Tag Archives: публикации

Владиславъ Ходасевичъ. Подвигъ

Не помню в точности, кто, но кажется Салтыковъ-Щедринъ жаловался, что русскій человѣкъ, однажды увидѣвъ нагую женщину, тотчасъ возомнитъ себя акушеромъ. Не знаю, много ли нагихъ женщинъ видѣли русскіе соціалъ-демократы (думаю даже, что очень мало); не знаю, слѣдственно, почитаютъ ли они себя глубокими акушерами. Но мнѣ доподлинно извѣстно что, прочитавъ въ свою время П. Я., <нрзб.>, Скитальца и тому подобное, затвердивъ также русскій текстъ «Интернаціонала», они порою не прочь судить о поэзіи. Тому назадъ года два одинъ такой господинъ ознакомился съ очередною книжкою «Современныхъ Записокъ» и, имѣя склонность къ статистикѣ, сосчиталъ по пальцамъ, сколько въ ней было стиховъ о смерти. Результаты сего научнаго изслѣдованія изложилъ онъ въ наивной статейкѣ,  посвященной упадочному  состоянію молодой эмигрантской поэзіи. Разумѣется, возражать ему не стоило и не стоитъ. Пришлось бы говорить вещи слишкомъ элементарныя: о томъ, что случайный подборъ стиховъ въ одной книжкѣ журнала не даетъ основаній для общихъ сужденій, о литературной эпохѣ, о томъ, что смерть, какъ ни какъ явленіе чрезвычайно замѣтное и во многихъ отношеніяхъ любопытное, во всѣ времена занимавшее умы людей вполнѣ выдающихся (хотя и не соціалъ-демократовъ); что смерть, какъ любовь, принадлежишь къ числу вѣчныхъ поэтическихъ темъ; что случалось ей оказываться однимъ изъ излюб­леннѣйшихъ поэтическихъ мотивовъ какъ разъ въ эпохи несомнѣннаго литературнаго расцвѣта (романтизмъ); что размышленіямъ о ней предавались упорно писатели, которыхъ не назовешь упадочными — напримѣръ, А. С. Пушкинъ, признававшійся откровенно:

День каждый, каждую годину
Привыкъ я думой провожать,
Идущей смерти годовщину
Межъ нихъ  стараясь угадать.

Можно бы также объяснить нашему литературовѣду, что не сюжетомъ опредѣляется міровоззрѣніе автора, а тѣмъ паче его дарованіе; что то же правило должно при­мѣняться во только къ отдѣльнымъ писа­телямъ, но и къ цѣлымъ литературнымъ группамъ, — и прочее. Словомъ, повторяю, было бы слишкомъ легко доказать, что случайный критикъ «наблеялъ дичи» по затрепанной марксистской шпаргалкѣ и что въ дѣлахъ поэтическихъ онъ смыслитъ не болѣе,чѣмъ въ акушерствѣ. Именно поэтому никто и не удостоилъ его возраженіемъ.

И все таки съ его легкой руки пошелъ разговоръ (въ печати и въ обществѣ) о мрачномъ, упадочномъ міровоззрѣніи молодой эмигрантской литературы. Соціалъ-демократовь среди насъ, слава Богу, оста­лось мало — зубры становятся рѣдки. По­этому разговоры ведись умнѣе, нежели въ упомянутой статейкѣ. Минуя чисто сюжетную сторону, пытались вскрыть общее мі­роощущеніе молодежи на основаніи при­знаковъ болѣе существенныхъ и надеж­ныхъ, и все таки отмѣчали съ неодобреніемъ то уныне, которымъ подернуто ея творчество.

Пишущій эти строки указывалъ своевре­менно, что уныніе, отмѣчаемое какъ поэтическій импульсъ, не должно вліять на оцѣнку самой поэзіи; что требовать отъ поэта радужныхъ настроеній такъ же странно, какъ требовать отъ живописца, чтобъ онъ непремѣнно изображалъ хорошую погоду; что въ извѣстномъ возрастѣ едва ли не каждый поэтъ подвергается приступамъ ме ланхоліи; для русской поэзіи уныніе даже традиціонно и характерно, и это не мѣ­шаетъ ей быть одной изъ самыхъ замѣча­тельныхъ въ мірѣ; не даромъ Пушкинъ за мѣтилъ, что

Отъ ямщика до перваго поэта
Мы всѣ поемъ уныло. 
Грустный вой —
Пѣснь русская.

Писано это было не для того, чтобы увѣ­рить читателя, будто молодая эмигрант­ская поэзія исполнена бодрости, но для то­го, чтобы съ чисто литературной точки зрѣнія принципіально защищать ея право на унылость. Я лишь считалъ (и считаю) долгомъ своимъ напомнить, что уныніе, какъ преобладающая эмоція молодой на­шей поэзіи, вовсе не предрѣшаетъ вопро­са о ея литературной живучести. Поэзія можетъ быть глубоко уныла — и въ то же время живительна и живуча. Можетъ быть, даже такъ чаще всего и бываетъ. Ленау говорилъ, что прекрасное но является безъ сопутствія грусти. Грустна была русская поэзія въ свой золотой вѣкъ — сто, сто двадцать пять лѣтъ тому назадъ. За то нѣть ничего болѣе бодраго и торжествую­щаго по внѣшности, чѣмъ нынѣшняя со­вѣтская поэзія, внутренно омертвѣлая, пустая и безчеловѣчная. Именно соціалъ-де­мократическая, марксистская доктрина ее обезкровила, предписавъ ей обязательную бодрость.

Мнѣ кажется, что если молодая эми­грантская литература (не только поэзія, но и проза), говоря языкомъ прошлаго вѣка, кутается въ «душегрѣйку новѣйшаго унынія», то на это есть у нея причины, отчасти вѣчныя (не даромъ вѣдь «душе­грѣйку» придумали сто лѣтъ назадъ), от­части временныя, порождаемыя самой на­шей эпохой, способной развеселить развѣ что сумасшедшаго. Изъ этихъ причинъ, оче видныхъ всякому, тяготѣющихъ надъ ли­тературой, а не внутри ея возникающихъ, я хотѣлъ бы сейчасъ указать только на одну, однако же на такую, которая, по глу­бокому моему убѣжденію, можетъ и должна быть устранена силами самой эмиграціи.

Надо сказать открыто: молодая паша литература страдаетъ отъ сознанія своей обреченности: не эмигрантской обреченности вообще, но спеціально литературной. Вчи­тайтесь въ писанія молодыхъ авторовъ, а еще лучше — прислушайтесь къ ихъ рѣ­чамъ: не къ «офиціальнымъ», ее къ тѣмъ, что произносятся въ разныхъ публичныхъ собраніяхъ, но къ тѣмъ, которыя говорят­ся въ кругу болѣе замкнутомъ. Молодая ли тература мучительно и оскорбленно пере­живаетъ глубокое равнодушіе общества. Правда, можно сказать, что она сама кое въ чемъ виновата: вольно же ей, напри­мѣръ, писать преимущественно стихи: стихи требуютъ особаго пониманія, поэтому они мало читались и въ Россіи, хотя именно поэзія всегда была главной движущей силой въ русской литературѣ, хотя имен­но въ поэзіи намѣчались и созрѣвали ея важнѣйшія теченія. Далѣе — вольно же ей гнаться за «высокимъ» искусствомъ, мало доступнымъ улицѣ, — и это въ эпоху, ко­гда и болѣе счастливыя націи постепенно отказываются отъ такой «роскоши. Но эти провинности не велики. Въ дѣйствитель­ности онѣ суть заслуги, которыя могли бы быть поняты и оцѣнены если не эмигрант­ской улицей, то слоями болѣе культурны­ми. Къ несчастію и стыду нашему, этого то и нѣтъ. Молодая литература живетъ въ бѣдности, въ горестномъ одиночествѣ, по­чти что въ загонѣ. Конечно въ ней есть люди бездарные, но вѣдь есть и талант­ливые. Одни изъ нихъ стоятъ на вѣрномъ литературномъ пути, другіе отъ него укло­няются (думаю, впрочемъ, что сейчасъ уже больше первыхъ). Однако же и талантли­вые, и бездарные, и правые, и виноватые подвержены одинаковому невниманію. Ис­ключенія слишкомъ рѣдки, вниманіе къ «счастливчикамъ» все таки слишкомъ сла­бо, да и распредѣляется слишкомъ случай­но.

Не малая доля вины здѣсь падаетъ, разумѣется, на широкіе круги эмиграціи, не совсѣмъ искренней ссылкой на бѣдность и озабоченность, прикрывающей горестное невниманіе къ литературѣ вообще. Нельзя объяснять упадокъ нашего книжнаго рынка одною бѣдностью, въ то время какъ рестораны, кафэ, дансинги, синематографы посѣщаются эмиграціей очень усердно. Въ наряднѣйшихъ эмигрантскихъ квартирахъ случалось мнѣ видѣть по три шкафа для платья — и ни одной книжной полки. Од­нако же, главная отвѣтственность должна быть возложена на тѣхъ, въ чьихъ рукахъ сосредоточена, такъ сказать, организація литературной жизни, — иными словами, на «старшую» литературу. Имѣя свобод­ный доступъ въ печатные наши органы (иногда за несомнѣнную доброкачествен­ность своихъ работъ, иногда за славное имя, иногда просто за выслугу лѣтъ), старшая литература съ безучастіемъ смотрить на то, какъ писанія младшихъ подвергаются слишкомъ некомпетентному суду слу­чайныхъ вершителей литературныхъ су­дебъ, какъ отвергаются редакціями произ­веденія, отмѣченныя несомнѣннымъ талантомъ, и печатаются другія, достоинствами не блещущія. Не отрицаю, что есть исключенія и въ этой области. Знаю, что были случаи, когда старшіе писатели старались облегчить литературную участь младшихъ, — но эти случаи единичны, къ тому же нѣкоторые изъ нихъ объясняются побужденіями не принципіальнаго и не литератур­наго свойства. Въ общемъ старшіе къ судьбѣ младшихъ глубоко равнодушны, а ино­гда и враждебны. (Извѣстны мнѣ случаи совершенно постыднаго свойства — надѣ­юсь, меня не заставятъ разоблачать ихъ по дробно и съ документами въ рукахъ). Какъ общее явленіе (опять же за двумя-тремя самыми ничтожными исключеніями) отмѣ­чу вотъ что: старшіе писатели, порой вы­ступая въ роли критиковъ и весьма, да­же преувеличенно благожелательно оцѣни­вая писанія сверстниковъ, почти вовсе не удѣляютъ вниманія писаніямъ молодежи. Никто, разумѣется, не потребовалъ бы оть нихъ непремѣнныхъ похвалъ (молодежь за этимъ не гонится), но порой и упрекъ, н осужденіе свидѣтельствуютъ о вниманіи и заботѣ. Этого нѣтъ. Если иногда хвалятъ на словахъ — избѣгаютъ высказываться печатно. Если высказываются, то болѣе о посредственностяхъ, нежели о талантахъ. Сиринымъ на словахъ восхищались чуть ли не всѣ (и вполнѣ справедливо) — но кто возвысилъ свой компетентный голосъ, чтобы обратить на него вниманіе публи­ки? Ровнымъ счетомъ никто.

Впрочемъ, оставимъ это. Касаюсь я этой темы не для того, чтобы упрекать или об­личать, по для того единственно, чтобы от­мѣтить фактъ несомнѣнный: молодые пи­сатели не пользуются тою любовью, тою заботой, которой должны бы пользоваться, какъ со стороны публики, такъ и внутри самой литературы. Вмѣстѣ съ моральной тяжестью это невниманіе ложится на пле­чи молодежи тяжестью матеріальной. Мо­лодежь наша не только не можетъ жить литературнымъ трудомъ (это становится трудно даже и для старшаго поколѣнія), но и попросту не имѣетъ почти никакого литературнаго заработка. Она вынуждена писать урывками, въ часы, оставшіеся послѣ одуряющей службы въ конторѣ, на за­водѣ, послѣ сидѣнія за рулемъ, послѣ из­нурительнаго физическаго труда. Она жи­ветъ въ полунищетѣ, она недоѣдаетъ, не­досыпаетъ, она плохо одѣта, она не мо­жетъ позволить себѣ купить нужную кни­гу или пойти въ театръ. Межъ тѣмъ, толь­ко человѣкъ, рѣшительно ничего не смыс­лящій въ искусствѣ, можетъ не знать, что для художника необходимо какъ воздухъ, извѣстное даже изящество жизни, необхо­дима возможность отдыха, даже бездѣлія, — той «вдохновенной лѣни», которая въ сущности, въ глубинѣ, всегда пронизана у него тайнымъ и творческимъ трудомъ надъ самимъ собою.

Если, лишенные не только пріятнаго, по и самаго необходимаго, молодые писате­ли наши все еще трудятся, все еще ведутъ непримѣтную но упорную борьбу за свое литературное существованіе, то иначе, какъ подвигомъ, я этого назвать не мо­гу. Однако же, требовать отъ нихъ «весе­лыхъ мотивовъ», «воздушныхъ образовъ» и хорошей погоды — хуже, чѣмъ жестоко: неумно.

Если эти ростки будущей русской лите­ратуры вынесутъ, вытерпятъ, не погиб­нуть до наступленія лучшихъ временъ, — это будетъ чудо. И тогда придется при­знать, что всѣмъ, рѣшительно всѣмъ, обя­заны они только себѣ самимъ, ибо помощь, вниманіе, участіе, имъ оказываемыя со сто роны, совершенно ничтожны. Пока что, мнѣ сдается, слишкомъ часто испытываютъ они чувство горькое и слишкомъ часто имѣютъ основаніе повторять про себя: «Богъ помочь намъ никто не скажетъ». А между тѣмъ, вѣдь дѣлаютъ они не только русское дѣло, но и самое важное сейчасъ изъ воз­можныхъ русскихъ дѣлъ. Это именно они, порою почти не видѣвшіе Россіи, порою мало образованные, мало свѣдующіе, все же берегутъ русскую культуру, ибо сохране­ніе культуры предполагаетъ непрестанное, пусть еле примѣтное, но непрерывное дѣ­ланіе. Культура не живетъ ни въ холодилъ пикахъ, ни въ бездѣйственныхъ воспоми­наніяхъ, — она въ нихъ умираетъ. Хра­нятъ культуру не тѣ, которые вздыхаютъ о прошломъ, а тѣ, кто работаетъ для настоя­щаго и будущаго. Если эмиграція дастъ зачахнуть молодой словесности, она не выполнить главнаго и, можетъ быть, един­ственнаго своего назначенія. Но и въ этомъ случаѣ будущій историкъ съ любовью и удивленіемъ преклонится передъ подвигомъ тѣхъ, о комъ я говорю: передъ та­лантливыми и бездарными, передъ умны­ми и неумными одинаково, ибо въ доброй, въ благой, въ прекрасной волѣ своей они всѣ равны.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе
, № 2529, 5 мая 1932

Visits: 6

Николай Любимовъ. Противъ теченія. Бесѣды о революціи. Наброски и очерки въ разговорахъ двухъ пріятелей. Разговоръ шестнадцатый

Авторъ. Въ смыслѣ историческаго урока считаю осо­бенно важнымъ утвердитъ положеніе что Французское пра­вительство не было вынуждено обстоятельствами собирать нотаблей, что собраніе это было свободнымъ дѣйствіемъ предпринятымъ для осуществленія рискованнаго плана мини­стра и для привлеченія на свою сторону „мнѣнія“, а не въ удовлетвореніе дѣйствительной потребности страны въ ту минуту.

Пріятель. А дефицитъ съ которымъ правительство сво­ими средствами оказалось безсильнымъ справиться? Могъ ли быть другой исходъ?

Авторъ. Слово дефицитъ сдѣлалось пугаломъ и главнымъ свидѣтельствомъ негодности всей правительственной системы съ той минуты когда на первомъ засѣданіи созванныхъ но­таблей Калонъ объявилъ о его существованіи и значитель­ныхъ размѣрахъ. Состояніе финансовъ въ ту эпоху храни­лось въ тайнѣ. Финансовый отчетъ Неккера за 1781 годъ былъ первый публичный отчетъ о состояніи казначейства. Это не мало содѣйствовало популярности Неккера. Калонъ же держался системы обмана, всѣми мѣрами старался заставить думать о положеніи финансовъ лучше чѣмъ было въ дѣстви- тельности, разчитывая поддержать этимъ кредитъ и помощію его вывернуться изъ затрудненій. Чтобъ убѣдиться что ужасъ внушавшійся дефицитомъ былъ раздутымъ, достаточно припомнить какъ въ революціонную эпоху о немъ перестали и думать и онъ утратилъ силу страшнаго аргумента противъ дѣйствующей правительственной системы, хотя возросъ до высшей степени. Положеніе казначейства было дѣйствительно трудное, но не должно забывать обстоятельства капитальной важности: богатство страны расло и, съ устраненіемъ приви­легій, податныя силы могли возвыситься. Безанваль (Mem, II, 230) говоритъ: „Поразительное зрѣлище: король близокъ къ банкротству въ то время какъ Франція процвѣтаетъ, населеніе находится въ состояніи вполнѣ удовлетворительномъ; земле­дѣліе, промышленность доведены до высшей степени, Парижъ переполненъ деньгами. Таково неизбѣжное послѣдствіе дурной администраціи безъ принципа и послѣдовательности, хищеній всякаго рода, слабаго правительства не представляющаго точки соединенія“. „Думаютъ, читаемъ въ статьѣ Взглядъ на причины нынѣшней революціи (апрѣль 1787 года, Correspond. Гримма, Ѵ, 90) что нація обѣднѣла; напротивъ, никогда не была она такъ богата! Государь кажется никогда не былъ такъ богатъ, ибо доходы его огромны: на дѣлѣ никогда не былъ онъ такъ бѣденъ. Бѣднѣйшій зависитъ отъ болѣе бо­гатаго. Отъ націи, значитъ, отнынѣ будетъ зависѣть мо­нархъ“. Въ матеріальномъ отношеніи Франція предъ ре­волюціей вовсе не была въ разстройствѣ. Она вынесла революціонное разореніе, выйдя изъ него все-таки богатою страной, конечно, не вслѣдствіе революціонныхъ благодѣяній. Но къ дефициту мы еще вернемся. Теперь пополнимъ по­казаніе Калона о томъ какъ возникла въ правительствѣ мысль о созваніи нотаблей нѣкоторыми другими свидѣтель­ствами.

При закрытіи собранія нотаблей, въ седьмое засѣданіе, хранитель печатей Ламуаньйонъ особенно выставлялъ на видъ то что созывъ нотаблей былъ дѣломъ совершенно свободной правительственной иниціативы и не вызывался никакими особыми обстоятельствами. Ламуаньйонъ указывалъ что пред­шественники Лудовика XѴI неоднократно „собирали вкругъ трона представителей или отборныхъ людей страны (repré­sentants ou l’élite de leur empire) чтобы совѣщаться о законахъ, принимать мѣры противъ злоупотребленій, успокоивать волне­нія, предотвращать бури“. Но слишкомъ часто, прибавляетъ онъ, оказывалось, къ сожалѣнію, что національныя совѣщанія теряли время въ пустыхъ спорахъ и химерическихъ планахъ. „Государственныя корпораціи почти всегда соединялись лишь затѣмъ чтобъ еще болѣе разъединиться“. Печальный опытъ, казалось, осудилъ эта бурныя собранія и отъ нихъ отвыкли въ теченіе полутора столѣтія какъ королевская власть не­зыблемо утвердилась. „Но король въ мудрости своей обра­тилъ вниманіе на перемѣны внесенныя распространеніемъ образованія, развитіемъ общественныхъ отношеній и при­вычкой къ повиновенію (!). Все было спокойно внутри и внѣ его государства, когда его величество, въ тишинѣ своихъ совѣтовъ, поражаясь массой злоупотребленій требующихъ бы­стрыхъ и сильныхъ средствъ, возымѣлъ мысль спросить от­борнѣйшихъ членовъ разныхъ сословій государства, повѣ­ривъ имъ горестную тайну своего сердца и предъявивъ имъ таблицу его финансовъ“.

Можно возразить что рѣчь Ламуаньйона не была откровеннымъ изображеніемъ положенія дѣла, и что указывая на ко­ролевскій починъ онъ имѣлъ въ виду по возможности уда­лить мысль о томъ что созывъ былъ вызванъ обстоятельства­ми и давленіемъ общественнаго мнѣнія. Но есть свидѣтель­ства и кромѣ Ламуаньйона, показывающія что собраніе но­таблей, рѣшенное въ самомъ тѣсномъ королевскомъ совѣтѣ, было для всѣхъ неожиданностію. Салье (Sallier, Annales franç. III, 51. Cassagnac Hist. des causes, I, 5) говоритъ: „Возвѣщенное въ послѣдній день 1786 года собраніе нотаблей поразило не­ожиданностію всѣ умы (vint surprendre tous les esprits)“. „Я былъ пораженъ“, говоритъ въ свою очередь Бальи разсказывая какъ въ первый разъ на обѣдѣ у маршала Бове услыхалъ о предстоящемъ созывѣ нотаблей. Декламацій о верховномъ зна­ченіи націи, объ ограниченіи власти, благодѣтельномъ значеніи англійскаго парламента; рѣзкихъ возгласовъ о министерскихъ злоупотребленіяхъ была масса, но какого-нибудь опредѣленна­го плана и желанія, которые можно было бы предъявить правительству какъ общественное требованіе, не было. Планъ опредѣлился послѣ того какъ правительство само сдѣлало первые практическіе шаги, созвавъ нотаблей. До того времени безпокойство возбужденныхъ умовъ находило исходъ въ сочувственномъ отношеніи къ борьбѣ парламентовъ съ пра­вительствомъ, въ рукоплесканіи всякому изобличенію зло­употребленій власти и неудержимомъ критикованіи всего про­исходящаго и предпринимаемаго. Послѣ созванія нотаблей требованіе опредѣлилось и явился громкій общій кликъ — созваніе сословныхъ представителей. Тогда и началось въ полномъ смыслѣ революціонное движеніе. Какъ мало было у правительства предвидѣнія грозящаго переворота можно видѣть изъ той же рѣчи Ламуаньйона. Восхваляя нотаблей за ихъ содѣйствіе по вопросу объ уменьшеніи расходовъ и разложенію податей, онъ говоритъ: „Такимъ образомъ вы составили собою совѣтъ вашего короля и подготовили  и облегчили самую желанную революцію (vous avez préparé et fa­cilité la révolution la plus désirable), обладая однимъ авторите­томъ довѣрія, главнѣйшею силой въ управленіи государствъ“.Вотъ еще въ какомъ смыслѣ употребляли лотомъ ставшее столь страшнымъ слово революція!

Пріятель. Во Франціи собранія нотаблей были не разъ. Почему же собраніе 1787 года сдѣлалось роковымъ? Почему должно оно было необходимо вести за собой собраніе сослов­ныхъ представителей и съ ними революцію? Не могло ли пра­вительство остановиться на этомъ первомъ шагѣ и не пере­ходить къ выборному собранію? Да почему же и выборное собраніе должно было непремѣнно сдѣлать революцію? Не противорѣчимъ ли мы себѣ высказываясь противъ историче­скаго фатализма и въ то же время указывая на собраніе но­таблей какъ на шагъ неминуемо ведшій къ революціонному крушенію?

Авторъ. Возможно ли было, послѣ того какъ рѣшенъ былъ вопросъ объ обращеніи къ націи, остановиться на собра­ніи нотаблей, когда во всѣхъ умахъ же не въ обществѣ только, но и въ правительствѣ, идея участія націи въ управленіи необходимо соединялась съ идеей выбора. Могла ли эта идея не сообщиться и слабому королю когда въ самомъ его прави­тельствѣ собраніе нотаблей считалось полумѣрою, первымъ тагомъ въ дѣлѣ призыва націи къ участію въ правленіи. Мы видѣли какъ думалъ объ этомъ двигатель предпріятія Калонъ, полагавшій что собраніе нотаблей достаточно на первый слу­чай и что на немъ пока можно остановиться. „Мнѣніе» имѣ­етъ значеніе не чрезъ то только что покоряетъ себѣ умы въ обществѣ: главную силу оно получаетъ когда покоряетъ умы въ правительствѣ. Оно становится всемогущимъ когда, какъ при второмъ назначеніи Неккера министромъ, само дѣлается правительствомъ. И для Калона было аксіомой что выборъ есть единственный истинный источникъ національнаго представительства. Надъ кѣмъ не продѣлано таинство избра­нія, тотъ не есть представитель націи. Въ запискѣ объ устройствѣ провинціальныхъ собраній, представленной но­таблямъ, Каловъ выставляетъ преимущества выборнаго по­рядка, предлагаемаго въ его проектѣ, надъ порядкомъ назна­ченія, имѣвшимъ мѣсто въ собраніяхъ какія уже были въ то время въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, и указываетъ что назначен­ные члены не имѣютъ великаго достоинства какимъ обла­даютъ выборные „представлять всю совокупность собственниковъ данной провинціи и внушать полное довѣріе, каковое было бы имъ оказано еслибы наименованіе ихъ было дѣломъ свободнаго голосованія ихъ согражданъ“. Министръ проговорился. Значитъ правы были не хотѣвшіе признавать нотаб­лей за истинныхъ представителей націи.

Съ предреволюціонной эпохи понятіе самоуправленія во Франціи, повидимому, навсегда соединилось съ идеей вы­бора. Французскихъ писателей и нынѣ крайне удивляетъ что въ классической странѣ самоуправленія, Англіи, выборъ вовсе не есть его существенный элементъ. Столбы само­управленія,—мировые судьи съ обширною властію,—назнача­ются отъ короны. Дюпонъ Уайтъ (Dupon White) въ статьѣ объ администраціи во Франціи и въ Англіи (Révue des deux Mondes, 1862, mars, стр. 291), перечисляя англійскія уѣздныя власти (въ графствахъ), не безъ изумленія восклицаетъ: „и во всемъ этомъ ничего выборнаго“ (rien d’éléctif dans tout cela) и прибавляетъ что на французскій взглядъ совсѣмъ не понятно соединеніе чрезвычайнаго разнообразія власти въ рукѣ миро­ваго судьи.

На то къ чему должно было вести собраніе нотаблей есть вѣское указаніе въ свидѣтельствѣ идущемъ изъ перваго источника: отъ самой революціи. Это свидѣтельство Мирабо, который есть живое воплощеніе революціи перваго періода. Изъ писемъ революціоннаго вождя (Mémoires biographe., litté­raires et polit. de Mirabeau, écrits par lui même, par son père, son oncle et son fils adoptif, Paris 1834, T. IѴ, 339, 340) слѣ­дуетъ заключить что самая идея собранія нотаблей принад­лежала Мирабо и имъ внушена Калону. „Совѣтъ который вы называете превосходнымъ, читаемъ въ письмѣ Мирабо къ Мовильйону, идетъ отъ меня. Я далъ его идею, планъ, со­ставилъ записку… Это чисто моя мысль“. „Мое сердце,—го­воритъ онъ въ офиціальномъ почти письмѣ къ его посред-никамъ въ сношеніяхъ съ Калономъ, аббату Перигору и гер­цогу Лозӭнскому (duc de Lauzun), изъ Берлина (гдѣ онъ имѣлъ правительственное порученіе, въ концѣ 1786 года когда было объявлено о созваніи нотаблей), — не соста­рилось и если энтузіазмъ мой и ослабъ, то онъ не погасъ. Я считаю одномъ изъ лучшихъ въ моей жизни день когда вы сообщили мнѣ о созваніи нотаблей, за которымъ, безъ сомнѣнія, очень скоро послѣдуетъ національное собраніе. Я усматриваю въ этомъ новый порядокъ вещей могущій возро­дить монархію. Считалъ бы себя тысячу разъ польщеннымъ еслибы былъ сдѣланъ послѣднимъ секретаремъ нынѣшняго собранія, котораго имѣлъ счастіе датъ идею“. Стремясь вся­чески добиться политической роли, Мирабо яснѣе Калона пони­малъ куда долженъ былъ вести путь на который въ честолюби­выхъ замыслахъ стремился направить правительство. Для Мирабо собраніе нотаблей было первою частью революціон­наго плана. Неосторожный Калонъ, отклонивъ услуги Мирабо, создалъ себѣ въ немъ яростнаго врага, особенно съ тѣхъ поръ когда не сдерживаясь по обычаю въ словахъ сказалъ прія­телямъ Мирабо указывавшимъ что невыгодно раздражать такого человѣка: „я улажу все это деньгами“, намекая ва продажность пера честолюбца (Mém., IѴ, 362). Мирабо, же­лавшій показать что если „хорошо бы было его взять, то дурно было покинуть“ (si j’étais bon à prendre, je n’étais pas bon à laisser), написалъ длинное, въ цѣлый печатный томъ, обличительное письмо къ Калону, но оставилъ его въ руко­писи и издалъ искусно составленную, въ свойственномъ ему декламаторскомъ тонѣ, брошюру Обличеніе биржевой игры (Dénonciation de l’agitotage\ обращенную къ королю и нотаб­лямъ. Мирабо заключаетъ брошюру слѣдующею рѣзкою вы­ходкой противъ Калона:

„Вы, говорить онъ, обращаясь къ нотаблямъ,—кого отецъ отечества созвалъ для обсужденія государственныхъ дѣлъ, вы его старшіе сыны, ахъ! не считайте моихъ ужасныхъ предсказаній пустымъ химерическимъ страхомъ. Дерзайте показать королю ихъ вѣроятность во всей ширинѣ. Дерзайте сказать ему что въ эти три года обнаружились слишкомъ ясные признаки чего должны мы ожидать отъ финансовой системы при которой живемъ… Скажите ему, а его доб­родѣтельное сердце легко вамъ повѣритъ, что въ дѣлѣ прав- ленія искусство исключаетъ нечестность, что государствен­ные люди, нравственность коихъ всѣмъ ненавистна, должны быть извергнуты какое бы тамъ мнѣніе ни составилось объ ихъ мнимыхъ талантахъ; что хорошо говорить не освобож­даетъ отъ обязанности хорошо дѣлать; что гибкость ума, легкость въ работѣ, красота слога, изящныя вступленія, красныя рѣчи, суть обличительные документы противъ ми­нистра, который такъ искусно излагаетъ начала и отступаетъ отъ нихъ, оскорбляетъ ихъ въ исполненіи“. (Grimm, IѴ, 211).

„Книга, говоритъ о своемъ Обличеніи Мирабо въ письмѣ къ г-жѣ Нера (de Nehra) отъ 17 марта 1787 года (Mém., IѴ, 404), имѣла громадный, безпримѣрный успѣхъ, какого далеко не за­служивала какъ сочиненіе, но можетъ-быть достойна была какъ услуга оказанная съ мужествомъ и достоинствомъ“. Нотабли, по большей части стоявшіе во главѣ разныхъ корпорацій, по­чтенные люди изо всѣхъ классовъ, поздравляли, благодарили меня. Отъ конторъ нотаріусовъ до будуаровъ прекрасныхъ дамъ меня читали, хвалили, превозносили“. Одинъ пріятель сказалъ Мирабо: „вотъ какъ пріобрѣтается великое уваженіе, но какъ и теряется все“. (Письмо къ г-жѣ Нера 19 марта 1787 г.). Мирабо отвѣтилъ: „а развѣ великое уваженіе ничего уже не значитъ?“ Въ болѣе откровенномъ письмѣ къ Мовильйону онъ такъ развиваетъ свой отвѣтъ: „то что говори­те вы мнѣ заключаетъ въ себѣ противорѣчіе, ибо высокое уваженіе есть почти все; но отрицаю чтобы такимъ образомъ все терялось даже въ вашемъ смыслѣ. Вашъ герой (Калонъ) слишкомъ безуменъ чтобъ имѣть продолжительный успѣхъ. Такой успѣхъ даютъ только послѣдовательность, характеръ, истинные таланты. Въ тотъ день когда онъ падетъ или когда приведетъ васъ къ банкротству, увидите на какомъ разстояніи буду я отъ него!“ Завтрашній двигатель зачинавшагося пере­ворота проницательно усматривалъ будущее которое призы­валъ всею душой.

Повторяю, если рѣшенъ былъ правительствомъ вопросъ объ обращеніи къ націи, то выборная форма этого обращенія была уже неизбѣжностію. Еще неизбѣжнѣе было революціон­ное крушеніе какъ послѣдствіе созыва представителей из­бранныхъ по теоретически, казалось, наилучшему плану. На этомъ надѣюсь еще внимательно остановиться, теперь же ограничусь однимъ замѣчаніемъ.

Привлекательность теоретическихъ идей одна изъ главныхъ опасностей и нерѣдко одно изъ первыхъ золъ въ политиче­скихъ дѣлахъ. Выборное начало есть одна изъ такихъ идей. Оно, по теоріи, должно доставлять наилучшихъ людей для вся­каго дѣла. Практика убѣждаетъ что въ громадномъ числѣ случаевъ далеко не такъ. Предлагаютъ утѣшеніе что въ та­кихъ случаяхъ избиратели сами виноваты и ни на кого не должны пенять кромѣ самихъ себя, какъ будто отъ этого кому-нибудь лучше и дѣло этимъ сколько-нибудь поправится. Теоретическое тупоуміе не сдается на указаніе практики. Начало де непогрѣшимо, зло единственно отъ неправильнаго его приложенія: требуется только устранить злоупотре­бленія въ приложеніи. Какъ будто это возможно! Госу­дарственный умъ тѣмъ и отличается отъ доктринеровъ что ясно прозрѣваетъ въ условія дѣйствительности и считается съ дѣйствительными людьми во всемъ ихъ живомъ много­различіи, а не съ отвлеченными образами произвольно од­нихъ качествъ лишенными, другими надѣленными. Честный Малербъ (Malesherbes), другъ Тюрго, въ 1792 году такъ говоритъ о дѣятельности своей и своего друuа, отмѣченной печатью доктринерства. „Тюрго и я, мы имѣли наилучшія намѣренія; и между тѣмъ оба были въ заблужденіи. Мы хо­тѣли управлять Французами не такими каковы они на самомъ дѣлѣ, а такими какими Желали ихъ видѣть и какими пред­ставляло намъ ихъ наше сердце. Самая прямота наша была несправедливостію по отношенію къ нашимъ современникамъ, которые свободны же были жить какъ воспитаны и думать какъ желали; тогда какъ мы не имѣли права подчинять ихъ ни нашей строгости поведенія, ни нашей независимости мнѣній. Насъ ввело въ заблужденіе ваше рвеніе…. Не знаю куда приведутъ теперешнія событія. Но должно признать что отъ усовершенствованія къ усовершенствованію мы до­шли до нынѣшняго положенія. И заблуждающаяся нація думала идти къ благу одобряя ихъ“ (Soulavie, ѴI, 101).

По отношенію къ выбору дѣлается, между прочимъ, одна, такъ сказать, математическая ошибка. Имѣемъ сто избирате­лей. Каждый представляется единицей точно такою какъ дру­гой. Такъ ли на дѣлѣ? Всѣ ли имѣютъ равную величину, равный вѣсъ по отношенію къ рѣшаемому вопросу? Во Франціи на нѣ­которыхъ экзаменахъ по каждому предмету дѣлаютъ отмѣтки баллами, употребляя ихъ одинакое число, но потомъ, чтобы различить предметы по степени важности, каждый баллъ множится на коеффиціентъ соотвѣтствующій предмету и тѣмъ большій чѣмъ болѣе вѣса желаютъ придать значенію этого предмета при испытаніи. Слѣдовало бы и каждаго избирателя по­множить на коеффиціентъ соотвѣтствующій дѣйствительному значенію его голоса. Но кто и какъ можетъ опредѣлить эти коеффиціенты? И приходится довольствоваться теоріей что всѣ равны, зная очень хорошо что этимъ только обманыва­емъ себя. Это теоретическій недостатокъ системы. Не говорю о злоупотребленіяхъ. И выходитъ въ результатѣ, какъ ни чудовищнымъ это можетъ инымъ показаться, что шансъ вы­брать наилучшаго путемъ голосованія во многихъ случаяхъ не превышаетъ шанса простаго выдергиванія жребія и мо­жетъ быть много ниже шанса прямаго назначенія, хотя бы оно было поручено первому встрѣчному на улицѣ. Выборъ форма во многихъ случаяхъ хорошая, но никакъ не чудо­дѣйственная. Въ приложеніи ко Франціи 1789 года она была роковою. Мы видѣли какую палату доставилъ странѣ вы­боръ произведенный въ самыхъ либеральныхъ условіяхъ, по наилучшему, казалось, плану и, надо призвать, безъ избира­тельныхъ злоупотребленій.

Ты догадываешься, полагаю, по какой причинѣ стараюсь я особенно внимательно остановиться на разъясненіи неиз­бѣжности революціи вслѣдствіе шага сдѣланнаго Француз­скимъ правительствомъ въ 1787 году. Мы только-что пережили историческій моментъ представляющій нѣкоторое сходство съ тѣмъ какой рѣшилъ судьбу королевской власти во Франціи. Къ счастію, Провидѣніе хотѣло чтобъ исходъ правительствен­наго рѣшенія у насъ былъ другой. Насъ усиленно, чрезъ агитацію печати, интриги въ правительственныхъ сферахъ, смущеніе общественнаго мнѣнія, разложеніе университе­товъ (оригинальный пріемъ исключительно принадлежа­щій нашему „движенію“) приглашали на путь долженство­вавшій необходимо вести къ революціи. Партія кото­рая у васъ зоветъ себя либеральною присвоиваетъ себѣ не точное названіе. Точное для нея названіе—партія государ­ственнаго переворота, попросту, революціонная. Конечно, дѣйствующія въ ея интересѣ лица далеко не всѣ революціо­неры, даже большинство вовсе не революціонеры, по крайней мѣрѣ никакъ не чувствуютъ себя таковыми. Но дѣйствовать въ интересѣ данной партіи значитъ, хотя бы и косвенно, къ ней принадлежать. Одно изъ главныхъ нашихъ золъ то что люди сановные, власть имѣющіе, въ совѣтахъ участвующіе, у насъ не рѣдко суть люди скуднаго ученія, а потому къ дѣлу требующему серіозныхъ усилій развитаго ума неспособные, а простой смыслъ, остающійся въ кругѣ немногочисленныхъ, но ясныхъ и здравыхъ понятій, утратившіе, о послѣднихъ словахъ науки и политической мудрости поучающіеся изъ фельетоновъ и статей популяризующихъ якобы выводы цивили­заціи. Въ туманѣ жалкаго умничанья легіоны людей утра­тившихъ способность мыслить самостоятельно, но мнящихъ себя представителями интеллигенціи чиновной, учебной, су­дебной, проглядываютъ что дѣло идетъ не о теоретиче­скихъ вопросахъ о значеніи власти, или участіи народа въ дѣлѣ управленія, а о вопросѣ весьма практическомъ— революціонной программѣ направленной противъ вашего оте­чества, имѣющей цѣлью его ослабленіе и разложеніе. Програм­ма эта не тайна. Послѣ періода „хожденія въ народъ“, окон­чившагося неудачей, революціонная партія, какъ сама заявила, вступила на поприще политической дѣятельности. Она сосре­доточила силы на правительственныхъ сферахъ, не скрыва­ясь поставила своею цѣлью покушеніями на правительствен­ныхъ лицъ и на главу государства терроризовать правитель­ство и направить всѣ усилія на „перемѣну государственнаго строя“ въ Россіи. Началось „конституціонное движеніе“. „Дайте конституцію и мы стрѣлять не будемъ“, говорили нелегальные. „Дайте конституцію; они стрѣлять не будутъ“, ежедневно подтверждали легальные. Даже не конституцію. Партія не скрывала что каждый шагъ къ этой цѣли направ­ленный, какъ бы скроменъ въ началѣ ни былъ, она зачтетъ въ свое пріобрѣтеніе. Нельзя отрицать что въ „политической“ своей дѣятельности партія имѣла большую удачу. Ея инте­ресы вступали въ союзъ съ ею же раздуваемыми якобы „ли­беральными“ стремленіями. На приманку обѣщаемыхъ правъ и якобы свободы въ разныхъ формахъ пошло не мало умовъ въ игрѣ не участвующихъ. Развилось политическое легко­мысліе котораго главный признакъ неумѣнье различать те­оретическую приманку отъ дѣйствительнаго интереса. Забвеніе дошло до неумѣнія понять что ограниченіе власти, въ эпоху когда требуется вся ея энергія и когда въ отсутствіи этой энергіи все несчастіе, было бы шагомъ самымъ пагуб­нымъ. Истинный, неотложный интересъ минуты не въ осуществленіи чужихъ плановъ, не въ удовлетвореніи таящихся честолюбій, жадно раздающихъ рты на яблоко вла­сти, а въ укрѣпленіи власти расшатанной на всѣхъ путяхъ, возстановленіе исчезнувшей идеи обязанности, устраненіи вопіющихъ злоупотребленій въ дѣйствіи всяческихъ учреж­деній и старыхъ и новыхъ, утвержденіи порядка въ его пер­выхъ, простѣйшихъ основахъ. Главный обманъ будто дѣло идетъ не объ ослабленіи власти, а о вящемъ ея укрѣпленіи. Примѣръ французской революціи весьма поучителенъ для разъясненія и этого обмана. Явно, шагъ за шагомъ власть отни­малась у монарха, а между тѣмъ продолжали пышно говорить о возвышеніи королевскаго достоинства и укрѣпленіи трона си­лою народной признательности за даруемыя якобы вольности.

Когда революціонное движеніе ваше, еще недавно такъ ничтожное по собственнымъ силамъ, слилось на практикѣ въ одинъ потокъ съ „конституціоннымъ“ оно пріобрѣло небы­валую силу. Въ странѣ образовалась дѣйствительно сильная партія перемѣны государственнаго строя. Государство влек­лось на путь неизбѣжно революціонный. Увѣрялось что этимъ будто бы способомъ истребится крамола и указывалось на мнимое умиротвореніе въ роковой періодъ, когда подготовля­лось событіе 1 марта (даже верховная власть была введена въ заблужденіе и въ рескриптѣ графу Лорисъ-Меликову объ умиротвореніи говорилось какъ о совершившемся). Между тѣмъ никогда крамола не дѣлала такого шага впередъ какъ въ эти тринадцать мѣсяцевъ умиротворенія.

