Tag Archives: А. Салтыковъ

Александръ Салтыковъ. «Національное» въ ландшафтѣ

Идущее изъ глубокой древности раздѣленіе природы міра и человѣка на два плана — пневматическій (небесный) и хоическій (почвенный, перстный) — имѣетъ отношеніе и къ ландшафту. Какою изъ этихъ двухъ сторонъ своего существованія вліяетъ человѣкъ на ландшафтъ, какою изъ нихъ создаетъ онъ ландшафтъ своей страны?

Вопросъ этотъ слѣдуетъ поставить потому, что эти двѣ стороны, эти два начала смѣшаны въ той дѣятельности, которою человѣкъ преобразуетъ природу, т. е. въ его хозяйственной дѣятельности.

Но, во-первыхъ: одною ли этою дѣятельностью, волею ли только своего хозяйственнаго инстинкта, узко утилитарными ли только нашими стремленіями — преобразуемъ мы природу? Если бы это дѣйствительно было такъ, то изъ окружающаго насъ ландшафта пришлось бы исключить, сдѣлать невидимыми, — храмы, часовни, придорожные кресты, дворцы царей и вельможъ (также «народные» дворцы), дворцы науки и искусства, священныя рощи древности, художественные сады и парки, затѣненные пруды, загородныя виллы и многое, очень многое иное… Но пусть все это — «исключеніе». Пусть правило гласитъ, что преобразуетъ природу и создаетъ ландшафтъ — хозяйственное творчество человѣка… Но разъ мы уже произнесли слово творчество, мы тѣмъ самымъ сразу переносимся изъ «почвеннаго», суммарнаго, въ функціональный, пневматическій планъ. Всякое творчество есть нѣчто «парящее»» духовное, отрѣшенное отъ «почвы», полетъ, мысль, душа. Такимъ, по самой своей природѣ, пневматическимъ творчествомъ является и творчество національное. И оно-то, главнымъ образомъ, и преобразуетъ ландшафтъ…

Почвенное «хотѣніе», хозяйственный инстинктъ, личная эгоистическая забота о хлѣбѣ насущномъ, лежащія въ основѣ хозяйственной дѣятельности, играютъ въ преобразованіи ландшафта лишь роли средства и пути, коими природа видоизмѣняется. «Дѣятельность» отдѣльныхъ хозяйственныхъ единицъ (или отдѣльныхъ группъ хозяйственныхъ единицъ) является здѣсь, какъ и сама почва, только орудіемъ, которое прилагается къ ландшафту и своимъ прикосновеніемъ видоизмѣняетъ его. Но эта дѣятельность и вдохновляется и направляется силами совершенно иного порядка, а именно — національными. Именно эти силы опредѣляютъ ландшафтъ и сообщаютъ ему его характерныя черты. Сильно ли вмѣшивается государство въ хозяйственную (въ тѣсномъ, «почвенномъ», смыслѣ этого слова) жизнь и въ хозяйственныя отношенія, или нѣтъ, — не играетъ здѣсь большой роли. Основныя линіи ландшафта, какъ, впрочемъ, и основныя линіи самихъ хозяйственныхъ отношеній, опредѣляются — одинаково въ средневѣковомъ крѣпостномъ строѣ и въ строѣ современнаго «свободнаго» хозяйства — основными національными директивами.

Откуда — голландскій луговой пейзажъ? Онъ создался въ значительной мѣрѣ подъ вліяніемъ торговаго строя и вообще торговой психологіи Нидерландовъ, издавна привыкшихъ обходиться безъ культуры зерновыхъ хлѣбовъ. Въ Голландіи мало полей вовсе не потому, что культура зерновыхъ злаковъ была бы тамъ «невыгодна» — она, напротивъ, оказалась бы тамъ очень выгодной: вѣдь голландцы прямо валятъ въ каналы, т. е. въ море, огромное количество навоза, получаемаго въ ихъ очень развитомъ скотоводствѣ. Это-то и показываетъ, что дѣло здѣсь не въ выгодѣ или не-выгодѣ, а въ особенностяхъ національнаго характера, въ томъ, что голландцы просто не привыкли и не любятъ возиться у себя дома съ землей. Они исторически—торговый и колоніальный народъ, и эта-то ихъ національная особенность, которая сама есть непосредственный результатъ ихъ національной политики уже многихъ вѣковъ, и опредѣлила современный голландскій ландшафтъ… Такъ же цѣликомъ завѣщанъ своеобразною національной исторіей Китая и китайскій ландшафтъ, а японскій — не полное ли это опроверженіе «экономической теоріи? — скопированъ съ него. Англійскій (и шотландскій) парковый пейзажъ — прямой результатъ стараго аристократическаго строя Англіи и Шотландіи. Такъ и французская революція и выросшій изъ нея демократическій Code Civil [1] наложили въ значительной мѣрѣ свой отпечатокъ на французскій садово-полевой пейзажъ… Чистѣйшимъ продуктомъ національной исторіи и психологіи является и американскій ландшафтъ….

