кадетской произнесъ тостъ за букву «Ѣ». Среди васъ много молодежи, и боюсь, что многіе изъ васъ не знаютъ, что это за гражданинъ или гражданка. Буква «Ѣ», какъ и «Ъ», «Ѳ» и «Ѵ», это то дворянское сословіе въ нашей азбукѣ, которое упразднено Октябрьской революціей.

Возрожденіе, №240, 28 января 1926.

Visits: 31

Н. П. Гиляровъ-Платоновъ. «Констатирующій воображает себя во фракѣ…»

Варіировать вмѣсто разнообразить, концентрировать вмѣсто сосредоточить, почему употребляютъ? По недомыслію отчасти, а главное по щегольству. «Констатировать” вмѣсто «подтвердить» или «удостовѣрить» какъ-то вкуснѣе и благороднѣе кажется; самое понятіе кажется, хотя оно совершенно то же, что и выраженное по-русски, болѣе возвышеннымъ, болѣе умнымъ, болѣе просвѣщеннымъ. Констатирующій воображаетъ себя во фракѣ и пренебрежительно посматриваетъ на удостовѣряющаго, находя, что онъ въ зипунѣ. Онъ, такъ сказать, шествуетъ, когда тотъ идетъ, или кушаетъ, когда тотъ ѣстъ просто.

Н. П. Гиляровъ-Платоновъ, «Экскурсія въ русскую грамматику», 1884

Visits: 58

Н. П. Гиляровъ-Платоновъ. «Язык во всем составѣ вообще не нам принадлежит…»

Если языкъ во всемъ составѣ вообще не намъ принадлежитъ, а мы ему, то еще менѣе принадлежитъ намъ языкъ письменный и даже не только языкъ, но каждое отдѣльное реченіе. Живое слово еще наше, пока произносится, но съ того момента, какъ заключилось въ букву, оно перестаетъ быть нашимъ и чьимъ-либо. Оно — самостоятельное существо, хотя вышедшее изъ нашихъ устъ и нашей души. Оно въ насъ болѣе не нуждается: не нашъ голосъ и интонація, не нашъ почеркъ даютъ ему сущность, а отношеніе его къ языку вообще, къ словарному составу языка, къ его грамматическимъ законамъ, къ его исторіи: она его душа и жизнь.

Н. П. Гиляровъ-Платоновъ, «Экскурсія въ русскую грамматику», 1884

Visits: 41

Гиляров-Платонов объ орѳографіи

Вѣроятно, Вамъ случалось знавать людей, которые, напримѣръ, изгоняютъ изъ своего правописанія твердый знакъ «ъ» или усвоиваютъ другое подобное новшество? Для меня такая привычка, если я ее вижу, служитъ уже одна свидѣтельствомъ объ умственныхъ и нравственныхъ качествахъ пишущаго: это непремѣнно умъ ограниченный, самонадѣянный, съ мелочными претензіями и неспособный ни къ творчеству, ни къ благороднымъ порывамъ, а серьезная мысль въ немъ и не зачиналась. Это шестилѣтній мальчишка, корчащій большого, взявшій папиросу въ зубы и важно расхаживающій, заложа руки за спину. Онъ умнѣе всѣхъ, этотъ гонитель твердаго языка, умнѣе всѣхъ грамотныхъ соотечественниковъ, не додумавшихся до такой несомнѣнной вещи, какъ излишество твердаго знака. Да чего соотечественниковъ,— онъ умнѣе грамотныхъ всего свѣта, умнѣе французовъ и англичанъ, которые пишутъ двадцать буквъ, чтобъ изобразить слово, способное выразиться четырьмя знаками. Но, не глупо ли дѣлаетъ французъ, что пишетъ avaient когда достаточно писать аvè. Англичане же не совсѣмъ ли безмозглые? По выраженію одного остряка, они пишутъ Мещерскій, когда выговаривается Оболенскій. И сколько даромъ тратятъ времени эти тупые европейцы на начертаніе, сколько капиталовъ губятъ непроизводительно на отливку и оттискиваніе ненужныхъ буквъ!

Такъ разсуждаетъ нашъ умникъ, скорѣе же всего онъ даже не разсуждаетъ, а дѣйствуетъ по прихоти: такъ нравится, оригинально. И это для него еще благо, потому что вина его тогда только въ легкомысліи и заносчивости. Хуже, когда онъ дошелъ до своего вывода путемъ размышленій. Тогда мы ему откажемъ въ самой способности разсуждать, не говоря ужъ объ узкосердечіи, которое свидѣтельствуется этимъ пренебреженіемъ къ живому обществу, котораго онъ состоитъ членомъ, и ко всему міру отошедшихъ предковъ, трудомъ которыхъ онъ самъ есть то, что есть, которыхъ умственнаго наслѣдія онъ есть участникъ.

Н. П. Гиляров-Платонов, «Экскурсія в русскую грамматику», 1884

Visits: 55

Н. К. Кульман о том, как готовилась и проводилась реформа 1918 г.