Настойчивый обманъ произвелъ такую умственную сбив­чивость что самые поразительные аргументы остаются безъ дѣйствія. Въ самомъ дѣлѣ, какъ возможно, спрашивается, чтобъ и крамола и истребители крамолы могли разсчитывать достичь своихъ противоположныхъ цѣлей однимъ и тѣмъ же средствомъ. Вѣдъ эта задача не легче той какъ въ одномъ и томъ же вагонѣ ѣхать заразъ въ двѣ стороны—и въ Петер­бургъ и въ Москву. Что-нибудь одно—или „движеніе“ должно служить къ торжеству крамолы и слѣдовательно уже никакъ не къ ея истребленію, иди къ торжеству ея истребителей и слѣдовательно никакъ не быть ей желанной. Между тѣмъ оказывается и то и другое. Кто обманываетъ и кто обма­нутъ? Можетъ-быть обманывается крамола непредусмотри­тельно дающаяся въ сѣти. Сомнительно, ея шаги до сихъ поръ такой наивности не показываютъ. Обманываются зна­читъ ея якобы истребители. Сомнительно и это, по крайней мѣрѣ для не малой части: въ ихъ первыхъ рядахъ находит­ся „пресса“; она въ послѣднее время дошла до такой виртуоз­ности въ пріемахъ обманыванія другихъ что едва ли пойдетъ на грубую удочку. Какъ же выйти изъ этихъ противорѣчій? Исходъ, кажется, одинъ: допустимъ что крамола и ея якобы истребители суть взаимныя орудія дѣйствія. Достиженію цѣлей крамолы помогаютъ истребители, для цѣлей истребите­лей полезна крамола. Но орудіе не есть что-либо самосто­ятельное, и если обѣ стороны суть только орудія, то должно быть нѣчто третье управляющее для чего онѣ служатъ ору­діями. Это третье есть нѣкоторый планъ противонаціональный, противорусскій. Кто управляетъ имъ—не знаю. Но онъ дѣйствуетъ и явно и скрытно. Явнымъ орудіемъ онъ имѣетъ крамолу, скрытымъ то что принято нынѣ именовать якобы ли­беральною партіей. Скрытое дѣйствіе творится въ двухъ фор­махъ: отчасти съ сознаніемъ тѣхъ кто дѣйствуетъ, отчасти и можетъ-быть главнымъ образомъ безъ яснаго сознанія, ча­сто вовсе безъ сознанія, со стороны тѣхъ которые даютъ увлечь себя теченіемъ. Обману удалось отчасти овладѣть „мнѣ­ніемъ“. Дѣйствіями доставляющими популярность, вызываю­щими хваленія, предъ чарами которыхъ многіе не въ силахъ устоять, сдѣлались такія которыя направлены на пользу пла­на и его орудій. Составлены рецепты какимъ должны слѣдо­вать судья, профессоръ, сановникъ чтобы стяжать похваль­ный листъ и найти дѣйствительную поддержку въ цѣломъ лагерѣ. Появилось дѣленіе, нелѣпое въ самомъ себѣ, но даю­щее отмѣтку на какихъ-то консерваторовъ и якобы либера­ловъ. Можно было дивиться зрѣлищу партіи противной су­ществующему строю, оппозиціонной по существу и вмѣстѣ правящей. Въ весьма существенномъ „либеральная партія“ находила союзниковъ въ противномъ ей лагерѣ. Люди доктри­нерствующіе, для которыхъ всего дороже усвоенныя ими схе­мы, которые на дѣйствительность могутъ смотрѣть только какъ на матеріалъ для приложенія этихъ схемъ, увѣренные что дѣло остановится именно тамъ гдѣ требуетъ теорія и не осмѣлится ей не подчиниться,—не могли устоять противъ приманки умничанія и выступали съ рекомендаціей своихъ схемъ, не замѣчая что выходя съ противоположной стороны указывали на тотъ же исходъ какого добивались противники. Промыслъ Божій спасъ насъ отъ шага который, при совре- менныхъ условіяхъ, могъ бы быть роковымъ, какъ было ро­ковымъ созваніе нотаблей во Франціи въ условіяхъ 1787 года.

Пріятель. Аминь.

Русскій Вѣстникъ, 1881

Visits: 5

Николай Любимовъ. Противъ теченія. Бесѣды о революціи. Наброски и очерки въ разговорахъ двухъ пріятелей. Разговоръ пятнадцатый

Авторъ. Въ концѣ декабря 1786 года, въ тринадцатый годъ царствованія Лудовика XѴI, былъ сдѣланъ шагъ вели­кой важности. Рѣшено было созвать собраніе нотаблей, нѣ­что въ родѣ собора именитыхъ людей. Въ составъ его вхо­дили принцы крови, приглашенные королемъ представители высшаго дворянства, духовенства, магистратуры, далѣе члены королевскаго совѣта (conseil du roi), депутаты отъ провинцій, гдѣ были сословныя собранія (paye d’états), купеческіе старши­ны (городскія головы, prévôts de marchands) Парижа и Ліона и меры двадцати двухъ другихъ городовъ изъ остальной Франціи (списокъ нотаблей см. Archives parlem. 1,182). Дѣло держалось въ секретѣ и было рѣшено неожиданно для всѣхъ (Bezenval, Мет. II, 204) въ совѣщаніи короля съ тремя ми­нистрами: Калономъ, хранителемъ печатей Мироменилемъ и министромъ иностранныхъ дѣлъ Верженомъ (de Vergennes). Другіе ближайшіе совѣтники короля узнали волю его въ за­сѣданіи совѣта депешъ (conseil des dépêches), изъ котораго должно было послѣдовать объявленіе о созывѣ. О тайнѣ не знали даже королева и близкія къ вей лица (Droz, 168). Ма­ло впечатлительный король подъ конецъ такъ увлекся мы­слію такого обращенія къ націи что на другой день послѣ объ­явленія въ совѣтѣ своего рѣшенія писалъ къ Калону: „я не спалъ эту ночь, но отъ удовольствія“. Немедленно разосла­ны были приглашенія и собраніе назначено на 29 января 1787 года. Подборъ членовъ былъ сдѣланъ тщательно и без­пристрастно. Калонъ, двигатель всего предпріятія, не устра­нилъ даже явныхъ своихъ враговъ, какъ архіепископа Ту­лузскаго Ломени де Бріена, своего будущаго преемника. Въ безпристрастіи выбора Калону отдавали справедливость даже его порицатели (Неккеръ De la révol franç., I, 22; Paris 1797). Члены за немногими исключеніями принадлежали къ двумъ высшимъ классамъ, дворянству и духовенству, къ послѣднему въ лицѣ высшихъ его представителей, вышедшихъ также изъ дворянскаго сословія. Собраніе не было выборнымъ, но го­сударственныя силы страны въ ихъ высшемъ элементѣ были представлены достаточно и внушительно: это были тѣ силы въ которыхъ монархическое начало должно было, казалось, найти наиболѣе прочную опору. И что же? Собраніе послужило не дѣлу укрѣпленія и возвышенія пошатнувшейся вла­сти, а дѣлу революціи; шагъ оказался роковымъ. Знамена­тельный фактъ заслуживающій внимательнаго разбора.

Пріятель. Король не спалъ ночь отъ удовольствія. Не­льзя не признать что въ этой идеѣ собрать именитыхъ лю­дей было не мало привлекательнаго. Не мудрено что Калону удалось прельстить короля мыслію созвать въ минуты затруд­неній лучшихъ людей страны и на нихъ опереться чтобы про­извести широкія реформы для блага народа. Положеніе дѣлъ было дѣйствительно трудное. Въ финансахъ значительный дефицитъ, авторитетъ власти въ паденіи, въ умахъ безпо­койство неспособное ничѣмъ удовлетвориться, породившее всеобщее критиканство. Надо же было что-нибудь предпри­нять! Какая мѣра могла бытъ дѣйствительнѣе собора лучшихъ людей? Еслибы собраніе оказалось на высотѣ своего призна­нія, овладѣло бы положеніемъ, вошло бы въ преобразователь­ные виды правительства, поддержало бы ихъ своимъ автори­тетомъ, сдѣлалось бы опорой монархіи,—ходъ событій могъ быть совсѣмъ иной. Получи мѣра успѣхъ,—она бы въ вѣкахъ прославлялась какъ актъ государственной мудрости. Успѣха не было, и мы зовемъ ее роковою ошибкой.

Авторъ. И мы правы. Одинъ и тотъ же актъ можетъ быть и дѣломъ мудрости, и ошибкой, смотря по условіямъ въ какихъ онъ предпринимается. Послѣ событія не трудно вы­яснить обстоятельства опредѣлившія его ходъ. Трудно разчитать ихъ предъ событіемъ. Тутъ-то и познается го­сударственный умъ. Былъ ли созывъ собора нотаблей удо­влетвореніемъ вѣрно угаданной дѣйствительной потребно­сти страны въ тѣ минуты? Въ общественномъ настроеніи было безпокойное чувство неудовлетворенности, но безъ созна­нія какихъ-либо практическихъ мѣръ способныхъ прекратить огульное порицаніе существующаго порядка. „Мнѣніе“ громко чего-то требовало, чего-то свободнаго, лучшаго, имѣющаго смѣнить безаппелляціонно негодный источникъ всего зла: су­ществующій порядокъ, но чего именно требовало, это остава­лось въ густомъ туманѣ отвлеченныхъ идей о естественныхъ правахъ человѣка, верховенствѣ націи, о свободныхъ учрежде­ніяхъ, истребленіи злоупотребленій и предразсудковъ и т. д.

Пріятель. Не въ родѣ ли того какъ у насъ по вопросу о „правовомъ порядкѣ“? Одному мерещится земскій соборъ именитыхъ людей отъ митрополита до крестьянина, другому собраніе выборныхъ людей отъ земствъ, третьему англійскій парламентъ, тому конвентъ гдѣ онъ засѣдаетъ, этому феде­рація, всѣмъ благодѣтельная конституція, улыбающаяся каж­дому пріятною улыбкой.

Авторъ. Общественный говоръ, хотя бы онъ громко за­являлъ себя какъ общественное мнѣніе, и интересы страны суть двѣ вещи далеко не совпадающія. Благо для страны когда интересы ея совпадаютъ съ ея общественнымъ мнѣні­емъ. Это плодотворные историческіе моменты подъема на­роднаго духа. Бываютъ, напротивъ, эпохи замутившагося об­щественнаго сознанія, разнородныхъ требованій не считаю­щихся съ дѣйствительностію, въ дѣйствительности неосу­ществимыхъ, но пораждающихъ за то отрицаніе всего суще­ствующаго въ дѣйствительности какъ подлежащаго смѣнѣ. Общество является потерявшимъ голову. Если при этомъ теряетъ голову и правительство, то исходъ одинъ — рево­люціонное крушеніе.

Чѣмъ характеризовалась эпоха созванія нотаблей? Государ­ство находилось въ состояніи скрытой анархіи, чрезъ два го­да поразительно обнаружившейся явными признаками такъ хорошо описанными Теномъ: anarchie spontanée. При неограниченномъ правленіи и крайней административной центра­лизаціи, власти на дѣлѣ не было. Правительство дѣйствовало въ разбродъ, безъ системы. Произволу управляющихъ от­вѣчалъ произволъ управляемыхъ. Правительство въ борьбѣ съ парламентами то пассовало, то прибѣгало къ крутымъ мѣ­рамъ, до конца недоводимымъ. Въ позднѣйшее время, въ эпоху Наполеона III, во французскихъ законахъ о печати говорилось о преслѣдованіи за возбужденіе „ненависти и презрѣнія къ правительству“. Меня какъ-то коробило это выраженіе, казавшееся черезчуръ откровеннымъ со стороны правительства, долженствовавшаго, казалось бы, не допускать и мысли о возможности презрѣнія къ нему. Не изъ эпохи ли предреволюціоннаго паденія власти пришла эта идея? Прави­тельство поставившее себя одинаково противъ оппозиціи, сдѣлавшейся мало-по-малу всеобщею, дѣйствительно было въ презрѣніи. Презрѣніе это у однихъ боролось съ завѣ­щанною преданіемъ преданностію королю, у другихъ — бо­лѣе или менѣе переходило въ ненависть. Еслибы могло подняться достоинство власти, Франція была бы спа­сена отъ революціи. Оно поднялось послѣ страшныхъ бѣд­ствій, когда на изящныя лиліи древняго трона королей сту­пила одѣтая въ ботфорту нога полководца захватившаго власть. Чѣмъ болѣе вглядываюсь въ событія, тѣмъ болѣе убѣждаюсь что революція во Франціи не была явленіемъ исторической необходимости. Она стала необходимостью съ момента роковаго шага 1787 года. Обычный выводъ необ­ходимости революціи изъ свойствъ стараго порядка вещей есть система прилаженная къ событіямъ. Если требуется отыскать виновника совершившагося, то виновникъ этотъ правительственныя мѣропріятія. Можно прослѣдитъ шагъ за шагомъ какъ правительство дѣлало революцію, роняя власть изъ рукъ. Это паденіе съ минуты созыва нотаблей стало уже дѣйствительно роковымъ.

Починъ въ дѣлѣ созванія нотаблей принадлежитъ Калону. Если бытъ первымъ виновникомъ Французской революціи естъ честь, то честь эта должна принадлежать этому министру. Въ послѣдствіи, въ сочиненіи О современномъ и будущемъ положеніи Франціи (De l’état de la France présent et à venir) изданномъ въ 1790 году въ Лондонѣ (послѣ паденія сво­его Калонъ переселился на житье въ Англію), разбирая дѣйствія Конститюанты и вѣрно предвидя грозившія странѣ бѣдствія, онъ съ горечью, но и не безъ оттѣнка гор­дости вспоминалъ что первый двинулъ Францію на путь переворота. „Еслибы не имѣлъ я, пишетъ онъ (préface, 2), важнаго личнаго повода съ участіемъ слѣдитъ за событія­ми, которыхъ быть-можетъ буду сочтенъ первою причиной, такъ какъ я побудилъ возобновитъ національныя собранія, то достаточно быть Французомъ по рожденію чтобы быть глубоко взволнованнымъ и постоянно заниматься этими со­бытіями“. Въ февралѣ 1787 году Калонъ написалъ обширное письмо къ королю, изданное также въ Лондонѣ (Lettre ad­ressée au Roi par M. de Calonne, le 9 février 1789). Въ кон­цѣ этого любопытнаго письма онъ говоритъ: „не могу не признать что я возродилъ идею о національныхъ собраніяхъ и былъ первою причиной ихъ возвращенія“.

Пріятель. Это впрочемъ не пріобрѣло ему милости со стороны историковъ, приверженцевъ революціи. За нимъ осталось имя министра хищника и расточителя, разстроивша­го финансы Франціи легкомысленными операціями. Ему противополагаютъ честность и экономію заклятаго врага его, Неккера.

Авторъ. Преувеличенно дурная репутація Калона есть историческая несправедливость, какъ и преувеличенное вос­хваленіе Неккера: печальное свидѣтельство что популярничаньемъ и умѣньемъ составить кружекъ приверженцевъ пріобрѣтается не только восхваленіе при жизни, но и при­страстіе на судѣ исторіи. Историкъ, имѣя предъ глаза­ми неумолкаемыя похвалы или порицанія современниковъ, невольно и самъ становится ихъ отголоскомъ, и прогляды­ваетъ чѣмъ были куплены похвалы и изъ какого источника вышли порицанія. Калонъ вовсе не былъ хищникомъ какъ обвиняли его враги; удалившись отъ дѣлъ, онъ оказался не имѣющимъ состоянія и получилъ средства къ жизни лишь благодаря женитьбѣ на богатой вдовѣ (Biographie Universelle). Человѣкъ безспорно талантливый, увлекательный въ обра­щеніи, чаровавшій женщинъ, игрокъ въ политикѣ, со вспышками вдохновенія и труда, съ небрежностью и лѣнью свойственными артистическимъ натурамъ, онъ былъ роко­вымъ человѣкомъ для предреволюціонной Франціи. Ловкость и отвага были недостаточны тамъ гдѣ требовались или гені­альность, или высокая нравственная сила. Но онѣ были до­статочны чтобы двинуть страну на путь революціи. Веберъ въ своихъ Мемуарахъ (I, 151) такъ характеризуетъ Калона „Всѣ безпристрастные люди отдавали ему справедливость въ разнообразныхъ административныхъ позваніяхъ и при­знавали что онъ обладаетъ умомъ плодовитымъ въ изобрѣ­теніи путей, замѣчательною легкостію пониманія, работы, слова; личнымъ безкорыстіемъ, то-есть честолюбіемъ безъ алчности. Въ способѣ вести дѣла, онъ отличался благо­родствомъ, пріятностію, гладкостью. Его самоувѣренность доходила до небреженія, и тутъ начиналась опасность. Онъ обладалъ сильнымъ желаніемъ нравиться, что дѣла­ло для него всякій отказъ труднымъ, и воображеніемъ безъ границъ, заставлявшимъ его вѣрить неосуществимымъ надеж­дамъ“. Онъ всегда игралъ игру, и его политика была одна изъ формъ политики обмана. Это была впрочемъ еще наименѣе подлежащая осужденію форма этой пагубной политики, ибо пользовавшійся ею самъ увлекался своими иллюзіями, желалъ добра своей странѣ и былъ все-таки вѣрнымъ слугой короля.

Что побудило Калона предложить созваніе нотаблей, о ко­торомъ никто въ то время не думалъ? Игра имѣла такой расчетъ. Каловъ задумалъ широкій планъ реформъ, имѣвшій, съ одной стороны, удовлетворить либеральнымъ идеямъ вре­мени, съ другой покрыть значительный дефицитъ, невѣдо­мый публикѣ, составлявшій государственную тайну и самая цифра котораго при тогдашнемъ счетоводствѣ не могла быть точно опредѣлена, и возстановить порядокъ въ финансахъ разстроенныхъ Американскою войной, многочисленными пред­пріятіями и системой финансовой игры, давшей въ началѣ блестящіе результаты, во въ концѣ грозившей банкротствомъ. Какъ было провести этотъ планъ? Надлежало ждать сильнаго противодѣйствія парламентовъ, находившихся въ постоян­ной борьбѣ съ правительственными мѣрами. На соглаше­ніе съ парламентами для Калона не было никакой надежды. Еще въ свѣжей памяти было столкновеніе по случаю займа въ концѣ 1785 года, когда Калонъ одержалъ верхъ и побудилъ короля обратиться къ призваннымъ въ Версаль представи­телямъ парижскаго парламента со словами: „знайте что я доволенъ моимъ генералъ-контролеромъ и не потерплю чтобы возбужденіемъ неосновательнаго безпокойства мнѣ мѣшали въ исполненіи плановъ направленныхъ ко благу моего государ­ства и облегченію моихъ подданныхъ“. Теперь, когда опасе­нія надлежало призвать основательными, Калонъ задумалъ мѣру которая шла бы на встрѣчу либеральнымъ вожделѣні­ямъ общественнаго мнѣнія, сдѣлала бы планъ министра и пра­вительства популярнымъ и побѣдила бы сопротивленіе пар­ламентовъ. Мѣра эта—созваніе нотаблей. Въ обществѣ хо­дило не мало толковъ о представительствѣ и участіи націи въ правленіи, о парламентѣ по англійскому образцу, объ амери­канской конституціи, но все это были неясныя теоретическія представленія, не сложившіяся въ форму обращеннаго къ правительству практическаго требованія или хотя желанія. Тамъ и сямъ говорилось о собраніи государственныхъ сосло­вій (états généraux), какъ формѣ представительства имѣющей историческіе корни во Франціи; слово упоминалось въ пред­ставленіяхъ нѣкоторыхъ провинціальныхъ парламентовъ. Но всякій звалъ что отмѣна этого рода собраній требова­лась установленіемъ неограниченной монархіи послѣд­нихъ столѣтій. Это было бы шагомъ наперекоръ всѣмъ пре­даніямъ завѣщаннымъ Лудовику XѴI его предшественниками и едва ли кому приходило въ голову чтобы король собствен­нымъ движеніемъ могъ рѣшиться на такой шагъ. Дѣйстви­тельно, Лудовикъ XѴI былъ, казалось, еще безконечно далекъ отъ этой мысли и склонить его на такое собраніе было бы невозможно. Калонъ нашелъ переходный мостъ въ собраніи нотаблей.

Въ Письмѣ къ королю Калонъ припоминаетъ Лудовику XѴI какъ склонялъ его къ собранію нотаблей, о которомъ ни­кто не думалъ. „Любитъ часто вступать въ отеческія совѣща­нія съ подданными, стягивающія узы привязанности и укрѣп­ляющія узы повиновенія, что могло быть достойнѣе добро­ты вашего сердца! Такъ дѣлалъ Лудовикъ XII, такъ дѣлалъ Генрихъ IѴ, и они заслужили обожаніе націи подчиненной ихъ законамъ. Вы знаете, государь, что таковъ всегда былъ мой языкъ, что я такъ говорилъ вамъ склоняя васъ собрать нотаб­лей, когда такія собранія было потеряны изъ виду“ (Lettre, 49). Еще полнѣе въ другомъ мѣстѣ письма (73) высказываетъ Ка­ловъ что возобновленіе національныхъ собраній было дѣломъ правительства не вынужденнаго къ тому обстоятельствами. „Вы не были, государь, вынуждены созывать собраніе сословныхъ представителей (assemblée des états généraux), хотя такое собраніе само по себѣ и казалось мнѣ желательнымъ когда я предложилъ вамъ только собраніе нотаблей. Я думалъ тогда что этого перваго шага будетъ достаточно. И его было бы достаточно еслибы планъ принятый вашимъ величествомъ былъ исполненъ въ цѣлости. Безъ сомнѣнія было бы пред­почтительнѣе еслибы возрожденію великихъ національныхъ собраній въ собственномъ смыслѣ предшествовало возста­новленіе финансовъ помощію преобразованія вредныхъ при­вилегій, осуществленіе экономическихъ сокращеній рѣшен­ныхъ вашимъ величествомъ и окончательное устройство про­винціальныхъ собраній во всемъ королевствѣ. Нельзя было бы подумать что возвращеніе собраній есть слѣдствіе необходи­мости“. Неисполненный въ цѣлости планъ былъ именно тою опасною игрой въ которой Каловъ рискованно надѣялся вы­играть и съ помощію собранія нотаблей вывести государствен­ный корабль въ открытое море, ловко обойдя подводныя скалы. Вопреки рискованному расчету, корабль, въ силу естественной необходимости, вошелъ въ водоворотъ.

Есть два любопытные документа разъясняющіе практиче­скія побужденія руководившія Калономъ когда онъ предлагалъ собраніе нотаблей. Это два секретныя донесенія представлен­ныя имъ королю предъ созывомъ. Ихъ можно найти въ книгѣ Soulavie, Мémoires du règne de Louis XѴI (T. ѴI, 120, Paris, 1801). Въ первомъ изъ нихъ читаемъ такое замѣчательное признаніе министра въ рукахъ котораго были главныя нити управленія: „Надо сознаться, государь, что Франція въ настоя­щую минуту поддерживается въ вѣкоторомъ родѣ искусствен­ными средствами (ne sе soutient en ce moment que par une espèce d’artifice). Еслибы замѣняющая дѣйствительность иллю­зія и довѣріе нераздѣльное нынѣ съ личнымъ составомъ (упра­вленія) вдругъ исчезли—что бы тогда дѣлать съ каждогод­нымъ дефицитомъ во сто милліоновъ ливровъ?“ Якорь спа­сенія отъ банкротства, какимъ пугалъ онъ короля, министръ указывалъ въ своихъ широко задуманныхъ планахъ, для осу­ществленія которыхъ прежде всего требовалось побѣдить не­избѣжное сопротивленіе парламентовъ. Что собраніе нотаблей охотно явится въ придуманной для него министромъ парад­ной роли націи ободряющей и поддерживающей мѣропріятія правительства, въ этомъ отважный Калонъ повидимому не со­мнѣвался и ва этомъ камнѣ строилъ свои надежды. „Планъ правительства, говоритъ онъ во второмъ мемуарѣ, долженъ быть представленъ въ формѣ наиболѣе способной оградить его ото всякаго замедленія и придать ему непоколебимую силу голосомъ всей націи. Только собраніе нотаблей можетъ исполнить такую цѣль. Это единственное средство предупредить всякое сопротивленіе парламентовъ, внушительно подѣйствовать на претензіи духовенства и такъ укрѣпить общественное мнѣніе что частный интересъ не осмѣлится поднять голосъ противъ непререкаемаго свидѣтельства общаго интереса“. Нотаблей такимъ образомъ имѣлось въ виду созвать не для серіознаго участія въ рѣшеніи трудныхъ вопросовъ, а чтобы служить ширмой для проведенія рѣшеній уже условленныхъ между министромъ и королемъ.

Пріятель. Не такъ дѣйствовалъ Генрихъ IѴ когда обстоятельства побудили его въ 1596 году, въ эпоху труд­наго финансоваго положенія, собрать нотаблей. „Я собралъ васъ, говорилъ король, не для того чтобъ обязать васъ слѣпо одобрить то чего я желаю. Я собралъ васъ чтобы получить ваши совѣты, повѣрить имъ, послѣдовать имъ, сло­вомъ, чтобъ отдать себя подъ вашу опеку. Не пристало такое желаніе королю съ сѣдою бородой и побѣдоносному какъ я. Но любовь какую чувствую къ моимъ подданнымъ и крайнее желаніе охранитъ мое государство заставляютъ меня все находить легкимъ и почетнымъ“. Эти слова не безъ искусства эксплуатируются въ статьѣ Энциклопедіи XVIII вѣка: „Autorité“.

Авторъ. Великій король могъ вести такую рѣчь не роняя своей власти. Это былъ тотъ же король который въ эпоху утвержденія Нантскаго эдикта, встрѣтивъ противодѣйствіе со стороны парламента, духовенства и университета, на пред­ставленіе парламента твердо отвѣтилъ: „противящіеся эдикту хотятъ чтобы была война. Я объявлю ее завтра, но не поведу, а ихъ пошлю вести ее. Я выдалъ эдиктъ, хочу чтобъ онъ соблюдался. Моя воля будетъ его оправданіемъ. Пови­нующееся государство не спрашиваетъ резоновъ отъ госу­даря. Я король. Говорю вамъ какъ король. Требую повино­венія“. И искреннее желаніе имѣть отъ собранія 1596 года полезныя указанія не помѣшало Генриху IѴ сохранить пол­ную свободу дѣйствій и, когда поданные совѣты оказались не практическими, послѣдовать указаніямъ великаго Сюлли. Но можно ли было при безпомощномъ Лудовикѣ XѴI успокоивать себя мечтаніемъ что нотабли примутъ намѣченную имъ министромъ пассивную роль, и собраніе послужитъ къ укрѣ­пленію королевской власти, а не будетъ шагомъ къ отреченію отъ нея? Свободное обращеніе къ поддержкѣ націи весьма скоро созналось какъ вынужденное обстоятельствами при­званіе правительства въ ничтожествѣ и неумѣлости. „Ничего сдѣлать не можемъ и не умѣемъ: помогите“. Отвѣтъ исторіи не замедлилъ: „Не умѣете, ступайте прочь, передайте дѣло другимъ“. Другіе нашлись; но новые дѣльцы оказались хуже прежнихъ. Настоящихъ ищутъ до сихъ поръ…

Пріятель. Но еслибы въ собраніи нотаблей нашлось довольно патріотизма и государственной мудрости чтобы помочь королю, вывести финансы изъ разстройства и дать трону настоящихъ совѣтниковъ, не было ли бы дѣло спасено и государственная власть поднята на новую высоту?

Авторъ. Вернусь къ этому вопросу когда коснемся раз­бора силъ дѣйствовавшихъ въ собраніи нотаблей.

Отсутствіе внутренней правды въ дѣлѣ не замедлило ска­заться. Государственные интересы отошли на задній планъ, дѣйствующими пружинами явились личные и сословные интересы. Задачей собранія призваннаго поддержать прави­тельство въ его мѣропріятіяхъ сдѣлалась ожесточенная борьба съ этимъ самымъ правительствомъ въ лицѣ министра затя­нувшаго короля въ свое предпріятіе. Расчетъ на поддержку нотаблей оказался громадною ошибкой.

Пріятель. Надо призваться что иллюзіей оказался и расчетъ та поддержку общественнаго мнѣнія. Въ легкомыс­ленномъ обществѣ серіознѣйшее дѣло двинутое министромъ…

Авторъ. Которому, ве забудь, враги успѣли сдѣлать, и не совсѣмъ безосновательно, репутацію политическаго шар­латана.

Пріятель. …встрѣтило тысячи насмѣшекъ (Grimm, ѴI, 157). Появилось объявленіе прибитое къ дверямъ жилища Ка­лона: „большая труппа г. Калона дастъ сего 29 января 1787 года первое представленіе піесъ: Обманчивая наружность, Долги и Промахи“. Было прибавлено: если актеры запнутся въ роли, авторъ берется подсказывать. Острили что самое любопытное въ предстояще» собраніи будетъ рѣчь герцога Шабо объ экономіи, переведенная на французскій герцогомъ Лавалемъ (герцогъ Шабе славился расточительностію, а Лавалъ — оригинальнымъ жаргономъ всѣхъ потѣшавшимъ, такъ какъ у него идеи и ихъ выраженіе никогда не были въ согласіи). Одинъ знакомый герцогини Д’Аквиль писалъ къ ней: что думаете вы о собраніи нотаблей? Она отвѣчала стихомъ изъ піесы La fausse magie:

Moi, je n’augure рas bien
D’un choix qui n’est pas le mien.

Въ Версалѣ на городскою театрѣ давали, въ присутствіи королевы, оперу Паезіэлло Roi Théodore. Когда король въ піесѣ говорилъ о затрудненіяхъ въ какихъ находится, изъ партера раздало громкій голосъ: „что же вы не соберете нотаблей“. Королева приказала не преслѣдовать кричавшаго. Былъ пере­печатанъ протоколъ собранія нотаблей въ 1626 году при Лудовикѣ XIII. Много смѣялись надъ пышнымъ краснорѣчі­емъ тогдашняго хранителя печатей Маривьяна въ длинномъ сравненіи уподоблявшаго (Arch. parlem. I,75) головы короля и его совѣтниковъ головѣ статуи Мемнона звучавшей подъ лу­чами небеснаго свѣта; но не знаю обратили ли достаточно вниманія на замѣчательную рѣчь Ришелье, въ которой онъ совѣтовалъ „поменьше словъ и больше дѣла“, и пояснялъ что для поднятія государственнаго благосостоянія требуется не обиліе указовъ, а ихъ дѣйствительное исполненіе. Гриммъ впрочемъ отдаетъ справедливость этой рѣчи великаго госу­дарственнаго человѣка.

Чтобы привлечь умы, изъ правительственныхъ сферъ рас­пространялась въ публикѣ замѣтка (la note) пояснявшая зна­ченіе созыва нотаблей (Гриммъ, Correap. IV, 156). „Собраніе нотаблей не созывавшихся въ теченіе почти двухъ вѣковъ будетъ событіемъ великаго интереса для Франціи. Король созываетъ ихъ не для того чтобы получить чрезъ нихъ де­нежную помощь. Напротивъ, онъ дѣйствуетъ какъ благодѣ­тельный отецъ желающій посовѣтоваться со своимъ наро­домъ о мудромъ и обширномъ планѣ долженствующемъ облагодѣять націю. Основныя положенія плана суть: 1) сложеніе болѣе пятидесяти милліоновъ ливровъ податей съ бѣднѣйшаго класса, 2) болѣе равномѣрное распредѣленіе на­логовъ, 3) большое сокращеніе издержекъ взиманія, 4) уни­чтоженіе безчисленныхъ препятствій и частныхъ правъ коими усѣяна страна, а также значительное улучшеніе въ соляномъ налогѣ. Собраніе утвердитъ національною санкціей государ­ственный долгъ. Таблица которая будетъ предъявлена собра­нію предложитъ уравновѣшеніе прихода и расхода, хотя въ послѣдній будутъ включены шестьдесятъ милліоновъ ежегодной уплаты, каковой чрезъ двадцать лѣтъ уже не будетъ, а также пожизненныя ренты, погасимыя на по­добную же сумму въ тотъ же срокъ времени. Событіе будетъ одномъ изъ прекраснѣйшихъ о трогательнѣйшихъ въ нынѣшнее царствованіе и покажетъ мудрость и превосход­ство нынѣшняго министра финансовъ“. Сомнительно чтобы такое офиціозное восхваленіе произвело какое-нибудь дѣй­ствіе.

Наиболѣе сочувствія принятой мѣрѣ обнаруживали люди которыхъ по нынѣшней терминологіи надлежало бы назвать умѣренно-либеральными. Эти искренно привѣтствовали шагъ сдѣланный королемъ и вѣрили что собраніе именитыхъ лю­дей выведетъ страну изъ затрудненій.

За границей люди находившіеся подъ вліяніемъ француз­скихъ писателей, тогда столь распространеннымъ, также сочувственно отнеслись къ созыву нотаблей, какъ къ мѣрѣ великодушной и либеральной. Сегюръ, находившійся тогда посланникомъ въ Россіи и получившій въ Кіевѣ извѣ­стіе о рѣшеніи короля, пишетъ въ Запискахъ своихъ (III, 71) что императрица Екатерина выразила по этому по­воду большое свое удовольствіе, говорила о собраніи но­таблей съ энтузіазмомъ и видѣла въ этомъ собраніи вѣр­ный залогъ возстановленія финансовъ и укрѣпленія го­сударственнаго порядка. „Не могу“, сказала она, „прибрать достаточно похвалъ для молодаго короля становящагося въ сердцѣ Французовъ достойнымъ соперникомъ Генриха IѴ“. „Всѣ иностранцы находившіеся въ Кіевѣ, къ какой бы націи ни принадлежали, поздравляли меня съ собы­тіемъ“, говоритъ Сегюръ, и cо своей стороны прибавляетъ: „счастливые дни, уже не вернувшіеся! сколько благороднѣй­шихъ иллюзій увлекали насъ въ это время неопытности“! За­мѣчательно что отецъ Сегюра, военный министръ, смотрѣлъ на событіе совсѣмъ иными глазами и не сочувствовалъ увлече­нію сына. „Я раздѣлялъ искренно, говоритъ по этому пово­ду Сегюръ-сынъ, блестящія надежды большинства людей мо­его времени и почти понять не могъ мрачныхъ предчувствій какія это знаменитое собраніе нотаблей внушало, казалось, моему отцу. Въ письмахъ своихъ онъ только и говорилъ что о грядущихъ бѣдствіяхъ которыхъ надо страшиться и объ об­щемъ разстройствѣ сдѣлавшемся почти неизбѣжнымъ. „Когда король, писалъ онъ мнѣ, спросилъ мое мнѣніе о совѣтуемомъ ему собраніи нотаблей, я умолялъ его взвѣсить послѣдствія такого рѣшенія, ибо въ настоящее время, когда всѣ умы въ такомъ броженіи, собраніе нотаблей должно сдѣлаться лишь зародышемъ собранія сословныхъ представителей (n’être que de la graine d’états généraux). A кто можетъ исчислить теперь всѣ послѣдствія которыя отъ него произойдутъ“. Событія оправдали предсказанія стараго мини­стра, но мнѣ тогда казались они продиктованными духомъ рутины и предразсудковъ, опасающимся всякаго нововведенія даже полезнѣйшаго“.

Не одинъ старый министръ имѣлъ опасенія. Въ письмѣ барона Безанваля къ Сегюру-сыну, помѣченномъ 6 марта 1783 года, читаемъ интересныя сужденія на ту же тему (Besenval, Mémoires, II, 204). „Не трудно было, пишетъ онъ, проникнуть что побудило прибѣгнуть къ собранію нотаблей. Этимъ средствомъ надѣялись оградить себя отъ сопротивле­нія парламентовъ всегда противодѣйствовавшихъ желаніямъ двора и лично ненавидѣвшихъ Калона. Хотѣли заставить ихъ сдаться предъ санкціей нотаблей, которую надѣялись легко получить. „Расчетъ былъ столь же ошибоченъ, какъ дурно задуманъ. Легко было предвидѣть что парламенты обопрутся на мнѣніе нотаблей если оно будетъ согласно съ ихъ образомъ мыслей, и не признаютъ его если рѣшеніе нотаблей будетъ противъ нихъ, ссылаясь что нотабли не снабжены никакими полномочіями провинцій или обществъ. Созванные непо­средственно королемъ, они въ сущности должны разсма­триваться какъ расширеніе королевскаго совѣта. Расчетъ былъ слѣдовательно невѣренъ въ этомъ отношеніи. Кромѣ того, собраніе нотаблей всегда опасная вещь въ странѣ такой какъ Франція, гдѣ все есть обычай и преданіе, гдѣ никогда не было никакого кореннаго закона доподлинно установленнаго и сохранившагося (authentiquement établie et conservée). Въ архивахъ находятся только хартіи и жалованныя грамоты разныхъ королей то въ собственную выгоду, то въ выгоду подданныхъ, смотря по обстоятельствамъ и степени власти какою короли обладали. Хартіи эти противорѣчатъ однѣ дру­гимъ. Присоедините къ неопредѣленности началъ невѣжество дворянства относительно администраціи, злоупотребленіе ка­кое духовенство и судейское сословіе могутъ сдѣлать изъ своего образованія; духъ независимости и желаніе участво­вать въ правительствѣ, внесенныя философами и заимство­ваніемъ англійскихъ нравовъ. Прибавьте могущество лич­ныхъ интригъ и власть какую суетность имѣетъ надъ французскими головами, и не трудно постичь чего надлежитъ ждать отъ собранія нотаблей. Виконтъ Сегюръ, вашъ братъ, забавляющійся сложеніемъ остротъ надъ дѣлами вмѣсто того чтобы въ нихъ участвовать, можетъ-быть правъ сказавъ что король, созвавъ нотаблей, подалъ въ omcmaвкy (avait donné sа démission)“.

Авторъ. Отзывъ Сегюровъ заслуживаетъ всякаго вниманія. Собраніе нотаблей при тогдашнемъ настроеніи не могло быть ничѣмъ инымъ какъ первымъ шагомъ къ собранію выборныхъ представителей, быть, какъ выразился Сегюръ-министръ, „зерномъ собранія сословныхъ представителей“, совершившаго революцію. При возбужденномъ и неспокойномъ состояніи „мнѣнія“, когда все куда-то стремилось, не давая ясна­го отчета куда именно, могло ли его удовлетворить со­званіе нотаблей изъ высшихъ классовъ съ совѣщатель­нымъ голосомъ, „имѣющее, какъ выражается г-жа Сталь (Consid. sur la rév. franç, Oeuvres, XII, 121. Paris, 1820), одно право высказывать королю свои мнѣнія на вопросы ка­кіе министры сочтутъ удобнымъ имъ предложить“. „Ни­чего, продолжаетъ г-жа Сталь, нельзя было неудачнѣе приду­мать въ эпоху когда умы были такъ возбуждены какъ это собраніе людей которыхъ все дѣло ограничивается тѣмъ чтобы говорить. Мнѣніе возбуждается тѣмъ болѣе что ему не дается исхода“. Такъ въ ту эпоху, нѣтъ сомнѣнія, раз­суждало огромное большинство. Но исходъ мнѣнію былъ именно данъ. Правительство, хотя и съ особымъ расче- томъ, но вмѣстѣ и въ удовлетвореніе мнѣнія, устроило само, въ той ли другой ли формѣ, національное собраніе не вы­зывавшееся необходимостію минуты. Вступивъ на этотъ путь удовлетворенія мнѣнію, остановиться было уже нельзя. Между тѣмъ требовалось не то что удовлетвореніе мнѣнія; требова­лось овладѣть этимъ мнѣніемъ. На это у правительства не достало способности и силы. Ближайшею задачей было выйти побѣдителемъ изъ борьбы съ парламентами, устроить земство и заняться улучшеніемъ финансоваго положенія. Съ этими нелегкими задачами правительство оказалось неспособнымъ справиться и отдало страну на волю всѣхъ вѣтровъ. Хлопоты объ удовлетвореніи „мнѣнія“ въ такую эпоху когда власть поколебалась, это означало безсиліе, и не могло не считаться какъ уступка, первая уступка, необходимо ведущая за собою вторую. Обращается правительство къ націи, созываетъ соборъ лучшихъ людей. Тотчасъ раждается требованіе, зачѣмъ созывъ происходитъ не по выбору самой націи. Это де не истинные представители. Съ такимъ представительствомъ стыдно де идти на сравненіе съ англійскимъ парламентомъ. Громче и громче становится рѣчь, обращающаяся наконецъ въ общій кликъ о созваніи выборныхъ чиновъ. Уступаетъ прави­тельство. Созываются чины. Удовлетворяется ли этимъ „мнѣ­ніе“? Напротивъ, требованія растутъ. Прежняя сословная форма подобныхъ собраній должна де быть отмѣнена. Собраніе чиновъ обращается въ національное собраніе съ задачей дать странѣ конституцію. Предлагается конституція по образцу англійской. „Мнѣніе“ ее отвергаетъ какъ неудовлетворитель­ную и недостаточную. Дѣло кончается полнымъ перемѣще­ніемъ власти, республикой, конвентомъ и терроромъ…

Русскій Вѣстникъ, 1881.

Visits: 2

Николай Любимовъ. Противъ теченія. Бесѣды о революціи. Наброски и очерки въ разговорахъ двухъ пріятелей. Разговоръ четырнадцатый

Авторъ. Вернемся къ поставленному мною вопросу: от­куда взялся революціонный потокъ и въ чемъ онъ состоялъ. Ты набросалъ, на мой взглядъ, довольно живую картину воз­бужденнаго и вмѣстѣ легкомысленнаго общества, лишеннаго въ высшихъ его представителяхъ государственнаго смысла и политической мудрости. Въ этомъ лихорадочномъ неспо­койномъ состояніи умовъ ты, если не ошибаюсь, видишь главную причину революціоннаго духа объявшаго страну и. приведшаго къ революціонной бурѣ. Скажу на это что не общественныя настроенія, какъ ни велико ихъ значеніе, дѣ­лаютъ революціи, и не въ нихъ главная опасность положенія въ переходныя эпохи. Общественное настроеніе, по существу своему измѣнчивое, само есть послѣдствіе болѣе глубокихъ причинъ. Не въ немъ суть революціоннаго дѣла. Первенствую­щее значеніе имѣетъ настроеніе правительства и его образъ дѣйствій. Что такое революція? Революція есть насиль­ственное перемѣщеніе власти. Ослабленіе, паденіе власти есть потому первое условіе революціоннаго успѣха. Рѣдко условіе это было исполнено съ такою полнотой какъ на­канунѣ французской революціи. Ты обратилъ вниманіе на состояніе общества; еще важнѣе состояніе правительства. Правительство не только облегчило успѣхъ революціи, оно само ее подготовило, оно само ее сдѣлало.

Когда историческое событіе совершилось и историкъ раз­бираетъ его причины, то оно необходимо является роковымъ послѣдствіемъ условій ему предшествовавшихъ. При налично­сти данныхъ причинъ, слѣдствіе можетъ быть только одно, именно то какое было въ дѣйствительности. Но отсюда еще далеко до историческаго фатализма. Была ли французская революція необходимымъ событіемъ французской исторіи, независимо отъ лицъ игравшихъ роли въ этой историче­ской драмѣ? Можно ли было предупредить роковое собы­тіе, измѣнить его путь, или былъ этотъ путь необходи­мо намѣченъ исторіей? По отношеніямъ къ прошедшему теперь это праздный вопросъ: свершившагося не передѣла­ешь. Но нѣтъ сомнѣнія что при другихъ условіяхъ, опре- дѣлявшихся не историческою необходимостью, а слѣпою слу­чайностью, характеромъ лицъ, на которыхъ выпалъ жребій участвовать въ дѣйствіи, ходъ событій могъ быть иной. Слу­чайности и свободная воля такъ или иначе направленная играютъ великую роль въ исторіи. И разборъ вліянія какое эти факторы оказываютъ на событія не менѣе поучителенъ какъ и разборъ историческихъ теченій охватывающихъ лю­дей помимо ихъ сознательной воли и независимо отъ ихъ случайныхъ личныхъ качествъ. Въ смыслѣ уроковъ исторіи этотъ разборъ особенно поучителенъ.