Пейзажъ римской Кампаньи, да и вообще многихъ мѣстностей Италіи, есть доселѣ живой слѣдъ жизни античнаго Рима: его всемірной гегемоніи, а также его военной, фискальной и соціально-экономической политики; можетъ быть, отчасти — даже древнѣйшихъ особенностей его бытія, какъ «городского государства» (синойкисмосъ). Но и недавній ландшафтъ южно-русской степи, вѣками пролежавшій въ цѣлинѣ, былъ прямымъ результатомъ торговаго характера кіевскаго государства и національной политики Рюриковичей… Съ другой стороны, московское фискальное законодательство ХѴІ-ХѴІІ вв. и тѣсно съ нимъ связанныя крѣпостное право и принудительное введеніе общины и трехполья — совершенно измѣнили средне-русскій и сѣверно-русскій пейзажъ: нынѣшніе «типически-русскіе» деревенскіе виды создались подъ прямымъ воздѣйствіемъ вышеуказанныхъ крупныхъ измѣненій въ области «національнаго», проведенныхъ изъ верховъ націи.

Точно такъ же измѣнились до неузнаваемости очень многія мѣстности Германіи — подъ прямымъ вліяніемъ ея новѣйшей промышленной эпохи, возникшей въ тѣснѣйшей связи съ рожденіемъ ново-нѣмецкой націи и неотдѣлимой отъ эры Бисмарка и Вильгельма ІІ. Но и многія мѣстности Россіи стали неузнаваемы вслѣдствіе истребленія лѣсовъ, убыли водъ, размыва овраговъ и другихъ того же рода явленій, тѣсно связанныхъ съ нашимъ національнымъ разваломъ сумеречныхъ десятилѣтій. Съ другой стороны, не будь этого развала — сильно измѣнила бы весь русскій ландшафтъ столыпинская аграрная реформа. Можно, вообще, сказать, что ландшафтъ не только зависитъ отъ государственнаго и соціальнаго строя, отъ характера и направленія государственной политики и вообще отъ національной психологіи, но что по ландшафту, по его характеру, — можно почти всегда безошибочно судить и о возрастѣ и о нравственномъ здоровья націи. Ландшафтъ націи, находящійся въ расцвѣтѣ своихъ творческихъ силъ, такъ же отличается отъ ландшафта націи увядающей, какъ, напримѣръ, у Гоголя — виды имѣній Костанжогло и Хлобуева…

Ландшафтъ именно и показываетъ, какъ духъ, этотъ живой источникъ творческихъ силъ націи, превращается въ тѣло, какъ онъ воплощается. Національная исторія, національная психологія — главнѣйшіе факторы, опредѣляющіе ландшафтъ. Наряду съ ними, не только «хозяйственный расчетъ» отдѣльныхъ хозяйственныхъ единицъ, но даже и «естественныя условія» (почва, климатъ) имѣютъ весьма второстепенное значеніе. Вѣдь эти условія приблизительно одинаковы — на пространствѣ очень обширныхъ территорій, охватывающихъ чрезвычайно разнообразные ландшафты. Почему же эти ландшафты столь разнообразны? Вспомнимъ хотя бы «магическое» превращеніе ландшафта при переѣздѣ бывшей нашей границы у Вержболова. Русскій ландшафтъ тамъ какъ ножемъ отрѣзанъ отъ нѣмецкаго — государственной границей. Кто хоть разъ въ жизни проѣзжалъ черезъ нее, тотъ долженъ понимать всѣми извилинами своего мозга, что ландшафтъ есть явленіе именно національное, а отнюдь не «почвенное», не природное.

Но такъ же и индивидуальный хозяйственный инстинктъ: если онъ и «работаетъ» въ созданіи ландшафта, то только, какъ орудіе націи. Онъ и руководится, и вдохновляется національными директивами. Ландшафтъ есть нѣчто «національное» по преимуществу.

[1] Сводъ законовъ.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 1086, 23 мая 1928.

Visits: 19

Александръ Салтыковъ. О «варягоманіи», націи, интервенціи и прочемъ. Отвѣтъ П. Б. Струве

1

Моя статья о «Трехъ столицахъ» В. Шульгина (въ «Возрожденіи» отъ 22 ноября) вызвала откликъ П. Б. Струве, въ № 15 «Россіи», и дала ему поводъ сдѣлать общую характеристику всѣхъ вообще моихъ писаній, главную суть которыхъ онъ усматривать въ моей «варягоманіи».