Чтобы ясно представить обстановку, въ которой происходили первыя обсужденія вопроса объ упрощеніи правописанія, нужно вспомнить, что это было въ 1904 году. Оппозиціонныя и революціонныя настроенія наростали, воздухъ былъ пропитанъ протестами всякаго рода и по всякому поводу. Въ старой орѳографіи многіе стали видѣть одинъ изъ способовъ, которымъ правительство держало народъ въ темнотѣ. Эта мысль находила особенно много приверженцевъ среди сельскихъ учителей, которые дѣйствительно страдали отъ слишкомъ строгихъ для начальной школы требованій по орѳографіи. И психологически совершенно естественно, что мысль о пересмотрѣ Гротовскаго правописанія превратилась мало-по-малу въ мысль о рѣшительномъ разрушеніи всей системы русскаго правописанія, во имя, якобы, блага и просвѣщенія народа. Этимъ настроеніямъ, подкладка которыхъ была, въ сущности, только революціонно-политическая, поддались и нѣкоторые ученые.

Continue reading

Visits: 53

Мнѣніе Академіи наук о правописаніи (1904)

Классически точное опредѣленіе, вынесенное Академіей наук в началѣ XX вѣка:

«Въ примѣненіи къ литературному языку, имѣющему за собою болѣе или менѣе длинное прошлое, правописаніе должно представлять условный компромиссъ двухъ принциповъ — фонетическаго и историческаго. Требованія правописанія, основывающіяся на каждомъ изъ двухъ этихъ принциповъ въ отдѣльности, подлежатъ вѣдѣнію науки, которая опредѣляетъ, соотвѣтствуютъ ли эти требованія дѣйствительности, какъ по отношенію къ написаніямъ, передающимъ звуковыя различія, наблюдаемыя въ современномъ языкѣ, такъ и по отношенію къ случаямъ, въ которыхъ имѣется въ виду исторія звуковой стороны данныхъ словъ; но самое соглашеніе этихъ разнородныхъ принциповъ, основывающееся на тѣхъ или другихъ практическихъ удобствахъ, находится внѣ контроля какой-либо иной науки, кромѣ логики, хотя логичность, послѣдовательность въ построеніи правилъ правописанія, конечно, не дѣлаетъ научнымъ самое правописаніе».

Приведено в статьѣ Н. К. Кульмана «О русском правописаніи» (1925).

Visits: 49

Я. К. Гротъ. «Употребленіе языка людьми мыслящими…»

«Употребленіе языка людьми мыслящими и вообще грамотными должно быть сознательное; каждый пишущій, если онъ сколько-нибудь образован, чувствуетъ потребность отдавать себѣ отчетъ въ начертаніи слов и стремится къ достиженію въ этомъ возможной послѣдовательности».

Я. К. Гротъ

Visits: 33

Толстой о реформѣ орѳографіи

Лев Толстой о предлагавшейся реформѣ русской орѳографіи (1904). Кстати, тот рѣдкій случай, когда с ним можно полностью согласиться. Для меня тѣнь или звѣзда в самом деле легкіе, мгновенно узнаваемые знаки, а звезду и тень надо читать по буквам.

«Говорятъ, гимназистамъ будетъ легче. Да, можетъ быть, но зато намъ будетъ труднѣе; да и имъ будетъ легче только писать, а читать они будутъ дольше, чѣмъ мы читаемъ… Вѣдь мы только пишемъ по буквамъ, читаемъ же вовсе не по буквамъ, а по общему виду словъ. Мы беремъ слово сразу нашимъ взглядомъ, не разбивая его на слога; и потому для всякаго читающаго каждое слово, обладая своеобразнымъ написаніемъ, имѣетъ свою особую физіономію, которую ему создаютъ именно эти „ѣ” и „э”. И благодаря этой физіономіи, я узнаю это слово, даже не вникая въ него, какъ узнаю знакомое лицо среди сотни другихъ, менѣе знакомыхъ; и потому я такое слово воспринимаю легче другихъ… Вотъ, я очень бѣгло читаю, такъ что вижу всегда нѣсколько впередъ; и если, напр., я впереди вижу „ѣ” въ словѣ „тѣнь”, то я уже знаю, что это именно „тѣнь”, а не „темя” или что-либо другое; и зная, что это „тѣнь”, я уже предугадываю всю фразу, и мнѣ это облегчаетъ процессъ чтенія… Однимъ словомъ, благодаря такимъ „личнымъ” признакамъ, которыми одарены слова при современномъ правописаніи, я получаю возможность читать быстро. Если же написаніе станетъ однообразнымъ, т. е. каждое слово лишится своихъ личныхъ признаковъ, то узнавать мнѣ его будетъ труднѣе и, конечно, читать я буду медленнѣе. Привыкнуть къ этому, дѣйствительно, можно и не трудно, но что процессъ чтенія отъ этого сдѣлается медленнѣе, такъ это тоже очевидно… А это было бы очень печально».

Visits: 53

Кн. С. Волконскій. «Люди почему-то думаютъ, что они умнѣютъ, когда произносятъ слова, которыхъ не понимаютъ…»

«Люди почему-то думаютъ, что они умнѣютъ, когда произносятъ слова, которыхъ не понимаютъ. Создается у человѣка какое-то подобіе культуры, которая на самомъ дѣлѣ ниже той, какая у него есть. Это я ясно ощущалъ, когда во время революціи въ деревнѣ слушалъ тамошнихъ говоруновъ. Они сыпали „умными словами“, но были положительно глупѣе своихъ отцовъ… Вліяніе иностраннаго слова несомнѣнно разслабляюще, когда падаетъ на умственную почву, не подготовленную къ его воспріятію, — когда говорящій не отдаетъ себѣ отчета въ корняхъ этого слова. Какъ всякое полузнаніе, оно хуже незнанія, все равно какъ полуистина есть уже заблужденіе».

Кн. С. Волконскій, «О русскомъ языкѣ»

Visits: 32