Появленіе на французскомъ престолѣ въ трудную исто­рическую минуту, по смерти Лудовика XѴ, юнаго короля съ характеромъ Лудовика XѴI, есть историческая случай­ность, но какая роковая случайность! Ничтожество Лу­довика XѴI какъ правителя, отсутствіе въ немъ государ­ственнаго смысла, имѣли неисчислимая послѣдствія. Предше­ствовавшая исторія вела къ возвеличенію королевской вла­сти. Все сводилось къ монарху какъ центру. Всѣ нити управ­ленія, какъ показалъ Токвиль, обнаружившій что француз­ская централизація не есть дѣло революціи, а создана ста­рымъ порядкомъ вещей, шли отъ центральнаго правитель­ства. Ты приводилъ слова Токвиля о томъ обаяніи какое въ старой Франціи имѣлъ король. Въ запискахъ либераль­наго Мармонтеля я встрѣтилъ черту подтверждающую изображеніе Токвиля. Мармонтелю удалось, чрезъ покро­вительство г-жи Помпадуръ, удостоиться чести лично представить Лудовику XѴ одно изъ своихъ сочиненій. „Утромъ, пишетъ Мармонтель, я былъ введенъ герцогомъ Дюра. Это было при вставаніи короля. Никогда не видалъ я его столь прекраснымъ. Онъ принялъ мое почтительное прино­шеніе съ чарующимъ взоромъ. На какой высотѣ радости былъ бы я еслибъ онъ сказалъ мнѣ хоть одно слово. Но глаза его говорили за него“. Такъ восторженно пишетъ о развратномъ королѣ, не удостоившемъ проронить слова, чело­вѣкъ либеральнаго по своему времени образа мыслей, говоритъ въ мемуарахъ написанныхъ весьма искренно для на­ставленія своихъ дѣтей и изданныхъ по смерти автора. По­зорное царствованіе Лудовика XѴ, особенно въ послѣдніе его годы, причинило сильный ущербъ этому благоговѣнію предъ особой короля. Лудовику XѴI, вступившему на престолъ въ 1774 году, когда ему было лишь двадцать лѣтъ отъ роду, предстояла трудная задача. Требовалось поддержать пошат­нувшееся значеніе власти, и нравственное, и политическое, ознаменовать ее дѣйствіями достойными той высоты на ка­кую внесла ее предшествовавшая исторія; уничтожить про­тиворѣчіе между возвышенною идеей монарха, еще имѣвшею великую силу въ умахъ, и скандальнымъ осуществленіемъ этой идеи въ дѣяніяхъ послѣдняго царствованія. Требова­лась сильная и разумная энергія власти чтобы спасти ея значеніе. Подростало новое поколѣніе, въ которомъ идея ав­торитета и въ духовной, и въ свѣтской области была уже сильнѣйшимъ образомъ поколеблена и въ умахъ котораго представленіе о скандалахъ власти было живѣе исчезавшаго преданія о ея величіи. Пока политическое свободомысліе было принадлежностью высшихъ общественныхъ слоевъ и философы бесѣдовали съ маркизами и дюшессами, оно въ кругу аристократіи уживалось съ преданностію королю, счи­тавшеюся дѣломъ дворянской чести, такъ щекотливо разви­той въ ту эпоху, и съ вѣрностью монархическимъ началамъ, какъ обязательному завѣту прошлаго. Оно приняло иной характеръ, когда распространилось въ слой ниже лежащій. Большой толчокъ на пути къ практическому примѣненію на­чалъ политической свободы дало знакомство, правда, поверх­ностное, съ англійскими порядками и учрежденіями. Съ эпохи когда Вольтеръ открылъ Англію Французамъ, Монтескьӭ  ознакомилъ съ англійскою конституціей, подражаніе внѣш­нимъ формамъ англійской жизни постепенно вошло въ моду. А участіе монархической Франціи, увлеченной об­щественнымъ мнѣніемъ страны, въ Американской войнѣ за свободу подданныхъ возставшихъ противъ своего го­сударя, сильно содѣйствовало къ укрѣпленію сознанія въ неясныхъ еще очертаніяхъ представлявшагося права народа на участіе въ государственныхъ дѣлахъ. Являлась новая сила готовящаяся къ дѣйствію. Она не выступила еще наружу. Но все ее призывало. Весь вопросъ былъ: въ какой формѣ она появится. Эта сила,—нація съ ея правами. Когда, во время суда надъ морскими офицерами послѣ одной неудачной бит­вы, въ Американскую войну, судьи объявили оправданныхъ офицеровъ достойными уваженія націи, выраженіе это по- ражало новизною. (Веберъ въ Мемуар., I, 128.) Затѣмъ ссыл­ки на націю стали употребляться чаще и чаще. Задача госу­дарственной мудрости состояла въ томъ чтобы не поста- вить эту новую силу какъ нѣчто противное власти, а достичь ея сліянія со властью, что въ свою очередь об­условливалось энергіей власти. Своею пассивностію власть обращала себя въ косную массу лежащую на дорогѣ но­вой силы, уступающую, пока наконецъ не сброшена съ до­роги. При такихъ условіяхъ нуль на престолѣ былъ роковою историческою случайностью, истиннымъ несчастіемъ для Франціи.

Пріятель. Ты говоришь о недѣятельности власти. Не одностороненъ ли такой взглядъ? Правительство Лудовика XѴI, напротивъ, отличалось самою широкою реформаторскою дѣятельностью. Никогда во французскомъ правительствѣ не возникало столько преобразовательныхъ плановъ какъ при ми­нистрахъ несчастнаго короля. Вина ли правительства что мно­жество полезнѣйшихъ замысловъ разбивалось о своекорыстіе и эгоизмъ сословій и корпорацій желавшихъ сохранить свои при­вилегіи. Гранье де-Кассаньякъ, въ сочиненіи Исторія причинъ французской революціи (Histoire des causes de la révolution française, Paris, 1856), все происхожденіе революціи сводитъ къ „слѣпой и эгоистической борьбѣ привилегированныхъ классовъ противъ правительства болѣе либеральнаго чѣмъ страна“ (I, 24). Никогда правительство не обращалось столь довѣрчиво и либерально къ содѣйствію общества какъ имен­но при Лудовикѣ XѴI. Одинъ изъ первыхъ его министровъ, знаменитый Тюрго, ввелъ дотолѣ не существовавшій обычай сопровождать королевскіе декреты изложеніемъ мотивовъ выдаваемаго распоряженія, и Вольтеръ, желавшій при свида­ніи съ Тюрго поцѣловать руку благодѣющую Франціи, вос­торженно привѣтствовалъ это нововведеніе. „Королевскіе указы, говоритъ онъ (Oeuvres, издан. 1827, Г. XL, 259), пред­ложенные и скрѣпленные Тюрго, суть памятники великоду­шія и высшей мудрости. Дотолѣ не было еще указовъ въ которыхъ государь великодушно поучалъ бы свой народъ, разсуждалъ бы съ нимъ, разъяснялъ бы ему его интересы, убѣждалъ бы прежде чѣмъ повелѣвать“. Популярный Неккеръ въ своихъ отчетахъ раскрылъ предъ французскимъ обще­ствомъ тайны финансоваго управленія страны, и сдѣлалъ предметомъ общаго обсужденія то что прежде хранилось въ великомъ секретѣ. Наконецъ, послѣдовало прямое обращеніе къ содѣйствію общества въ формѣ образованія провинціаль­ныхъ собраній. Вина ли правительства что его благія на­чинанія разбились о близорукое сопротивленіе привилеги­рованныхъ классовъ и погибли среди волнъ расшатаннаго, ре­волюціонно настроеннаго общества?

Какая въ самомъ дѣлѣ иронія исторіи! Трудно было бы при­думать короля который бы въ такой мѣрѣ какъ Лудовикъ XѴI подходилъ подъ требованія современнаго ему идеала правителя, насколько идеалъ этотъ выражался въ либеральныхъ декла­маціяхъ эпохи. Ни тѣни деспотизма, сознаніе своей власти единственно въ смыслѣ силы благотворящей. Какъ государь, Лудовикъ XѴI не заявилъ и не имѣлъ другаго желанія какъ то чтобы были всѣ довольны и любили его. Для того чтобы были всѣ довольны, онъ готовъ былъ на всякія уступки. Онъ какъ будто принялъ всѣ сентиментальные уроки правителямъ вложенные Мармонтелемъ, въ его сладкомъ произведеніи Ве­лизарій, въ уста слѣпому старцу „который былъ для Готѳовъ, Вандаловъ грозою, враговъ отечества разилъ, но самъ сра­женъ былъ клеветою“. Онъ мечталъ, какъ и выражено въ регламентѣ по случаю выборовъ въ Собраніе сословій и со­ставленія тетрадей жалобъ,—чтобы правда доходила къ нему со всѣхъ концовъ страны, отъ послѣдняго шалаша. Онъ меч­талъ о бережливости, самъ отчасти подавалъ примѣръ. Кас- саньякъ отыскалъ въ документахъ эпохи (Histoire des causes de la révolution, I, 93) что король пилъ вино въ 22 су бутыл­ка. Семейная жизнь короля отличалась чистотой, поразитель­ною послѣ разврата его предшественника. Снисходительность Лудовика XѴI не знала границъ. Случалось ли воспретить при­дворному пріѣздъ ко двору,—тотъ тѣмъ не менѣе продолжаетъ являться въ Версаль и добрый король сквозь пальцы смотритъ на нарушеніе своего приказанія. Такъ было съ герцогомъ д’Эгильйонъ. „Нѣкоторые вельможи, замѣчаетъ Дрозъ, пола­гали тогда самолюбіе свое въ томъ чтобы нарушать прика­занія короля“ (Droz, Histoire du règne de Louis XVI, Bruxelles, 1839, p. 50). Какого, казалось, могли бы желать тогдашніе Французы лучшаго правителя какъ этотъ столь согласный съ требованіями вѣка? Что же между тѣмъ вышло на дѣлѣ? Никогда декламація о тираніи, деспотизмѣ, произволѣ одного не достигала такихъ высокихъ нотъ какъ при этомъ столь мало деспотическомъ королѣ. Никогда оппозиціонныя дви­женія всякаго рода не находили столько сочувствія въ обще­ственной массѣ. Всѣ либеральные замыслы и усилія разби­вались о сопротивленія самаго разнороднаго характера и въ рядахъ привилегированныхъ сословій, и въ неспокойной мас­сѣ приверженцевъ новизны. Попытки бережливости, старанія внести порядокъ въ финансы никѣмъ не оцѣнены; пугало дефицита съ преувеличенными кликами выставлялось какъ главный аргументъ негодности всего существующаго порядка управленія; а объ устрашающемъ значеніи этого грознаго слова потомъ, когда власть перемѣстилась въ иныя руки и финансы пришли въ сильнѣйшее разстройство, забыли и думать. И чистоту жизни не пощадила клевета. Мерзкія книжонки позорили королеву и не разъ случалось выку­пать ихъ изъ обращенія. Процессъ съ ожерельемъ коро­левы, въ которомъ фигурировали вельможа, герцогъ и карди­налъ де-Роганъ, скандально оправданный, и искательница приключеній Де-Ламоттъ, приговоренная къ тѣлесному нака­занію и ссылкѣ, дали обильную пищу толкамъ неблагопріят­нымъ для двора и королевы. Если былъ кто-либо невиненъ предъ націей, поднявшейся въ революціонномъ вооруженіи, то конечно король. Это не спасло его и королеву отъ жесто­кой казни….

Авторъ. Да, никто такъ усердно, хоть и безсознательно не послужилъ дѣлу революціи, какъ этотъ несчастный король. Ты указываешь на либеральные планы, замыслы, предпріятія короля и его министровъ для блага страны. Не въ планахъ, замыслахъ и предпріятіяхъ суть дѣла, а въ надлежащемъ ис­полненіи этихъ плановъ. Все падало какъ воздушные замки по одной главной причинѣ, на которой, кажется мнѣ, прежде всего надлежитъ сосредоточить вниманіе, такъ какъ ею освѣ­щаются всѣ событія. Причина эта глубокое, во всѣхъ обще­ственныхъ и государственныхъ нервахъ, потрясеніе принципа власти.

Тэнъ превосходно изобразилъ первую эпоху революціи какъ картину внезапнаго, на всѣхъ путяхъ, проявленія анархіи— anarchie spontanée, какъ озаглавливаетъ онъ первую книгу своего описанія революціи. Почему обнаружились эти пора­зительныя явленія безвластія? Они обусловливались именно паденіемъ власти и въ принципѣ, и на практикѣ.

Въ государственной машинѣ стараго порядка упоромъ на какомъ стояла и вращалась вся ось механизма была коро­левская власть. Понятно къ какимъ качаніямъ по волѣ вѣ­тра и къ какому наконецъ разрушенію должно было вести разслабленіе этой точки опоры одновременно съ расшатаніемъ всѣхъ сдерживающихъ винтовъ механизма.

Въ теченіе пятнадцати лѣтъ, съ 1774 до 1789 года, всѣ дѣй­ствія правительства направлялись къ ослабленію и униженію королевской власти и воспитанію революціоннаго духа въ об­ществѣ. Лудовикъ XѴI, котораго, въ бытность его дофиномъ, Дюбарри называла „толстымъ мальчишкой дурно воспитан- нымъ“ (lе gros garçon mal élevé, Droz, 43), вступилъ на престолъ дурно подготовленный къ трудной задачѣ управленія. Онъ не былъ лишенъ образованія, зналъ по-латыни, по-англійски, чрезвычайно любилъ географію (самъ составилъ планъ путе­шествія для Лаперуза), но былъ совершенно лишенъ государ­ственнаго смысла. Лѣнивый по природѣ, нерѣшительный, уступчивый, онъ былъ не способенъ къ борьбѣ, лишенъ духа иниціативы, и занятіе государственными дѣлами было для него величайшею тягостью. Онъ готовъ былъ разрѣшать, уступать, но вполнѣ лишенъ способности повелѣвать. Со­хранился дневникъ Лудовика XѴI, который вводитъ въ тай­никъ души слабаго короля, имѣвшаго кажется одну серіозную страсть, страсть къ охотѣ. Вотъ отрывки изъ дневника, какъ онъ приведенъ въ книгѣ Гранье де-Кассаиьяка (И, 68; отры­вокъ есть также у Тэна, I, 45):

„Суббота 11 (іюля 1789). Ничего. Отъѣздъ Неккера.

„Вторникъ 14. Ничего“.

Не забудемъ что это былъ день возмущенія Парижа и взя­тія Бастиліи.

А вотъ что записано въ страшные дни 5 и 6 октября 1789 и въ роковые дни 21 и 26 іюня 1791.

„Понедѣльникъ 5 (октября). Стрѣлялъ у Шатильйонской заставы (à la porte de Châtillon). Убилъ 81 штуку. Прерванъ событіями. И туда и назадъ на лошади.

„Вторникъ 6. Отъѣздъ въ Парижъ; въ половинѣ перваго посѣщеніе Думы. Ужиналъ и спалъ въ Тюильри.

„Вторникъ 21 (іюня 1791). Отъѣздъ въ полночь изъ Пари­жа. Пріѣхалъ въ Вареннъ въ Аргонѣ и остановился въ один­надцать часовъ вечера.

„Воскресенье. 26. Рѣшительно ничего. Обѣдня въ галлереѣ. Конференція съ коммиссарами Собранія“.

„Это рѣшительно ничего 26 іюня 1791, замѣчаетъ Кассань- якъ, есть постановленное декретомъ Собранія лишеніе Лудо­вика XѴI всякой власти. Конференція съ коммиссарами Со­бранія есть допросъ короля и королевы объ обстоятельствахъ ихъ бѣгства“.

Была еще страсть у короля, кромѣ охоты—занятіе куз­нечнымъ ремесломъ. Какъ только находилъ досугъ, онъ спѣ­шилъ по маленькой лѣстницѣ въ особо устроенную домаш­нюю кузницу подъ руководство слесаря обращавшагося съ нимъ весьма фамиліарно. Когда онъ являлся затѣмъ среди блестящаго двора, толстый, красный, неуклюжій, былъ пред­метомъ постоянныхъ насмѣшекъ изподтишка со стороны придворной молодежи, называвшей его при королевѣ, какъ прекрасной Венерѣ, ея Вулканомъ. Насмѣшки возбуждалъ сильный аппетитъ короля, его привычка подпѣвать во время богослуженія фальшивымъ басомъ. Отсутствіе величія сое­динялось въ немъ съ удивительною добротой и чисто­той души, но вмѣстѣ и съ какою-то прирожденною грубо­стію вкуса. Когда все въ Парижѣ и при дворѣ было увлече­но Америкой и ея мудрымъ посланникомъ, sage de l’Amé­rique, король велѣлъ на Севрскомъ заводѣ изобразить медальйонъ Франклина на днѣ ночнаго сосуда и послалъ этотъ подарокъ графинѣ Діанѣ Полиньякъ (Mém. de М-те Campan, 177). Но смерть слабый король встрѣтилъ съ величіемъ. Ког­да его судили, было не мало людей готовыхъ принять от­чаянныя мѣры на его освобожденіе. Онъ передалъ имъ чрезъ великодушнаго защитника своего Малерба: „скажите что я не простилъ бы имъ если хоть капля крови была проли­та за меня. Я не хотѣлъ проливать ее когда можетъ-быть она сохранила бы мнѣ тронъ и жизнь. И не раскаиваюсь. Я почти всю жизнь мою обдумывалъ роковую исторію Кар­ла I и никакъ не могъ привыкнуть къ идеѣ короля обраща­ющаго оружіе противъ подданныхъ“. Доброму королю не входило въ мысль что иногда нѣсколько капель крови мо­гутъ предотвратить ея потоки.

Правители не особыхъ личныхъ дарованій, но обладающіе яснымъ государственнымъ смысломъ, не разъ оставляли по себѣ самую почетную историческую память, умѣя довѣ­риться какому-либо великому государственному уму спо­собному направлять ходъ государственнаго корабля. Лу- довикъ XѴI былъ слишкомъ безсиленъ и для такой роли. Кто и каковы были его министры? Двадцатилѣтній король ну­ждался въ руководителѣ. Семейнымъ совѣтомъ былъ призванъ находившійся въ продолжительномъ удаленіи отъ двора бывшій министръ Лудовика XѴ, Moрепа (Maurepas), умный старикъ, тонкій придворный, смотрѣвшій на государственныя дѣла со скептицизмомъ человѣка имѣющаго единственною цѣлью удержаться во власти, извлекая изъ нея все что можетъ она дать пріятнаго. „Это былъ, говоритъ Мармонтель (Mém., III, 283), человѣкъ чрезвычайной любезности, занятый самимъ собой, министръ-куртизанъ… Никакой энергіи ни для добра, ни для зла; слабость безъ доброты, злость безъ мрачности, злопамятность безъ гнѣва, беззаботность о будущемъ, какъ ему не принадлежащемъ; можетъ-быть даже искреннее желаніе общественнаго блага, когда можно что-либо сдѣлать безъ риска для себя; воля тотчасъ охлаждающаяся какъ только предстоитъ опасность кредиту или покою: таковъ былъ до конца старикъ котораго дали въ руководители и совѣтники молодому королю“.

Пріятель. Большое вліяніе на короля имѣла королева. Блестящая, красивая, о которой говорили что она „лучше всѣхъ умѣла ходить во Франціи“, легкомысленная, никогда ничего серіознаго не читавшая: г-жа Кампанъ говоритъ что „не бывало принцессы которая имѣла бы такое отвраще­ніе отъ всякаго серіознаго чтенія какъ Марія Антуанета“; вся въ чаду удовольствій: то въ минуты рѣдкаго снѣга въ легкихъ санкахъ въ сопрожденіи придворной молодежи пролетающая по Парижу, то пѣшкомъ съ палочкой отправ­ляющаяся въ Тріанонъ, то переодѣвающаяся молочницей, ло­дочницей, то играющая Розину, то бѣгающая, какъ сви­дѣтельствуетъ маркизъ Мирабо (Louis XѴI par А. Renée), „въ костюмѣ крестьянки, въ фартукѣ, одна, безъ свиты и пажей по дворцу и террасамъ, спрашивая у перваго встрѣчнаго во фракѣ дать ей руку чтобы довести до конца лѣстницы“; пыл­кая въ гнѣвѣ, королева легко овладѣвала медленнымъ умомъ короля, и не рѣдко диктовала рѣшенія не слишкомъ конечно согласныя съ совѣтами политической мудрости. Морепа, уда­ленный при Лудовикѣ XѴ отъ двора чрезъ женщину, г-жу Помпадуръ, чувствовалъ особый страхъ предъ королевой и болѣе всего боялся ея вліянія.

Въ Мемуарахъ барона Безанваля (Веrville et Barrière Collect. des mémoires relatifs à la révolution: Mém. de baron de Bezen- val, Paris, 1821, т. II, 83) есть любопытный разсказъ каки­ми извилистыми путями, проходя между вліяніями Морепа и королевы, приходилось при дворѣ Лудовика XѴI достигать министерства даже достойнымъ людямъ. Баронъ Безанваль, пользовавшійся значительнымъ кредитомъ, желалъ доставить военное министерство своему другу графу де-Сегюру, чело­вѣку замѣчательной храбрости, твердаго и благороднаго ха­рактера. Онъ рѣшилъ, не сообщая о томъ своему другу, дѣй­ствовать на г-жу Полиньякъ, расположеніемъ которой пользо­вался и которая была въ свою очередь чрезвычайно близка съ королевой. Военное министерство было въ это время въ рукахъ князя Монбаре, управленіемъ котораго были не­довольны, такъ какъ благодаря его слабости „вольничанье, анархія и хаосъ“ въ войскѣ достигли крайнихъ предѣловъ. Безанваль много разъ говорилъ г-жѣ Полиньякъ о дур­номъ управленіи Монбаре и внушалъ что дѣло могло бы поправиться съ назначеніемъ Сегюра. Внушенія не произ­вели дѣйствія, и Безанваль былъ непріятно удивленъ ког­да, заговоривъ однажды вновь о Монбаре, услышалъ отъ г-жи Полиньякъ что дѣйствительно управленіе этого министра никуда не годится и слѣдовало бы подумать кѣмъ замѣнить его, какъ будто о Сегюрѣ не было и рѣчи. Безан- валь скрылъ смущеніе и спросилъ, кого же она имѣетъ въ виду. „Одного изъ вашихъ друзей, графа Сегюра“. Оказалось что лицо чрезвычайно близкое къ г-жѣ Полиньякъ, г. д’Адемаръ, изъ собственныхъ соображеній, явился предъ нею, по­мимо Безанваля, ходатаемъ за Сегюра. Безанваль догадался что г-жа Полиньякъ и забыла о его съ нею разговорахъ; но не подалъ виду и, какъ бы подумавъ минуту, со своей сто­роны сталъ одобрять выборъ. Г-жа Полиньякъ говорила съ королевой и склонила ее въ пользу замѣщенія Монбаре Сегюромъ. Но на пути лежало значительное препятствіе. Жена могущественнаго Морепа была покровительницей Монбарея и побуждала мужа поддерживать неспособнаго мини­стра. Оставалась, говоритъ Безанваль, одна надежда что оконча­тельное разстройство военной администраціи понудитъ, нако­нецъ, удалить Монбаре. Между тѣмъ Сегюръ ничего не зналъ о предпринятыхъ въ его пользу хлопотахъ и очень удивился услышавъ о нихъ отъ Безанваля, но мало-по-малу сдружился съ мыслію о министерствѣ. Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Вліяніе королевы и ея торжество надъ Морепа выразилось удаленіемъ Сартина и замѣщеніемъ его въ качествѣ морска­го министра г. де-Кастри. Это затрудняло возможность вто­рой побѣды какою было бы назначеніе Сегюра. Примѣша­лось еще обстоятельство: Сегюръ самъ испортилъ было свое дѣло. „При дворѣ, говоритъ Безанваль, иногда самыя ничтож­ныя обстоятельства ведутъ къ важнымъ слѣдствіямъ“. Сегюръ только-что оправившійся послѣ сильнаго приладка подагры явился въ Версаль и имѣлъ весьма болѣзненный видъ. Когда королева рѣшилась заговорить о смѣнѣ военнаго министра и чтобы маскировать свое желаніе назвала Сегюра вмѣстѣ съ нѣсколькими другими лицами, Лудовикъ XѴI отвѣтилъ что о Сегюрѣ нечего и думать: его здоровье слиткомъ раз­строено. Разговоръ не остался тайной для Морепа, и хотя онъ лично не имѣлъ ничего противъ Сегюра, но обиженный тѣмъ что обойденъ, не желая новаго усиленія вліянія коро­левы, а отчасти и подчиняясь женѣ покровительствовавшей Менбарею, онъ сталъ усиленно поддерживать этого мини­стра, вполнѣ сознавая его негодность. Морепа успѣлъ даже перемѣнить мнѣніе королевы, увѣрить ее что она обманута и возбудить ее противъ г-жи де-Полиньякъ. Произошла бур­ная сцена. Замѣчу что бурныя сцены были въ характерѣ коро­левы. Такая сцена была разъ съ Монбареемъ, не исполнив­шимъ желанія королевы о переводѣ какого-то полковника. Королева разразилась упреками и хлопнула дверью такъ что отлетѣлъ косякъ. Когда Монбарей началъ разказывать о томъ королю, тотъ сказалъ только: „никто лучше меня не знаетъ какъ произошла сцена съ вами“ (Louis XѴI par А. Renée, 251).

Королева рѣзко упрекала свою наперсницу. Оскорбленная Полиньякъ объявила что не останется долѣе при дворѣ. Это подѣйствовало, королева смягчилась, но Полиньякъ оставалась непреклонною въ рѣшеніи. Королева разрыдалась, бросилась къ ногамъ г-жи Полиньякъ (finit par se jeter aux genoux de ma­dame de Polignac) и умоляла ее остаться. Примиреніе состоя­лось. Королева снова взялась хлопотать о Сегюрѣ. Наканунѣ новаго 1781 года, на собраніи во дворцѣ, королева шепнула г-жѣ де-Полиньякъ что отставка военнаго министра рѣшена, и на мѣсто его назначается Пюисегюръ. Это разстраивало всѣ планы; г-жа Полиньякъ поспѣшила къ себѣ и, по совѣту г. д’Адемара, настойчиво, для своихъ цѣлей, ходатайствовавша­го за графа Сегюра, написала королевѣ прося немедленнаго сви­данія. Въ одиннадцать часовъ вечера королева явилась къ г-жѣ Полиньякъ. Та представила ей какъ унизительно будетъ для до­стоинства королевы если Морепа возьметъ верхъ. Уже при дво­рѣ всѣ толкуютъ о предстоящемъ замѣщеніи и спрашиваютъ себя кто болѣе имѣетъ вліянія на короля, королева или Море­па. Возбужденная бесѣдой, королева утромъ въ семь часовъ от­правилась къ королю. Послали за Морепа и королева въ его присутствіи настойчиво изложила права Сегюра къ заня­тію мѣста военнаго министра. Застигнутый врасплохъ Морепа сдѣлалъ нѣсколько возраженій которыя легко были опровергнуты королевой. Король склонился на ея сторону, и она поспѣшила сказать Морепа: „Вы слышите волю короля; поспѣшите послать за Сегюромъ и сообщите ему ее“. Для самолюбія Морепа это былъ, какъ самъ онъ потомъ гово­рилъ одному изъ близкихъ ему лицъ, самый чувствительный ударъ. Но оставалось только повиноваться. Вотъ какъ графъ Сегюръ сдѣлался военнымъ министромъ! Подобное сплетеніе интригъ сопровождало большинство назначеній. По смерти Морепа, королева, внушаемая близкими къ ней придворными, была лицомъ наиболѣе вліявшимъ на короля.

Авторъ. Министровъ Лудовика XѴI можно раздѣлить на два разряда—министры придворныхъ интригъ и министры по­пулярности. Огромное большинство принадлежитъ къ перво­му разряду; путь придворной интриги былъ почти единствен­ный для достиженія министерскихъ мѣстъ и соединенной съ ними власти. Со способностями и знаніями не справлялись. Выраженіе Фигаро: „нуженъ былъ счетчикъ, назначили тан­цора“, какъ нельзя болѣе метко. Сартинъ, хорошій оберъ-полицеймейстеръ, попалъ въ морскіе министры. Неккеръ, на­вѣстивъ его чрезъ нѣсколько дней послѣ назначенія, засталъ его предъ большою стѣнною картой. „Посмотрите, сказалъ онъ, какіе я сдѣлалъ успѣхи. Могу зажмурясь показать рукою четыре части свѣта.” (Oeuvres de Mme de Staël, Paris 1820, T. XII, 103). Къ министрамъ популярности надлежитъ причислить Тюрго и Неккера.

Пріятель. Я не совсѣмъ согласенъ съ тобою относитель­но Тюрго. Правда, онъ былъ приглашенъ въ министерство Морепа благодаря своей извѣстности, но не забудь что онъ долгое время былъ интендантомъ и въ этомъ высокомъ зва­ніи пользовался репутаціей отличнаго администратора. По­пулярность его ограничивалась не обширнымъ кругомъ. Въ дѣятельности своей этотъ замѣчательный человѣкъ, правда доктринеръ, не всегда считавшійся съ дѣйствитель­ностію, но во всякомъ случаѣ правитель честный, искав­шій блага страны, о которомъ король однажды не безъ основанія сказалъ: „кажется только я и Тюрго любимъ на­родъ“,—чистъ и отъ упрека въ исканіи популярности и въ про­искахъ предъ властію. Въ раздраженной бесѣдѣ онъ имѣлъ смѣлость сказать Лудовику XѴI: „слабому королю два исхо­да: или мушкетъ Карла IX или эшафотъ Карла I“. Тюрго сдѣлалъ что могъ и принесъ много пользы странѣ. Не его вина что въ безхарактерномъ королѣ нельзя было найти проч­ной опоры.

Авторъ. Уступаю тебѣ Тюрго. Истинный типъ ми­нистра популярности есть Неккеръ. Его дочь г-жа Сталь, благоговѣющая предъ отцомъ, говоритъ что популярность была для него все. „Послѣ религіозныхъ обязанностей, пи­шетъ она (Оеиvr. Т. XII, 106), его всего болѣе озабочивало общественное мнѣніе. Состояніе, почести, все чего добива­ются честолюбцы, онъ приносилъ въ жертву уваженію націи; и этотъ голосъ народа имѣлъ для него нѣчто божественное“. Заслужить и сохранить репутацію безукоризненной честно­сти было одною изъ главныхъ его задачъ. Честный Неккеръ сдѣлался нарицательнымъ наименованіемъ. Но честность эта, какъ и Лафайета, соединялась съ сильною дозой расчета. Враги подмѣтили эту черту и не безъ остроумія говорили указывая на женевское происхожденіе Неккера: если Жене­вецъ бросится въ окно, бросайтесь за нимъ смѣло, не рас­шибетесь. Для Неккера истиннымъ государемъ былъ не Лудовикъ XѴI, а популярность. „Мнѣніе“ посадило въ пра­вительство своего министра. Неккеръ понималъ что силы его въ томъ что онъ въ самомъ правительствѣ являлся представителемъ требованій „мнѣнія“, хотя бы направлен­ными къ разрушенію этого правительства. Спастись можно только уступками. Выразителемъ того какія требуются уступки былъ Неккеръ. Являясь примирителемъ націи и ко­роны, онъ въ сущности былъ, во второе по крайней мѣрѣ свое министерство, министръ революціи помогавшій ей ру­ками самого правительства сдѣлать свое дѣло. Король инстинктивно чувствовалъ фальшь, смутно понималъ что въ министрѣ своемъ имѣетъ посла какой-то чужой дер­жавы, отъ имени которой ведутся переговоры;, тѣмъ не ме­нѣе въ трудную минуту вручаетъ ему спасеніе короны. Я далекъ отъ мысли приписывать Неккеру революціонные пла­ны. Его двуличность была искреннею, какъ ни странно можетъ показаться соединеніе этихъ двухъ качествъ, повидимому исключающихъ одно другое. Но люди себя обманывающіе встрѣчаются еще чаще чѣмъ обманывающіе другихъ. Тѣмъ не менѣе, для Франціи стараго порядка Неккеръ былъ роко­вой человѣкъ.

Не стану перечислять министровъ интриги. Для нихъ глав­ною задачей было сохранить мѣсто; дѣло, естественно, сто­яло на второмъ планѣ. Обезпечивъ свое положеніе, въ вѣ­домствѣ своемъ можно было дѣйствовать весьма произвольно. Единства въ правительствѣ не было. Монбаре говоритъ что министерства, при государственномъ порядкѣ строго, каза­лось, монархическомъ, представляли собою совершенныя рес­публики. Каждое дѣйствовало на свой образецъ. Между ми­нистрами попадались способные, но мало честные; бывали и честные, но мало способные. Послѣ Флэри, преемника Неккера, министромъ финансовъ былъ назначенъ Д’Ормессонъ. При дворѣ сложили остроту: „у меня новый поваръ“.—„Хоро­шо готовитъ?“—„Нѣтъ, но честнѣйшій человѣкъ“.

Пріятель. Наиболѣе способный былъ безъ сомнѣнія привлекательный Калонъ (Calonne), отличавшійся удивитель­ною легкостью въ работѣ и потому отдававшій почти все время свѣтской жизни, умѣвшій въ минуты смущенія пред­ставить положеніе разстроенныхъ финансовъ въ блестящемъ видѣ, сыпавшій государственными деньгами, говорившій ко­ролевѣ: „если то что желаете ваше величество возможно, оно уже сдѣлано; если невозможно, будетъ сдѣлано“; самоувѣрен­но доводившій легкомысліе и рискъ до увлекавшей наглости, ни на минуту не задумавшійся предъ бурей и безъ кормчаго распустить всѣ паруса государственнаго корабля.

Авторъ. Морепа внушилъ молодому королю систему какъ нельзя болѣе пришедшуюся по характеру Лудовика XѴI: не принимать на себя иниціативы правительственныхъ рѣшеній чтобы не нести за нихъ нравственной отвѣтственности, а предоставить ихъ вполнѣ собранію министровъ соглашаясь съ мнѣніемъ большинства. При случайности состава корпуса министровъ, при частой ихъ смѣнѣ, понятно къ какой поли­тической непослѣдовательности, къ какимъ противорѣчіямъ должна была вести такая система. Царствовать, но не управ­лять, передавъ управленіе группѣ людей составившейся чрезъ тысячи случайностей, значило потрясти монархическое не­ограниченное правленіе, какимъ было правленіе во Франціи, въ самомъ его принципѣ. Лудовикъ XѴI не имѣлъ прави­тельственнаго генія Екатерины или Фридриха II; на несча­стіе Франціи онъ не имѣлъ достаточно государственнаго смысла чтобы найти совѣтника обладающаго дѣйствитель­нымъ государственнымъ умомъ и довѣриться ему. Принятая система укрѣпила въ умахъ отдѣленіе короля отъ правитель­ства. Въ высшей степени замѣчательно что самъ король, въ головѣ котораго роились тѣ же мысли при которыхъ слага­лись легкомысленныя политическія сужденія въ обществѣ, самъ отдѣлялъ себя отъ своего правительства. „Я окруженъ, пишетъ онъ Малербу (Malesherbes) въ апрѣлѣ 1776 года (Lettres de Louis XѴI, par Chauvelot, Paris 1862, стр. 63), людьми имѣющими интересъ вводить меня въ заблужденіе, мѣшать тому чтобъ общественное мнѣніе доходило до меня… Вы, мудрый Морепа и неустрашимый Тюрго, имѣете наиболѣе правъ на мое довѣріе“. Мудрый Морепа, дѣйствительно, управлялъ дѣлами; неустрашимый Тюрго не нашелъ поддержки въ королѣ, Малербъ имѣлъ мало вліянія. „Вы имѣете, пишетъ далѣе въ томъ же письмѣ юный царственный либералъ, душу гражданина, вы передали ее и завѣдуемой вами Палатѣ (Сour des aides). Сужу объ этомъ по мощному краснорѣчію представ­леній какія вы ей диктуете и которыя я помѣстилъ въ из­бранной библіотекѣ моей съ рѣчами Цицерона противъ Ка- тилины и Филиппиками Демосѳена. Я еще не увѣренъ по­лезно ли сѣять столь философскія начала среди монархиче­скаго строя, который столько недовольныхъ хотятъ потрясти. Но представленія ваши исполнены желанія общественнаго блага. Они просвѣщали меня относительно безпорядковъ ко­торые дворъ и мои министры сговаривались отъ меня скры­вать“. Трудно конечно рѣшить самъ ли король писалъ это письмо или при чьемъ-либо участіи. Менѣе чѣмъ черезъ мѣ­сяцъ тотъ же король писалъ тому же Малербу: „Тюрго, лю­безный Малербъ, не годится болѣе для мѣста которое зани­маетъ. Онъ слишкомъ цѣленъ даже въ добрѣ которое хочетъ сдѣлать. Деспотизмъ, какъ я вижу, ни въ чемъ не годенъ, даже когда хочетъ заставить великій народъ быть счастли­вымъ. Парламентъ, дворянство, особенно Морепа, искренно меня любящій, просятъ его отставки и я только что подпи­салъ ее“. Изъ тѣхъ же писемъ узнаемъ что король увлекался вначалѣ сочиненіями Вольтера. Руссо, Дидро, но потомъ при­шелъ къ опасенію „не смутили бы они молодежь и не при­готовили бы смуту поколѣнію которое имъ покровительству­етъ“. (Письмо отъ 13 декабря 1786 года.)

По преимуществу, уполномоченнымъ органомъ націи въ предреволюціонную эпоху считали себя парламенты. Парламен­ты въ Парижѣ и въ провинціяхъ были по происхожденію и назначенію своему учрежденія судебныя, при правительствахъ сильныхъ не выходившіе изъ круга своихъ обязанностей. Мало-по-малу они расширили свое значеніе, воспользовав­шись правомъ внесенія. новыхъ законовъ въ общій сводъ (enregistrement des lois). Внесеніе это первоначально имѣло цѣлью принятіе парламентами къ свѣдѣнію тѣхъ законовъ по какимъ они должны были судить и на которыхъ должны были мотивировать свои заключенія. Парламенты обрати­ли этотъ актъ въ право дѣлать представленія и возраже­нія правительству прежде чѣмъ внести законъ въ общій сводъ. Захвативъ это право, они съ настойчивостію и зна­чительнымъ искусствомъ обратили его какъ бы въ право охраны народныхъ интересовъ и сдѣлали изъ своихъ пред­ставленій и возраженій, по выраженію Монбаре, „публич­ные уроки независимости почти всегда звучавшіе какъ набатъ возстанія“. Они явились главными противниками правительства. Министры весьма не рѣдко, или для того чтобы поддержать свой авторитетъ и личное преобладаніе, иди изъ ревности къ своимъ соперникамъ, старались вліять на тотъ или другой парламентъ въ своихъ интересахъ и тѣмъ придавали имъ силы въ борьбѣ съ правительствомъ (Монбарей, ІП, 97). Борьба съ парламентами проходитъ чрезъ все царствованіе Лудовика XѴ. Они побѣдили іезуитовъ, но за­тѣмъ сами пали въ борьбѣ съ королевскою властью. Канцлеръ Молу, самъ бывшій президентомъ одного изъ парламентовъ и чрезъ то близко знакомый со всѣми пружинами этихъ учреж­деній, коснулся ихъ сильною рукой и настоялъ на судебной реформѣ замѣнившей старые парламенты новыми учрежденія- ми, которыя пришлось по необходимости наполнить новыми лицами безъ особенно строгаго выбора. Лудовикъ XѴI вступивъ на престолъ засталъ старые парламенты распущен­ными. Канцлеръ Мопу, какъ лицо крайне не популярное, былъ скоро удаленъ; руководителемъ короля стадъ Морепа. Борьба старыхъ парламентовъ съ короной сдѣлала ихъ по­пулярными въ общественномъ мнѣніи. Возвращеніе казалось мѣрою либеральною, которою можно угодить общественному требованію. Морепа высказался въ пользу возвращенія. Это разнеслось, и въ Парижѣ на представленьѣ въ Оперѣ онъ былъ привѣтствованъ рукоплесканіями зрителей (Веберъ, I, 118). Либеральный, но проницательный Тюрго былъ про­тивъ возстановленія учрежденія только-что побѣжденнаго съ значительнымъ трудомъ и понималъ что возстановленіе его равносильно пораженію наносимому правительствомъ самому себѣ. Дѣйствія правительства обнаружили его слабость и не­способность. Учрежденія смѣнившія распущенные парла­менты были составлены съ большими трудностями. Члены ихъ, не популярные въ обществѣ, нуждались въ поддержкѣ пра­вительства, которое устами новаго короля только-что вырази­ло имъ: „можете надѣяться на мое покровительство!“ То же правительство однако немедленно ихъ бросило, давая свидѣтель­ство что друзей оно не поддержитъ и выдастъ, а предъ вра­гами преклонится. Они жаловались на свое положеніе, гово­ря что толпа имъ свищетъ на улицахъ когда они отправля­ются въ засѣданія, Морепа отвѣтилъ: „ходите туда въ до­мино“. Въ королевскомъ засѣданіи 12 ноября 1774 (lit de justice) Лудовикъ XѴI возстановилъ суды уничтоженные его предшественникомъ и уничтожилъ тѣ которые учредилъ Лу­довикъ XѴ. Возстановленіе было объявлено какъ бы въ фор­мѣ прощенія. Король говорилъ: „король мой предокъ выну­жденный вашимъ неоднократнымъ сопротивленіемъ его пове­лѣніямъ сдѣлалъ то чего требовала отъ его мудрости обязан­ность поддержать авторитетъ власти и вмѣстѣ съ тѣмъ дать судъ и правду его народамъ. Нынѣ призываю васъ вновь къ вашимъ обязанностямъ которыя вы никогда бы не должны были оставлять. Чувствуйте всю цѣну моей доброты и нико­гда о томъ не забывайте“.

Тюрго предупреждалъ короля что „нѣтъ ничего труднѣе какъ урезонить духъ корпораціи; корпорація безъ малѣйша­го зазрѣнія окажетъ себя неблагодарною, ибо состоитъ изъ неотвѣтственныхъ элементовъ”.

Въ Парижѣ, описываетъ Веберъ, „первымъ дѣйствіемъ нова­го парламента было, на другой же день послѣ возстановленія, протестовать противъ эдикта которымъ онъ былъ возстанов­ленъ и противъ формъ королевскаго засѣданія, даровавшаго ему жизнь…. Ученіе проводимое парламентомъ состояло въ томъ что онъ не прекращалъ своего существованія хотя члены его были смѣщены и разсѣяны; что не отъ эдикта о возстановленіи зависитъ существованіе парламента, и эдиктъ этотъ только оскорбляетъ его права“. Парламенты возвра­тились побѣдителями, правительству оставалось только усту­пить; вновь явились силою противоборствующею правитель­ству, такъ какъ именно въ этомъ противоборствѣ заключалось ихъ значеніе. Противодѣйствіе вызывали даже мѣры направ­ленныя ко благу народа.

Пріятель. Припомнимъ что и популярный Неккеръ былъ противъ парламентовъ. Одною изъ любимыхъ мыслей Неккера было введеніе провинціальныхъ собраній. Противодѣйствіе парламентовъ въ нѣкоторыхъ провинціяхъ побудило его такъ высказаться въ секретномъ докладѣ королю (Lavergne, Revue des deux Mondes, juillet 1861, p. 46 статья О провинціальныхъ собраніяхъ во Франціи). „Общество, повинуясь направленію какое приняли умы, нынѣ зорко всюду высматриваетъ злоупо­требленія и неудобства. Отсюда безпокойное и смутное критикованіе дающее постоянную пищу стремленію парламентовъ вмѣшиваться въ дѣла управленія. Стремленіе это обнаружи­вается съ ихъ стороны все сильнѣе и сильнѣе. Какъ всѣ кор­пораціи ищущія власти, они выступаютъ какъ бы отъ имени народа, именуя себя защитниками правъ націи. Не сильные ни образованіемъ ни чистотою любви къ государственному бла­гу, они, безъ сомнѣнія, будутъ и продолжать такъ дѣйство­вать, пока будутъ разсчитывать на поддержку общественнаго мнѣнія. Надо слѣдовательно или отнять у нихъ эту поддержку иди быть готовымъ на постоянное возобновленіе борьбы, ко­торая возмутитъ покой царствованія вашего величества и приведетъ или къ уничтоженію власти, иди къ крайнимъ мѣрамъ, послѣдствія которыхъ нельзя съ точностію и измѣ­рить. Единственное средство предотвратить эти столкнове­нія—возвратить парламенты къ ихъ почетнымъ и спокойнымъ обязанностямъ судебнымъ и удалить отъ ихъ глазъ предметы управленія“. Донесеніе сдѣлалось какъ-то извѣстнымъ. Паденіе Неккера было его послѣдствіемъ.

Авторъ. Министръ Калонъ, готовый на всякія рискован­ныя предпріятія, именно съ цѣлью побороть парламенты склонилъ короля къ собранію нотаблей, поставившему Фран­цію на склонъ по которому она въ два года пришла къ ре­волюціи. Началомъ революціи принято считать 1789 годъ. Но уже годы 1787 и 1788 былъ вполнѣ революціонные. Надѣюсь мы остановимся на нихъ потомъ съ нѣкоторою подробностію. Въ эти годы правительство само устраивало революцію что­бы потомъ революція могла обойтись безъ правительства.

Какъ фиктивна была сила парламентовъ, обусловившаяся тѣмъ что они были въ борьбѣ съ правительствомъ, доказы­вается тѣмъ съ какою быстротой исчезла громадная попу­лярность пріобрѣтенная было ими въ разгаръ этой борьбы въ 1788 году. Едва прошелъ годъ, и учрежденія на защиту которыхъ волновалось общество, поднимались народныя мас­сы, были сметены нѣсколькими словами презрительнаго де­крета Національнаго Собранія отъ 3 ноября 1789 года. По предложенію Александра Ламета (Lameth) было постановле­но: „въ ожиданіи не въ далекомъ будущемъ обсужденія Со­браніемъ новой организаціи судебной власти, всѣ парламенты государства имѣютъ продолжать свою вакацію, а тѣ кото­рые вернулись къ занятіямъ имѣютъ возвратиться къ со­стоянію вакаціи“. „Теперь, замѣтилъ Мирабо, у парламен­товъ вакація. Пусть никогда изъ нея и не выходятъ. Воз­вращаться имъ не придется, прямо перейдутъ отъ агоніи къ смерти“. Въ ноябрѣ 1790 году состоялся декретъ объ окон­чательномъ уничтоженіи парламентовъ. Парламентъ въ Ту­лузѣ пробовалъ сопротивляться. Главные члены его затѣмъ погибли на эшафотѣ.

А общественное мнѣніе такъ поддерживавшее парламенты въ борьбѣ съ правительствомъ? Въ Журналѣ Прюдома Révo­lutions de Paris (№ XѴII, 27) читаемъ: „Вся Франція ждала рѣшенія Національнаго Собранія относительно парламентовъ. Вся Франція съ огорченіемъ видѣла что Мартиновъ день приближается, а еще ничего не рѣшено. Вдругъ по всему городу разнесся слухъ о рѣшеніи Собранія на неопредѣ­ленный срокъ продолжить парламентскую вакацію, а тѣ парламенты которые уже вернулись возвратить въ состояніе вакаціи. Если дѣло о имуществахъ духовенства и могло оставить нѣкоторыя сомнѣнія вполнѣ ли уничтожена па­губная коалиція стремившаяся погубить государство, то те­перь, послѣ новаго декрета или, лучше сказать, новаго бла­годѣянія законодательнаго корпуса, нѣтъ болѣе мѣста со­мнѣнію. Членъ сдѣлавшій предложеніе, тѣ кто поддер­живали его, всѣ признали что существованіе парламентовъ не согласно съ нынѣшнею нашею конституціей. Система­тическіе притѣснители народа, открытые враги королевской власти, они, что бы ни дѣлали, имѣли одну цѣль—все согнуть подъ свой деспотизмъ. Я тебя повѣшу, была любимая угро­за нашихъ господъ членовъ парламента и нерѣдко такою любезностію отдѣлывались они отъ кредиторовъ. Народъ думающій что господа эти не безъ вины въ нынѣшнемъ го­лодѣ съ живѣйшею радостію услышалъ въ пятницу обнаро­дованіе этого декрета, утвержденнаго королемъ“. Вотъ какъ преходяща популярность!

Борьба съ парламентами обнаружила великую слабость власти. Ясно были что она вывалилась изъ рукъ правитель­ства. Поднимался вопросъ въ чьи руки она перейдетъ. Въ странѣ были три сословія съ государственнымъ значеніемъ: духовенство, дворянство и средній классъ, thiers état. Какое изъ нихъ имѣло достаточно энергіи чтобъ явиться полити­чески преобладающимъ? Обыкновенный отвѣтъ на этотъ вопросъ тотъ что наибольшій запасъ жизненной силы былъ въ этомъ третьемъ классѣ, являвшемся какъ бы по праву представителемъ націи. Когда предъ призывомъ государствен­ныхъ сословій (états généraux) главнымъ вопросомъ, отъ рѣ­шенія котораго такъ много зависѣло въ будущемъ, былъ вопросъ о двойномъ числѣ представителей со стороны третья­го сословія, страна была „наводнена брошюрами“ (Introduct. au Moniteur per Thuau Granville) касавшимися этого пред­мета, отношеній между сословіями и вообще политическихъ предметовъ. Достойно замѣчанія что эта литература попу­ляризовавшая ученія Руссо, Мабли, Рейналя и энциклопе­дистовъ, была вызвана самимъ правительствомъ. Королевскій декретъ 5 іюля 1788 года обращался къ ученымъ обществамъ и всѣмъ свѣдущимъ людямъ съ приглашеніемъ составлять записки и собирать историческія свѣдѣнія по вопросу о со­ставѣ собраній государственныхъ чиновъ въ прежнее время. Писателямъ была предоставлена свобода слова. Въ брошюрѣ наиболѣе надѣлавшей шума аббатъ Сіесъ ставилъ три вопроса. „Что такое среднее сословіе?—Все.—Чѣмъ было оно до сихъ лоръ въ политическомъ строѣ? — Ничѣмъ. — Чего проситъ оно?—Сдѣлаться чѣмъ-нибудь“. Что такое въ самомъ дѣлѣ было это третье сословіе Желавшее стать чѣмъ-нибудь, тогда какъ оно было все и о которомъ Черутти (Cerutti) въ свою очередь писалъ: „трудность не въ томъ только чтобы собрать третье сословіе, а чтобы найти истинно таковое во Франціи: всякій горитъ желаніемъ изъ него вый­ти“ (Mém. pour le peuple français, Gr. de Cassagnac I, 90). Какіе элементы его составляли? Конечно, не народъ въ тѣс­номъ смыслѣ. Французское крестьянство, много уступавшее да и нынѣ уступающее въ политическомъ смыслѣ и тактѣ нашему здравому народу, могло быть тамъ и сямъ возбуждено къ бунту, давало изъ себя то отребье черни которое за деньги готово на всякія неистовства, могло служить орудіемъ революціи, но само по себѣ политической силы въ странѣ не составляло и о революціи не думало. Купцы, промышлен­ники, мѣщане въ обширномъ смыслѣ, въ свою очередь, со­ставляли классъ спокойной буржуазіи дорожившей порядкомъ и внутреннимъ миромъ, менѣе всего имѣвшій претензію быть всѣмъ въ государствѣ. Молодое поколѣніе этого клас­са, обнаруживавшаго въ столицѣ и главныхъ городахъ, какъ свидѣтельствуетъ между прочимъ Мерсье въ Картинѣ Па- puжa, стремленіе отдавать дѣтей въ коллежи и такимъ пу­темъ выводить ихъ, сказать по нашему, въ чиновный классъ, доставило, правда, не мало людей вышедшихъ изъ своего со­словія, не приставшихъ къ высшему общественному слою, недовольныхъ своимъ положеніемъ; но люди этого разряда, не имѣя общественнаго значенія, могли только пристать къ революціонной арміи, но не могли образовать изъ себя какую- нибудь силу.

Если обратимся къ классу ученыхъ и первоклассныхъ пи­сателей, многочисленному и почетному во Франціи, то по отношенію къ нему надлежитъ повторить слова Біо, на ко­торыя мы разъ ссылались: „Большинство ученыхъ остались простыми зрителями подготовляемыхъ событій; ни одинъ открыто не выступилъ противъ революціи, нѣкоторые при­няли ея сторону; именно тѣ кого волновали обширные взгля­ды и кто видѣли въ общественномъ обновленіи средство при­ложить и осуществить свои теоріи“. Извѣстные ученые и ли­тераторы находили доступъ въ высшій кругъ, были необхо­димою принадлежностію салоновъ. Эта аристократія ума, ин­теллигенція высшаго разряда, оставалась зрительницей со­бытій, — въ Національное Собраніе не попало, исключая Бальи и еще немногихъ, почти ни одного изъ извѣстныхъ писателей и ученыхъ,—со значительнымъ запасомъ сочув­ствія къ ожидаемой новой государственной жизни. Это по­нятно. Самое появленіе ихъ въ аристократическомъ кругу, большинство котораго было еще исполнено кастовыхъ пред­убѣжденій, было переходомъ къ новому порядку. Какъ ни че­ствовали ихъ герцоги и маркизы желавшіе стоять на высотѣ вѣка, многое давало имъ чувствовать что они пришельцы въ знатномъ кругу. Даламберъ былъ (Тэнъ, I, 419) въ салонѣ г-жи дю-Деффанъ; входитъ домовый врачъ. „Сударыня, имѣю

честь принести вамъ мое глубочайшее почтеніе, говоритъ онъ обращаясь къ хозяйкѣ. — Господинъ президентъ, вашъ покорный слуга, обращается онъ къ находившемуся въ сало­нѣ президенту Гено. — Здравствуйте г. Даламберъ, киваетъ онъ знаменитому ученому. Анекдотъ разказанъ Шамфо- ромъ, въ сердцѣ котораго кипѣла зависть и котораго замѣ­чательный разговоръ съ Мармонтелемъ мы привели выше. Во всякомъ случаѣ интеллигенція, какъ я назвалъ, высшаго порядка не была дѣятельною революціонною силой.

Міръ педагогическій не принадлежалъ къ третьему сосло­вію такъ какъ воспитаніе и по изгнаніи іезуитовъ остава­лось почти исключительно въ рукахъ духовенства.

Дѣятельною революціонною силой въ рядахъ средняго со­словія была интеллигенція, такъ сказать, втораго порядка. Она-то собственно разумѣла себя подъ именемъ третьяго сословія имѣющаго быть всѣмъ. Она выступила какъ бы воплощая въ себѣ силу милліоновъ людей средняго и низ­шаго классовъ, самихъ по себѣ нисколько не революціонныхъ. Выступила въ началѣ самозванно. Правительство своими мѣ­рами сдѣлало ее дѣйствительною представительницей стояв­шихъ за нею темныхъ милліоновъ. Изъ ея среды было соста­влено главнымъ образомъ Національное Собраніе, рѣшившее судьбу Франціи.

Біо говоритъ: „тогда казалось одни ораторы могутъ слу­жить дѣлу свободы, и эта ошибка была отчасти причиною нашихъ золъ“. Болѣе чѣмъ отчасти: можно сказать главною причиной. Герои общественныхъ говорилень, расплодившихся въ обиліи, сдѣлались, благодаря мѣрамъ правительства, поли­тическою силой. Обратившись къ націи, правительство орга­низовало свой призывъ, такъ что большинство созваннаго собранія составили представители этой безсословной интел­лигенціи низшаго порядка; говорю безсословной, ибо одною изъ главныхъ темъ ея было поглощеніе прежняго сословнаго строя въ безразличіи классовъ.

Скажу ближе кого я разумѣю въ рядахъ этой интеллиген­ціи. Прежде всего судейскій міръ на его среднихъ и низ­шихъ ступеняхъ—адвокатовъ, нотаріусовъ, судей низшихъ инстанцій и т. под. Членовъ парламента нельзя причислять къ среднему классу; парламенты были особою силою, четвертымъ сословіемъ; мы о нихъ говорили. На преобладающее участіе упоминаемаго класса, какъ въ составленіи „тетрадей жалобъ“ (cahiers de doléances), такъ и въ выборахъ, образовавшихъ изъ нихъ большинство въ Національномъ Собраніи, указываютъ многіе современники событій. Бальи упоминаетъ что адвокаты были главными дѣятелями революціоннаго переворота. Монбаре (III, 209 и 173) съ раздраженіемъ говоритъ: „Министры Лудовика XѴI разсчитывали, допустивъ двойное представи­тельство средняго сословія, купить расположеніе толпы, уни­зить дворянство и высшее духовенство, а съ другой стороны впустить въ число представителей средняго сословія какъ можно болѣе адвокатовъ и судейскихъ (d’avocats et de gens de loi)—продажный классъ почти всегда безъ принциповъ, привыкшій звонкую фразу ставить на мѣсто дѣла и ловкій въ искусствѣ скрывать истину… Классъ адвокатовъ былъ во всемъ королевствѣ пропитанъ принципами сочиненій Руссо и его послѣдователей. Таланты этого класса, вмѣсто того чтобы служить на защиту частныхъ лицъ и для объясненія законовъ, направились на пагубу правительства“.

Другую составную часть разсматриваемой интеллигенціи составляли журналисты, авторы брошюръ и памфлетовъ и вообще люди владѣвшіе перомъ, которое могли отдавать или продавать на службу партіямъ и лицамъ. Эти люди груп­пировались по преимуществу около знатныхъ особъ въ качествѣ секретарей, чиновниковъ и находили поддержку въ классѣ, также заслуживающемъ большаго вниманія, — классѣ банкировъ и подобныхъ капиталистовъ.

Этотъ классъ поднялся параллельно со значительнымъ обѣд­нѣніемъ дворянства. Многочисленные браки дворянъ съ до­черьми представителей финансоваго міра не послужили впро­чемъ къ сліянію обоихъ классовъ. „Жадность къ день­гамъ, говоритъ Монбаре (III, 156), заглушила чувство гордо­сти отличавшее дворянство въ прежнее время. Браки съ до­черьми представителей финансоваго міра не мало тому со­дѣйствовали. Но богатство этимъ путемъ достигнутое не удовлетворяло получившихъ его и только увеличивало жажду наслажденій. Мало-по-малу неразборчивость средствъ для ихъ достиженія развратила сердца. Перемѣна эта была ощути­тельна при дворѣ. Линія раздѣла между званіями, прежде столь рѣзкая, почти исчезла. Осталась разница только въ степеняхъ богатства. Дочери капиталистовъ воспитывались въ принципахъ равенства, преподаваемыхъ въ философскихъ сочиненіяхъ Вольтера, Руссо и ихъ учениковъ. Эти принци- пы какъ нельзя болѣе льстили гордости этихъ особъ и поды­мали ихъ на уровень высшихъ классовъ, существованіе кото­рыхъ уязвляло ихъ самолюбіе“. Изъ нихъ вышли руководи­тельницы политическихъ салоновъ.

Боркъ указываетъ на замѣчательный, какъ онъ выражает­ся, союзъ капиталистовъ съ классомъ политическихъ писа­телей. „Писатели, говоритъ онъ, когда дѣйствуютъ цѣлымъ корпусомъ, въ одномъ и томъ же направленіи, получаютъ огромное вліяніе на общественное мнѣніе. Вотъ почему союзъ публицистовъ съ капиталистами произвелъ большое дѣйствіе уменьшивъ ненависть и зависть народа къ этой фор­мѣ богатства. Писатели эти, подобно всѣмъ новаторамъ, пока­зывали большое усердіе по отношенію къ бѣдному и низше­му классу общества, а въ то же время въ своихъ сатирахъ силою преувеличенія навлекали сильнѣйшую ненависть къ ошибкамъ двора, дворянства, духовенства. Они сдѣлались де­магогами особаго рода: служили соединительнымъ звеномъ для направленныхъ противъ того же предмета враждебныхъ расположеній богатства съ одной стороны и бурливаго отча­янія бѣдности съ другой… Соединенною политикой двухъ этихъ классовъ, капиталистовъ и публицистовъ, объясняется поче­му, въ то время какъ всякаго рода земельная собственность и учрежденія находившіяся во владѣніи духовенства, сдѣлались предметомъ яростнѣйшихъ нападеній, капиталъ былъ взятъ подъ особую защиту. Зависть преслѣдующая богатство и власть была искусно отклонена отъ другихъ формъ богатства“.

Интеллигенція, о которой говорю, не съ разу могла явить­ся преобладающею революціонною партіей и захватить власть. Истинное царство ея, хотя и не очень благоденственное, наступило въ эпоху владычества Робеспьера, ея типическаго представителя. Къ ея господству требовался переходный мостъ. Мостомъ этимъ послужили тѣ честолюбцы изъ выс­шаго класса, которые приняли въ свои руки дѣло средняго сословія, направленное къ разрушенію высшихъ классовъ, стали во главѣ революціоннаго движенія, имѣя въ средѣ своей члена королевскаго семейства, герцога Орлеанскаго, деньгами котораго пользовались. Переходъ отъ монархіи къ республикѣ Робеспьера долженъ былъ свершиться чрезъ Мирабо.

Во имя какихъ политическихъ идей дѣйствовали эти ора­торы общественныхъ говориленъ, вызванные правительствомъ къ высказыванью якобы народныхъ нуждъ и желаній?

Политическое ученіе которое можно усмотрѣть въ основѣ революціоннаго движенія 1789 года есть ученіе энциклопеди­стовъ и Общественнаго Контракта Руссо. Революція есть по­литическій опытъ этой системы на живыхъ людяхъ. Знамени­тая статья Энциклопедіи, [1] Autorité, уже заключаетъ въ себѣ это ученіе въ самомъ популярномъ изложеніи. Статья въ свое время надѣлала шуму, вызвала преслѣдованіе. Нѣкоторые утверждали что она заимствована изъ одной англійской книги. Отъ обвиненія въ томъ что статья разрушаетъ ученіе о проис­хожденіи власти законнаго государя отъ Бога авторъ оправ­дывался тѣмъ что имѣлъ въ виду только различить власть законнаго государя отъ власти похитителя короны, которо­му народъ все-таки обязанъ повиноваться, и утверждалъ что статья есть не болѣе какъ развитіе одного мѣста изъ сочи­ненія изданнаго при Лудовикѣ XIѴ. Вотъ что читаемъ въ статьѣ Авторитетъ: „Ни одинъ человѣкъ не получилъ отъ природы права повелѣвать другими. Свобода есть даръ неба и каждый индивидуумъ человѣческаго рода имѣетъ право поль­зоваться ею какъ только пользуется разумомъ. Если приро­да установила какой авторитетъ, то это родительская власть… Всякая другая власть происходитъ не отъ природы, а изъ другихъ источниковъ. При внимательномъ разсмотрѣніи, каждая власть приводится къ одному изъ двухъ источниковъ: или сила и насиліе овладѣвшаго властію, иди согласіе между подчиняющимися и тѣмъ кому вручена ими власть на осно­ваніи договора дѣйствительнаго иди предполагаемаго (contrat fait ou supposé entre eux)“. Эта идея договоря, на нарушеніе котораго некуда впрочемъ жаловаться, развита Руссо въ его тяжеловѣсномъ трактатѣ Contrat Social. На мой взглядъ Пру­донъ правъ въ своей критикѣ этой теоріи. „Къ стыду, гово­ритъ онъ (Oeuvr. Compl. X, 125, Paris 1868), восемнадцатаго и нашего столѣтія Общественный Контрактъ Руссо, высшій образецъ ораторскаго жонглерства, возбуждалъ удивленіе, пре­возносился до облаковъ, разсматривался какъ скрижаль обще­ственныхъ вольностей. Члены Конститюанты, жирондисты, якобинцы, кордельеры признали его оракуломъ. Онъ послужилъ текстомъ для конституціи 1793 года, объявленной не­лѣпою ея собственными творцами. И нынѣ еще книга эта вдохновляетъ ревностнѣйшихъ реформаторовъ соціальной и политической науки“. Теорія привлекала своею простотой и доступностью, казалась необходимою какъ скоро, съ паде­ніемъ духовнаго авторитета, устранена идея божественнаго происхожденія власти и обязательности историческаго пре­емства.

Что такое принципъ власти? Принципъ власти выражается въ подчиненіи лица опредѣленному требованію независимо отъ того оправдывается ди это требованіе сознаніемъ подчи­няющагося лица и согласно ли оно съ его собственною волею. Подчиненіе должно быть даже если требованіе про­тивно желанію лица и несогласно съ указаніемъ его со­знанія. Но, возникаетъ вопросъ: должно ли быть подчиненіе этого рода и не есть ли это нелѣпость? Въ силу чего дол­женъ я дѣлать то что для воли моей непріятно, для со­знанія моего несообразно съ требованіями разума? Не есть ли мое прирожденное, естественное право дѣлать лишь то къ чему есть у меня охота и что согласно съ моимъ убѣж­деніемъ? Вмѣстѣ съ тѣмъ, принужденіе какъ нѣчто извнѣ налагаемое необходимо есть нѣкоторая искусственная рам­ка. Явилась привлекательная идея естественнаго состоянія какъ состояніе непринужденныхъ дѣйствій. Приближеніе къ природѣ чувствительно рисовалось какъ приближеніе къ есте­ственной свободѣ. Удалимъ принужденіе на всѣхъ путяхъ, и настанетъ торжество свободы которая есть именно устране­ніе принужденія. Отсюда развязыванье узловъ и развинчи­ванье какъ первое дѣйствіе къ достиженію свободы, дѣй­ствіе притомъ крайне легкое какъ всякое разрушеніе; отсюда неспокойство и броженіе умовъ выискивающихъ что бы устра­нить и потому находящихся въ состояніи недовольства и неудовлетворенности тѣмъ что есть, ищущихъ чтобы было по новому, хотя и неизвѣстно какъ же именно.

Однако мысль предоставить каждому абсолютный произ­волъ дѣйствій слишкомъ нелѣпа въ своихъ слѣдствіяхъ что­бы стать основою какого-либо политическаго ученія. При­ходится вернуть изгоняемое принужденіе, но подъ другою фор­мой. Принужденіе должно основаться на свободномъ подчи­неніи. Но такъ какъ свобода подчиненія не можетъ быть предоставлена отдѣльному лицу, ибо это былъ бы тотъ про- изволъ личныхъ дѣйствій котораго требуется избѣжать, то въ сущность дѣла вводится фальшь. Свобода является только об­манчивымъ утѣшеніемъ. Люди де свободно согласились между собою, дали взаимныя обязательства, заключили контрактъ, постановленія котораго и сдѣлались обязательнымъ закономъ. Принуждаемаго къ повиновенію утѣшаютъ тѣмъ что за него кто-то гдѣ-то согласился. И мало-по-малу въ систему вхо­дятъ въ фальшивыхъ одеждахъ старые знакомые: подчине­ніе, власть, произволъ, деспотизмъ,—но уже безпощадные, ибо не умѣряются ничѣмъ высшимъ, повинуясь только якобы „разуму“, которому заключенія его диктуютъ страсти. Возни­каетъ идея коллективной воли, безпощаднѣйшаго изъ тира­новъ. Выборъ является единственною формой врученія вла­сти, по теоріи имѣющею вручить власть достойнѣйшимъ, на практикѣ легко обращающеюся въ форму общественнаго об­мана. Верховнымъ закономъ становится воля большинства, мѣняющагося, выходящаго изъ междуусобицъ, подтасованнаго, творящаго велѣнія скрывающихся за нимъ безотвѣтствен­ныхъ агитаторовъ. Приходимъ къ Конвенту…

Философскій камень для всецѣлаго примиренія свободы и власти еще не найденъ. Ищущіе его мало обращаются къ практикѣ, дающей не безполезныя указанія. Въ какихъ усло­віяхъ оказывается наибольшее согласіе этихъ началъ? Не трудно усмотрѣть что оно оказывается когда подчиняющіе­ся дорожатъ и чувствуютъ себя удовлетворенными тѣми учрежденіями въ рамкахъ которыхъ поставлена ихъ дѣятель­ность. Тогда подчиненіе становится дѣйствительно свобод­нымъ. Когда и верхніе слои и темный народный фундаментъ проходитъ сознаніе что существующій государственный строй есть дорого купленный и подлежащій самому бережному охраненію результатъ тяжелой историческою работы, под­нявшей страну, тогда будетъ ли страна демократическою рес­публикой или неограниченною монархіей, она чувствуетъ се­бя свободною. Когда это сознаніе мутится или его мутятъ, власть подвергается опасности, начинается революціонная эра. Не стоящая на высотѣ задачи власть падаетъ, но не для того чтобы смѣниться царствомъ свободы, во чтобы перейти въ другія руки. Во Франціи вотъ уже сто почти лѣтъ она пере­ходитъ такимъ образомъ….

Наиболѣе логическій изъ революціонеровъ Прудонъ иначе рѣшаетъ задачу революціи. Согласно его ученію есть два основ­ныя начала: начало власти или авторитета и начало свободы. Задача революціи есть упраздненіе перваго начала и всецѣлая замѣна его вторымъ. Уничтоженіе всякаго правительства, упраздненіе церкви, администраціи, полиціи, войска, вооб­ще разложеніе политическаго государства и замѣна всѣхъ государственныхъ и общественныхъ отношеній между от­ношеніями экономическаго характера. Это по крайней мѣрѣ послѣдовательно и безъ обмана. Такъ далеко не шли револю­ціонныя идеи конца прошлаго вѣка и Прудонъ считаетъ первую революцію не свершившею и половины дѣла.

Послѣдніе два года предъ революціей особенно любопытны по тѣмъ правительственнымъ мѣрамъ которыя въ этотъ крат­кій срокъ быстро подготовили торжество революціи. Судьба правительства рѣшилась призывомъ націи въ той формѣ какъ онъ былъ имъ сдѣланъ. Роковой министръ, самоувѣренный и вмѣстѣ легкомысленный двигатель рискованныхъ предпрія­тій, пустилъ государственный корабль на всѣхъ парусахъ и самъ былъ немедленно выброшенъ за бортъ. Въ краткій срокъ послѣдовало собраніе нотаблей, повсемѣстное устрой­ство провинціальныхъ собраній, и наконецъ рѣшено созваніе государственныхъ сословій. Но остановлюсь на этомъ. Поучи­тельная исторія правительственныхъ дѣйствій съ эпохи со­званія нотаблей заслуживаетъ особаго разсмотрѣнія…

Русскій Вѣстникъ, 1881


[1] Первый томъ Энциклопедіи появился въ 1751 году (Esprit rév. avant la révol. par. Félix Roquain). 1878, 146). На слѣдующій годъ этотъ томъ и второй появившійся были присуждены къ уничтоже­нію (arrêt du Conseil d’Etat, 7 февраля 1752 года).

Visits: 5

Николай Любимовъ. Противъ теченія. Бесѣды о революціи. Наброски и очерки въ разговорахъ двухъ пріятелей. Разговоръ тринадцатый

Пріятель. Самая темная завѣса въ мірѣ та которая скрываетъ отъ насъ будущее. Революція была уже сдѣлана, тысячи признаковъ настойчиво указывали что всѣ столбы подточены и зданіе завтра упадетъ, и, несмотря на то, именно тѣ кому наиболѣе грозило паденіе или не видали опасности, или закрывали глаза. Ждали событій, перемѣнъ, желали перемѣнъ, призывали перемѣны, но не видали пропасти лежавшей въ нѣсколькихъ шагахъ. Это не трудно подтвердить многими свидѣтельствами. Бальи говоритъ что когда онъ, обѣдая въ концѣ декабря 1786 года у маршала Бове, услыхалъ что рѣшено созвать нотаблей (собраніе имѣющее нѣкоторую аналогію съ земскимъ соборомъ), то „былъ пораженъ“. „Я предвидѣлъ, говоритъ онъ, великія перемѣны во всемъ порядкѣ вещей и даже въ формѣ правленія, но никакъ не предвидѣлъ революціи въ томъ видѣ какъ она совершилась, и думаю что ни одинъ человѣкъ не могъ того предвидѣть“. Маркизъ де-Феррьеръ, въ своихъ замѣчательныхъ запискахъ, приводитъ нѣсколько строкъ набросанныхъ имъ подъ первымъ впечатлѣніемъ торжественной процессіи открытія въ маѣ 1789 года Собранія государственныхъ сословій (Etats Généraux), чувствительныхъ строкъ, въ которыхъ страхъ предъ неизвѣстностью только возвышаетъ цѣну самыхъ розовыхъ ожиданій. „Я былъ погруженъ, пишетъ онъ (Mém. I, 19), въ сладостнѣйшій экстазъ; мнѣ представились мысли возвышенныя и вмѣстѣ меланхолическія. Я видѣлъ Францію, отчизну мою опирающеюся на религію и говорящую намъ: прекратите ваши жалкіе раздоры; вотъ рѣшительная минута которая дастъ мнѣ новую жизнь или разрушитъ меня навсегда. Любовь къ отчизнѣ, ты говорила моему сердцу… Слезы радости текли изъ глазъ моихъ… Мой Богъ, мое отечество, мои сограждане стали мною самимъ!“ Открывалось собраніе имѣвшее рѣшить судьбы страны. Въ придворныхъ кругахъ однимъ изъ главныхъ вопросовъ былъ вопросъ о, церемоніальномъ костюмѣ депутатовъ. Пышное одѣяніе дворянъ должно было отдѣлять ихъ отъ представителей средняго сословія, которымъ впрочемъ былъ данъ, сказать по нашему, мундиръ довольно высокаго разряда (какой носили государственные совѣтники, conseillers d’état и чиновники у принятія прошеній, maîtres des requêtes). Самъ Неккеръ, главный двигатель событія, ждалъ отъ собра­нія трогательнаго представленія, послѣ котораго все пойдетъ наилучшимъ образомъ: нація будетъ свободна и счастлива, монархія укрѣпится всею силой свободнаго подчиненія на­рода, и благодѣтельному министру воздвигнутъ памятникъ въ сердцахъ.

Въ запискахъ князя Монбаре (Mém. autographes de М. le prince de Montbarey, Paris 1827. T. III, 142), бывшаго въ семидесятыхъ годахъ прошлаго вѣка военнымъ министромъ при Лудовикѣ XѴI, не особенно впрочемъ удачнымъ, встрѣчаемъ любопытную страницу, на которую онъ занесъ исповѣдь собственной и общей непредусмотрительности, въ виду надвигавшейся революціонной грозы. Говоря о блескѣ и праздникахъ двора, о шумѣ общественной жизни, онъ замѣчаетъ: „Парижская роскошь, театры, развлеченія и удовольствія всякаго рода, какія столица Франціи предлагала иностранцамъ, привлекали сюда значительное ихъ число. И Франція, на краю пропасти, никакъ не думала что вся эта дутая напыщенность (bouffissure), казавшаяся явнымъ доказательствомъ процвѣтанія и превосходства надъ другими націями, была однимъ изъ вѣрнѣйшихъ средствъ какими враги ея ускоряли ея гибель… Даже проницательнѣйшіе люди, начинавшіе, при видѣ того что творилось вокругъ, приходить въ безпокойство,тотчасъ разсѣивались отъ тревожныхъ мыслей каждодневными удовольствіями, силою привычки и увѣренностью, къ несчастію слишкомъ распространенною, въ любви Французовъ къ своимъ королямъ и въ преданности ихъ царствующему дому. Эта идея потакавшая эгоизму и умственной лѣности убаюкивала всѣхъ. Долженъ признаться, что и я поддавался ей, хотя два иностранца, люди большаго ума и значительной опытности, наблюдательные въ своемъ качествѣ путешественниковъ и предъ которыми наши сектаторы высказывали быть-можетъ многое раскрывавшее ихъ тайные замыслы, предупреждали меня объ опасномъ положеніи Франціи, заклиная обратить на него вниманіе и подумать насколько это можетъ касаться и меня. Признаюсь, предупрежденіе это не произвело на меня никакого впечатлѣнія и показалось почти глупостью, объясняемою незнаніемъ твердости и несокрушимости началъ Французской монархіи, такъ что я пожалѣлъ подавшихъ мнѣ совѣтъ. Основываясь на собственномъ опытѣ, признаніе о которомъ дѣлаю, считаю себя въ правѣ полагать что и въ другихъ подобное же предубѣжденіе вело къ тому же результату, когда случалось напасть на подобныя размышленія. Убаюканные, какъ я, сномъ національнаго самолюбія, поглощенные ежедневными удовольствіями, зараженные ядомъ эгоизма, мы всѣ спѣшили наслаждаться настоящимъ, не давая себѣ серіознаго отчета въ томъ что творится предъ нашими глазами и не думая о будущемъ“.

Авторъ. Предупрежденій, въ общихъ выраженіяхъ, о грозящемъ переворотѣ можно найти десятки и за долго. „Мы приближаемся, говорилъ Руссо (Emile, Т. П), къ состоянію кризиса, къ вѣку революціи“. „Все что я вижу, писалъ Вольтеръ, сѣетъ сѣмена революціи которая придетъ неотразимо и быть свидѣтелемъ которой я не испытаю удовольствія…. Свѣтъ такъ распространяется далѣе и далѣе, что при первомъ случаѣ произойдетъ взрывъ и тогда поднимется славная стукотня (alors ce sera un beau tapage). Молодые люди счастливы: много вещей они увидятъ“ (Lettre à М. de Chauvelin, 22 апрѣля 1764). Въ послѣдніе годы предъ революціей разныя указанія на опасности грозящія государственному строю встрѣчаются часто и въ рѣчахъ членовъ парламентовъ, и въ сословныхъ обращеніяхъ ко власти. Тѣмъ не менѣе, ты правъ говоря что серіозныхъ опасеній не было ни у кого. Фразы объ опасностяхъ звучали въ устахъ, но не производили дѣйствія на умы которое вело бы къ рѣшеніямъ и мѣропріятіямъ. Въ концѣ 1788 года лица королевскаго семейства, принцы крови, исключая впрочемъ старшаго брата короля (Monsieur) и герцога Орлеанскаго, подали, въ виду вопроса о предоставленіи среднему сословію двойнаго представительства, письмо въ самыхъ сильныхъ выраженіяхъ указывавшее на открывающуюся предъ страною пропастью. Письмо это не произвело никакого дѣйствія. „Государь, писали принцы (Archives parlementaires, recueil imprimé par ordre du Sénat et de la Chambre des Députés, Paris 1879, T. I, 487), государство въ опасности! Особа ваша уважается: добродѣтели монарха обезпечиваютъ ему благоговѣніе націи; но, государь, приготовляется революція касающаяся основныхъ началъ правительства; ее вызываетъ броженіе умовъ. Учрежденія считавшіяся священными, благодаря которымъ монархія процвѣтала въ теченіе столькихъ вѣковъ, обращаются въ вопросы сомнительнаго рѣшенія и да­же подвергаются порицаніямъ, какъ несправедливыя, сочиненія появившіяся во время собранія нотаблей, записки поданныя нижеподписавшимся принцамъ, требованія выраженныя различными провинціями, городами и корпораціями, содержаніе и слогъ этихъ требованій все возвѣщаетъ, все доказываетъ систему сознательнаго неповиновенія (un système d’insubordination raisonné) и презрѣніе къ законамъ государства. Каждый авторъ возводитъ себя въ законодатели; краснорѣчіе или искусство писать, хотя бы безъ изученія, безъ знанія и безъ опыта, кажется достаточнымъ правомъ чтобы устанавливать строй государствъ (pour régler la constitution des empires). Каждый выдвигающій какое-нибудь смѣлое предложеніе, или предлагающій измѣнить законы, можетъ быть увѣренъ что найдетъ читателей и послѣдователей. И безпокойное броженіе это идетъ такъ быстро впередъ что мнѣнія которыя еще недавно показались бы предосудительными теперь кажутся разумными и справедливыми, а то что нынѣ возбуждаетъ негодованіе разсудительныхъ людей завтра быть-можетъ будетъ признано правильнымъ а законнымъ. Кто можетъ сказать гдѣ остановится дерзость мнѣній? Права трона подвергаются вопросу; относительно правъ двухъ высшихъ сословій образовалось раздѣленіе мнѣній. Скоро подвергнется нападенію право собственности; неравенство имуществъ будетъ выставлено какъ дѣло требующее преобразованія“. Предупрежденій было, значитъ, не мало. Но и сильныя рѣчи уже не дѣйствовали. Въ ту эпоху безпокойнаго настроенія, общій тонъ выраженій, изъ литературы перешедшій и въ офиціальный языкъ, отличался крайностями. Примѣръ можно, между прочимъ, видѣть въ инструкціяхъ (cahiers de doléances) составленныхъ избирателями для депутатовъ въ собранія государственныхъ сословій. Заговорятъ ихъ составители о воспитаніи — любимое выраженіе: воспитанія нѣть во Франціи; о финансахъ: крайнее разстройство грозящее банкротствомъ, о злоупотребленіяхъ всякаго рода: достигли послѣдней степени. Можно было предвидѣть что такое крайнее опредѣленіе болѣзни вызоветъ предложеніе рискованныхъ средствъ для ея исцѣленія;

Пріятель. Мы говоримъ о предупрежденіяхъ и предсказаніяхъ; замѣтилъ ли ты куріозный фактъ, на который обращаетъ вниманіе Гранье де-Кассаньякъ въ Исторіи причинъ революціи (T. II, 327). Оказывается что въ антиреволюціонномъ журналѣ Actes des apôtres въ № 60 отъ 1 марта 1790 года предсказааа революція 1830 года и приказъ (ordonnance) министерства Полиньяка. „Въ 1830 году, да, господа, именно этотъ моментъ они (les prêtres, попы) выбрали чтобы разрушать конституцію“. Странно что эта строка не остановила нa себѣ вниманія автора Исторіи Печати (Hatin, Histoire de la presse en France), знакомящаго въ T. ѴII своего сочиненія съ содержаніемъ Actes de apôtres, листка боровшагося съ рево­люціей орудіемъ насмѣшки, иногда остроумной, чаще грубой.

Авторъ. Знаешь ли кто яснѣе всѣхъ глядѣлъ въ будущее въ годы непосредственно предшествовавшіе революція? Ея перспектива точнѣе всего рисовалась въ воображеніи революціонной партіи, то-есть партіи невидныхъ честолюбцевъ работавшихъ въ тѣни вкругъ сильныхъ міра и особенно вкругъ такихъ которые, какъ герцогъ Орлеанскій, искали популярности, выказывая преданность новымъ идеямъ. Въ Запискахъ Мармонтеля (IѴ, 75) есть любопытный разговоръ автора съ сочленомъ его по Французской Академіи Шамфоромъ. Разговоръ этотъ, кажется мнѣ, болѣе заслуживаетъ вниманія чѣмъ сочиненная Лагарпомъ, послѣ событій, пресловутая сцена ужина на которомъ Казоттъ предсказываетъ ужасы революціи. Я не встрѣчалъ между тѣмъ чтобы кто-нибудь изъ историковъ революціи обратилъ на него вниманіе, а о сценѣ Лагарпа упоминаетъ и Тэнъ. Разговоръ Мармонтеля былъ весною 1789 года когда происходили выборы въ члены собранія государственныхъ сословій (états generaux). Мармонтель называетъ партію отъ имени которой говорилъ Шамфоръ республиканскою, не въ смыслѣ, полагаю, партіи замышлявшей устроить республику, а въ смыслѣ партія имѣвшей задачею низверженіе монархіи въ той формѣ какъ она существовала,—а тамъ что еще будетъ. Иначе названіе было бы не точно. Плановъ въ тѣсномъ смыслѣ республиканскихъ тогда еще не было у партіи. Камиль Демуленъ свидѣтельствуетъ что тогда не было и десятка республиканцевъ во Франціи. Вотъ что читаемъ у Мармонтеля: „У насъ во Французской Академіи, говоритъ онъ, былъ яростный приверженецъ республиканской партіи, Шамфоръ (Chamfort), человѣкъ тонкаго и проницательнаго ума, ѣдкаго остроумія, когда осмѣивалъ общественные пороки и глупости; но крайне язвительный а колкій по отношенію къ людямъ высшаго положенія и богатства, уязвлявшихъ его ревнивую гордость. Между завистниками міра Шамфоръ болѣе всѣхъ не могъ простить богатымъ и знатнымъ людямъ роскошь ихъ домовъ, привлекательное изобиліе стола, чѣмъ впрочемъ самъ охотно пользовался. Въ ихъ присутствіи и съ глазу на глазъ онъ щадилъ ихъ, льстилъ имъ, старался понравиться; казалось даже любилъ и почиталъ ихъ, осыпая пышными похвалами. За любезность какую они оказывали, соглашался быть ихъ собесѣдникомъ и жить у нихъ. Но требовалось чтобъ они своимъ кредитомъ выхлопотали для него отъ двора вознагражденіе за литературные труды: пенсіономъ въ нѣсколько тысячъ экю, какимъ онъ пользовался, онъ не считалъ себя, удовлетвореннымъ. Эти люди, говорилъ онъ Флоріану, должны доставить мнѣ двадцать тысячъ въ годъ доходу; я стою не меньше этого! За эту цѣну онъ былъ согласенъ имѣть избранныхъ которыхъ исключалъ изъ своей сатиры. Но касту вообще раздиралъ безжалостно. А когда увидѣлъ что всѣ эти богатства и знатности рушатся и больше пригодиться не могутъ, онъ разорвалъ всякую связь съ ними и сталъ на сторону народа… Однажды мы остались одни въ Луврѣ послѣ академическаго засѣданія.—Ну что же, спросилъ онъ меня, вы не попали въ депутаты?—Нѣтъ, отвѣтилъ я, и утѣшаюсь какъ лисица смотрящая на виноградъ: зеленъ, ягодки нѣтъ зрѣлой.—Дѣйствительно, возразилъ онъ, виноградъ этотъ не довольно зрѣлъ для васъ. Ваша душа слишкомъ мягкаго закала, слишкомъ гибка для предстоящаго испытанія. Хорошо сдѣлали избиратели, сохранивъ васъ для другаго законодательства. Вы можете прекрасно строить, но не годитесь разрушать.

„Я зналъ что Шамфоръ другъ и наперсникъ Мирабо, одного изъ предводителей партіи, и понималъ что нахожусь у источника свѣдѣній которыя хотѣлось мнѣ получить. Чтобы побудить его высказаться, я притворился что не понялъ его.

„— Вы пугаете меня, сказалъ я, говоря о разрушеніи.— Мнѣ казалось что имѣется въ виду лишь исправленіе.

„— Да, но исправленія часто ведутъ къ разрушенію: поправляя старую стѣну какъ ручаться что она не развалится подъ ударами молота. И, по правдѣ сказать, зданіе такъ расшатано что не удивлюсь если придется сломать его до основанія.

я— До основанія! воскликнулъ я.

„— Отчего же нѣтъ, возразилъ Шамфоръ, но воздвигнуть по другому плану менѣе готическому и болѣе правильному. Какое было бы, напримѣръ, зло еслибы не было столькихъ этажей, а все было бы въ уровень. Надѣюсь вы не пришли бы въ отчаяніе еслибы больше не услыхали ни о высокопреосвященствахъ, ни о сіятельствахъ (eminences, grandeurs), титулахъ, гербахъ, дворянахъ и разночинцахъ, высшемъ и низшемъ духовенствѣ.

„Я замѣтилъ что равенство всегда было химерою республикъ и приманкою для честолюбій; но что такая нивеллировка невозможна въ обширной монархіи и что желающіе все сломать идутъ далѣе желаній и требованій націи.

„— Да развѣ, отвѣтилъ онъ, нація знаетъ чего она хочетъ? Ее заставятъ хотѣть и говорить чего она никогда и не думала… Нація большое стадо желающее только ластись и которое съ хорошими собаками пастухъ уведетъ куда хочетъ. Да вѣдь ей же хотятъ сдѣлать добро, невѣдомо для нея самой, ибо, другъ мой и вашъ старый порядокъ, и ваша вѣра, и ваши нравы, и весь этотъ хламъ старыхъ предразсудковъ не стоятъ того чтобы ихъ щадить. Вѣдь они все стыдъ и срамъ нашему вѣку. А чтобы начертить новый планъ, совершенно основательно желаніе очистить мѣсто.

„—  Очистить мѣсто! настаивалъ я. А тронъ, а алтарь?

„— И тронъ и алтарь полетятъ вмѣстѣ. Эти своды упирающіеся одинъ въ другой, разрушится одинъ, и другой повалится.

„Я скрылъ впечатлѣніе какое произвела на меня его откровенность и желая вызвать его еще далѣе сказалъ:—Вы говорите о предпріятіи, замѣтилъ я, для исполненія котораго на мой глазъ гораздо болѣе трудностей чѣмъ средствъ.

„— О, повѣрьте мнѣ, трудности предвидѣны и средства разочтены.

„Онъ распространился, и я узналъ что расчетъ партіи основанъ на характерѣ короля, столь чуждомъ всякому насилію что его считали малодушнымъ; на современномъ состояніи духовенства, среди котораго, говорилъ Шамфоръ, есть нѣсколько добродѣтелей безъ таланта и нѣсколько талантовъ униженныхъ и опозоренныхъ пороками; наконецъ на состояніи высшаго дворянства, выродившагося, среди котораго почти нѣтъ великихъ характеровъ способныхъ поддержать блескъ своего имени. Среднее сословіе, прибавилъ онъ, должно болѣе всего надѣяться на себя. Это сословіе, давно утомленное произволомъ власти притѣснительной сверху до низу во всѣхъ своихъ развѣтвленіяхъ, имѣетъ надъ двумя другими сословіями преимущество не только числа, но и согласія, мужества, дерзкой рѣшимости на все.

„— Наконецъ, продолжалъ Шамфоръ, весь этотъ накопившійся запасъ нетерпѣнія и раздраженія представляющій грозу готовую разразиться; повсюду лиги (confédération) и явныя возмущенія, вся страна готова отвѣтить на сигналъ поданный провинціею Дофине общимъ крикомъ что она хочетъ быть свободна; провинціи уже въ связи между собою, сношенія между ними установились и республиканскій духъ изъ Парижа какъ центра далеко разноситъ свой свѣтъ и свою теплоту. Это кажется уже не воздушные замки.

„Я сознался что въ теоріи все это весьма внушительно, но прибавилъ что лучшая часть націи никакъ не хочетъ выйти изъ предѣловъ желательной реформы и нанести какой-либо ущербъ законамъ страны и основнымъ началамъ монархіи.

„Онъ согласился что у своихъ домашнихъ очаговъ, въ конторахъ, бюро, мастерскихъ значительная часть осѣдлыхъ гражданъ найдетъ быть можетъ дерзкими замыслы могущіе возмутить ихъ покой и житейскія наслажденія.

„— Но если они и не одобрятъ такого плана, то сдѣлаютъ это робко и безъ шума; чтобы заставить ихъ подчиниться есть рѣшительный классъ которому нечего терять при перемѣнахъ, но который можетъ надѣяться все выиграть. Чтобы возмутить его есть отличные двигатели: бѣдность, голодъ, шумъ переполоха и испуга, безуміе ужаса и бѣшенства какими поразятъ его умы. Мы слышали среди буржуазіи только пріятныхъ болтуновъ. Знайте что всѣ ваши ораторы на трибунѣ ничто въ сравненіи съ Демосѳенами по экю съ рыла, которые въ кабакахъ, на площадяхъ, въ садахъ и на набережныхъ, возвѣщаютъ о грабежахъ, пожарахъ, разрушенныхъ деревняхъ, залитыхъ кровью; о замыслѣ осадить и заморить голодомъ Парижъ. Вотъ это я называю краснорѣчіемъ. Среди черни особенно сильно дѣйствуютъ жажда денегъ и надежда на поживу при грабежѣ. Мы сдѣлали опытъ въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ. Не повѣрите какъ недорого стоило герцогу Орлеанскому выпустить толпу которая разнесла фабрику честнаго Ревельона, содержавшаго среди этого самого народа сотню семействъ. Мирабо шутливо завѣряетъ что съ тысячью луидоровъ можно сдѣлать премилое возстаніе.

„— Но въ такомъ случаѣ, сказалъ я,—ваши попытки суть преступленія, а ваше войско разбойники“.

„— Что же дѣлать, приходится такъ, отвѣчалъ онъ мнѣ холодно. Развѣ можно что-нибудь сдѣлать изъ этого народа, надѣвъ на него намордникъ честности и справедливости? Люди добра и порядка слабы, эгоистичны, робки; лишь негодяи рѣшительны. Преимущество черни среди революціи именно въ отсутствіи нравственности. Какъ держаться противъ людей, которымъ всѣ средства хороши. Мирабо правъ: ни одна изъ старыхъ нашихъ добродѣтелей намъ не пригодна, не надо ихъ и народу, для котораго требуется иная закалка. Все что необходимо для революціи, все что ей полезно — справедливо: вотъ великій принципъ.

„— Не принципъ ли это герцога Орлеанскаго, возразилъ я:— другаго главы возмутившагося народа я не вижу, но о его мужествѣ, признаюсь, большаго мнѣнія не имѣю.

„— Вы правы, и Мирабо, хорошо его знающій, говоритъ что разсчитывать на него значило бы строить на пескѣ. Но онъ показалъ себя популярнымъ, онъ носитъ внушитель­ное имя, можетъ разбросать милліоны, ненавидитъ короля, а еще болѣе королеву. Если не достаетъ ему храбрости, то ее дадутъ ему. Среда народа будутъ безстрашные вожди съ минуты какъ обнаружатъ себя явнымъ возстаніемъ и явятся слѣдовательно преступниками. Некуда будетъ отступать когда сзади останется только эшафотъ. Страхъ безъ надежды спасенія есть истинная храбрость. Будутъ огромныя силы если удастся широко раскинуть сѣти. Но я вижу что надежды мои огорчаютъ васъ. Вы не хотите свободы стоящей денегъ и крови. Вамъ хотѣлось бы революціи на розовой водѣ“.

Пріятель. Шамфоръ, кажется мнѣ, не безъ основанія высказалъ такое презрѣніе къ обществу, среди котораго намѣревался дѣйствовать революціонный кружокъ и на чье неразуміе разсчитывалъ. Состояніе Франціи въ годы предъ революціей замѣчательное свидѣтельство какъ общество даже высоко образованное, по количеству и достоинству своихъ умственныхъ силъ не уступающее ни одной изъ современныхъ ему странъ, можетъ быть охвачено неудержимымъ потокомъ политическаго легкомыслія. Забота, казалось, направлялась къ устройству лучшаго будущаго, но это насловахъ. Истинный девизъ былъ жить настоящимъ, закрывая глаза на завтрашній день. Общественный пульсъ бился лихорадочно. „Мнѣніе“ подвижное и измѣнчивое прочно не останавливалось ни на чемъ. Колебанія его были опасною игрой, а не серіознымъ. дѣломъ, или точнѣе были серіознымъ дѣломъ лишь насколько можетъ быть имъ опасная игра. Трудно было найти двухъ человѣкъ которые были бы согласны между собою и одинаково строили бы идеалы будущаго; каждый проводилъ свою, для самаго себя неясную, теорію. Но если въ положительномъ все шло врознь, то въ отрицательномъ было единодушіе. Каждая сила являвшая оппозицію правительству, выходившая на борьбу съ правительственною властію, могла разсчитывать на рукоплесканія и одобреніе. Ничто не встрѣчалось такъ сочувственно какъ критика и обличеніе дѣйствующихъ постановленій и правящихъ лицъ, критика переходившая въ вопль о злоупотребленіяхъ. И это въ эпоху когда сравнительно съ прежнимъ временемъ и злоупотребленій было меньше и благоденствія больше. Общая картина представляется мнѣ какимъ-то театромъ. На сценѣ играютъ актеры, интригуя, по театральному обычаю, за кулисами. Это правительственныя лица — министры, интенданты и иные администраторы. Громадный партеръ зрителей, общество, апплодируетъ, шикаетъ, разбираетъ игру артистовъ, привѣтствуетъ однихъ, требуетъ удаленія другихъ, жаждетъ ощущеній, бранитъ содержателя труппы; въ качествѣ зрителя ни въ чемъ не считаетъ себя отвѣтственнымъ и является только критикующимъ и требующимъ. Требуетъ даровыхъ билетовъ, хорошаго помѣщенія, права всѣмъ распоряжаться, ничѣмъ не жертвуя и ни за что не отвѣчая.

Слово которое точнѣе всего выражаетъ неустойчивое состояніе тогдашняго общества есть расшатанность. Она входила въ общество и чествовалась не подъ своимъ именемъ, а подъ именемъ свободы. Это магическое, всякому дорогое слово понимается такъ широко и такъ иногда неясно, что не лишнее опредѣлить его точнѣе. Есть двѣ формы свободы. Одну можно назвать активною, другую пассивною. Одна есть выраженіе воли, другая выраженіе уступчивости. Когда я стою на склонѣ, то могу или отдаться паденію и покатиться внизъ теряя ощущеніе сопротивленія и отдаваясь свободѣ, движенія; или могу противостать тяжести и ощутить независимость въ побѣдѣ надъ нею. Свободная независимость духа можетъ проявляться среди крайняго повиновенія. Приведу изъ сочиненія Борка, на которое мы не разъ ссылались, слова способныя пояснить то что я хочу сказать. Боркъ говоритъ о исчезнувшемъ вѣкѣ рыцарства и замѣчаетъ:

„Никогда, никогда уже не увидимъ мы больше этого возвышеннаго прямодушія по отношенію къ званію и полу, этого гордаго подчиненія, этой благородной покорности, этого повиновенія сердца, которое среди даже рабства раждало и поддерживало духъ пламенной свободы“.

Авторъ. Эту самую мысль можно встрѣтить у Токвиля. Припомни что говоритъ онъ о старой французской привязанности къ королямъ. „Король, пишетъ онъ, внушалъ Французамъ чувства какія ни одинъ изъ самыхъ неограниченныхъ государей являвшихся послѣ не могъ породить, и которыя стали для насъ даже непонятны. Подчиняясь его самымъ произвольнымъ приказаніямъ, они поступали скорѣе по любви чѣмъ по принужденію, и имъ удавалось такимъ образомъ сохранить душу свободною, несмотря на крайнюю зависимость“.

Пріятель. Не эта форма свободы господствовала во французскомъ обществѣ на революціонномъ скатѣ. Не въ томъ чтобы побороть препятствія, поднять тяжесть была забота, а въ томъ чтобы сбросить тяжесть съ плечъ, а отъ препятствій устраниться. „Всякія связи, по глубокому выраженію графа Сегюра въ его Запискахъ, казались цѣпями“. Стремленіе къ свободѣ выражалось въ удаленіи на перебой всего что, казалось, давитъ, жметъ, стѣсняетъ, въ неудержимомъ желаніи развинтить всѣ винты, вынуть всѣ заклепы, въ увѣренности что безъ нихъ машина пойдетъ ходче и легче.

Довольно взглянуть на волнующуюся поверхность общественной жизни предреволюціонной Франціи чтобъ убѣдить­ся какой неспокойный и неустойчивый матеріалъ представляла эта ищущая новыхъ формъ масса, возбужденная до послѣдняго своего атома и способная породить нѣчто ни для кого неожиданное. Въ послѣднее время я перечиталъ много мемуаровъ относящихся къ этой эпохѣ, и образъ предреволюціонной Франціи довольно живо рисуется моему воображенію. Никогда общественная жизнь не достигала такого шумнаго развитія. Театры и всякія зрѣлища ломились отъ зрителей, жадныхъ до новизны и ловившихъ всякій намекъ на событія и лица текущей жизни, на общее положеніе дѣлъ. Въ Версалѣ вниманіе блестящаго, но крайне распущеннаго двора, съ молодою, чистою нравственно, но легкомысленною королевой во главѣ, было направлено къ устройству спектаклей и оригинальныхъ праздниковъ, а въ промежуткахъ между ними на интриги по части назначенія и смѣны министровъ. Возникли новыя учрежденія, клубы, подъ безчисленными наименованіями и съ самыми разнообразными цѣлями, отъ Лицея съ публичными чтеніями до шахматнаго клуба и игорныхъ домовъ. Количество журнальныхъ листковъ, и брошюръ удесятерилось противъ прежняго. Болтовня литературная и политическая изъ салоновъ распространилась въ кофейныя, клубы, театральные фойе, садъ Пале-Ройяля, гостиныя полусвѣта. Этотъ выходъ „общественнаго мнѣнія“ изъ аристократическихъ салоновъ на улицу одно изъ самыхъ характеристическихъ явленій эпохи. Когда одного путешественника нѣсколько лѣтъ отсутствовавшаго изъ Франціи спросили по возвращеніи какую нашелъ онъ перемѣну въ странѣ, онъ отвѣтилъ: „одну; то что прежде говорилось въ салонахъ, теперь повторяется на улицахъ“. Это была демократизація болтовни и вольнодумства. Аристократическое вольнодумство вращалось главнымъ образомъ въ области вопросовъ о религіозномъ авторитетѣ въ государственной и частной жизни, о свободѣ вѣрованій, христіанствѣ, деизмѣ и атеизмѣ; вопросовъ собственно политическихъ касалось въ весьма отвлечен­ной формѣ наилучшаго устройства общества на началахъ природы и разума. О практическомъ потрясеніи монархической формы и всего стараго порядка никто не думалъ. Либерализмъ останавливался на ступени Велизарія Мармонтеля. Политическимъ идеаломъ былъ великодушный король склоняющій ухо къ голосу правды откуда бы онъ ни выходилъ, изъ дворцовъ или илъ хижинъ, и пекущійся о благѣ народа по указанію философовъ.

Выйдя изъ салоновъ, „мнѣніе“ пріобрѣло тѣсно политическій, жгучій характеръ, практическую форму. Игра самоотрицанія смѣнилась ненавистью истребленія. Намѣтились новые классы и группы дѣятелей. Центръ тяжести перемѣстился. Прежде общество было отраженіемъ двора, теперь дворъ сталъ принаравливаться къ потоку общественной жизни. Вотъ небольшая иллюстрація новыхъ нравовъ. Королева любила посѣщать маскарады Парижской Оперы. Былъ случай что карета на дорогѣ сломалась — королева прибыла на балъ въ простомъ фіакрѣ, вдвоемъ со своею наперсницей, графинею Полиньякъ. А въ мартѣ 1778 года,—въ эпоху когда Парижъ съ энтузіазмомъ встрѣчалъ Вольтера, не могшаго впрочемъ вслѣдствіе отвращенія короля получить доступъ ко двору,—въ четвергъ на Масляницѣ на балѣ въ Оперѣ было, какъ разказываетъ Башомонъ (Bachaumont) въ своихъ moires secrets pour servir à l’histoire de la publique des lettres en France (Londres 1779, T. XI, 115), такое происшествіе. Странная маска долго говорила съ королевой, подойдя къ ея ложѣ. „Маска была одѣта пуассардою (poissarde) въ оборванномъ чепцѣ и соотвѣтственномъ костюмѣ. Какъ только королева вошла въ ложу, маска подошла къ барьеру и заговорила съ большою фамильярностью, называя королеву Антуанетою и выговаривая ей зачѣмъ не лежитъ со своимъ мужемъ который теперь храпитъ во всю мочь. Маска продолжала разговоръ, который всѣ слышали, въ томъ же тонѣ свободы и съ такою веселостью что ея величество чтобы лучше разговаривать совсѣмъ перекинулась за барьеръ ложи. Около получаса продолжалась бесѣда и королева удалилась, говоря что никогда такъ не смѣялась, а когда маска стала упрекать зачѣмъ уходитъ, обѣщала вернуться, что и исполнила. Второй разговоръ былъ столь же продолжителенъ какъ первый и маска кончила тѣмъ что поцѣловала руку королевы, чѣмъ королева не обидѣлась. Общій толкъ что подъ маской скрывался актеръ театра Французской Комедіи Газонъ, но какъ-то этому не вѣрится“.

Корреспонденція Гримма (Correspondence littéraire, philosophique, critique etc, adressée à un sauverain d’Allemagne par le baron de Grimm et par Diderot. Paris, изданіе 1813), родъ журнала для немногихъ, заключаетъ въ себѣ за годы ближайшіе къ революціи не мало любопытныхъ указаній на тогдашнее состояніе французскаго общества. Вотъ, между прочимъ, нѣсколько отрывковъ относящихся къ маю 1786 года. Авторъ указываетъ на большую перемѣну въ нравахъ въ сторону распущенности. „Рѣдко можно теперь встрѣтить во Франціи людей которые были бы что называется одѣты. Женщины ходятъ въ блузахъ и шляпкахъ (sont en chemise et en chapeau), мущины во фракахъ (тогда фракъ не былъ параднымъ костюмомъ) и жилетахъ. Такой способъ одѣваться конечно удобенъ, не лишенъ даже граціи, но имѣетъ ли онъ то благообразіе, то достоинство какія приличествуютъ націи столь долго служившей въ этомъ отношеніи образцомъ и примѣромъ для всѣхъ другихъ… Духъ общительности, знаменитой французской любезности исчезаетъ. Оказать безъ задней мысли вниманіе женщинѣ значило бы напомнить тонъ стараго двора, а этотъ тонъ, какъ всякому извѣстно, считается наихудшимъ въ мірѣ…. Мущины и дамы еще встрѣчаются иногда, но можно ли сказать чтобъ они видѣлись? Съ тѣхъ поръ какъ устроились въ театрахъ маленькія ложи (les petites loges), только развѣ самые близкіе друзья могутъ быть увѣрены что найдутъ свѣтскую женщину дома. Если ложа на самомъ дѣлѣ и не занята, это все-таки предлогъ очень удобный и необидный закрыть свою дверь для общества, оставить ее отворенною только для друга нынѣшняго дня, или вчерашняго, или завтрашняго. Двадцать пять лѣтъ тому назадъ, говорила мнѣ Mlle Клеронъ (извѣстная актриса), женщина которая показалась бы болѣе двухъ или трехъ разъ въ мѣсяцъ въ спектаклѣ, аффишировала бы себя самымъ неприличнымъ образомъ. Благодаря изобрѣтенію маленькихъ ложъ, дамы нынѣ каждый день безнаказанно ѣздятъ въ театръ и ихъ можно найти дома только ко времени ужина. Потому къ нимъ пріѣзжаютъ не ранѣе десяти часовъ вечера. Въ домахъ гдѣ не играютъ сейчасъ же садятся за столъ. И при этомъ дамы бываютъ почти однѣ, большинство мущинъ даже молодые люди не ужинаютъ, остаются въ гостиной играя или разговаривая между собою. Какъ ужинать когда обѣдали по-англійски въ четыре или пять часовъ вечера? Часъ начала спектакля не передвинутъ позже какъ часъ обѣда, а страсть къ посѣщенію театра нынѣ распространена болѣе чѣмъ когда- либо. Оттого изъ дому гдѣ обѣдали выходятъ какъ изъ трактира прямо изъ-за стола. Не остается времени для бесѣды ни послѣ обѣда, ни послѣ ужина… Мущины привыкли жить между собою. Огромный успѣхъ имѣло учрежденіе клубовъ по англійскому образцу. Каждый день возникаютъ новые: клубы политическіе, военные, салонъ италіянской комедіи, салонъ искусства, шахматный клубъ, клубъ Американцевъ и т. д.

„Франція изящнаго разговора, знаменитой causerie française, смѣнилась Франціей болѣе грубой политической болтовни. Безцеремонность, отложеніе всякихъ стѣсненій, царствующія въ высшемъ обществѣ, внесли въ болѣе низкій кругъ духъ нелѣпой и неприличной фамильярности. Многія куртизанки поднялись, благодаря деньгамъ, на уровень свѣтскихъ женщинъ. Увеселенія, удовольствія, крайняя свобода обращенія, всякій соблазнъ привлекаютъ къ нимъ людей лучшаго общества, и порядочныя женщины поставлены въ жестокую альтернативу или принять на себя роль этихъ опасныхъ соблазнительницъ, или увидѣть себя совсѣмъ оставленными“.

„Представительность, говоритъ въ свою очередь Монбаре (III, 161), сдѣлалась обузою. Лица высшаго званія и даже пожилые всю жизнь хлопотавшіе чтобы получить королевскіе ордена какъ доказательства высшаго благоволенія, стали скрывать ихъ знаки подъ вульгарною одеждой позволявшею имъ пѣшкомъ сновать по улицамъ, смѣшиваясь съ толпой“.

„Никогда, пишетъ Сегюръ (I, 146), не замѣчалось столько контрастовъ во мнѣніяхъ, вкусахъ, нравахъ. Среди академій рукоплескали правиламъ филантропіи, выходкамъ противъ суетной славы, обѣтамъ вѣчнаго мира. По выходѣ волновались, интриговали, декламировали чтобъ увлечь правительство въ войну (за свободу Америки). Каждый старался затмить другаго роскошью, говоря въ то же время въ республиканскомъ духѣ и проповѣдуя равенство. При дворѣ никогда не было столько блеска, суетности и такъ мало власти. Дерзко пренебрегали версальскими властями и кланялись Энциклопедіи. Мы предпочитали слово похвалы Далабера или Дидро самому явному знаку расположенія короля или членовъ его семьи. Любезничанье, честолюбіе, философія все смѣшивалось и спутывалось. Прелаты покидали епархіи чтобы добиваться министерствъ; аббаты писали неприличные стихи и сказки. При дворѣ рукоплескали республиканскимъ тирадамъ Брута; монарха склоняли принять сторону народа взбунтовавшагося противъ своего короля; въ лагеряхъ толковали о независимости, среди дворянъ о демократіи, на балахъ о философіи и о нравственности въ будуарахъ“…

Легкомысленное отношеніе ко всякому дѣлу шло сверху. Въ старой Франціи тонъ двора имѣлъ громадное вліяніе на тонъ всей общественной жизни. Съ юнымъ королемъ,—Лудовикъ XѴI вступилъ въ 1774 году двадцати лѣтъ отъ роду,— и столь же юною королевой при дворѣ, естественно, на первый планъ выступила молодежь, жадная до наслажденій, въ дѣлахъ неопытная, вращавшаяся въ тѣсномъ кругѣ придворныхъ интересовъ, смѣявшаяся надъ этикетомъ и игравшая его нарушеніями, весело смотря на надвигавшіяся вокругъ тучи, не понимая какую грозу несутъ онѣ съ собою. „Молодежь, говоритъ Монбаре (III, 161), давала тонъ двору и кончила тѣмъ что удалила людей зрѣлаго возраста и разсудительнаго характера. Они появлялись при дворѣ только когда побуждалъ къ тому долгъ или требовало того приличіе“. Чтобы составить понятіе о распущенности господствовавшей при дворѣ, гдѣ вошло въ обычай исподтишка подсмѣиваться надъ королемъ и явно не исполнять его приказаній, достаточно привести слѣдующій фактъ.

„Я слышалъ, разказываетъ графъ Сегюръ (I, 151), какъ въ залѣ спектаклей въ Версалѣ весь дворъ съ энтузіазмомъ апплодировалъ трагедіи Вольтера Брутъ и въ особенности двумъ стихамъ:

“Je suis fils de Brutus et je porte en mon coeur
La liberté gravée et les rois en horreur“.

Такъ при дворѣ. Что же въ публикѣ, даже избранной? Играли, напримѣръ, въ театрѣ принца Орлеанскаго (въ Chaussée d’Antin) піесу Лефевра Елизавета Французская, въ присутствіи членовъ Академіи и избраннаго общества: зала была отдана принцемъ автору который и приглашалъ зрителей по усмотрѣнію. Избранная публика усиленно и „даже неприлично“ апплодировала тому мѣсту піесы, гдѣ Филиппъ говоритъ королевѣ чтобъ она заботилась только о томъ чтобы нравиться, а ему предоставила бы заботы управленія (Grimm, II, 180).

Молодежь господствовала не при дворѣ только. Извѣстно какое громадное значеніе имѣла во Франціи магистратура. Борьба съ парламентами,—судебными учрежденіями получившими большое политическое значеніе вслѣдствіе присвоеннаго ими права вносить королевскіе указы въ списокъ законовъ или отказывать во внесеніи и дѣлать свои представленія, — одно изъ главнѣйшихъ событій царствованія Лудовика XѴ. Послѣ окончательнаго разгрома, возстановленные въ началѣ царствованія Лудовика XVI, они претерпѣли значительныя измѣненія въ личномъ составѣ. На первый планъ выдвинулась молодая магистратура, молодые совѣтники, горячія молодыя головы, какъ называетъ ихъ Мармонтель (IV, 6). Молодежь вступала въ жизнь неподготовленная. Серіозное ученіе, разстроенное съ изгнаніемъ іезуитовъ, державшихъ въ своихъ рукахъ воспитаніе Франціи, и съ тѣхъ поръ не пришедшее въ порядокъ, упало въ странѣ. Молодые люди въ военной службѣ, въ судебномъ сословіи вступали дѣятелями въ возрастѣ когда слѣдовало бы учиться. „Въ восемнадцать лѣтъ, говоритъ Мерсье въ Картинѣ Парижа (Т. ѴII, 91), Парижанинь кончаетъ ученье. Думаетъ, что все знаетъ, хотя не знаетъ ничего… Въ двадцать лѣтъ какой-нибудь сынъ президента начинаетъ пустозвонить о матеріяхъ важныхъ; сыновья чиновныхъ людей быстро переходятъ отъ дѣтской робости къ замѣчательной наглости. И изъ этихъ юношей мечтаютъ сдѣлать ораторовъ, полковни­ковъ, судей и будущихъ епископовъ…. баловство женщинъ, нѣсколько словъ схваченныхъ на лету, придаютъ нынѣшней молодежи дерзкую самоувѣренность какой не имѣло прежнее поколѣніе. У ней слишкомъ много заемнаго ума основаннаго на ходячихъ фразахъ и который можетъ вести только къ пустоцвѣту. И замѣчательно, эти юноши отличаются какою- то серіозностью которую можно назвать грустною“.

За то распространеніе поверхностныхъ знаній привлекало къ себѣ особое вниманіе. Вошли въ моду публичныя лекціи, устроилось цѣлое учрежденіе, Лицей, „родъ академіи для женщинъ и свѣтскихъ людей“. Гриммъ хвалитъ это учрежденіе, находя его особенно полезнымъ „въ странѣ гдѣ молодые люди назначающіеся къ военной службѣ, къ магистратурѣ или къ придворной жизни кончаютъ ученье когда должны были бы его начинать.” Гриммъ не скрываетъ что подобныя учрежденія способны служить только къ распространенію поверхностныхъ знаній, но ссылается на рѣчь маркиза Кондорсе (извѣстный математикъ, членъ Академіи наукъ, въ послѣдствіи видный дѣятель революціи) говорившаго при открытіи уроковъ математики: „знанія поверхностныя все же лучше невѣжества, только были бы очень распространены. Лишь въ случаѣ когда они рѣдки, они способны внушать гордую рѣшимость судить и рядить обо всемъ и чваниться скуднымъ запасомъ знанія“.

Молодежь высшаго круга представляла оригинальнѣйшія явленія. О нихъ можно получить понятіе изъ Записокъ графа Сегюра, бывшаго однимъ изъ самыхъ видныхъ ея представителей. Самое щекотливое чувство сословной и военной чести, обусловливавшей вѣрность королю и монархическимъ началамъ, соединялось съ экзальтированнымъ свободолюбіемъ и республиканскими мечтаніями. Сегюръ, какъ и Лафайетъ, былъ изъ числа отправившихся воевать за свободу Американской республики. Сохранилось письмо писанное имъ въ 1782 году на пути на бортѣ корабля, именовавшагося Славой, и въ которомъ онъ набросалъ свои ощущенія. Вотъ что говоритъ онъ между прочимъ (Mém., I, 270): „Въ нѣдрахъ неограниченной монархіи все жертвуется суетности, желанію почетной извѣстности, которое зовутъ любовью къ славѣ, но которое нельзя назвать любовью къ отечеству въ странѣ гдѣ только незначительное меньшинство, воспитываемое, благодаря случайности рожденія, для занятія, по волѣ главы го­сударства, важнѣйшихъ должностей, имѣетъ участіе въ законодательствѣ и управленіи; въ странѣ гдѣ государственное дѣло есть частное дѣло, дворъ все, нація ничто. Любовь къ истинной славѣ не можетъ быть безъ философіи и общественныхъ нравовъ. Я юнъ, но прошелъ уже много испытаній и освободился отъ многихъ ошибокъ. Произвольная власть тяготитъ меня. Свобода за которую я иду драться внушаетъ мнѣ живѣйшій энтузіазмъ. Какъ желалъ бы я чтобы наслаждалась ею и моя страна, насколько это согласно съ нашей монархіей, нашимъ положеніемъ и нравами. У меня теперь одна страсть: заслужить одобреніе общественнаго мнѣнія не такого каково оно теперь, а какимъ оно должно быть, — мнѣнія, напримѣръ, свободнаго народа гдѣ мудрецъ былъ бы законодателемъ. Еслибы я былъ судьею, я отдалъ все время съ пяти часовъ суду дабы бороться съ несправедливостію; еслибъ я былъ министръ, я былъ бы готовъ подвергнуться ссылкѣ и печальному жребію какой правда испытываетъ при дворахъ, дабы защищать дѣло угнетенныхъ; воинъ, я оставляю родныхъ и семейный очагъ, все что дорого сердцу чтобы строго исполнить долгъ благороднѣйшій изъ всѣхъ если исполняется онъ для поддержанія справедливаго дѣла“.

Въ этомъ изображеніи рисуются чувства лучшей части аристократической молодежи. Оно поясняетъ какъ могли содѣйствовать успѣху революціи представители класса, которому прежде всего она грозила и который смела прежде всего, и не тѣ только чей кругозоръ ограничивался придворными интригами и узко понимаемыми сословными интересами, но и тѣ чьи сердца, казалось, были исполнены желанія блага родинѣ и всему человѣчеству. Отсутствовало одно— государственный смыслъ.

„Что касается насъ, молодаго французскаго дворянства, говоритъ Сегюръ (T. I, 3-me éd., 25, 40), то мы, безъ сожалѣнія о прошломъ и безъ заботы о будущемъ, весело шли по ковру усѣянному цвѣтами, скрывавшему пропасть. Осмѣивая и нарушая старыя моды, смѣясь надъ феодальною гордостью нашихъ отцовъ и ихъ важнымъ этикетомъ, мы находили все старое стѣснительнымъ и заслуживающимъ только насмѣшки. Серіозная важность старыхъ ученій насъ тяготила. Смѣющаяся философія Вольтера насъ увлекала забавляя. Незнакомые съ ученіями болѣе глубокихъ и серіозныхъ писателей, мы дивились ей какъ исполненной мужественнаго сопротивленія произвольной власти. Насъ прельщали вошед-шія въ обычай кабріолеты, фраки, простота англійскихъ нравовъ, позволявшіе укрыть отъ стѣснительнаго блеска нашу частную жизнь. Посвящая наше время праздникамъ, удовольствіямъ, нетруднымъ обязанностямъ придворной и гарнизонной Жизни, мы беззаботно наслаждались и удобствами старыхъ учрежденій, и свободой новыхъ нравовъ. Одни льстили нашей суетности, другіе нашей страсти къ удовольствіямъ… Свобода, монархія, аристократія, демократія, предразсудки, разумъ, новизна, философія,—все соединилось чтобы дать намъ счастливые дни и никогда столь у;асному пробужденію не предшествовалъ сонъ столь сладкій и плѣнительный… Формы зданія оставались тѣ ;е; мы и не замѣчали какъ оно было подточено внутри. Мы смѣялись надъ безпокойствомъ стараго двора и духовенства, громившихъ противъ духа нововведеній… Для насъ это казалось битвами пера и слова, не могущими нанести ущерба высотѣ положенія которое мы занимали и которое благодаря вѣковому обладанію считали прочнымъ“.

„Души наши, говоритъ въ другомъ мѣстѣ Сегюръ (I, 61), были тогда въ какомъ-то опьяненіи отъ филантропіи, и мы старались изыскивать средства быть полезными человѣчеству и сдѣлать людей болѣе счастливыми. Чтобы ни говорили, не могу не пожалѣть что страсть эта исчезла. Самый излишекъ ея есть наиболѣе простительная изъ людскихъ ошибокъ. Передать не могу съ какимъ усердіемъ, съ какою добросовѣстностью, презирая насмѣшки, предавались мы ученію магнетизма, въ надеждѣ облегчить и исцѣлить страждущихъ. Никакой миссіонеръ не оказывалъ столько горячности и милосердія. Не могу безъ смѣха вспомнить что случилось съ однимъ изъ моихъ пріятелей, соединявшимъ съ добротою сердца горячность души и самое живое воображеніе… Ѣдучи въ Версаль на балъ королевы, встрѣчаетъ онъ на дорогѣ человѣка лежащаго на носилкахъ. Объятый желаніемъ помочь несчастному и можетъ-быть спасти его, онъ останавливаетъ свою карету и людей съ носилками. Дождь лилъ ливнемъ. Пріятель мой былъ въ легкомъ шелковомъ бальномъ костюмѣ. Но ничто не охлаждаетъ его ревности; онъ выпрыгнулъ изъ кареты и принялся разспрашивать носильщиковъ: тѣ молчатъ въ изумленіи. Не дожидаясь отвѣта, онъ наклоняется надъ паціентомъ, беретъ его за руки, трогаетъ грудь и магнетизируетъ его съ величайшимъ усердіемъ, хотя и тщетно.

„Чѣмъ же боленъ этотъ несчастный?“ спрашиваетъ онъ.—„Боленъ?“ отвѣчаютъ съ изумленіемъ носильщики. „Онъ не боленъ, а уже три часа какъ умеръ“. Смущенный пріятель мой печально вернулся въ карету и на другой день повѣрилъ мнѣ свою смѣшную ошибку, и я хранилъ ее въ тайнѣ».

Сдѣлаю еще заимствованіе изъ Записокъ Сегюра. Онъ рисуетъ слѣдующую оригинальную и вмѣстѣ типическую фигуру графа Лораге (Lauraguais) „знаменитаго своимъ увлеченіемъ англійскими учрежденіями, нравами и обычаями, шумомъ своихъ любовныхъ похожденій, своею философіей, не много циническою, и роскошью поглотившею его состояніе. Невоздержностію рѣчей и оригинальною дерзостью писаній онъ навлекъ на себя не малое число lettres de cachet (королевскія распоряженія о ссылкѣ или заключеніи), которыя онъ называлъ „своею корреспонденціей съ королемъ“. „Я помню, разсказываетъ Сегюръ, какъ однажды, зная что онъ въ ссылкѣ далеко отъ Парижа, я встрѣтилъ его спокойно гуляющимъ на скачкѣ, гдѣ по обыкновенію присутствовалъ весь дворъ. Я указалъ ему опасность его неблагоразумія. Онъ только засмѣялся. Выходка эта не могла остаться неизвѣстною, но не повлекла за собою никакихъ послѣдствій. Тогда произволъ болѣе терпѣлся чѣмъ уважался, и еслибы, вмѣсто того чтобы смотрѣть сквозь пальцы, вздумали показать строгость, то не знаю не придало ли бы общественное мнѣніе, въ его тогдашнемъ броженіи, этому дѣлу болѣе силы и значенія чѣмъ сколько оно заслуживало… Любя до излишества вихрь свѣтскихъ удовольствій, Лораге предался наукамъ и сдѣлалъ въ химіи какія-то открытія давшія ему доступъ въ Академію Наукъ. Онъ усовершенствовалъ фарфоръ, дѣлалъ опыты надъ эѳиромъ и его смѣшеніемъ съ водой, надъ алмазами. Послѣдніе опыты никакой пользы не принесли, но сильно содѣйствовали его разоренію. Оригинально увлекающійся въ своихъ вкусахъ, онъ потратилъ пропасть денегъ на покупку алмазовъ, изъ которыхъ часть обогатила неблагодарныхъ красавицъ, а другая расплавилась въ его фарфоровыхъ горнахъ… Долго видѣли его пышнымъ, блестящимъ, самымъ любезнымъ вельможей, но еще долѣе потомъ встрѣчали плохо  одѣтымъ, непричесаннымъ, напустившимъ на себя простоту дунайскаго крестьянина. Помню, однажды пришелъ онъ ко мнѣ въ своемъ циническомъ костюмѣ, но съ лицомъ сіяющимъ отъ удовольствія.

„— Отчего у тебя такой радостный видъ? спросилъ я.

„— Другъ мой я счастливѣйшій человѣкъ: я совсѣмъ разорился.

„— Вотъ странное счастье, отъ котораго можно кажется было повѣситься!

„— Очень ошибаешься; пока состояніе было только въ разстройствѣ я заваленъ былъ дѣлами, преслѣдованіями, качался между страхомъ и надеждой. А теперь, какъ разорился, чувствую себя независимымъ, спокойнымъ, свободнымъ ото всякихъ безпокойствъ и заботъ.

„Лораге былъ изъ тѣхъ что первые сбросили, во вкусахъ, мнѣніяхъ, языкѣ и манерахъ, бремя налагавшееся правилами хорошаго тона и хорошаго общества (bon ton et bonne compagnie) и слѣдовалъ своимъ фантазіямъ, провозглашая самыя смѣлыя системы. Въ театрѣ онъ вывелъ обычай городскихъ и придворныхъ франтовъ садиться на скамьяхъ ставившихся за рампой предъ кулисами и мѣшавшихъ сценической иллюзіи. По его же совѣту, актеры и актрисы перестали, изображая Нерона, Брута, Тезея, Федру и Меропу, являться въ костюмахъ по тогдашнимъ французскимъ модамъ… Лораге былъ влюбленъ въ актрису Арну, за которой ухаживалъ тоже одинъ князь не особенно острый разумомъ. Лораге отправился ко врачу и серіознѣйше спрашивалъ можно ли умереть со скуки. Врачъ отвѣтилъ что конечно продолжительное скучанье можетъ разстроить организмъ и повести къ истощенію способному причинить смерть. Лораге попросилъ письменной консультаціи по этому вопросу и, получивъ таковую, отблагодарилъ врача. Отправился затѣмъ къ адвокату и спросилъ его, можно ли преслѣдовать судомъ человѣка который какимъ- либо способомъ хочетъ васъ уморить. Адвокатъ отвѣчалъ что безъ сомнѣнія и, по желанію графа, далъ письменное удостовѣреніе. Вооруженный этими двумя документами Лораге отправился въ судъ и подалъ уголовную жалобу на князя, который, говорилъ онъ, хочетъ уморить со скуки его и m-lle Арну… Въ ранней молодости, во время войны, онъ въ кровавой битвѣ обнаружилъ блестящее мужество. Когда кончилось дѣло, созвалъ офицеровъ и спросилъ: довольны ли они его поведеніемъ. Всѣ отвѣчали единодушною похвалой.

„— Очень радъ что вы довольны вашимъ полковникомъ, сказалъ онъ, но это вовсе не мое ремесло и я оставляю его.

Дѣйствительно, послѣ камланіи онъ вышелъ въ отставку. Онъ былъ и поэтъ, и финансистъ, смѣло разбиравшій финансовый отчетъ Неккера и тѣмъ навлекшій на себя непріятности, увеличившія его „переписку съ королемъ“. Онъ первый показалъ парижанамъ скачки съ англійскими лошадьми съ жокеями; мечталъ о французскомъ парламентѣ гдѣ бы могъ играть роль Вальполя или Чатама. Одна изъ его любовницъ разсказывала что онъ помѣстилъ ее въ оранжереѣ и кормилъ почти исключительно ананасами и другими плодами тропическихъ странъ, а когда она стала жаловаться, отвѣтилъ: „какъ можешь ты, неблагодарная, жаловаться что не имѣешь необходимаго,— такой тривіальной вещи,—когда у тебя въ избыткѣ излишнее котораго такъ всѣ желаютъ“.

Вотъ на что уходили таланты и силы! Молодежь, замѣчаетъ Монбаре, многое перенесла изъ Англіи; но не переняла того серіознаго образованія какимъ отличаются англійскіе государственные люди.

Спустимся ступенью ниже, къ буржуазіи. И тутъ встрѣтимъ явленія оригинальныя, вызванныя пресыщеніемъ, но далеко не въ привлекательныхъ формахъ. Гриммъ (II, 174) описываетъ какъ одинъ купеческій сынокъ разослалъ приглашеніе на ужинъ въ формѣ похоронныхъ пригласительныхъ билетовъ. (Король для рѣдкости велѣлъ экземпляръ новаго приглашенія обдѣлать въ рамку.) „Такой-то, кавалеръ (écuyer), адвокатъ при парламентѣ, членъ Академіи Римскихъ Аркадъ, свободный сотрудникъ Парижскаго Музея, редакторъ драматической хроники Нэшательскаго Журнала, проситъ васъ пожаловать на ужинъ, имѣющій быть въ его квартирѣ, на Елисейскихъ Поляхъ, въ приходѣ Магдалины. Будетъ сдѣлано все возможное чтобы принять васъ по заслугамъ; не осмѣливаясь льстить себя надеждой что вы будете вполнѣ удовлетворены, смѣемъ однако нынѣ же завѣрить что касательно масла и свинины останетесь довольны…. Просятъ усерднѣйше не приводить ни собакъ, ни лакеевъ; для прислугъ будутъ служанки ad hoc“. Подборъ гостей былъ самый разнообразный—писатели, портные, артисты, военные, судейскіе, аптекари, актеры и т. д. Приглашенныхъ продержали съ четверть часа въ полутемномъ помѣщеніи и наконецъ ввели въ блестяще-освѣщенную залу. Предъ баллюстрадой окружавшей столъ стояли два савойяра, одѣтые древними герольдами. По четыремъ угламъ залы стояли мальчики-церковнослужители (enfants du choeur) съ кадильницами. „Когда родители мои даютъ обѣдъ, говорилъ хозяинъ, за столомъ всегда есть нѣсколько человѣкъ которые имъ кадятъ. Я хотѣлъ избавить васъ, господа, отъ этого труда“. Первое блюдо было свинина. „Мнѣ доставляетъ ее одинъ изъ моихъ родственниковъ, замѣтилъ амфитріонъ, рекомендую вамъ его магазинъ“. Когда послѣ двадцати великолѣпныхъ блюдъ гости хотѣли удалиться, они нашли двери запертыми. Ихъ отпустили только въ семь часовъ утра. Мать оригинала, увѣрившаго родителей что даетъ ужинъ друзьямъ, появилась на минуту въ залѣ въ сопровожденіи друга дома, о которомъ ходили слухи что онъ за ней ухаживаетъ; почтительный сынъ встрѣтилъ ихъ стихомъ

Et ces deux grands débris se consolent entre eux.

Когда его спросили, почему онъ не купитъ должности совѣтника, а остается простымъ адвокатомъ, онъ отвѣтилъ: „тогда быть-можетъ пришлось бы въ качествѣ судьи приговорить моего отца къ висѣлицѣ, а теперь имѣю по крайней мѣрѣ право защищать его“.

Однимъ изъ самыхъ характеристическихъ явленій общественной жизни въ предреволюціонной Франціи былъ никогда невиданный успѣхъ на сценѣ Свадьбы Фигаро Бомарше. Театръ тогда былъ однимъ изъ главныхъ мѣстъ гдѣ находили для себя исходъ общественныя настроенія. Въ театрѣ, напримѣръ, главнымъ образомъ выразился энтузіазмъ по случаю прибытія Вольтера въ ПариЖъ. Постановка Свадьбы Фигаро сдѣлалась важнымъ политическимъ событіемъ. Король прочтя піесу выразилъ что ни за что не дозволитъ ея представленія, но мало-по-малу уступилъ настояніямъ легкомысленнаго двора, увлеченнаго произведеніемъ геніальной веселости. Въ піесѣ нѣтъ ничего въ тѣсномъ смыслѣ революціоннаго, нѣтъ никакихъ намековъ на событія или лица; это не сатира общественныхъ нравовъ; ничего раздражающаго, жгучаго, ѣдкаго нѣтъ въ піесѣ: она вся исполнена веселаго добродушія и въ основѣ весьма добрыхъ чувствъ. Тартюфъ Мольера несравненно болѣе политическая піеса чѣмъ Свадьба Фигаро, выводящая на сцену игривый случай въ имѣніи испанскаго гранда. Тѣмъ не менѣе рѣдко насмѣшка являлась (быть-можетъ не являлась никогда) такою политическою силой какъ въ этой піесѣ игриваго содержанія, въ которой дѣйствующія лица какъ бы мимоходомъ бросаютъ искры геніальнаго остроумія во всѣ стороны жизни прошлаго вѣка. Свадьба Фигаро, это восьмнадцатый вѣкъ, самъ себя весело, легкомысленно и вмѣстѣ съ тѣмъ необычайно умно осмѣивающій; вѣкъ стоящій предъ серіозными въ высшей степени задачами, пони-мающій эти задачи, но отлагающій ихъ разрѣшеніе и кончающій пѣсенкой. Послѣднія слова Свадьбы Фигаро:

Or Messieurs la comédie
Que l’on juge en cet instant
Sauf erreur, nous peint la vie
Du bon peuple qui l’entend.
Qu’on l’opprime, il peste, il crie,
Il s’agite en cent façons:
Tout finit par des chansons!

Свадьба Фигаро на сценѣ была торжествомъ свободы въ упомянутомъ мною выше смыслѣ. Не забудемъ что въ эпоху ея представленія на французской сценѣ еще строго соблюдались условныя приличія, господствовала даже нѣкоторая чопорность. Требованія bon ton и bonne compagnie, о которыхъ говоритъ Бомарше въ предисловіи къ своей піесѣ, соблюдались съ нѣкоторою строгостію. Нравственная распущенность уже господствовала въ маленькихъ театрахъ на бульварахъ; игривая неприличность проникла въ салоны, гдѣ были въ модѣ сцены и пословицы, слушая которыя дамы закрывались вѣеромъ (Mercier, Tableau de Paris), что не мѣшало имъ въ тѣхъ же роляхъ самимъ выступать на любительскихъ сценахъ. При дворѣ требованія конечно были строже. Дѣло ограничивалось представленіемъ Севильскаго цирюльника Бомарше съ королевой въ роли Розины. И вотъ на чопорной королевской сценѣ Французской Комедіи появляется піеса съ такимъ игриво-циническимъ, сильно дѣйствующимъ на чувственность содержаніемъ какъ Свадьба Фигаро, которой сюжетъ вертится на извѣстномъ феодальномъ правѣ господина (droit du seigneur), въ которой бойкая, не дающая зрителю очнуться интрига между типически живыми лицами, прикрытая наброшенною дымкой поэзіи, незамѣтно прерывается уроками легкой житейской философіи; комедіи, которая блещетъ мѣткими, навѣки оставшимися выраженіями, воплощающими въ себѣ геній насмѣшливаго самосознанія предреволюціонной Франціи. Наиболѣе, въ тѣсномъ смыслѣ, „политическое“ мѣсто въ піесѣ знаменитый монологъ Фигаро въ пятомъ дѣйствіи, гдѣ онъ говоритъ о графѣ Альмавива: „вы такъ гордитесь знатностью, богатствомъ, титулами, мѣстами. Да что же вы сдѣлали чтобъ имѣть всѣ эти блага? Вы потрудились родиться и болѣе ничего. Въ остальномъ вы самый обыкновенный человѣкъ. Тогда какъ мнѣ затерянному въ темной толпѣ, чтобы только существовать, надо было употребить болѣе знанія и соображенія чѣмъ сколько потрачено во сто лѣтъ чтобы управлять всѣми Испаніями“. Въ эпоху когда градомъ сыпались памфлеты и мелкія политическія брошюры, тогда какъ на бумагѣ и книги и журналы находились подъ самою строгою цензурой, электрическое дѣйствіе производили на зрителей слова Фигаро: „только маленькіе люди боятся маленькихъ брошюръ“ (il n’y а que les petits hommes qui redoutent les petits écrits) и разсказъ Фигаро какъ онъ сдѣлался журналистомъ: „мнѣ сказали что въ Мадридѣ введена система свободной продажи продуктовъ, въ томъ числѣ и произведеній печати; и что если я въ писаніяхъ моихъ не буду говорить ни о власти, ни о религіи, ни о политикѣ, ни о нравственности, ни о высокопоставленныхъ лицахъ, ни о корпораціяхъ имѣющихъ силу, ни объ оперѣ и прочихъ спектакляхъ, ни о комъ къ чему-нибудь приставленномъ (ni de personne qui tienne à quelque chose),—то я могу все свободно печатать подъ надзоромъ двухъ иди трехъ цензоровъ“. „Хотѣли, продолжалъ Фигаро, дать мнѣ мѣсто; къ несчастію я былъ для него годенъ: требовался счетчикъ (calculateur)—мѣсто отдали танцору“.

Піеса, представленная на Французскомъ Театрѣ въ мартѣ 1784 года, имѣла успѣхъ какого до нея не достигала на французской сценѣ ни одна піеса. Въ первое представленіе герцогини платили огромныя деньги чтобы получить мѣсто чуть не въ райкѣ. „Было нѣчто болѣе сумашедшее чѣмъ моя піеса, говорилъ Бомарше,—это ея успѣхъ“. Весь Парижъ отъ высшихъ слоевъ до рыночныхъ торговокъ перебывалъ въ театрѣ. Пріѣзжали изъ окрестностей столицы даже духовныя лица. „Въ послѣдніе дни“, пишетъ Метра (Тэнъ, I, 415), былъ обѣдъ сорока лицъ изъ деревенскаго духовенства у священника въ Оранжисѣ, въ пяти льё отъ Парижа. За дессертомъ, въ откровенности вина, всѣ сознались что прибыли въ Парижъ поглядѣть Свадьбу Фигаро. Только король былъ удивленъ ея успѣхомъ. Когда одинъ изъ придворныхъ отправлялся на первое представленіе, король спросилъ думаетъ ли онъ что піеса будетъ имѣть успѣхъ. „Полагаю, государь, что она падетъ“. — „Я самъ того же мнѣнія“, отвѣчалъ король. Какъ бы въ отместку за успѣхъ Фигаро король оказалъ особое вниманіе Піейру (Pieyre), автору піесы нравственнаго содержанія, École des pères, поставленной къ концу того же года на Французскомъ Театрѣ. Авторъ получилъ почетную шлагу (Grimm, IV, 434). Не помѣшало это тому чтобы Бомарше былъ приглашенъ королевой къ представленію въ Тріанонѣ Севильскаго Цирюльника съ Маріею- Антуанетой въ главной роли. Не помѣшало и тому что Бомарше послѣ полусотни представленій Свадьбы Фигаро былъ арестованъ на нѣсколько дней за рѣзкую статью противъ одного изъ принцевъ, что вызвало новую овацію поэту со стороны парижскаго общества.

Жажда ощущеній, неспокойная экзальтація настроенія высказывались во всемъ, даже по поводу научныхъ открытій. Изобрѣтеніе воздушныхъ шаровъ было принято съ небывалымъ энтузіазмомъ. „Вотъ уже мѣсяцъ, говоритъ Гриммъ (II, 240; августъ 1783), всюду, въ городѣ и при дворѣ, въ собраніяхъ, на ужинахъ, при туалетахъ хорошенькихъ женщинъ только и рѣчи что объ опытахъ, объ атмосферномъ воздухѣ, горючемъ газѣ, летающихъ колесницахъ, воздушныхъ путешествіяхъ… Я слышалъ какъ наши политики въ кофейняхъ съ патріотическою грустью вычисляютъ увеличеніе издержекъ какія необходимо причинитъ устройство воздушнаго флота… Разсуждаютъ что для церемоніальныхъ воздушныхъ выѣздовъ при дворѣ приличнѣе всего будетъ хорошая запряжка изъ орловъ. Павлинъ, птица Юноны, будетъ въ упряжкѣ королевы, раздѣляя иногда честь съ голубями Венеры, чтобы не было имъ завидно».

Каждый день ждали новыхъ чудесъ и въ мірѣ научныхъ изобрѣтеній, и изъ міра тайныхъ знаній. „Говорящая голова“ аббата Миколя, издававшая звуки голоса отъ давленія пальцевъ на клавиши, позволитъ [1] сохранить для будущихъ вѣковъ акцентъ и произношеніе живаго языка (тѣ же надежды какія недавно возлагались на фонографъ Эдисона). Увѣряли что придумано средство сохранять на многія лѣта черты лица безъ измѣненія и слѣдовательно вѣчно казаться молодымъ (письмо Mme Неккеръ, Grimm, II, 327). Въ Парижскомъ Журналъ (Journal de Paris) появилось объявленіе что одинъ часовщикъ въ Ліонѣ изобрѣлъ эластическія калоши, помощью которыхъ онъ можетъ рикошетомъ переходить рѣку по пятидесяти разъ въ часъ, и вотъ была открыта подписка на сумму двухъ сотъ луидоровъ, для выдачи изобрѣтателю послѣ удачнаго опыта на Сенѣ. Королева, старшій братъ короля (Monsieur), немедленно приняли участіе въ подпискѣ и прислали сорокъ пять луидоровъ. Сумма быстро пополнилась, на Сенѣ была выстроена ограда. Но объявленіе оказалось шуткой: одинъ изъ жителей Ліона хотѣлъ испытать легковѣріе публики. Король очень смѣялся происшествію.

„И въ то время, говоритъ Сегюръ (I, 145), когда господствовало невѣріе, всякія связи казались цѣпями, философія звала предразсудкомъ всѣ старыя вѣрованія и старые нравы; значительная часть юныхъ и новыхъ мудрецовъ впадали въ манію иллюминатовъ, въ ученіе Сведенборга, Сенъ-Мартена, о возможности сообщенія человѣка съ небесными духами; другіе толпились около магнитнаго чана Месмера, вѣрили всеобщности силы магнетизма, были убѣждены въ непогрѣшимости приговоровъ сомнамбулъ и не подозрѣвали что нѣтъ большой разницы между магическимъ чаномъ внушавшимъ имъ энтузіазмъ и чудесною могилой дьякона Париса, надъ которою они такъ смѣялись“.

Ученіе мартинистовъ имѣетъ не мало пунктовъ прикосновенія съ нынѣшнимъ спиритизмомъ. Согласно этому ученію (Mercier, Tableau de Paris, VI, 137) „насъ окружаетъ невидимый міръ, міръ духовъ. Вокругъ насъ невидимо живутъ разумныя существа одаренныя разнообразными качествами. Они постоянные спутники нашихъ дѣяній, свидѣтели нашихъ мыслей. Человѣкъ могъ бы сообщаться съ ними и чрезъ такое сношеніе расширять сферу своихъ знаній, еслибы злоба и пороки не привели его къ утратѣ этой важной тайны… Чтобы коснуться высшихъ истинъ, надо отнестись къ тѣмъ что выше людей, вступить въ бесѣду съ духами. Всѣ науки занимающія наши академіи тщетны, всѣ наблюдатели удалившіеся отъ принципа лишь блуждали въ человѣческихъ открытіяхъ. Послѣдній житель идеальнаго міра знаетъ больше чѣмъ Беконъ, Бургавъ и всѣ мнимые геніи которыми гордится земля“.

Араго (Oeuvr., Notices biogr. Т. II, 290) разказываетъ какъ знаменитаго химика Бертоде яростные поклонники Месмера чуть не задушили въ Пале-Роялѣ, когда онъ позволилъ себѣ сказать что видѣнные имъ опыты животнаго магнетизма не считаетъ достаточно доказательными. Это слышалъ Араго отъ самого Бертоле.

Успѣхъ грубаго шарлатанства Каліостро, вотъ яркое свидѣтельство до чего доходило легковѣріе этого пресыщеннаго легкомысленнаго общества. Чародѣй, таинственно распускавшій злухи будто онъ живетъ уже вѣка, владѣетъ секретомъ бытъ заразъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ и становиться невидимымъ, прибылъ въ Парижъ съ женою или подругой, Итальянкой замѣчательной красоты, и къ семидесяти двумъ франъ-масонскимъ ложамъ разсѣяннымъ въ столицѣ, прибавя ложу египетскаго масонства, обѣщалъ „братьевъ“ посвятить въ таинства Изиды и Анубиса, а въ тѣсныхъ кружкахъ приверженцевъ вызывалъ мертвыхъ, заставляя ихъ уЖинать съ Живыми. Не удивительно что тарлатанъ овладѣлъ умомъ недальняго кардинала де-Рогана; но онъ имѣлъ почитателей и между молодыми совѣтниками парижскаго парламента: одинъ изъ главныхъ политическихъ дѣятелей его, Эпремениль, былъ его ревностнымъ приверженцемъ. Элременилю въ публикѣ приписывали участіе въ составленіи мемуара поданнаго Каліостро въ судъ по дѣлу объ ожерельѣ королевы и столь жадно расхватаннаго толпой что къ квартирѣ Каліостро пришлось приставить стражу (Louis XVI par Amedée Renée, Paris, 1858, стр. 296). Въ дѣловомъ документѣ (Mémoire pour le comte de Cagliostro, Paris 1786) Каліостро не выставляетъ себя, конечно, чародѣемъ, но и того что заключается въ мемуарѣ достаточно чтобы судить на какую степень легковѣрія разсчитывалъ его авторъ. Каліостро повѣствуетъ какъ онъ, таинственный сынъ неизвѣстныхъ, чуть ли не царственныхъ родителей, провелъ первое дѣтство въ Мединѣ, пользуясь уроками какого-то мудраго Альтотаса, научившаго его большей части языковъ Востока; какъ посѣтилъ лотомъ въ юности египетскія пирамиды и былъ посвященъ египетскими жрецами въ великія таинства ихъ знаній; какъ странствовалъ по Европѣ, въ Петербургѣ былъ въ сношеніяхъ съ „prince Роtenchin, М. Nariscin, le général Gelacin, le général des Cosaques, le général Medicino“; какъ всюду благодѣтельствовалъ бѣднымъ и, благодаря своимъ познаніямъ, исцѣлялъ недужныхъ. Не утверждая, Каліостро и не отрицалъ что владѣетъ философскимъ камнемъ и даромъ пророчества. Если такъ говорилось въ документѣ предъявленномъ суду, то можно повѣрить что дѣйствительно происходило то что разказывается въ брошюрѣ Mémoires authentiques pour servir à l’histoire du comte Cugliostro, упоминаемой въ Корреспонденціи Гримма (III, 351), о таинствахъ въ какія посвящала дамъ жена Каліостро. Каждая участница вносила сто луидоровъ, въ теченіе десяти дней воздерживалась ото всякаго сношенія съ людьми (de tout commerce humain) и клялась исполнять все приказываемое. Посвящаемыя, сбросивъ всѣ одѣянія, облекались въ балахоны (lévite), вводились въ ярко-освѣщенную залу, гдѣ на тронѣ возсѣдала жена Каліостро, имѣя за собою двѣ высокія фигуры въ бѣломъ, „тѣни ли, мущины ли, женщины ли, неизвѣстно“. Затѣмъ въ залѣ дѣлалось темно. Слышались приказанія обнажить лѣвую ногу и поднять правую руку. Являлись двѣ женщины связывавшія снурками дамъ по ногамъ и по рукамъ въ знакъ зависимости въ какой мущи­ны держатъ женщинъ. Освобожденныя дамы раздѣлялись на .группы и отправлялись въ особыя помѣщенія, гдѣ ихъ встрѣчали мущины употреблявшіе всѣ средства соблазна. Посвященныя обязаны были устоять и, какъ пишетъ авторъ брошюры, всѣ вернулись въ залъ не нарушивъ обѣта. „Дщери земли, провозглашала жрица, сбросьте ваши одѣянія, и если хотите слышать истину, покажитесь какъ она”. Поцѣлуй дружбы оканчивалъ посвященіе.

Что могло противопоставить это женски нервное, экзальтированное, легковѣрное и легкомысленное общество революціонному потоку поднимавшемуся роковымъ образомъ?

Авторъ. Но откуда же взялся и въ чемъ состоялъ этотъ потокъ?

Пріятель. Когда люди живутъ не разсудкомъ, а чувствомъ и воображеніемъ, нѣтъ химеры которая не могла бы ихъ увлечь. Я называю предреволюціонное общество легкомысленнымъ прежде всего въ смыслѣ легкомыслія политическаго. Общество шло къ политическому крушенію, того не замѣчая; катилось, какъ я сказалъ, съ горы, весело тѣшась быстротой движенія отъ котораго замирало сердце, не видя пропасти и не желая заглянуть впередъ. Нѣтъ ничего несправедливѣе какъ воображать себѣ предреволюціонную Францію изнемогающею подъ гнетомъ деспотизма, страждущею отъ злоупотребленій власти и оскорбительныхъ притѣсненій со стороны высшихъ классовъ, лишенною свободы слова и совѣсти, доведенною до разоренія, безъ денегъ и хлѣба, ищущею выхода изъ отчаяннаго положенія въ революціонномъ кризисѣ. Въ послѣднее время я много вчитывался въ мемуары относящіеся къ этой эпохѣ, и менѣе всего вынесъ впечатлѣніе мрачной картины. Страданія были въ низшихъ слояхъ, въ народѣ, но и тутъ они были гораздо умѣреннѣе чѣмъ въ прежнія эпохи. Голодъ ознаменовав-

шій послѣдніе годы предъ революціей не былъ какимъ-либо необычайнымъ явленіемъ. Голодные годы много разъ бывали и прежде, принося еще болѣе страданій, во не вызывая тѣхъ дѣяній широкой благотворительности, и правительственной и частной, какимъ ознаменовалось время предъ революціей. Разница въ томъ что голодъ прежде не эксплуатировался съ политическою цѣлью. (При Тюрго былъ впрочемъ случай, въ 1775 году, когда булочныя въ Парижѣ были разграблены подученною чернію съ цѣлью подорвать кредитъ мѣръ введенныхъ этимъ министромъ, и когда ‘начальникъ парижской полиціи Ленуаръ былъ заподозрѣнъ въ сношеніяхъ съ устроителями мятежа.) Благоденствіе народа несомнѣнно возвышалось. Громадная часть земли перешла въ собственность крестьянъ. Въ обществѣ преобладала жажда наслажденій, и хотя всякій жаловался, — въ высшихъ и среднихъ классахъ никогда не жилось такъ легко какъ предъ революціонною грозой. Болѣе снисходительное правительство, какъ тогдашнее, трудно себѣ представить. Среди строгихъ формъ и суровыхъ законовъ на дѣлѣ практиковалась свобода въ смыслѣ самой широкой безнаказанности и распущенности. Суровость оставалась на бумагѣ. И вмѣстѣ съ тѣмъ никогда декламаціи о тиранствѣ правителей не пользовались такимъ успѣхомъ какъ именно въ эту эпоху. „Ребенокъ, говоритъ Монбаре (III, 95), лепеталъ уже сарказмы противъ власти, еще и не понимая что такое власть“. Паѳосъ Мирабо въ его трактатѣ Des lettres de cachet et des prisons d’état (Oeuvres choisies, Paris, 1820, стр. 57, 71) казался неотразимымъ. „Темный гражданинъ, восклицалъ будущій громоносный ораторъ, если и не вѣритъ въ Бога-мстителя, знаетъ по крайней мѣрѣ что не ускользнетъ отъ строгости законовъ… Но грабить и угнетать цѣлый народъ, не высшее ли это преступленіе чѣмъ обворовать частнаго человѣка? Убить тысячи людей содержа на жалованіи сто тысячъ соучастниковъ этого убійства, и убить одного—какое преступленіе сильнѣе? А таковы именно дѣянія тѣхъ въ чьей волѣ и судьи, и охранители общественнаго порядка!… Всякая власть исходитъ непосредственно отъ Бога, говорите вы. Заключаете ли вы отсюда, спрашиваю я, что все человѣчество создано чтобы быть игрушкою нѣсколькихъ индивидуумовъ, и что фантазія одного человѣка священнѣе интересовъ цѣлаго народа? Скажете ли вы да? Все можно сказать и все говорится. Не буду терять времени чтобы раздражаться. Чувствую что вы чудовище, но чувство не доказательство. Докажу только что вы безумецъ… Всякая власть отъ Бога—принимаю; она священна—согласенъ; абсолютна— пускай; неодолима—ссылаюсь на вседневный опытъ; непобѣдима—вотъ тутъ-то я васъ и ждалъ. Что сдѣлаете вы если всѣ мы скажемъ нѣтъ когда вы говорите да? Вы сдадитесь конечно или будете сломлены! Значитъ вы зависимы и неотразимо подчинены закону. Вотъ этотъ законъ: вы царствуете надъ нами лишь въ силу соединенія нашей воли съ вашею; чтобы вы сохранили власть необходимо чтобы мы считали себя заинтересованными въ ея сохраненіи, считали ее для себя полезною“.

Между тѣмъ сердца были наполнены снисходительностію, любовью къ меньшей братіи. „Не было преступника (Montbаrey, III, 96), который не нашелъ бы защитниковъ представлявшихъ его какъ невинную жертву той части королевской власти какая ввѣрена судьямъ его осудившимъ. Обычнымъ припѣвомъ этихъ защитниковъ было обращеніе къ естественному человѣческому равенству и ссылка на злоупотребленія административныхъ формъ монархическаго государства“.

Въ запискахъ Вебера (чиновника при королевѣ, прибывшаго съ нею изъ Вѣны) читаемъ (I, 131): „Послѣ того какъ судомъ было осуждено на сожженіе сочиненіе Бонсерфа противъ феодальныхъ правъ, вліятельные члены судебнаго вѣдомства составили между собою лигу рѣшать во всѣхъ процессахъ крестьянъ противъ помѣщиковъ (des vassaux contre les seigneurs) въ пользу первыхъ“.

Ты смѣешься?

Авторъ. Наши критики навѣрное укажутъ что мы нарочно стараемся подбирать черты сходства съ тѣмъ что дѣлается у насъ.

Пріятель. О, еслибъ ихъ искать, то можно бы найти множество! Вотъ, мимоходомъ, напримѣръ, фактъ увеличенія самоубійствъ въ годы предъ революціей, на который указываетъ Мерсье въ Tableau de Paris (III, 117). Настроеніе нашего общества въ его поверхностномъ слоѣ носитъ несомнѣнно не мало признаковъ предреволюціоннаго состоянія. Это заслуживаетъ вниманія, и сознаніе этого факта было бы хорошимъ шагомъ къ исцѣленію. Но есть и громадная разница между предреволюціонною Франціей и на-шимъ нынѣшнимъ состояніемъ. Настроеніе во Франціи было естественное и искреннее, наше—искусственное, насильственное, навязываемое чуть не по приказу. Обманъ лежитъ въ основѣ всего дѣла и никогда ложь не пріобрѣтала такихъ размѣровъ, не имѣла такой проклятой сиды какъ у насъ въ нынѣшнее время. Французская революція была сдѣлана Французами, была явленіемъ національнымъ, вытекавшимъ изъ исторіи народа. Наше революціонное движеніе по существу противо-національное. Оно вышло изъ идей космополитизма, отчужденія отъ своего народа, скитальчества, породившихъ направленіе въ свое время называвшееся западническимъ, изъ котораго какъ крайній продуктъ выдѣлился кружокъ примыкавшій къ Герцену и Колоколу. Это было еще впрочемъ невинное революціонное направленіе, призывавшее на родину то что казалось политическими благами цивилизаціи. Оно стало дѣйствительно революціоннымъ съ той поры какъ имъ овладѣла политическая интрига и „польская справа“. Отсюда, какъ доказано съ очевидностію, пошла та вакханалія фальшиваго либерализма какою ознаменовалась эпоха предшествовавшая Польскому возстанію 1863 года и возвратить насъ къ которой такъ стараются нынѣ наши враги и ихъ сознательныя и безсознательныя орудія. Вотъ гдѣ истокъ темной полосы которая идетъ чрезъ все прошлое царствованіе, полосы заговоровъ, развращенія молодежи, разстройства высшихъ учебныхъ заведеній, разврата печати, проникновенія въ администрацію, суды, школы противогосударственныхъ и противообщественныхъ элементовъ, наконецъ полосы пожаровъ, политическихъ убійства и покушеній на главу государства. Движеніе не встрѣтившее къ сожалѣнію въ правительствѣ надлежащаго противодѣйствія, успѣвшее отуманить много головъ въ обществѣ. Прибавлю что во французскомъ предреволюціонномъ обществѣ было не мало дѣйствительно привлекательнаго. Сегюръ былъ правъ говоря: „Одно было въ этой эпохѣ чего нельзя не пожалѣть и что никогда не вернется: среди столкновенія столь противорѣчивыхъ мнѣній, системъ, вопросовъ, обѣтовъ, господствовали въ обществѣ мягкость, терпимость самыя привлекательныя.” Не много привлекательнаго представляетъ намъ старающійся овладѣть положеніемъ нашъ гнилой, измѣнническій либерализмъ…


[1] *) Такъ увѣрялъ Ровароль, авторъ брошюры Письма къ президенту о аэростатѣ, говорящихъ головахъ и о состояніи общественнаго мнѣнія въ Парижѣ (Grimm, II, 275).

Русскій Вѣстникъ, 1881

Visits: 6

Николай Любимовъ. Противъ теченія. Бесѣды о революціи. Наброски и очерки въ разговорахъ двухъ пріятелей. Разговоръ двѣнадцатый

Пріятель. За переѣздомъ въ Парижъ короля послѣдовало 19 октября переселеніе въ Парижъ и засѣданій Національнаго Собранія.

Авторъ. Не со спокойнымъ духомъ законодатели Франціи,—по крайней мѣрѣ въ большинствѣ своемъ,—перебрались на новую квартиру. Нѣкоторые совсѣмъ оставили Парижъ и затѣмъ Францію; около ста подали въ отставку и перестали являться въ Собраніе. До шестисотъ взяли на всякій случай паспорты. готовясь уѣхать. Первыя засѣданія были въ Архіепископскомъ домѣ, въ весьма мрачной обстановкѣ. По распоряженію городскаго управленія, на всѣхъ прилежащихъ улицахъ, были протянуты канаты, расположены отря-ды національной милиціи, поставлены пушки на площади; предъ домомъ стояло пять сотъ кавалеристовъ. „Все, говоритъ де-Феррьеръ, имѣло видъ приготовленій какъ бы къ осадѣ какую предстояло выдержать“. Новые случаи неистовствъ побудили Бальи и Лафайета требовать для Парижа военнаго положенія. Безъ военныхъ законовъ, объявилъ Лафайетъ, онъ не отвѣчаетъ за спокойствіе Парижа. Съ противной стороны распускали слухи будто Бальи, Лафайетъ и Мирабо помощію эмиссаровъ нарочно вызывали сцены безпорядковъ, чтобы добиться, какъ выразился Камиль Демуленъ, закона который наложилъ бы узду на народъ.

Пріятель. Національное Собраніе пожинало то что само посѣяло. Проницательные люди при самомъ началѣ революціи ознакомившись со спискомъ представителей выбранныхъ въ Государственныя Сословія, въ самомъ составѣ этого Собранія усматривали условіе той исключительно разрушающей дѣятельности какою оно себя ознаменовало, намѣтивъ ею весь ходъ революціи.

Авторъ. Не только замѣтили это проницательные люди, какихъ весьма не много, но и непроницательный король былъ удивленъ спискомъ депутатовъ и выразился такъ: „что сказала бы нація еслибъ я такъ составилъ списокъ нотаблей или мой совѣтъ?“

Пріятель. Онъ удивлялся, но на немъ и на его же правительствѣ лежитъ вина великой непредусмотрительности изъ какой вышелъ этотъ списокъ. Правительство до извѣстной степени само устроило революцію. Какъ только было по настоянію Неккера рѣшено двойное представительство средняго сословія, революція была уже сдѣлана. Правда, Неккеръ, становясь на сторону „общественнаго мнѣнія“ и „духа времени“, не имѣлъ въ виду произвести революцію, но Мирабо не безъ основанія считалъ его величайшею бездарностью въ государственныхъ дѣлахъ. Въ близорукомъ соображеніи Неккеръ думалъ между прочимъ въ выгоду коронѣ парализовать дворянство среднимъ сословіемъ; способный только къ прекраснымъ словамъ, онъ, какъ замѣчаетъ Тэнъ, по театральному убралъ залу засѣданій Генеральныхъ Штатовъ и ждалъ „нѣкототораго внушительнаго торжественнаго спектакля“. Онъ удивился когда представилось иное зрѣлище. Когда было рѣшено что число представителей средняго сословія будетъ двойное, равное совокупному числу депутатовъ двухъ другихъ сословій, то какое могло быть сомнѣніе что прежній порядокъ подачи мнѣній по сословіямъ удержаться не можетъ. Какой иначе былъ бы смыслъ что представителей средняго сословія шестьсотъ если мнѣніе этихъ шестисотъ имѣетъ ту же силу какъ мнѣніе трехъ сотъ депутатовъ дворянства или духовенства? Могли ли согласиться депутаты средняго сословія чтобъ ихъ двойное число было только для параду? А правительство воображало что они примирятся со своимъ положеніемъ, и что правительство, сдѣлавъ уступку общественному мнѣнію относительно числа депутатовъ, будетъ на дѣлѣ имѣть Государственныя Сословія (Etats Généraux) въ прежней исторической формѣ. На дѣлѣ, двойное представительство, котораго не даромъ же такъ добивались, стало, само собою разумѣется, шагомъ къ двойному значенію и первымъ условіемъ революціоннаго кризиса. И устроило это на свою голову само правительство, прислушиваясь къ голосу общественнаго мнѣнія, по совѣту популярнѣйшаго изъ министровъ. Еслибы то же правительство хотѣло серіозно, вмѣсто сословнаго представительства, составить одно собраніе изъ равноправныхъ членовъ, оно могло бы осуществить эту мысль безъ революціоннаго кризиса. Нѣтъ; хотѣлось и сословное-то раздѣленіе сохранить, и „мнѣнію“ угодить. Что вышло—видимъ.

Авторъ. Разсматривая списокъ 577 представителей средняго сословія, вотъ что находитъ Тэнъ: „Изъ 577 членовъ едва десятокъ занимали важныя должности,—интенданта, государственнаго совѣтника, главнаго сборщика, начальника полиціи, директора монетнаго двора и т. под. Огромное большинство составляли неизвѣстные адвокаты, разные юристы низшихъ ступеней, нотаріусы, стряпчіе, ассессоры, помощники, разные практики съ юности заключенные въ тѣсномъ кругѣ юрисдикціи невысокаго уровня и рутины бумажнаго дѣлопроизводства, изрѣдка позволявшіе себѣ философскую прогулку по воображаемымъ пространствамъ подъ руководствомъ Руссо и Рейналя! Такихъ было 373. Къ нимъ надо присоединить 38 земледѣльцевъ, 15 врачей и до пятидесяти промышленниковъ, негоціантовъ и лицъ живущихъ доходами. Во всемъ числѣ собственниковъ было не болѣе полутораста человѣкъ“. Словомъ, составъ представителей средняго сосло- вія довольно близко подходилъ къ тому что нѣкоторыя газеты наши нынѣ спеціально именуютъ интеллигенціей съ образовательнымъ цензомъ (не правильнѣе ли — съ цензомъ полуобразованія?) нуждающеюся во „всеоружіи правъ“.

Пріятель. Ты упомянулъ о проницательныхъ людяхъ предвидѣвшихъ что нельзя было ждать какого-либо созидающаго труда отъ палаты составленной такъ какъ было составлено Національное Собраніе. Полагаю ты имѣлъ въ виду главнымъ образомъ знаменитаго Борка (Burke), сочиненіе котораго: Размышленія о французской революціи и дѣйствіяхъ нѣкоторыхъ обществъ въ Лондонѣ относительно этого событія въ формѣ письма назначавшагося первоначально къ посылкѣ одному молодому человѣку въ Парижъ, кстати нашедшееся въ нашей библіотекѣ, мы пробѣжали вчера. Признаюсь, мнѣ было пріятно встрѣтить въ немъ соображенія которыми подтверждаются наши выводы, и сужденія во многомъ совпадающія съ нашими.

Авторъ. Сочиненіе Борка было вызвано похвальнымъ словомъ французской революціи произнесеннымъ докторомъ Ричардомъ Прайсомъ (Richard Price), священникомъ изъ неконформистовъ въ клубѣ диссидентовъ на улицѣ Old Jewry. Слово доктора Прайса имѣло послѣдствіемъ составленіе адреса отъ „общества революціи“, пересланнаго въ Національное Собраніе чрезъ посредство лорда Стенгопа, потомъ отъ этого общества отказавшагося. Замѣчательно что Боркъ, съ такою силой выступившій противъ французской революціи, былъ краснорѣчивымъ защитникомъ революціи американской. Это даже подало поводъ физику Пристлею обвинить Борка въ непослѣдовательности (есть сочиненіе Пристлея Письмо къ Борку по поводу Размышленій о революціи.) „Мнѣнія мои, говоритъ Боркъ, плодъ длиннаго ряда наблюденій и продиктованы большимъ безпристрастіемъ. Это мнѣнія человѣка который не бывалъ ни орудіемъ власти, ни льстецомъ сильныхъ міра, человѣка который не пожелалъ бы своими послѣдними дѣйствіями отказаться отъ того что составляло все содержаніе его жизни, ибо весь жизненный путь его наполненъ усиліями защищать свободу другихъ“. Сочиненіе Борка произвело большое впечатлѣніе. Въ высшей степени любопытно (фактъ этотъ встрѣтился мнѣ въ біографіи Борка, написанной Прайоромъ: Life of E. Виrke by I. Prior, 1854, 318) что король Лудовикъ XѴI собственноручно перевелъ Размышленія, составляющія томъ страницъ въ пятьсотъ. Книга Борка помѣчена 1 ноября 1789 года. Полагать надо, король занимался переводомъ въ своемъ парижскомъ заключеніи. Къ сожалѣнію, не много помогли ему уроки политической, мудрости практическаго государственнаго человѣка.

Вотъ сдѣланная Боркомъ общая характеристика событій 1789 года. „Соединяя всѣ обстоятельства французской революціи, можно сказать что это несомнѣнно самая удивительная революція во всемъ мірѣ. Самыя поразительныя вещи исполнялись во многихъ случаяхъ средствами самыми нелѣпыми и самыми смѣшными, въ формахъ столь же смѣшныхъ и нелѣпыхъ, выдвигая дѣятелей самыхъ презрительныхъ. Все кажется противоестественнымъ въ этомъ странномъ хаосѣ легкомыслія и звѣрства, въ этой смѣси всякаго рода пороковъ соединенныхъ со всякаго рода безумствами. При видѣ всѣхъ этихъ чудовищностей, этихъ трагикомическихъ сценъ, въ душѣ смѣняются, иногда смѣшиваются, самыя противоположныя чувства. Отъ презрѣнія переходишь къ негодованію, отъ смѣха къ слезамъ, отъ презрѣнія къ ужасу“.

О составѣ и дѣйствіяхъ Національнаго Собранія Боркъ говоритъ слѣдующимъ образомъ:

„Когда я прочиталъ полный списокъ представителей средняго сословія съ ихъ качествами, ничто случившееся не могло показаться мнѣ удивительнымъ. Правда, между ними я усмотрѣлъ нѣсколько лицъ замѣтнаго положенія, нѣсколько одаренныхъ блестящимъ талантомъ, но не могъ найти ни одного кто имѣлъ бы какую-нибудь практическую опытность въ общественныхъ дѣлахъ. Наилучшіе были теоретики. Но какъ бы ни были замѣчательны нѣкоторые, характеръ Собранія и его направленіе опредѣляются массою, общимъ его составомъ. Во всѣхъ собраніяхъ дознано что желающіе быть вожаками часто сами подчинены необходимости слѣдовать за другими. Требуется чтобъ они сообразовали свои предложенія со вкусами, талантомъ и расположеніемъ тѣхъ кѣмъ намѣрены руководить. Вотъ почему въ Собраніи котораго большинство дурно составлено, только развѣ какая-либо исключительная добродѣтель, рѣдко въ мірѣ встрѣчаемая и на какую нельзя разчитывать, можетъ помѣ- шать людямъ съ талантомъ сдѣлаться искусными орудіями нелѣпѣйшихъ плановъ. А если, что много вѣроятнѣе, люди эти вмѣсто исключительной добродѣтели одушевлены зловѣщимъ честолюбіемъ, жаждою обманчивой славы,—тогда слабая и дурно составленная часть Собранія, съ которою они первоначально сообразовались, становится въ свою очередь игрушкой и орудіемъ ихъ плановъ. Въ этой политической сдѣлкѣ вожаки вынуждены приноровляться къ невѣжеству тѣхъ что за ними слѣдуютъ, а эти должны подчиняться преступнымъ намѣреніямъ руководителей… Въ Собраніе не были призваны лучшіе представители судебнаго вѣдомства, давшіе странѣ публичныя свидѣтельства знанія, благоразумія, честности; не были призваны знаменитые адвокаты, слава суда; извѣстные профессора; но по большей части низшіе, наименѣе свѣдущіе члены каЖдаго класса, словомъ, —ремесленники своей профессіи. Были исключенія, но массу составляли неизвѣстные провинціальные адвокаты, клерки низшихъ инстанцій, деревенскіе стряпчіе, нотаріусы и т. под. Когда взглянулъ я на списокъ, я воочію увидѣлъ то чему предстояло случиться…

„Кто могъ, спрашиваетъ далѣе Боркъ, сдерживать этихъ людей? Не земледѣльцы же въ небольшомъ числѣ и изъ которыхъ нѣкоторые не умѣли читать и писать, небольшое число негоціантовъ, докторовъ и т. под. Истинныхъ представителей земскихъ интересовъ почти не было въ числѣ депутатовъ средняго сословія. Масса деревенскихъ священниковъ въ средѣ представителей духовенства только увеличивала многолюдный элементъ Собранія,неопытный въ государственныхъ дѣлахъ. Большинство духовенства скоро соединилось съ большинствомъ средняго сословія, образуя массу покорную планамъ и замысламъ тѣхъ лицъ дворянскаго сословія которыя поставили себѣ задачей разрушеніе этого самаго сословія.

„Говорятъ: двадцать четыре милліона людей должны же имѣть перевѣсъ надъ двумя стами тысячъ. Да, это правда, если конституція есть ариѳметическая задача. Это подходящій языкъ когда на подкрѣпленіе ему является фонарь; но это способно возбудить только смѣхъ въ хладнокровно разсуждающемъ человѣкѣ. Воля большаго числа и интересы большаго числа рѣдко одно и то же. Разница громадна, если въ силу своей воли большее число дѣлаетъ дурной выборъ. Правительство изъ пятисотъ деревенскихъ судей и темныхъ деревенскихъ поповъ не можетъ быть хорошо для двадцати четырехъ милліоновъ, если даже было выбрано сорока восемью милліонами“.

Пріятель. На преобладаніе судейскаго элемента указывалъ Бальи, говорившій даже что успѣхъ революціи зависѣлъ отъ адвокатовъ. Бальи (I, 53) этимъ даже восхищается.

Авторъ. И среди какихъ условій дѣйствовало Собраніе? „Ихъ засѣданія, съ горячностію говоритъ Боркъ, насмѣшка надъ законодательствомъ… Плѣнники сами, они получаютъ изъ ихъ, не знающихъ удержу, шумныхъ кофейныхъ, разныя нелѣпости, которыя потомъ заставляютъ плѣннаго монарха выдавать въ качествѣ королевскихъ постановленій, тогда какъ онъ получаетъ ихъ въ запачканномъ видѣ изъ третьихъ рукъ. Извѣстно что всѣ ихъ мѣропріятія уже бываютъ порѣшены до обсужденія. Несомнѣнно что подъ давленіемъ террора штыка, фонаря, факела грозящаго поджечь ихъ дома, они вынуждены принимать всякія дикія и невозможныя мѣры внушаемыя клубами, представляющими собою чудовищную смѣсь всѣхъ состояній, всѣхъ языковъ и всѣхъ націй…“

Пріятель. Неудачный составъ палаты 1789 года явленіе весьма поучительное. Принятъ былъ, казалось, самый правильный способъ—свободный народный выборъ. Какихъ-либо избирательныхъ ухищреній со стороны правительства рѣшительно указать нельзя. Въ этой наукѣ Французы тогда еще не изощрились: дѣло было новое. Избранія тогдашнія есть основаніе считать вполнѣ свободными. Король не только не былъ противъ созванію народныхъ представителей; наоборотъ, эта мысль постоянно нѣсколько лѣтъ его занимала. Изъ королевскихъ инструкцій можно видѣть что революціонное вѣяніе проникло и въ правительство. Въ инструкціяхъ толкуется и о желаніяхъ націи, и о сообразности постановленій съ разумомъ, и оба уничтоженія великихъ злоупотребленій. Выборъ былъ основанъ, моЖно сказать, на общей подачѣ голосовъ, такъ что совершенно напрасно считается она изобрѣтеніемъ новѣйшаго времени. Первыя собранія для выбора избирателей въ среднемъ сословіи составлены были „изъ всѣхъ Французовъ имѣющихъ не менѣе 25 лѣтъ отъ роду и платящихъ налоги“ (1789 en Rouergие par Eugène Barrau, Rodez, 1873, стр. 40). Въ королевскомъ регламентѣ 24 января 1789 значатся что король „желаетъ чтобы помощію тетрадей жалобъ (cahiers des doléances) каждый, ото всѣхъ концовъ государства, отъ обиталищъ наименѣе извѣстныхъ, могъ быть увѣреннымъ въ возможности довести до его величества свои желанія и требованія“. Такимъ образомъ народъ совершенно свободно послалъ своихъ представителей, которымъ и было ввѣрено великое дѣло государственнаго переустройства страны. Чего казалось бы еще желать!

Авторъ. Да, вотъ опять вопросъ политической мудрости: Форма выбора, какъ выраженія коллективной воли, многимъ кажется имѣющею чудодѣйственную силу. Сказать о „выборномъ началѣ“ что-либо кромѣ восторженной похвалы нѣкоторымъ представляется просто святотатствомъ. Между тѣмъ очевидно выборъ есть только одинъ изъ способовъ врученія власти, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ хорошій, въ другихъ— дурной. По поводу всеобщаго голосованія Ренанъ справед­ливо замѣчаетъ что такая система въ исключительномъ примѣненіи должна вести къ передачѣ власти посредствен­ностямъ. Вотъ слова Ренана въ книгѣ О реформѣ: „Правительство, администрація, всякое начальствованіе въ обществѣ есть результатъ нѣкотораго отбора, извлекающаго изъ массы опредѣленное число индивидуумовъ. Этотъ отборъ можетъ производиться четырьмя способами: 1) рожденіемъ, 2) жребіемъ, 3) народнымъ избраніемъ, 4) экзаменомъ или конкурсомъ. Отборъ жребіемъ можетъ практиковаться только между аристократами, какъ во Флоренціи или въ Аѳинахъ; экзамены законъ Китая: извѣстно какая имъ цѣна по отношенію къ прогрессу. Выборъ! Въ приложеніи къ военному командованію, абсолютному по существу своему, онъ есть противорѣчіе. Въ приложеніи къ государю онъ есть шарлатанство вредящее престижу избранника; въ приложеніи къ депутатамъ, если онъ всеобщъ, ведетъ къ избранію посредственностей. Нельзя получить отъ него ни высшей палаты, ни магистратуры, ни даже хорошаго общаго или муниципальнаго совѣта. Всеобщее голосованіе съ его необходимо ограниченнымъ горизонтомъ не понимаетъ необходимости науки, превосходства благороднаго и ученаго. Рожденіе какъ единственное средство отбора было бы предпочтительнѣе выбора. Большая избирательная коллегія образованная изо всѣхъ хуже самаго посредственнаго государя прежняго времени. Версальскій дворъ былъ бы для выбора чиновниковъ выше нынѣшняго всеобщаго голосованія. Французскій отборъ съ его неорганизованнымъ, предоставленнымъ случаю всеобщимъ голосованіемъ самый плохой изо всѣхъ. Во Франціи столько же людей сердца и ума какъ во всякой другой странѣ, но имъ не дается цѣны. Страна не имѣющая другаго органа кромѣ прямого всеобщаго голосованія есть въ совокупности своей, какую бы цѣну ни имѣли люди какими она обладаетъ, существо невѣжественное и неискусное. Самый посредственный человѣкъ лучше чѣмъ коллективная равнодѣйствующая выходящая изъ тридцати милліоновъ индивидуумовъ, считаемыхъ каждая за единицу“. Путь порицаемый Ренаномъ въ новой Франціи весьма близокъ къ тому какимъ образовано большинство собранія 1789 года, и который былъ свободенъ отъ злоупотребленій сдѣлавшихся лотомъ обычнымъ явленіемъ. И на долю такого собранія посредственностей, неопытныхъ въ трудномъ дѣлѣ управленія государственною машиной, выпала задача государственнаго переустройства въ эпоху когда умами овладѣлъ духъ новизны, весь существующій порядокъ казался однимъ громаднымъ злоупотребленіемъ, и политическія аксіомы популярныхъ философовъ казались простымъ и вѣрнымъ средствомъ устройства государства на началахъ разума, легко будто бы осуществимыхъ еслибы не было своекорыстнаго противодѣйствія тѣхъ кому выгодны существующія злоупотребленія.

Пріятель. Хотя выборное начало ничего общаго съ революціей не имѣетъ, но культъ выборнаго начала имѣетъ историческую связь съ революціоннымъ движеніемъ именно потому что въ революціонную эпоху начало это было въ особомъ почетѣ. Страсть приводитъ все къ выбору сказалась уже на первыхъ шагахъ движенія 1789 года, когда образовались округа и происходило избраніе представителей въ Генеральные Штаты. Бальи въ своихъ запискахъ (II, 11) разсказываетъ что когда граждане сошлись для выбора избирателей въ округѣ къ которому онъ принадлежалъ, и засѣда­ніе было открыто подъ предсѣдательствомъ уполномоченнаго отъ Думы .лица то „первымъ актомъ авторитета (acte d’au­torité) собранія было смѣщеніе предсѣдателя“. И куріозно что его же тотчасъ выбрали даже аккламаціей. Дѣло было въ принципѣ: предсѣдатель не долженъ быть по назначенію. А онъ въ этомъ случаѣ и назначенъ-то былъ отъ Думы, а не отъ правительства. „Наше собраніе, говоритъ Бальи, хотя и составляло одну безконечно малую часть націи, чувствовало однако въ себѣ силу и права цѣлаго. Оно не скрывало отъ себя что изъ этой силы и этихъ правъ вытекалъ для него родъ власти, насколько принадлежитъ она частнымъ волямъ, назначеннымъ составить общую волю“. Когда по округамъ были выбраны избиратели, эти выборные собрались въ общее засѣданіе въ Думѣ. Послѣ общаго собранія, гдѣ предсѣдалъ городской голова, избиратели средняго сословія собрались въ засѣданіе для выбора представителей. Предсѣдалъ по регламенту гражданскій намѣстникъ (lieutenant civil). Первый вопросъ опять о принципѣ назначенія и выбора. Но опять оказалось что назначенный предсѣдатель есть именно то лицо какое желательно. Изъ уваженія къ нему его поспѣшили переизбрать аккламаціей не входя въ принципіальное обсужденіе. Но когда онъ заявилъ что секретаремъ по закону долженъ быть секретарь суда Шателе (greffier du Châtelet), поднялось краснорѣчіе о выборѣ и назначеніи и о правахъ собранія избирать своихъ должностныхъ лицъ. Намѣстникъ выразилъ что хотя онъ и почтенъ выборомъ, но съ своей стороны считаетъ себя въ правѣ засѣдать только въ качествѣ лица назначеннаго, таковымъ де долженъ быть и секретарь. Собраніе не согласилось. Намѣстникъ удалился. Наиболѣе говорившій ораторъ, адвокатъ Тарже, былъ выбранъ предсѣдателемъ, Бальи секретаремъ. Регламентъ былъ нарушенъ. Это не помѣшало считать дальнѣйшіе выборы законными. При постоянномъ толкованіи о законѣ и законности, нарушеніе закона сдѣлалось правиломъ и первымъ способомъ революціоннаго движенія. Законъ сталъ оправданіемъ,—заднимъ числомъ,—совершеннаго беззаконія.

И понятно почему начало выбора было тогда въ такомъ почетѣ. Задача движенія была въ разрушеніи власти, авторитета. Всякій личный починъ власти представлялся ненавистнымъ проявленіемъ произвола, все отъ власти идущее подозрительнымъ, не внушающимъ довѣрія. Назначеніе отъ власти исходящее можетъ, казалось, доставить лишь угнетателей; выборъ долженъ дать защитниковъ. Далѣе, такъ какъ по революціонной теоріи все должно сводиться къ актамъ коллективной воли гражданъ, а голосованіе, по возможности всеобщее, есть единственный способъ выраженія этой воли, то выборъ, понятно, долженъ быть главною, даже единственною формой врученія власти.

Авторъ. Если народное верховенство, то конечно и коллективная воля и выборы на всѣхъ ступеняхъ. Но что такое эта коллективная воля? На практикѣ коллективная воля почти всегда есть воля захватившаго или захватившихъ власть. Коллективной воли въ смыслѣ сознательнаго, свободнаго, на аргументахъ разума основаннаго желанія не бываетъ не только въ цѣломъ народѣ, но даже въ малыхъ группахъ. Еслибъ ангелъ слетѣлъ съ неба и прочтя въ душѣ каждаго отмѣтилъ на своей таблицѣ свободное желаніе каждаго и подвергъ бы затѣмъ таблицу эту ариѳметическому, статистическому и иному научному изученію, то едва ли и онъ изъ путаницы отдѣльныхъ соображеній и стремленій могъ бы вывести какое-либо заключеніе, или получилось бы нѣчто такое что привело бы въ ужасъ разумнаго человѣка. Коллективной воли нѣтъ; но есть коллективныя рѣшенія, и рѣшенія эти могутъ быть преступны и безумны, какъ и рѣшенія отдѣльныхъ лицъ. Одинъ можетъ быть правъ и всѣ виноваты. Спасителя осудили по большинству голосовъ, предпочтя ему разбойника.

Пріятель. Можно возразить: коллективной воли нѣтъ въ данную минуту, но она составляется послѣ обсужденія, которое потому и должно предшествовать голосованію.

Авторъ. Я вовсе не врагъ и выбора, и голосованія, и обсужденія. Я хочу только сказать что придавать этой формѣ рѣшенія значеніе чего-то безусловно справедливаго, исключающаго другіе способы, никоимъ образомъ нельзя. Мудрость именно въ томъ чтобы не приписывать чудодѣйственной силы способамъ и формамъ, а имѣть въ виду прежде всего самое дѣло.

Назначеніе государства не въ томъ чтобы быть орудіемъ коллективной воли, а чтобы быть носителемъ историческихъ завѣтовъ страны и въ дѣлѣ гражданскаго благоустройства ограждать личную свободу каждаго изъ его членовъ, насколько она не вредитъ свободѣ другаго. Свобода по существу есть нѣчто личное, индивидуальное. Свобода группы людей не есть уже свобода въ тѣсномъ смыслѣ, а власть. Свобода коллективной воли есть уже деспотизмъ. „Правительство, говоритъ Боркъ, есть изобрѣтеніе человѣческой мудрости для удовлетворенія потребностей человѣка. Люди имѣютъ право на то чтобы потребности ихъ были удовлетворены этою мудростью. Въ числѣ этихъ потребностей, послѣ гражданскаго благоустройства, та которая наиболѣе даетъ себя чувствовать есть потребность сдерживать страсти. Общество требуетъ чтобы не только страсти отдѣльныхъ людей были сдерживаемы, но чтобъ и коллективно, въ массѣ, не менѣе какъ въ отдѣльности, желаніямъ людей нерѣдко поставлялись преграды, чтобы воля ихъ была контролируема, а страсти подчинялись принужденію. А это очевидно не можетъ быть сдѣлано иначе какъ властію внѣ ихъ стоящею и которая въ своихъ отправленіяхъ не была бы подчинена той же волѣ и тѣмъ же страстямъ которыя должна сдерживать и подчинять… Но такъ какъ свобода и ея ограниченія мѣняются со временемъ и обстоятельствами, допускаютъ видоизмѣненія до безконечности, то ихъ нельзя подчинить какимъ-либо постояннымъ правиламъ… Это дѣлаетъ устройство государства и правомѣрное распредѣленіе власти предметомъ самой тонкой и сложной науки, требующей глубокаго знанія человѣческой природы и ея нуждъ, всего что можетъ облегчать или затруднять достиженіе разнообразныхъ цѣлей гражданскихъ учрежденій. Наука устроенія государства, его обновленія, преобразованія, подобно всѣмъ наукамъ основаннымъ на опытѣ, не познается а priori, и опытность въ этой практической наукѣ не пріобрѣтается въ одинъ день… Наука о правительствѣ, практическая сама въ себѣ, на практическіе предметы направленная, требуетъ такого обширнаго круга опыта что для пріобрѣтенія его недостаточно жизни человѣка, какъ бы проницателенъ и наблюдателенъ онъ ни былъ. А потому требуются безконечныя предосторожности прежде чѣмъ приступить къ сломкѣ зданія въ продолженіе вѣковъ сноснымъ образомъ исполнявшаго главныя цѣли общества, или къ возведенію новаго, не имѣя предъ глазами образца и опыта, — со свидѣтельствомъ объ испытанной уже пользѣ“. Не такъ принялись за дѣло члены Національнаго Собранія…

Пріятель. Перебью тебя переходомъ отъ серіознаго къ куріозному. Наши бесѣды произвели нѣкоторое впечатлѣніе. Во многихъ газетахъ появились о нихъ замѣтки. Въ Голосѣ есть посвященный намъ фельетонъ, подписанный буквами В. Ж., по пошибу очевидно принадлежащій одному изъ главныхъ „ученыхъ“ фельетонистовъ газеты. Кому иначе вошло бы въ голову, по поводу нѣсколькихъ словъ о походѣ на науку въ нашей школѣ и о жалкомъ состояніи нашего „высшаго образованія“, сказать что бесѣды наши писаны для прославленія какихъ-то небывалыхъ системъ—учебной графа Толстаго и цензурной Лонгинова (ужь зачѣмъ тутъ Лонгиновъ, знаетъ одинъ авторъ). Любопытно что, повѣствуя о нашихъ бесѣдахъ, говорятъ не о томъ что въ нихъ есть, но исключительно о томъ чего въ нихъ нѣтъ. Ну чтобы разобрать, указать невѣрность или ложное освѣщеніе, буде таковыя усмотрѣны. Нѣтъ, трактуется все объ отсутствующемъ. Бесѣдуемъ мы,—употреблю выраженія автора фельетона,—о ходѣ революціонныхъ событій. Зачѣмъ не о причинахъ и результатахъ? Указываемъ тамъ и сямъ на относящійся къ описываемому нами второй томъ Тэна. Зачѣмъ не на первый? Говоримъ мы о путаницѣ понятій, миѳическомъ представленіи о людяхъ и событіяхъ революціонной эпохи, о весьма распространенномъ въ нашей не свѣдущей интеллигенціи культѣ революціи, и въ тѣсномъ и въ широкомъ смыслѣ; а фельетонистъ толкуетъ „о революціонномъ характерѣ поступательнаго движенія въ Россіи“ и защищаетъ отъ насъ „консервативную силу которая называется Русскимъ народомъ“; ссылается на раскольниковъ и крестьянъ, какъ будто рѣчь шла о раскольникахъ и крестьянахъ. Онъ успокоиваетъ правительство, которое будто бы мы нашими скромными бесѣдами имѣли въ виду „пугать“ изображая непривлекательныя стороны „революціонной обстановки“, революціонные ужасы, о которыхъ впрочемъ у насъ въ первой статьѣ и рѣчи не было, такъ какъ мы говорили о праздничныхъ дняхъ революціи.

Авторъ. Хотя революціонные пріемы и симптомы могутъ быть въ дѣлахъ всякаго рода и безъ государственной революціи, пугать кого-либо революціей мы въ виду не имѣли. Но признаюсь, я былъ бы счастливъ еслибы былъ въ силахъ испугать и общество и власть имѣющихъ тѣмъ океаномъ, по выраженію Малле дю-Пана, печатной и непечатной глупости, въ серіозныхъ дѣлахъ, который, безъ революціи, стремится овладѣть у насъ головами, отчасти успѣваетъ и ликуетъ своимъ успѣхомъ полагая что царство фельетона уже наступило. Намъ нечего опасаться революціи, но намъ страшна глупость, страшно ребяческое недомысліе нашей интеллигенціи въ вопросахъ политики, школы, матеріальнаго и нравственнаго благосостоянія. То что мы назвали нашимъ культомъ революціи есть одно изъ явленій, и не мелкихъ, этой глупости. Отъ глупости и ея бдительнаго спутника, обмана, избави насъ Господи!

Пріятель (просматривая газеты). А вотъ въ Новомъ Времени имѣли смѣлость, по поводу нашихъ бесѣдъ, правду назвать правдою и высказать то что въ самомъ дѣлѣ думаютъ. Пріятное явленіе. Спросъ на ложь значитъ уменьшается на нашемъ печатномъ рынкѣ…

Русскій Вѣстникъ, 1881

Visits: 3

Иванъ Лукашъ. Мечтатель

Смѣло, друзья,, не теряйте
Бодрость въ неравномъ бою…

На Котловской улицѣ, на Петербургской сторонѣ, воздухъ сотрясался отъ пушечныхъ взрывовъ. Громили юнкерское училище.

Въ Петербургѣ, какъ я помню, тогда не было снѣга. Стояла гололедица.

На Ропшинской улицѣ мы подобрали съ обледѣнелой панели студента, раненаго случайной пулей въ пахъ. Когда мы несли его по лѣстницѣ къ сосѣдямъ, изъ его шинели кровь падала черными бляхами. У студента было актерское лицо и очень мягкіе дДлинные волосы. Онъ жмурился отъ боли, но не стоналъ.

По юнкерскому училищу били шрапнелью. Отъ огня воздухъ всегда какъ-бы пустѣетъ. Настаетъ страшная и звонкая пустота.

Подъ нашими окнами прошла толпа солдатъ въ дымящихся шинеляхъ, всѣ были обвѣшаны пулеметными лентами. Солдатащили по гололедицѣ пушку. Я помню ихъ злыя озиранія на наши окна, ихъ откормленныя, красныя отъ холода, морды. Это были гвардейскіе солдаты. Одинъ ѣхалъ на пушкѣ верхомъ, собачье ухо его папахи тряслось.

Въ тотъ день у насъ были имянины, кажется, тети Кати. У насъ былъ пирогъ съ вязигой и орѣховый торгъ. Всѣ сидѣли за столомъ, но никто не могъ ѣсть, и лица у всѣхъ похудѣли и посѣрѣли. Всѣмъ было тошно отъ страха.

Тогда всѣ испугались. Вотъ почему и выпустили все изъ рукъ. Всѣ стали бочяться за свою жизнь. Конечно, она была недурна, наша прежняя жизнь, наше теплое и мирное благодатное житіе.

Въ страхѣ мы только прижимались къ простѣнкамъ, у оконъ вашихъ натопленныхъ еще квартиръ, а солдаты били шрапнелью по юнкерскому училищу, а сапожникъ Тузиковъ, который жилъ на нашемъ дворѣ, сталъ красногвардейцемъ.

Тузиковъ жилъ въ деревянномъ флигелѣ, въ подвалѣ. Его жена всегда ходила беременной, съ большимъ животомъ. Ея щеки были въ коричневыхъ пятнахъ и точно бы втянуты, у нея недоставало спереди черныхъ зубовъ. Опа била пьянаго Гузикова колодкой по головѣ.

Въ подвалѣ Гузикова воняло прѣлыми сапогами и капустой. За грязной занавѣской возились дѣти, а за шіаромъ, полнымъ воды, надъ лампой, свѣтился удивленно и пусто глазъ самого сапожника.

Я встрѣтилъ Гузикова на Колтовской, въ дрянномъ осеннемъ пальтишкѣ, съ винтовкой на потертомъ ремнѣ черезъ плечо. Сапожникъ былъ нетрезвъ и дрожалъ отъ холода. Его посинѣвшія щеки были въ гусиной кожѣ.

— Что же, Тузиковъ, тоже бунтуете? — сказалъ я.

— Конешно.

— И долго будете бунтовать?

— А вотъ до того будемъ бунтовать, покуда японцы усмирять не придутъ…

Я не выдумалъ этихъ словъ. Они запомнились мнѣ, и въ Симферополѣ, пли отступая отъ Кіева, а то подъ Одессой, я думалъ иногда о пьяномъ пророчествѣ сапожника съ Колтовской.

Судьба Гузикова была, вѣдь, заранѣе предопредѣлена: все должно было случиться, по Гоголю или по Достоевскому, — несчастно и безпросвѣтно. Заранѣе была предсказана судьба всѣхъ петербургскихъ и непетербургскихъ бѣдныхъ людей, нищеты и полунищеты, мѣщанъ, чинушъ изъ Галерной Гавани, сторожей изъ подваловъ казенныхъ зданій, усатыхъ слесарей, почему-то часто рыжихъ и съ выпученными мутными глазами, непремѣнно пропахшихъ водкой, которые чинили иногда наши ванныя и уборныя, заслѣживая кухню известкой, всѣхъ этихъ страховыхъ и прочихъ агентовъ, которыхъ такъ любилъ описывать Чеховъ, и того же Гузикова.

А Гузиковъ, чортъ его знаетъ, спьяна, вѣроятно, повѣрилъ большевикамъ и взялся за винтовку…

— Ну и что же?

— Постойте. Я вспоминаю еще Ваничку Щеголева, моего товарища по гимназіи. Его отецъ, портной Щеголевъ, взялъ его изъ четвертаго класса, и Ваничка поступилъ въ почтамтъ писцомъ. Мы были съ нимъ истинными друзьями, какими могутъ быть только дѣти. Мы вмѣстѣ путешествовали на луну, восемьдесятъ тысячъ верстъ подъ водой, и воевали съ турками.
Ваничка сталъ избѣгать меня, да и я началъ чуждаться почтамтскаго писца, жившаго гдѣ-то въ гавани. Уже студентомъ, я встрѣтилъ Ваничку въ ресторанѣ «Яръ», на Петербургской. Стояла оттепель, я помню; все было смутно, кишѣло, дышало паромъ. Я помню совершенно блѣдное лицо Ванички, прелестное и тонкое, какъ у отрока изъ Четьи-Миней, и его зеленые злобные глаза.

— Что же, вы образованные, — сказалъ онъ мнѣ, помню, по какому-то поводу съ презрительной ненавистью. Помню еще, и это тоже мною не выдумано, какъ Ваничка съ совершенно бѣлымъ лицомъ, стуча костяшками пальцевъ по столу, залитому пивомъ, говорилъ о Россіи:

— Россія, Россія… А, можетъ, я всю эту Россію подъ ногтемъ могу раздавить…
Не выдумано мною и то, что Ваничка Щеголевъ былъ товарищемъ предсѣдателя реввоентрибунала.

— Ну, и что же… Почему вы, собственно, объ этой… О гололедицѣ, Ваничкѣ, сапожникѣ?..

— Потому что, — какъ вы хотите, — но у нихъ могла быть невѣроятная жажда перемѣны своей судьбы. Они могли мечтать, что вся жизнь перемѣнится съ большевиками… И, напримѣръ, можете вы представить себѣ все сумасшествіе и отчаяніе, злобу, жадность, ненависть ночныхъ мечтаній того самаго телеграфиста, котораго не разъ описывалъ Чеховъ, гдѣ- нибудь въ чертовой степи, на проклятой станціи, дѣйствительно, забытой Богомъ и міромъ, мимо которой только проносят-ся поѣзда, сыпля искрами, — эти мечтанія зимою, въ пургу, при ночникѣ, воняющемъ керосиномъ, когда безсонный телеграфный аппаратъ все выстукиваетъ клапъ-клапъ-клапъ…

— Предположимъ, не могу… Но не понимаю, къ чему вы это?

— А вотъ на такой ненависти и жадности — на русской пургѣ — и держатся большевики… А главное, къ тому, что у насъ-то съ вами — начинаетъ мнѣ казаться иногда — не достаетъ такой жажды перемѣны своей судьбы, такой жаж-ды, при которой и своя, и чужая жизнь не стоятъ гроша. Мечтанія намъ недостаетъ. Именно мечтателей, дерзкихъ, страшныхъ, намъ не хватаетъ… Вотъ мы оба съ вами армейскіе поручики. Замѣтьте, мы всегда съ вами были только исполнители. Мы честно служили и, когда выпадала судьба, умирали, какъ могли. Мы и теперь ждемъ чьего-то приказа. Но не пора ли понять, что некому и нечего намъ приказывать? Мы сами, каждый изъ насъ, какъ можетъ и какъ умѣетъ, долженъ теперь приказать себѣ свое будущее, всю свою жизнь, выдумать свою біографію.

— Чудакъ вы… Да кому же нужна наша біографія ?

— Намъ самимъ… Мы сами должны ее выдумать, вымечтать… Вы понимаете?.. Это ужасно сказать, но дерзости мечтаній намъ недостаетъ… На свѣтѣ же все, что мѣняетъ свѣтъ, сбывается отъ мечтателей. Весь міръ человѣческій — сбывшееся мечтаніе.

Наша жизнь точно остановилась на Харьковѣ, на Орлѣ, на Новороссійской эвакуаціи, наконецъ, на Галлиполи. Тамъ какъ будто поставили надъ нами послѣднюю точку.

Константинополь, свѣтлый и рѣющій, съ синими чашами куполовъ, со стрѣлами минаретовъ, голубями, воркующими у стеклянныхъ фонариковъ Стамбула, звѣздами въ Босфорѣ, мимозами на Халкахъ… Тамъ мы еще жили.

Помните, какъ мы мечтали итти изъ Галлиполи походомъ на Константинополь. Братцы, да вѣдь теперь не только такой жажды перемѣны своей судьбы, а и такихъ надеждъ, а даже и словъ такихъ ни у кого больше не найдется. И куда дѣвалась наша молодежь? Всѣ осѣли, по-старѣли, отяжелѣли. Лихорадка духа, трепетъ внутри насъ, — вотъ что исчезло. Не знаю, какъ это сказать, но у меня та-кое чувство, точно всѣ мы подъ землю уходимъ…

Какъ будто бы все и хорошо, и покойно, у большинства даже благополучно. Все-таки почти у всѣхъ есть заработокъ, народъ подобрался дѣльный. У каждаго «барыня» въ домѣ, и ребята пошли… Но когда я видѣлъ вчера одного нашего боевого генерала, везущаго дѣтскую колясочку, почему-то смутнымъ страхомъ защемило сердце,и я вспомнилъ брата трехъ чеховскихъ сестеръ — Андрея, которыіі, помните, и на скрипкѣ игралъ, и профессоромъ долженъ былъ стать, и въ Москву долженъ былъ попасть, — въ Москву, въ Москву, — а кончилъ дѣтской коляской и тѣмъ, что «все толстѣетъ»…

Мы тоже должны были попасть въ Москву…

Каждый вечеръ я возвращаюсь домой съ шофферами. Ихъ лица въ парижской копоти, точно съ подведенными глазами. Всѣ они въ коричневыхъ балахонахъ, похожихъ на больничные халаты. Они идутъ тяжело и медлительно, какъ волы. И каждый вечеръ я слышу — аксиданъ, пассажиръ, ажанъ. Такъ вчера, такъ и завтра.

Что же, неужели такъ будетъ всегда? Это — полужизнь, это — канитель. Такъ нельзя жить. Братцы, вѣдь пропадаетъ наша жизнь молодая…

— Ну, заладили… Живемъ же.

— Нѣтъ, не живемъ. Каждому жизнь дана для того одного, чтобы свершить свое призванье. Наше призванье началось подъ Ростовомъ, но мы еще не свершили его… Я понимаю, — не наша вина. Но я понимаю и то. что, можетъ быть, мы потому не свершили его, что Богъ еще не даровалъ ни намъ, ни міру новаго мечтателя. Одинъ онъ можетъ перемѣнить все… Міръ движется словомъ мечтателей. Развѣ не толпою мечтателей, авантюристовъ и конквистадоровъ создана Европа? А Магометъ, Лойола, Наполеонъ, нашъ Петръ: они всѣ мѣняли міръ, вещи, людей и создавали новые міры… Всего страшнѣе, что Ленину еще не противосталъ новый мечтатель. Страшнѣе всего, если Европа, если люди разучились мечтать… Подумайте, что бы было, если бы, напримѣръ, Папа Римскій захотѣлъ стать мечтателемъ, если бы онъ позвалъ католическій міръ возстать за имя Христово… Тогда появились бы новые Петры-Пустынники, босые, во вретищахъ и власяницахъ, на площадяхъ старой Европы. Тогда бы… Стойте, слушайте, — если даже въ техникѣ одни изобрѣтатели ткацкаго ли тамъ станка или автомобиля, выводятъ хозяйство міра изъ кризисовъ, то не мечтателямъ ли вывести теперь міръ изъ его страшнаго духовнаго кризиса, всеобщей катастрофы…

Русскій мечтатель, явись! Весь міръ, всѣ люди ждутъ какой-то перемѣны. Это уже носится въ воздухѣ.

— Ну вотъ, добрались, кажется, и до пророчествъ. Вотъ оно безтолковое русское словоизліяніе… Чего вы, наконецъ, хотите?

— Я хочу, чтобы мы всѣ сошли съ ума, вотъ чего.

— Здорово. Впрочемъ, всѣ русскіе и такъ полусумасшедшіе. Хорошо, предположимъ, мы всѣ помѣшаемся, но представляете, что будетъ когда мы всѣ вообразимъ себя королями Фуадами или алжирскими беями съ шишками?..

— Нѣтъ, я не о такомъ сумасшествіи… А вотъ о такомъ, когда корниловцы во весь ростъ, безъ одного выстрѣла, ходили въ атаки… Когда-то все бѣлое движеніе началось съ того, что къ старику Алексѣеву прибѣжало двѣнадцать мальчишекъ-кадетъ. Развѣ это не было сумасшествіемъ?.. Тургеневъ, кажется, назвалъ Перовскую святой дурой. Мы всѣ должны стать святыми дураками, — вотъ я о чемъ. И та же Перовская, маленькая, худенькая, съ безумными глазами, съ тонкими пальцами, изъѣденными до язвъ взрывчатыми составами, съ землистымъ лицомъ отъ подкоповъ — вотъ нашъ мистическій вѣтеръ. Теперь намъ сталъ близокъ гимнъ народовольцевъ:

Смѣло, друзья, не теряйте
Бодрость въ неравномъ бою,
Родину-мать вы спасайте ,
Честь и свободу свою…

— Да что же, наконецъ, вы хотите: чтобы мы стали сумасшедшими?

— Да.

— Зарапортовался… Болтать-то мы всѣ горазды, а вотъ что дѣлать, никто не знаетъ… Ну, намъ съ вами что дѣлать?

— Слушайте… Намъ… А вотъ… Пойдемъ на набережную, къ старьевщику, выберемъ двѣ кавалерійскія сабли еще временъ Наполеона III, со смѣшными ржавыми кольцами, наймемъ двухъ коней, — хотя бы ломовыхъ старыхъ клячъ — и выѣдемъ оба на пласъ де ла Конкордъ и объявимъ походъ на Москву…

— Какая чепуха. Ажанъ васъ на мѣстѣ арестуетъ.

— Все равно… Выпустятъ… И мы снова на Конкордъ или на другую площадь.

— Вздоръ… Мнѣ слушалъ и времени нѣтъ: на машину пора… Гарсонъ, адисьонъ… Ну, до свиданія, господинъ мечтатель !

— До свиданья…

Задребезжала стеклянная дверь, и въ пустомъ кафэ наступило молчанье.

Здѣсь и можно было бы кончитъ этотъ вымышленный разговоръ, тѣмъ болѣе, что его дѣйствующее лицо (господинъ мечтатель), молодой человѣкъ, съ блѣднымъ лицомъ, въ поношенномъ пальто, зажмурилъ глаза и, кажется, задремалъ, какъ вдругъ чей-то сиплый голосъ по-звалъ тихо:

— Тсс… Синичка… Послушайте!

— Вы кого? — отвѣтилъ господинъ мечтатель, открывая глаза.

— Я васъ… Это вы синичка?

— Вы хотите меня задѣть…

— Зачѣмъ же задѣть?.. Я сидѣлъ въ углу и слушалъ… Настоящая синица.

— Послушайте…

— Да нѣтъ, нѣтъ… Я не въ насмѣшку… А мнѣ жаль, ужасно жаль… Жаль, что синицЬ, какъ видно, никогда не зажечь моря.

Въ ночномъ кафэ снова наступило молчаніе. Потомъ голосъ мечтателя тихо сказалъ:

— Да зачѣмъ же его зажигать? Море уже горитъ.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2523, 29 апрѣля 1932

Visits: 8

Николай Любимовъ. Противъ теченія. Бесѣды о революціи. Наброски и очерки въ разговорахъ двухъ пріятелей. Разговоръ одиннадцатый

Авторъ. Іюльскія событія, унизивъ королевскую власть, подняли значеніе Собранія. Оно стало преобладающею силой въ странѣ. Такъ по крайней мѣрѣ казалось. Въ минуты страха и опасности, въ немъ обнаружилось нѣкоторое единодушіе. Всѣ дѣйствовали согласно. Едва улеглось волненіе, Собраніе съ нѣкоторою бодростью обратилось къ разработкѣ конституціонныхъ вопросовъ. Но и единодушіе было мимолетное и преобладаніе кратковременное. На первый планъ пробивалась новая сила. Эту силу общимъ именемъ можно назвать Парижъ. Сила эта была неорганизованная, анархическая, но тѣмъ не менѣе сила. Съ появленіемъ общей анархіи каждая группа людей, каждая толпа являлась какъ власть. Въ Парижѣ какъ центрѣ это чувствовалось всего сильнѣе. Каждый выступавшій на арену политики, а къ политикѣ были въ то время привлечены всѣ умы, ощущалъ себя властію и въ нѣкоторомъ родѣ начальникомъ, — это именовалось свободой. Серіозно возбуждался вопросъ, имѣетъ ли право каждый гражданинъ надѣть мундиръ національной гвардіи. (Rév. de Paris, № XI, 6.) Представь себѣ: всѣ въ мундирахъ!

Пріятель. Черта замѣчательно французская, и какая живучая. Не далѣе какъ почти вчера г. Рамбо въ своей рѣчи на «Праздникѣ Школъ» съ нѣкоторымъ паѳосомъ говорилъ: «Революція была сдѣлана не затѣмъ чтобъ уничтожить дворянство, но чтобы дать дворянство всѣмъ. Двухсотъ тысячъ дворянъ во Франціи было слишкомъ мало. Хотѣли чтобы въ націи изъ двадцати пяти милліоновъ человѣкъ было двадцать пять милліоновъ дворянъ!» Фраза произвела эффектъ и вызвала рукоплесканія. Поневолѣ вспомнишь одно патріотическое стихотвореніе эпохи Крымской войны:

Ахъ какъ весело душѣ
Быть Россіи сыномъ!
Это самое уже
Не сравнится съ чиномъ.

Авторъ. Главныя группы гражданъ въ Парижѣ были слѣдующія. Вопервыхъ, собраніе разнородной толпы въ Пале-Роялѣ, «этомъ, по выраженію Révolutions de Paris, мѣстѣ свиданія всѣхъ добрыхъ патріотовъ Парижа и провинцій, не могущихъ ходить въ округа». «Въ Парижѣ, читаемъ въ этомъ журналѣ (№ IѴ, 20, августъ 1789), сорокъ тысячъ пришельцевъ помѣщающихся въ меблированныхъ комнатахъ, не считающихся обывателями, но тѣмъ не менѣе гражданъ. Не входя въ составъ Парижской Общины, они не могутъ присутствовать на собраніяхъ въ округахъ. Но такъ какъ въ округахъ часто обсуждаются предметы интересующіе не одну общину, но всю Францію, то эти пріѣзжіе незамѣтно образовали свой округъ, каковымъ и служитъ Пале-Рояль». Пале-Рояль, то-есть садъ сзади Палерояльскаго дворца Орлеанскаго принца, окаймленный магазинами, кофейнями, домами игры и разврата, сдѣлался своего рода учрежденіемъ, производилъ выборы, постановлялъ рѣшенія, посылалъ депутатовъ въ Думу, въ Національное Собраніе, грозилъ и приказывалъ. Такъ и назывались и въ протоколы заносились «депутаты Пале- Рояля». Далѣе, каждый округъ Парижа (по нашему часть, ихъ было шестьдесятъ) считалъ себя полновластнымъ и, если вздумается, не подчинялъ себя центральному городскому управленію, которое въ іюльскіе дни захватили въ свои руки парижскіе избиратели (électeurs); лотомъ оно перешло ко ста восьмидесяти, затѣмъ къ тремъ стамъ представителей (représentants) съ меромъ и командиромъ національной гвардіи во главѣ. Округа не стѣснялись въ своихъ распоряженіяхъ. Они налагаютъ печати, дѣлаютъ домовые обыски, арестуютъ, держатъ подъ стражей. «Не смѣшно ли, обличаетъ ихъ дѣйствія одинъ адвокатъ въ письмѣ въ редакцію Révolutions de Paris (№ XII, 20), видѣть какъ люди которыхъ все знаніе и искусство состоитъ въ томъ чтобъ отмѣрить локоть сукна, отвѣсить полфунта сахару, нацѣдить кружку вина и т. д., возводятъ себя въ судебные трибуналы и требуютъ чтобы патрули отводили арестованныхъ по ихъ приказанію. Въ такихъ трибуналахъ своихъ они составляютъ протоколы неправильные по формѣ, жалкіе по слогу, съ удивительною орѳографіей». Редакція не рѣшается пристать ко мнѣнію адвоката и подсмѣивается что онъ желалъ бы всю муниципальную власть передать въ руки адвокатовъ, тогда какъ ихъ и такъ уже около сотни въ числѣ трехсотъ думскихъ представителей. Вся эта масса политикующихъ гражданъ составляла верхній шумящій революціонный слой, питавшійся слухами, рѣчами, журнальными статьями, афишами, брошюрами, памфлетами. Газеты, со времени іюльскихъ событій, умножившіяся новыми изданіями (Révolutions de Paris съ 17-го іюля, журналъ Марата Ami du peuple съ 12-го сентября 1789), быстро поднялись въ значеніи и стали сильнымъ орудіемъ агитаціи. Весьма глубокій анализъ состоянія умовъ общества, для котораго единственною умственною пищей стали газетныя статьи и всякаго рода произведенія политическаго ораторства, сдѣлалъ редакторъ Французскаго Меркурія (Mercure de France).

Пріятель. Малле дю-Панъ (Mallet du Pan)? Это былъ дѣйствительно независимый и честный журналистъ той эпохи, человѣкъ либеральный не въ искаженномъ смыслѣ этого слова, до послѣдней крайности боровшійся за свободу мнѣнія, въ эпоху когда слово свобода не сходило, съ языка, на дѣлѣ же господствовала крайняя нетерпимость мнѣній.

Авторъ. Вотъ что писалъ онъ (Hatin, Histoire de la presse en France, V, 78): „Писательство (l’écrivallerie), говорилъ наблюдательный Монтань, есть симптомъ расшатаннаго времени. Мы печальный примѣръ этой истины. Если неистовства революціи не встрѣтили никакого препятствія, если насиліе сдѣлалось ея единственною движущею силой, если разумные граждане потеряли всякое вліяніе, если терроръ оледенилъ всякое мужество, даже мужество разума; если большая часть событій представляютъ собою лишь борьбу безнравственности со слабостію, если въ потокѣ столькихъ переворотовъ такъ мало встрѣчается благородныхъ чувствъ и энергическихъ дѣй­ствій, проявлявшихся среди самыхъ ужасныхъ революцій, то одну изъ главнѣйшихъ причинъ этого мы должны искать, не сомнѣваюсь, въ томъ именно характерѣ, какой придало общественнымъ нравамъ писательство и привычка къ женски-нервному разслабленію. Всякій искалъ защиты въ брошюрахъ. Притѣснители сдѣлали изъ нихъ арсеналъ своей тираніи, притѣсняемые дѣятелямъ печати передавали заботу о своемъ отмщеніи… Читатели этихъ діатрибъ чувствовали себя утѣшенными, почти торжествующими, находя въ каждомъ писаніи побѣду, и успокоивались на удивительномъ дѣйствіи этихъ памфлетовъ, забытыхъ чрезъ недѣлю послѣ ихъ появленія. Среди всѣхъ безпорядковъ и несчастій смотрѣли на революцію какъ на фехтованіе разсужденій, краснорѣчія и оскорбительныхъ наладокъ. Когда такимъ образомъ человѣкъ пріучается судить и чувствовать чрезъ другаго, онъ самъ становится неспособнымъ ни къ малѣйшему усилію. Что умъ выигрываетъ въ удовольствіи, то характеръ теряетъ въ энергіи… Среди общественныхъ бурь люди предназначаются дѣйствовать, а не читать. Всюду гдѣ замѣтите противное, вы необходимо усмотрите и признаки вырожденія: головы погруженныя въ океанъ печатныхъ глупостей неспособны ни на какія самостоятельныя дѣйствія. Не ждите отъ нихъ ни величія, ни энергіи. Этотъ лощеный тростникъ, согнувшись подъ ударами вѣтра, никогда не поднимется».

Пріятель. Еслибы тутъ не говорилось о революціи и я прочелъ эти строки не зная откуда онѣ заимствованы, признаюсь, подумалъ бы что дѣло идетъ о насъ. Чѣмъ питается наше общество и наше юношество какъ не фельетонною мудростью? Гдѣ болѣе чѣмъ у насъ головы погружены въ океанъ печатныхъ глупостей? Къ революціи, Богъ дастъ, мы не придемъ, но за умственное и нравственное разслабленіе наше не мало отвѣтственно наше «писательство».

Авторъ. Не легко было Малле дю-Пану сохранить независимость сужденій. «Нынѣ, писалъ онъ послѣ октябрьскихъ событій, мнѣніе съ желѣзомъ и веревкой въ рукѣ даетъ свои предписанія. Вѣрь или умри, вотъ анаѳема съ горячностью произносимая, и произносимая во имя свободы!.. Тщетно среди столькихъ подводныхъ камней избирать путь умѣренности. Умѣренность стала преступленіемъ. Тщетно съ чистымъ намѣреніемъ искать общественнаго блага и истины: столько развращенныхъ перьевъ профанируютъ эти святыя имена. Что остается если не желаешь самъ ихъ профанировать? Остается или быть выброшеннымъ какъ ветошь или подвергнуться преслѣдованіямъ!… Нѣкоторый классъ писателей смотритъ на свои мнѣнія какъ на догмы, на свои рѣшенія какъ на прорицаніе оракула, на свои пересказы какъ на протоколы. Приметъ кто другія идеи,—что говорю я?—выразитъ какое-нибудь сомнѣніе, предложитъ измѣненіе: яростный голосъ деспотизма обличаетъ, терзаетъ, поноситъ все ему противящееся. Уйдя отъ меча цензуры, мы попадали подъ душегубство нетерпимости… Область преступленій печатнаго слова вдругъ разрослась какъ только объявлена независимость печати. Придумано новое преступленіе—оскорбленіе націи, crime de lèse-nation; въ него возводятся ошибки разсужденія, иногда и самъ разумъ. Эшафотъ можетъ сдѣлаться наказаніемъ поступка который и тираны рѣдко осмѣливались наказывать смертію. И кто доноситъ? Кто преслѣдуетъ? Кто судитъ? Всякій кто хочетъ захватить власть: частныя лица, муниципалитеты, округа, комитеты, клубы, политическія сообщества. Какъ ускользнуть отъ этой цѣпи наблюдателей, донощиковъ, самовольныхъ уполномоченныхъ, преслѣдующихъ человѣческій умъ и общественный разумъ?.. Когда каждое частное сообщество беретъ на себя представлять сиду націи и общественную власть, можетъ самовольно заставить замолчать законъ, противопоставить желанія народа священнымъ правамъ гражданъ, предавать ихъ анаѳемѣ и приводить рѣшеніе въ исполненіе,—тогда общество находится въ разложеніи, невинность не имѣетъ прибѣжища, и конституція становится не инымъ чѣмъ какъ отсутствіемъ всякаго правительства». Когда въ Собраніи обсуждался конституціонный вопросъ о королевской санкціи для того чтобы какой-либо законъ вошелъ въ силу и о королевскомъ veto, къ Малле явидись четверо яростныхъ „патріотовъ и грозили пистолетомъ если онъ осмѣлится держаться мнѣнія о необходимости такой санкціи. Угрозы и такія же посѣщенія повторились когда онъ одинъ осмѣлился представить вѣрную картину происходившаго въ Версалѣ 5 и 6 октября 1789 года. Въ концѣ 1790 года къ нему пришло нѣсколько «депутатовъ отъ патріотическихъ обществъ Пале-Рояля», также съ требованіемъ отказаться отъ своихъ мнѣній. «Лишать, возразилъ онъ, свободы говорить и писать значитъ нарушать конституцію». — «Конституція, отвѣчалъ одинъ изъ депутатовъ, есть общая воля, законъ есть воля сильнѣйшаго. Вы подъ властію сильнѣйшаго и должны подчиниться. Мы выражаемъ вамъ волю націи, и это — законъ… Вамъ воспрещается идти противъ господствующаго мнѣнія». Вотъ какъ понималась свобода въ эпоху казавшуюся ея торжествомъ!

Пріятель. Не забудемъ что Малле нисколько не былъ приверженцемъ стараго порядка и держался англійскихъ конституціонныхъ идей.

Авторъ. Нижній революціонный слой составляла уличная толпа праздной черни, голодной и подкупной, являвшейся готовымъ орудіемъ безпорядковъ. Дюсо, въ пышной реторической рѣчи о взятіи Бастиліи обращенной къ «отцамъ отечества» и произнесенной въ Собраніи 6 февраля 1790, описывая свое впечатлѣніе во время эпизода съ Флесселемъ, при переходѣ изъ залы гдѣ засѣдалъ постоянный комитетъ въ большую залу Думы, не могъ удержаться чтобы не сказать: «Новое зрѣлище поразило мои взоры. Всѣ лавки были засажены гражданами вооруженными какъ дикіе. Но какими гражданами? Такихъ въ бѣлый день встрѣчать не случалось. Откуда они вышли? Кто вывелъ ихъ изъ мрачныхъ убѣжищъ? Кто? О, если это любовь къ свободѣ! Она такъ чревата удивительными явленіями!» Съ водвореніемъ анархіи всякая промышленная дѣятельность прекратилась, множество достаточныхъ людей покинули столицу; массы фабричныхъ, мастеровыхъ всякаго рода прислуги остались безъ работы и мѣстъ. А масса пришлецовъ все прибывала. Несмотря на усиленныя старанія снабдить Парижъ провіантомъ, хлѣбъ былъ дорогъ. Бальи, за четыре дня до разыгравшихся въ октябрѣ безпорядковъ, писалъ 1 октября Неккеру (любопытное письмо это приведено у Bûchez et Roua, IѴ, 186): „Не могу изобразить вамъ какое изумительное число несчастныхъ насъ осаждаетъ… Все въ Парижѣ находится въ застоѣ заставляющемъ содрогаться, особенно когда подумаешь что вслѣдствіе его большая часть рабочихъ этого огромнаго города приве­дена къ состоянію абсолютнаго бездѣлья. Чѣмъ грозитъ намъ предстоящая зима? Нуждою тѣмъ болѣе угасающею что она падаетъ на классъ самый неимущій и наиболѣе способный воспламеняться. Вы были такъ добры, озаботились устройствомъ благотворительныхъ мастерскихъ, но число несчастныхъ тамъ занятыхъ простирается только до четырехъ тысячъ. Было бы очень желательно увеличить ихъ число и даже довести его до восьми тысячъ, принимая предосторожность раздѣлять работающихъ и удалять ихъ другъ отъ друга». Мастеровые разнаго рода собираются толпами, толкуя о своемъ положеніи, постановляя рѣшенія. Четыре тысячи лакеевъ безъ мѣста совѣщаются въ окрестностяхъ Лувра и требуютъ чтобъ изъ Парижа были высланы Савояры, такъ какъ дѣлается имъ конкурренція. «Господа портные, читаемъ въ Révol. de Paris (№ ѴI, 15), собрались сегодня (18 августа) на лугу противъ Лувра въ числѣ около трехъ тысячъ и чтобы не вошелъ никто посторонній приняли особый знакъ — показывать палецъ истыканный иголкою отъ шитья; только съ такимъ непререкаемымъ свидѣтельствомъ про­пускали въ кругъ». Портные постановили чтобъ ихъ день оплачивался по сорока су и чтобы продавцамъ старой одежды воспрещено было изготовлять новыя платья. Въ Rév. de Paris высказывается удовольствіе что собраніе обошлось безъ всякаго безпорядка.

Пріятель. Не любилъ этихъ собраній Бальи. «Въ дождливые дни я еще былъ спокоенъ», замѣчаетъ онъ въ своихъ запискахъ. Любопытная метеорологія революціи.

Авторъ. Въ концѣ августа 1789 была первая проба вмѣшать Парижъ въ рѣшеніе вопросовъ обсуждаемыхъ въ Національномъ Собраніи. На очереди было обсужденіе правъ короля по отношенію къ изданію законовъ. Можетъ ли король отказать въ утвержденіи закона принятаго палатой, и если можетъ, то долженъ ли отказъ этотъ, — это королевское veto, — имѣть абсолютную силу или только временную до извѣстнаго срока. Революціонеры желали отнять у короля всякое право запрета или по крайней мѣрѣ обставить его условіями которыя по возможности парализовали бы его силу. Но партія veto была сильна въ Собраніи, заключавшемъ въ себѣ еще много монархическихъ элементовъ. Пришлось прибѣгнуть къ Парижу. «Тайные агенты, говоритъ де-Феррьеръ, была разсѣяны въ клубахъ, въ кофейняхъ. «Есть, говорила они, стачка между дворянствомъ, духовенствомъ а ста депутатами средняго сословія чтобы доставать королю право абсолютнаго veto. Король наложатъ запретъ на декреты 4 августа и уничтожитъ то что сдѣлало въ эту знаменитую ночь Собраніе на благо народа». 29 августа Пале- Рояль взволновался. Кто-то предложилъ идти въ Версаль, очистить Собраніе, короля привезти въ Парижъ. На этотъ разъ дѣло ограничилось проектомъ. Впрочемъ полторы тысячи человѣкъ все-таки двинулись 30 августа, но были остановлены при заставѣ и вынуждены были вернуться въ Парижъ. Въ округахъ въ свою очередь волновались по случаю veto. Округъ Сентъ-Оноре требовалъ отъ думскихъ представителей чтобъ они побудили Національное Собраніе пріостановиться пока всякимъ рѣшеніемъ касательно veto. Собраніе представителей имѣло благоразуміе отвѣчать «что оно не считаетъ за городомъ Парижемъ права пріостанавливать пренія Національнаго Собранія» (Rév. de Paris, № XI, 16). Депутаты отъ Пале- Рояля являлись въ Версаль къ Лалли Толандалю съ заявленіемъ что «Парижъ не хочетъ veto, считаетъ измѣнниками тѣхъ кто хотятъ veto и наказываетъ измѣнниковъ».

Пріятель. Агитація по случаю veto во всѣхъ слояхъ парижскаго населенія вела между прочимъ и къ комическимъ явленіямъ. «Въ воскресенье, читаемъ въ № ѴШ Révol. de Paris, подъ рубрикой: «подробности о четвергѣ 3 сентября», — одинъ рабочій слыша горячія рѣчи противъ Veto спрашивалъ а изъ какого онъ округа? Другой говорилъ что такъ какъ этотъ veto всѣхъ безпокоитъ, то его надо вздернуть на фонарь».

Авторъ. Это напоминаетъ анекдотъ о Ювеналѣ передаваемый въ біографіи Бальи предпосланной его запискамъ (въ изданіи гг. Бервиля и Барьера). Въ концѣ октября 1789 народъ собравшійся вкругъ Думы со страшными криками требовалъ хлѣба. Избиратель, Дюсо, старикъ внушительной наружности, обладавшій звучнымъ голосомъ, рѣшился выйти уговаривать народъ. Вышелъ онъ на площадь, сталъ на эстраду, назначенную для прокламацій, и началъ рѣчь. «Господа, вы видите предъ собою переводчика Ювенала». Едва произнесъ онъ это слово какъ начался шумъ. «Кто такой Ювеналъ? Аристократъ, должно-быть! На фонарь Ювенала! На фонарь и этого говоруна! Намъ нужно хлѣба.

Дастъ ли его Ювеналъ». Дюсо уже схватили, хотѣли тащить къ фонарю, и только заступничество подоспѣвшаго Бальи, тогда еще популярнаго, и объявившаго: «Дюсо мой другъ», спасло оратора.

Пріятель. Нѣсколько странно было обращаться къ оборванной толпѣ съ рѣчью о Ювеналѣ. Ораторство обуявшее Францію побуждало выступать съ болѣе или менѣе литературно обдѣланными рѣчами, даже въ минуты когда бы кажется не до рѣчей. Припомни краснорѣчивыя обращенія Лафайета къ неслушающей толпѣ въ минуты неистовыхъ требованій. Вѣроятно эти разные экспромты заготовлялись заранѣе, если не сочинялись послѣ. Этого рода краснорѣчіе напоминаетъ мнѣ иногда ученыя рѣчи нашихъ адвокатовъ предъ присяжными изъ крестьянъ.

Авторъ. Волненіе по поводу veto можно назвать пробнымъ испытаніемъ; серіозное движеніе, приведшее къ важнымъ послѣдствіямъ: перенесенію Собранія и королевскаго пребыванія въ Парижъ, произошло 5 и 6 октября. Народъ второй разъ спасъ Францію, по выраженію Марата. «1 октября все было испорчено дамами Версаля. 6 октября все было исправлено женщинами Парижа», прибавляетъ въ дополненіе Мишле.

Пріятель. Что же сдѣлали «дамы Версаля»?

Авторъ. Чтобы пояснить это, необходимо остановиться на общемъ положеніи дѣлъ. Въ Собраніи обсуждались конституціонные вопросы великой важности—о правахъ короны, порядкѣ наслѣдія. Съ разрѣшеніемъ ихъ была связана масса интересовъ. Партія придворная съ ужасомъ усматривала открывающуюся пропасть, готовую поглотить и монархію, и короля. Съ своей стороны, вожаки революціонной партіи, — какъ тѣ что имѣли цѣлью разрушеніе монархіи, такъ и тѣ что хранили особые замыслы (низверженіе короля и переходъ власти къ Орлеанскому принцу), зная что могутъ дѣйствовать чрезъ «Парижъ», выжидали случая воспользоваться такимъ аргументомъ, такъ какъ исходъ борьбы въ Собраній, гдѣ монархическое начало имѣло не мало ревностныхъ представителй, не былъ достаточно обезпеченъ. Настойчиво держались слухи о заговорѣ аристократовъ, имѣвшемъ цѣлью увезти короля въ Мецъ, разогнать собраніе и возстановить старый порядокъ. Столь же настойчиво распускалось что народъ ожесточенный голодомъ намѣренъ двинуться въ Версаль, захватать короля и перевезти его въ Парижъ. Военныя силы охранявшія Версаль были крайне недостаточны. Рѣшено было призвать Фландрскій полкъ. Мѣра была такъ естественна что и Собраніе не нашло ничего возразить. Полкъ прибылъ въ Версаль. Это послужило началомъ къ возбужденію. «Прибытіе полка, сказано въ Rév. de Paris (№ XII, 31), произвело такое смятеніе въ столицѣ что многіе округа послали въ Думу депутатовъ чтобы она объяснилась съ министрами…. Что такое намъ готовятъ? Будемъ на сторожѣ. Говорятъ что парламенты вступили въ союзъ съ аристократами и пошли на выгодную сдѣлку. А гражданамъ препятствуютъ взаимно сообщать свои идеи, передавать вѣсти изъ провинцій. Нѣтъ болѣе патріотическаго центра (тогда были приняты мѣры противъ сборищъ въ Пале-Роялѣ). Да, требуется второй приступъ революціи. Все его приготовляетъ». Дворъ желалъ чтобъ установилось согласіе между прибывшими солдатами и гражданскою милиціей Версаля. Работавшая въ Парижѣ партія поставила задачей совратить солдатъ. Gardes Françaises въ статскомъ платьѣ отправились въ Версаль. Одни являлись какъ публика въ засѣданія Собранія апплодировать революціоннымъ депутатамъ, другіе братались съ солдатами, угощая ихъ, приглашая въ ПариЖъ. Въ Версаль былъ препровожденъ цѣлый отрядъ публичныхъ женщинъ. Когда солдаты Фландрскаго полка въ свою очередь бывали въ Парижѣ, ихъ угощали на славу и даже одѣляли деньгами. «Просто удовольствіе ходить въ Парижъ — всегда вернешься съ деньгами», говорили они показывая принесенныя экю. При дворѣ это было извѣстно, и тамъ въ свою очередь старались привлечь прибывшихъ. Королевскіе лейбъ-гвардейцы, согласно принятому обычаю, при вступленіи новаго гарнизона, пожелали дать пиръ Фландрскому полку. Пиръ состоялся въ четвергъ 1 октября, съ разрѣшенія короля, въ большой залѣ оперы гдѣ, накрыли столъ на триста человѣкъ. Король, королева, ведя за руку дофина, посѣтили праздникъ. По ихъ удаленіи разгоряченные виномъ участника пира сдѣлали антиреволюціонную демонстрацію. Кто-то крикнулъ: «Бросьте трехцвѣтную кокарду, да здравствуетъ бѣлая, она хорошая». Многіе побросали бывшія на нихъ кокарды и надѣли бѣлыя. Всѣ бросились ко дворцу а сдѣлали предъ нимъ шумную овацію. Чрезъ день, устроился новый праздникъ, въ казармахъ. Придворныя дамы сойдя съ галлереи ходили между рядами присутствовавшихъ и раздавали кокарды. Вотъ преступленіе «дамъ Версаля». Понятно какою искрой должны были стать въ Парижѣ преувеличенные разказы объ этихъ антиреволюціонныхъ демонстраціяхъ.

Пріятель. Вотъ какъ разсказывалъ потомъ Камиль Демуленъ о событіяхъ этого времени (въ своей газетѣ Révol. de France et de Brabant, начавшей выходить съ конца ноября 1789; Bûchez et^Rovx III, 62): „Королевская жена слишкомъ ужь была довольна четверговымъ братскимъ угощеніемъ чтобы пиръ не повторился еще разъ. Повтореніе произошло въ субботу,съ отягчающими обстоятельствами. Нашему терпѣнію пришелъ конецъ. Легко понять что всѣ сколько было патріотовъ-наблюдателей въ Версалѣ или сами поспѣшили скорѣе въ Парижъ сообщить такія вѣсти, или по крайней мѣрѣ отправили письма съ описаніемъ подробностей. Въ тотъ же день, въ субботу вечеромъ, Парижъ взволновался. Одна дама, видя что мужа ея не слушаютъ въ округѣ, первая явилась предъ собраніе въ кафе Foi и обличила антинаціональныя кокарды. Маратъ летитъ въ Версаль, возвращается какъ молнія, одинъ дѣлаетъ столько шуму какъ четыре трубы страшнаго суда и кричитъ намъ: мертвые, возстаньте! Дантонъ бьетъ въ набатъ въ своемъ округѣ. Въ воскресенье этотъ безсмертный округъ вывѣшиваетъ свой манифестъ». Повсюду толкуютъ что надо идти въ Версаль, берутся за оружіе, разсѣваются по улицамъ, отправляются на охоту за носящими одноцвѣтную кокарду. День проходитъ въ волненіи; на слѣдующее утро походъ состоялся.

Авторъ. Дѣло было сфабриковано довольно искусною рукой. Начавшееся потомъ продолжительное слѣдствіе не привело къ сожалѣнію ни къ какимъ серіознымъ раскрытіямъ. Подъ подозрѣніемъ остались принцъ Орлеанскій и Мирабо, но истинныя нити происшествія такъ и остались не обнаруженными. Опишемъ кратко что произошло въ мрачные дни 5 и 6 октября. Авангардомъ предпріятія пущены женщины, такъ умилившія Мишле. Но по всѣмъ показаніямъ между слабыми созданіями была цѣлая масса переодѣтыхъ мущинъ. До четырехъ или пяти сотъ такихъ спасительницъ Франціи прорвались чрезъ стражу, не рѣшившуюся употребить силу противъ Женщинъ, въ Думу. За ними толпа мущинъ. Все это разсѣялось въ залахъ; хотятъ жечь бумаги, говоря что здѣсь ничего не дѣлаютъ кромѣ дурацкихъ писаній. А на площади толпа вопитъ «хлѣба, и въ Версаль!» Въ главнокомандующіе женской арміи попадаетъ Мальяръ, судебный приставъ (huissier), одинъ изъ героевъ Бастиліи, «капитанъ волонтеровъ Бастиліи». Бьютъ въ барабанъ, армія изъ семи или восьми тысячъ женщинъ и нѣсколькихъ сотъ мущинъ двигается въ Версаль. Здѣсь толпа направляется къ Собранію. Въ началѣ входитъ небольшая депутація. Но скоро врываются сотни, наполняютъ галлереи, залу. Съ ними мущины, съ палками, пиками, алебардами. Все это разсаживается на лавки депутатовъ, требуетъ продолженія засѣданія, прерываетъ, вотируетъ. «Кто тамъ это говоритъ? Велите замолчать болтуну. Не о томъ дѣло. Надо хлѣба. Давайте сюда тетку Мирабо. Хотимъ его слышать».

Пріятель. Депутатъ Дюфресъ-Дюше (Dufraisse-Duchey) былъ свидѣтелемъ (показаніе его предъ слѣдственною коммиссіей, Moniteur, II, 550) слѣдующей сцены. „Нѣсколько женщинъ, между которыми я призналъ, судя по длинѣ бороды, нѣсколькихъ мущинъ, приблизились къ бюро и грозили епископу Лангрскому, который предсѣдалъ вмѣсто Мунье, бывшаго у короля. Одна изъ нихъ сказала епископу: «Положи пальцы на бюро». Онъ исполнилъ. Тогда двѣ другія сказали: «Мы довольны, цѣлуй теперь насъ». Подъ давленіемъ толпы депутація членовъ Собранія, по дождю и грязи, среди нахлынувшей толпы, отправляется во дворецъ. «Послѣ пяти часовъ настояній и ожиданія, говоритъ Тэнъ, вырываетъ у короля, кромѣ декрета о продовольствіи, на который король соглашается безъ затрудненій, — принятіе безъ оговорокъ объявленія о правахъ человѣка и утвержденіе конституціонныхъ постановленій. Такова была независимость Собранія и короля. И такимъ-то образомъ были установлены начала новаго права и главныя черты конституціи!»

Пріятель. Не одними законодательными работами по конституціи занимались ;енщины въ Версалѣ. Масса героинь разсѣялась ме;ду солдатами, сманивая ихъ, предлагая себя. Другія толпятся кучами на удицахъ и площадяхъ. Идетъ до;дь, холодно, голодно. Съ трудомъ мо;но получить кусокъ хлѣба раздаваемаго на Place d’Armes. Одна шайка разрываетъ на куски убитую лошадь, ;аритъ, ѣстъ полусырое мясо, по о,разцу дикарей. Приближается ночь. Около полуночи прибыла изъ Пари;а національная гвардія, въ числѣ пятнадцати тысячъ человѣкъ, съ Лафайетомъ во главѣ. Онъ дол;енъ былъ уступать требованію своихъ подчиненныхъ двинуться въ Версаль. „Если не хотите вести насъ, мы поставимъ главнокомандующимъ какого-нибудь стараго гренадера», говорили ему. «Правительство насъ обманываетъ…. Хотимъ идти въ Версаль, истребить королевскихъ гвардейцевъ и Фландрскій полкъ, осмѣлившихся растоптать національную кокарду». Лафайетъ говоритъ рѣчь на площади Думы, прибывающая толпа со стороны Сентъ-Антуанскаго предмѣстья бушуетъ, Лафайету кричатъ что вздернутъ его на фонарь. Когда онъ хочетъ вернуться въ Думу, ему загораживаютъ дорогу. Члены Думы совѣтуютъ Лафайету, даже даютъ ему предписаніе, отправиться въ Версаль «такъ какъ нѣтъ возможности отказаться». Не принесло порядка прибытіе Лафайета съ націоналъ-гардами, но придало походу Парижа на Версаль серіознѣйшее значеніе. Окруженный арміей Лафайета, король сталъ плѣнникомъ въ своемъ дворцѣ. Ночь принесла самыя прискорбныя событія. Утомленный Лафайетъ удалился заснуть. «Я ничего не подозрѣвалъ, оправдывался онъ въ 1798 году, народъ обѣщалъ мнѣ остаться спокойнымъ». Какая наивность! Народъ обѣщалъ. Какой народъ? И какая довѣрчивость послѣ столькихъ поучительныхъ опытовъ! Толпа черни окружаетъ стражу изъ восьмидесяти націоналъ- гардовъ, заставляетъ ихъ стрѣлять въ королевскую стражу, выламываетъ двери, врывается во дворецъ, убиваетъ королевскую стражу. Королева едва успѣваетъ убѣжать изъ своей спальни въ одной юпкѣ. Все королевское семейство тѣснится въ одной изъ залъ дворца, ожидая смерти. Наконецъ подоспѣваетъ Лафайетъ. Къ утру «народъ» вокругъ дворца приступаетъ съ требованіями: «короля въ Парижъ». Приходится уступить. Итакъ цѣль похода достигнута: Парижъ побѣдилъ. Везутъ короля съ его семействомъ на жительство въ Парижъ, за ними сто депутатовъ въ каретахъ, далѣе пушки съ сѣдящими на нихъ верхомъ женщинами, возы съ мукой; націоналъ-гарды, люди съ пиками, женщины пѣшкомъ, верхомъ, въ телѣгахъ. Кортежъ открываетъ шайка несущая на пикахъ отрѣзанныя головы двухъ королевскихъ гвардейцевъ. Въ Севрѣ останавливаются предъ парикмахерской и заставляютъ завить и причесать мертвыя головы, намыливаютъ ихъ, кричатъ, хохочутъ. Стрѣляютъ изъ ружей; мущины и женщины взявшись за руки поютъ и пляшутъ въ грязи. Такъ король въѣзжаетъ въ свою столицу.

Авторъ. Всѣ эта сцены безобразій и уЖасовъ такъ поразили чувствительнаго Лалли Толандаля, что онъ отряхнулъ прахъ съ ногъ и покинулъ Собраніе, отказавшись отъ всякаго участія въ общественныхъ дѣлахъ. Весьма любопытно его письмо къ другу въ которомъ одъ излагаетъ свои мотивы:

«Поговоримъ о моемъ рѣшеніи. Его вполнѣ оправдываетъ моя совѣсть. Ни этотъ виновный городъ, ни это еще болѣе виновное Собраніе, не заслуживаютъ чтобы предъ ними оправдываться. Но у меня на душѣ чтобы вы и люди съ вами единомышленные не осудили меня. Здоровье мое, клянусь вамъ, дѣлало для меня невозможнымъ исполненіе моихъ обязанностей; но, и помимо того, свыше силъ моихъ было переносить долѣе ужасъ какой возбуждаютъ во мнѣ эта кровь, эти головы, эта королева почти зарѣзанная, король отведенный плѣнникомъ, вступающій въ Парижъ среди убійцъ въ предшествіи головъ его несчастныхъ тѣлохранителей; эти вѣроломные Янычары, эти убійцы, эти женщины-каннибалки, этотъ крикъ: «на фонарь всѣхъ епископовъ» въ минуту когда король въѣзжаетъ въ свою столицу имѣя въ своей каретѣ двухъ епископовъ членовъ совѣта. Я самъ видѣлъ какъ произведенъ былъ выстрѣлъ въ одну изъ колясокъ королевы. А. г. Бадьи именуетъ этотъ день прекраснымъ! А Собраніе утромъ хладнокровно объявило что несогласно съ его достоинствомъ сопровождать короля цѣлымъ корпусомъ. А Мирабо безнаказанно произноситъ въ этомъ собраніи что государственный корабль не только не остановится въ своемъ бѣгѣ, но пойдетъ съ большею еще быстротой къ своему возрожденію. Барнавъ смѣется съ нимъ когда потока крови текутъ вокругъ нихъ. Добродѣтельный Мунье только чудомъ ускользаетъ отъ двадцати убійцъ, хотѣвшихъ и его голову присоединить къ трофеямъ. Вотъ что заставило меня поклясться чтобы моей ноги не было въ этой трущобѣ людоѣдовъ, гдѣ я не имѣлъ уже болѣе силы возвышать голосъ, гдѣ въ теченіе шести недѣль тщетно возвышали его я, Мунье и всѣ честные люди. Послѣднее усиліе въ сторону добра было выйти изъ Собранія. У меня не было ни тѣни страха. Я покраснѣлъ бы еслибы пришлось защищаться въ этомъ. Я на дорогѣ получилъ со стороны этого самаго народа, менѣе виновнаго чѣмъ тѣ что опьянили его яростію,—одобрительныя восклицанія, апплодисменты, которыми другіе были бы польщены и которые заставили меня содрогнуться. Я уступилъ негодованію, ужасу, физическимъ конвульсіямъ какія произ­водилъ во мнѣ одинъ видъ крови. Можно разъ презрѣть смерть, можно презрѣть ее нѣсколько разъ, когда она можетъ быть полезна. Но никакая сила подъ небомъ, никакое общественное или частное мнѣніе не имѣютъ права осуждать меня безъ пользы выдерживать тысячу пытокъ въ минуту и гибнуть отъ отчаянія, ярости, среди тріумфа преступленій, остановить которые я не въ состояніи. Они осудятъ меня, конфискуютъ мое имѣніе. Я буду пахать землю, но ужъ не увижу ихъ. Вотъ мое оправданіе. Вы можете читать всѣмъ это письмо, показывать его, давать списывать. Тѣмъ хуже для тѣхъ кто его не пойметъ».

Пріятель. Это голосъ сердца честнаго человѣка. Но цѣною этихъ ужасовъ, обмановъ, преступленій, притворныхъ доблестей и внутренней мерзости, куплено ли по крайней мѣрѣ что-либо для блага человѣчества? Не добродѣтельными и чистыми руками воздвигается обыкновенно зданіе исторіи. Не создано ли по крайней мѣрѣ что-либо Собраніемъ? Неужели въ его дѣлѣ было только дѣло разрушенія? Почему не исполнились тѣ радужныя надежды какія отовсюду возлагались на него при его открытіи?

Авторъ. Чтобъ отвѣтить на эти вопросы, надо ближе всмотрѣться въ самый составъ Собранія. Вернемся, въ него въ нашей слѣдующей бесѣдѣ.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Visits: 1

Илья Голенищевъ-Кутузовъ. Гоголь въ Италіи

«Никто не зналъ Римъ такъ хорошо, пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ А. О. Смирнова, какъ Гоголь. Не было италь­янскаго историка или хроники, которую онъ не прочелъ. Все. что относится до историческаго развитія искусства, даже современности итальянской, все было ему извѣстно. Какъ-то особенно оживалъ для него весь быть этой страны, кото­рая тревожила его молодое воображеніе. Онъ ее нѣжно любилъ. Въ ней его душѣ легче видѣлась Россія, Россія грустныхъ героевъ перваго тома («Мертвыхъ душъ»), и отечество озарялось для него радостно и утѣшительно. Онъ самъ мнѣ говорилъ, что въ Римѣ, въ одномъ Римѣ онъ могъ глядѣть въ глаза всему груст­ному и безотрадному и не испытывать тоски и томленія».

Въ концѣ сороковыхъ годовъ Гоголь нѣсколько разъ посѣтилъ Римъ. Въ кафэ «Греко», что около «Піацца ди Спанія» среди медальоновъ-изображеній посѣтителей, украшающихъ стѣны, имѣется также портретъ Гоголя.

Гоголь былъ связанъ съ Римомъ, съ уходящей римской жизнью, запечатлѣнной на офортахъ Пиранези, съ папскимъ Римомъ, полузапущеннымъ, поражающиимъ путешественниковъ XѴIII вѣка, въ томъ числѣ и Гете, своимъ торжественымъ запустѣніемъ. Русскій писатель зналъ его, какъ мало кто. Сэнъ-Бэвъ говорилъ, что ни одинъ путешественникъ не дѣлалъ такихъ точныхъ и вмѣстѣ оригинальныхъ наблюденій. Особенно поразили Сэнъ-Бэва знанія Гоголя о трансъ-тиверинцахъ (жителей предмѣстья Рима по правому берегу Тибра). «Едва ли сами жители города, вспоминаетъ А. О. Смирнова, знаютъ, что трансъ-тиверинцы никогда не сливались съ ними, что у нихъ свой языкъ». Замѣтивъ, что Гоголь хорошо зналъ все то, что относилось къ языче­ской древности. Смирнова заставила его быть ея гидомъ.

«Однажды, гуляя въ Колизеѣ, пишетъ Смирнова, я ему сказала. — А какъ вы думаете, гдѣ сидѣлъ Неронъ? Вы должны это знать, и какъ онъ сюда являлся: пѣшій или въ колесницѣ, или на носил­кахъ? — Гоголь разсердился и сказалъ. — Да вы зачѣмъ пристаете ко мнѣ съ этимъ подлецомъ! Вы, кажется, воображаете, что я жилъ въ то время, вообра­жаете, что я хорошо знаю исторію, совсѣмъ нѣтъ. Исторію еще не писали такъ, чтобы живо обрисовывались на­родъ или личности. Вотъ одинъ Муратори понялъ, какъ описать народъ. У одного него слышится связь съ землею, на которой онъ живетъ… (между прочимъ я скажу вамъ, что мерзавецъ Неронъ являлся въ Колизей въ свою ложу въ зо­лотомъ вѣнкѣ, въ красной хламидѣ и золоченыхъ сандаліяхъ. Онъ былъ высокаго роста, очень красивъ и талантливъ, пѣлъ и аккомпанировалъ себѣ на лирѣ. Вы видѣли его статую въ Ватиканѣ? Она изваяна съ натуры». Обыкновенно, во время прогулокъ по Риму, Гоголь былъ не словоохотливъ. Среди римскихъ раз­валинъ онъ шелъ поодаль отъ своихъ спутниковъ, поднималъ камушки, сры­валъ травки, размахивалъ руками, попа­далъ на кусты, деревья, ложился навз­ничь и говорилъ: “Забудемъ все, посмотрите на это небо». И долго задумчиво, но какъ-то вяло глазѣлъ на голубой сводъ безоблачный и ласкающій[*]).

Во время этихъ прогулокъ, Гоголь былъ одѣть просто и скромно. Лишь одинъ разъ онъ явился въ праздничномъ костюмѣ къ Смирновымъ. «Я хочу сдѣлать вамъ сюрпризъ, сказалъ онъ, обращаясь къ Александрѣ Осиповнѣ. Мы сегодня пойдемъ въ куполъ Петра». На Гоголѣ была сѣ­рая шляпа, свѣтло-голубой жилетъ и ма­линовые панталоны. Костюмъ его напо­миналъ, по замѣчанію А. О. Смирновой, малину со сливками. Они поднялись подъ самый куполъ, гдѣ нашли надпись импе­ратора Николая Павловича: «Я здѣсь молился о дорогой Россіи». Гоголь разска­зывалъ, что онъ вмѣстѣ съ Жуковскимъ обошли весь карнизъ собора. «Теперь у меня потъ выступаетъ, когда я вспомню наше пѣшее хожденіе», — признался онъ Смирновой. Кромѣ Св. Петра, его особенно привлекала статуя Моисея Микель-Анджело. Они посѣтили также виллу Фарнезину, гдѣ фрески: Галатея Ра­фаэля и очаровательная исторія Психеи. Въ Сикстинской капеллѣ Ватикана Гоголь простаивалъ долго передъ картиной Страшнаго Суда: «Тутъ исторія тайнъ души, говорилъ онъ. Всякій изъ насъ сто разъ на день то подлецъ, то ангелъ». Послѣ поѣздокъ русскіе граждане Рима по­купали макароны, масло и пармезанъ. Гоголь самъ варилъ макароны, соперничая въ кулинарномъ искусствѣ съ итальян­скими мастерами. Впослѣдствіи, въ Петербургѣ, вмѣстѣ съ Віельгорскимъ и Жуковскимъ, Гоголь предавался «макарон­нымъ утѣхамъ» — въ память объ Италіи готовилъ макароны, какъ въ ресторанѣ «Лепри».

Въ окрестностяхъ Рима, около Тиво­ли, Гоголь бывалъ у Ханыковыхъ вмѣстѣ со Смирновыми. Однажды вечеромъ хо­зяинъ дома читалъ вслухъ «Письма пу­тешественника» Жоржъ Занда. Гоголь не выдержалъ этого испытанія и разстроенный ушелъ. На другой день, Александра Осиповна спросила его, почему онъ не­жданно покинулъ ихъ общество. Онъ от­вѣтилъ: «А вы развѣ любите, когда играютъ фальшиво на скрипкѣ? У этой жен­щины (Жоржъ Зандъ) нѣтъ искры прав­ды, даже нѣтъ чутья истины. Она можетъ нравиться только французамъ». Гоголь отдавалъ должное Франціи, но не любилъ ее. Онъ внутренне всегда противопола­гаетъ Римъ Парижу. Въ Парижѣ онъ былъ въ 1837 году зимой. Въ это время тамъ были и Смирновы. А. О. Смирнова жила на рю дю Монбланъ № 21 во дворѣ. Гоголь называлъ ея отель трущобой (трущоба эта была довольно комфорта­бельна). Съ Александрой Осиповной онъ любилъ вспоминать Украину, ихъ общую родину. Заводилась рѣчь о галушкахъ, вареникахъ, пампушкахъ, коржикахъ, вспоминали хохлацкое пѣніе. По свидѣтельству Смирновой любимой пѣснью Гоголя была:

«Ходы козакъ по улицы
Въ свитлой, билой котулицѣ»…

Парижъ казался автору «Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки» химерическимъ чудовищемъ, притягательнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ отталкивающимъ. Герой его от­рывка «Римъ»[†]) молодой римскій князь воспринимаетъ Парижъ какъ нѣкое на­важденіе. «И вотъ онъ въ Парижѣ, — пишетъ Гоголь, — безсвязно обнятый его чудовищною наружностью, пораженный движеніемъ, блескомъ улицъ, безпоряд­комъ крышъ, гущиной трубъ, безархитектурными, сплоченными массами домовъ, облѣпленныхъ тѣсной лоскутностыо магазиновъ, безобразіемъ нагихъ, неприслоненныхъ боковыхъ стѣнъ, безчисленной и смѣшанной толпой золотыхъ буквъ, которыя лѣзли на стѣны, на окна, на кры­ши и даже на трубы, свѣтлой прозрачно­стью нижнихъ этажей, состоящихъ только изъ однихъ зеркальныхъ стеколъ. Вотъ онъ, Парижъ, это вѣчное, волнующееся жерло, водометъ, мечущій искры ново­стей, просвѣщенія, модъ, изысканнаго вкуса и мелкихъ, но сильныхъ законовъ, отъ которыхъ невластны отказаться и сами порицатели ихъ; великая выставка всего, что производитъ мастерство, худо­жество и всякій талантъ, скрытый въ не­видныхъ углахъ Европы, трепетъ и лю­бимая мечта двадцатилѣтняго человѣка, размѣнъ и ярмарка Европы».

Лѣтомъ, того же года, Гоголь побы­валъ въ Германіи, въ Баденѣ онъ лечился отъ многихъ недуговъ, которыми онъ страдалъ, но германскія воды слабо ему помогли. Причины его недуга были ско­рѣе психическія чѣмъ физическія. О нѣмецкихъ эскулапахъ онъ отзывался насмѣшливо. Въ 1816 году, онъ писалъ А. О. Смирновой о ея братѣ: «Хотите ли вы знать, какъ Аркадій Осиповичъ лечится въ Греффенбергѣ ? Въ пять часовъ утра его будятъ, тотчасъ обливаютъ холодной, какъ только можно водой, завертываютъ его въ мокрыя простыни и приказываютъ ему потѣть. Но онъ не слушается, тира­ны доктора его раскутываютъ, когда онъ совсѣмъ посинѣетъ и кричитъ благимъ матомъ, послѣ чего его сажаютъ брига­диршей въ холодную воду и онъ съ отмо­роженной бригадиршей бѣжитъ въ рубашкѣ и въ кальсонахъ къ себѣ. Дамы, всѣ съ отмороженными же бригадиршами, гуляютъ въ лѣсу въ длинныхъ мантильяхъ, такъ что приличія соблюдаются строго. Изъ лѣса всѣ бѣгутъ домой, гдѣ поѣдаютъ множество булокъ и запиваютъ синим снятымъ молокомъ. Сливки идутъ докто­ру въ кофе или сбиваются въ масло. — Обѣдъ самый гадкій, супъ, разварная корова и черносливный компотъ. Насладившись два мѣсяца такой жизнью, мы простились съ гидротерапіей навѣкъ».

Гоголь изъ Бадена бѣжалъ въ Римъ. Въ Германіи ему надоѣло все — и анекдоты Жуковскаго (Смирнова увѣряетъ, что до неприличныхъ анекдотовъ Жуковскій былъ большой охотникъ) и свѣтъ, вра­щавшійся около вел. кн. Маріи Павлов­ны (ей онъ подарилъ одинъ изъ рисунковъ своего друга Александра Иванова).

Въ Римѣ онъ оживалъ и физически и душевно. Тамъ все соотвѣтствовало внутреннему строю его души. Тамъ забывалъ онъ о вѣчномъ разладѣ добра и красоты, который мучилъ его, какъ почти всѣхъ русскихъ писателей. Герой его неоконченной повѣсти о Римѣ, итальянскій князь, вернувшійся изъ Парижа къ отеческимъ пенатамъ, видитъ по-новому Римъ и останавливается пораженнымъ открывшейся ему панорамой: «Передъ нимъ въ чудной сіяющей панорамѣ предсталъ Вѣчный Городъ. Вся свѣтлая груда домовъ, цер­квей, куполовъ, остроконечій, сильно ос­вѣщена была блескомъ понизившагося солнца. Группами и поодиночкѣ одинъ изъ за другого выходили дома, крыши, статуи, воздушныя террасы и галлереи, тамъ нестрѣла и разыгрывалась масса тонкими вершками колокольныхъ ку­половъ съ узорною капризностью фонарей; тамъ выходилъ цѣликомъ темный дворецъ; тамъ плоскій куполъ Пантеона; тамъ убранная верхушка Антониновской колонны съ капителью и статуей апосто­ла Павла; еще правѣе возносили верхи капитолійскія зданія съ конями, статуями; еще правѣе надъ блещущей толпой домовъ и крышъ величественно и строго подымалась темная ширина колизейской громады; тамъ опять играющая толпа стѣнъ, террасъ и куполовъ, покрытая ослѣпительнымъ блескомъ солнца. И надъ всей свежащй массой темнѣли вдалй своею черною зеленью верхушки камен­ныхъ дубовъ изъ виллъ Людовизи, Медичисъ, и цѣлымъ стадомъ стояли надъ ни­ми въ воздухѣ куполообразныя верхуш­ки римскихъ пиннъ, поднятыя тонкими стволами. И потомъ, во всю длину всей картины возносились и голубѣли прозрачныя горы, легкія какъ воздухъ, объятыя какимъ-то фосфорическимъ свѣтомъ».

Въ этой непроходящей красотѣ, Гоголь чувствуетъ то освобожденіе, то сліяніе съ міровой гармоніей, которое онъ мучительно искалъ всю свою жизнь. Римскій періодъ былъ, повидимому, самымъ счастливымъ періодомъ его жизни.

Донынѣ воспоминанія о немъ и о другѣ его художникѣ Александрѣ Ивановѣ связаны съ Вѣчнымъ Городомъ; современому поэту чудится образъ Гоголя среди садовъ и дворовъ Рима, которые онъ такъ люблъ, среди фонтановъ и памятниковъ Бернини. Одинъ изъ неизданныхъ сонетовъ Вячеслава Иванова, написанный нѣсколько лѣтъ тому назадъ, кончается слѣдующими стихами:

Бернини, — снова нашъ — твоей игрой
Я веселюсь, отъ Четырехъ Фонтановъ
Бредя на Пинчьо памятной горой,
Гдѣ въ келью Гоголя входилъ Ивановъ,
Гдѣ Пиранези огненной иглой
Пѣлъ Рима грусть и зодчество Титановъ.

Илья Голенищевъ-Кутузовъ.
Возрожденіе
, № 2496, 2 апрѣля 1932.


[*] А. О. Смирнова-Россеть. «Автобіо­графія». Москва, 1931.

[†] С. Т. Аксаковъ, слышавшій этотъ разсказъ въ чтеніи Гоголя въ концѣ 1839 г. называетъ его «итальянской по­вѣстью». Написанъ въ Римѣ въ томъ же году; впервые появился въ «Москвитяни­нѣ» въ 1842 г. (№ 8).

Visits: 7

Илья Голенищевъ-Кутузовъ. Книги для дѣтей

Въ этой замѣткѣ я хочу поговорить, главнымъ образомъ, о книгахъ для дѣтей «средняго» возраста, не касаясь ни литературы для юношества, ни книгъ для малышей (по большей части, безнадежно слащавыхъ). Намъ кажется, что для совсѣмъ маленькихъ дѣтей необходимы хорошо составленныя картинки, которыя нѣтъ нужды сопровождать тяжеловѣсными стишками или ничего не значущими объясненіями.

Знаменитый французскій мыслитель 16-го вѣка Монтэнь писалъ, что когда ему было 7-8 лѣтъ, любимымъ чтеніемъ ею являлись «Метаморфозы» Овидія. Литература для дѣтей — явленіе новѣйшаго времени. Въ средніе вѣка и въ эпоху Возрожденія дѣти читали то же самое, что и взрослые *).

Давно уже замѣчено, что дѣти не любятъ книгъ, написанныхъ для нихъ специіально. Изъ этого правила все же существуютъ исключенія: назовемъ, прежде всего, книги графини Сегюръ (въ «Библіотекъ Розъ»), повѣсти Олькольтъ, Чарской и Желиховской. Этихъ писательницъ роднитъ общность манеры — нѣкій гуманитарный реализмъ (съ легкимъ и вполнѣ безобиднымъ налетомъ романтизма у Чарской). Дѣти охотно читаютъ о дѣтяхъ, особенно если не чувствуютъ слащавой фальши нарочитаго нравоученія. Поэтому имъ нравятся изъ современныхъ авторовъ Купринъ (книга его «Храбрые бѣглецы» написана «для добрыхъ дѣтей и умныхъ взрослыхъ»!), Шмелевъ («Степное чудо»), Минцловъ («Кладъ»).

Но еще болѣе привлекаетъ ихъ сказочный міръ. Сказки — классическая литература для дѣтей. Лучшими изъ сборниковъ сказокъ являются сказки Андерсена, писавшаго ихъ для взрослыхъ. Для взрослыхъ писалъ также Гофманъ (отмѣтимъ прекрасное изд. «Щелкунчика» Девріена) и Перро («Красная шапочка», «Котъ въ сапогахъ», сюжеты которыхъ, заимствованные изъ народнаго фольклора, забавляли придворныхъ Людовика XIѴ). Къ сказочному міру принадлежатъ также фантастическія повѣсти, пронизіанныя юморомъ, символистическія по своему характеру, какъ, напримѣръ, «Приключенія барона Мюнхгаузена» (переизданныя въ «Золотой Библіотекѣ») и знаменитый «Гулливеръ» Свифта.

Приспособленіе классиковъ къ дѣтскому пониманію, — предпріятіе чрезвычайно трудное, — все же слѣдуетъ привѣтствовать. Требуется большое чувство мѣры и много вкуса, чтобы выбрать изъ Толстого, Тургенева, Достоевскаго страницы, пригодныя для дѣтскаго чтенія (отмѣтимъ изданія берлинскаго «Слова»). Истиннымъ бичемъ дѣтской литературы являются антологіи стиховъ. Одной изъ наиболѣе плачевныхъ попытокъ является книга стиховъ «для дѣтей» Саши Чернаго. Изъ произведеній стихотворныхъ, которыя дѣти любятъ и готовы слушать безконечное количество разъ, слѣдуетъ упомянуть, прежде всего, сказки Пушкина и книжки Корнѣя Чуковскаго («Крокодилъ»).

Мнѣ остается еше упомянуть о литературѣ исторической и авантюрной. Помнится, очень рано, едва выучившись читать, я набросился на Купера, Буссенара, Луи Жаколіо, Уэлса и на небезызвѣстный въ Россіи журналъ «Міръ Пріключеній». Не столько сами авантюры привлекали меня, сколь новые открывавшіеся мнѣ міры… Равнымъ образомъ — книги по греческой и римской мифологіи.

Эта любознательность заставляетъ иногда въ самомъ раннемъ возрастѣ привязываться къ книгамъ, далеко не принадлежащимъ къ удобопонятной литературѣ. Я зналъ семилѣтнюю дѣвочку, любимымъ чтеніемъ которой былъ «Отелло» Шекспира. Изъ повѣстей историческихъ, «Юрій Милославскій» (переизданный также «Золотой Библіотекой»), по всей вѣроятности, еще долго будетъ плѣнять воображеніе дѣтей.

Упомяну еще о двухъ книгахъ: «Алиса въ странѣ чудесъ» Карроля (русскій переводъ В. Сирина) и «Максъ и Морицъ» Буша. Книги эти съ педагогической точки зрѣнія рекомендовать трудно, но дѣти читаютъ ихъ съ восторгомъ въ теченіе уже ста лѣтъ.

Намъ кажется, что все, что говоритъ просто и безхитростно о жизни, и все, что нарушаетъ артистической рукой законы этой жизни, уводя насъ въ царство фантастики, отражающей подлинные, полузабытые духовные міры, является настоящей литературой для дѣтей. Къ ней сознательно отнеслось лишь новѣйшее время. Но хорошихъ книгъ для дѣтей еще очень мало.

*) М. T. Latzarus. La littérature enfantine en France. Paris, 1924.

Работа о литературѣ для дѣтей въ Россіи была бы чрезвычайно желательна.

Илья Голенищевъ-Кутузовъ.
Возрожденіе, № 2522, 28 апрѣля 1932.

Visits: 14