Не отказываясь ни отъ единой строки, когда-либо мною написанной о «варягѣ», какъ творческомъ и организующемъ началѣ нашей національной жизни, я все же никакъ не думаю, что эта «русско-варяжская» теорія, которой посвященъ одинъ изъ очерковъ цитируемой П. Б. Струве книги моей «Двѣ Россіи», является центромъ всего мною написаннаго. Варягъ «Двухъ Россій» играетъ въ немъ, пусть и весьма символическую, но все же эпизодическую, лучше сказать — вводную роль.

Судьба Россіи въ свѣтѣ ея варяжскаго устроенія — всегда казалась мнѣ подходящей прелюдіей къ куда болѣе широкому вопросу, къ вопросу о существѣ творческаго процесса націи вообще, объ источникѣ и основѣ ея бытія, о ея строеніи, функціяхъ и судьбѣ. Цѣлью моихъ работъ и было, разумѣется, не разрѣшить проблему націи, но подтолкнуть къ коренному пересмотру существующихъ ея теорій.

Было бы ошибочно думать, что только мы, русскіе, споткнулись о понятіе націи. Это понятіе (т. е. теорія націи) переживаетъ кризисъ и въ Западной Европѣ, и только этимъ объясняются такія болѣзненныя произростанія современности, какъ съ одной стороны такъ называемый (весьма неудачно) зоологическій націонализмъ, а съ другой — соціалистическій интернаціоналъ.

2

Я вижу «варяга», его творческую, оплодотворяющую роль, не только въ Россіи, но и вездѣ въ мірѣ. Не только наша русская нація, но и всякая нація вообще, нація, какъ таковая, — «варяжскаго» происхожденія. Я вообще не вижу возможности возникновенія и бытія націи безъ воздѣйствія — также и механическаго — внѣшнихъ и чужеродныхъ преобладающему этническому массиву элементовъ и силъ. Именно такіе внѣшніе толчки, — овладѣніе большинствомъ со стороны меньшинства (а въ другомъ планѣ: привитіе культуры, чуждой основнымъ элементамъ страны) — и создали всѣ націи міра. Въ большей или меньшей степени зарожденіе всякой націи представляетъ то, что Шпенглеръ называетъ псевдоморфозой и что, можетъ быть, было бы правильнѣе назвать алломорфозой. Происходящій въ зарожденіи націи сдвигъ даетъ большею частью «народамъ» чужую государственную и соціальную организацію, чужую культуру, чужую религію, чужой правящій слой, даже очень часто чужой языкъ, — таковы для своихъ народовъ, напр. всѣ почти языки современной Европы. Это, конечно, не значитъ, что все это «чужое» не перерабатывается «своимъ». Лучше и точнѣе сказать: все это чужое различно складывается и получаетъ различныя физіономическія характеристики — въ различныхъ ландшафтахъ и территоріяхъ. Но существенно то, что безъ всего этого чужого не было бы вообще ни націи, ни культуры данной страны!

Я не хочу сказать, чтобы положенія эти, изъ которыхъ логически слѣдуетъ, что націю можно создать лишь противъ уклоновъ ея основного массива, могли уже сегодня считаться безспорными. Но полагаю, что разработка вопроса о націи именно въ такомъ направленіи могла бы быть плодотворной. Стоя же на этой почвѣ, вполнѣ логично искать, — въ случаѣ разрушенія или тяжкаго кризиса націи, — спасенія въ тѣхъ творческихъ силахъ, который въ свое время ее создали.

Мнѣ кажется, что П. Б. Струве будетъ трудно опровергнуть тотъ фактъ, что «внутреннія» силы Россіи были всегда чрезвычайно разрозненны и слабы, — не подтверждаетъ ли этотъ историческій выводь и десятилѣтнее владычество большевиковъ? — и что творческую роль деміурга-устроителя русской жизни всегда играла у насъ сила внѣшняя. «Внутреннія» силы у насъ могутъ быть потенціально чрезвычайно богаты и разнообразны. Но оплодотворять и организовывать ихъ могла лишь символическая «дубинка Петра Великаго», т. е. внѣшняя сила.

3

И все же отъ всего вышеизложеннаго чрезвычайно далеко до «интервенціи».

Еще въ предыдущемъ своемъ «Дневникѣ» (въ № 14 «Россіи») П. Б. Струве посвятилъ мнѣ одну строку, назвавъ мои воззрѣнія «реставраціонно-интервенціонистскими». Не могу по этому поводу не высказать, что разрабатывая темы весьма разнообразныя, я тѣмъ не менѣе въ жизни моей никогда не написалъ ни единой строчки ни о реставраціи, ни объ интервенціи… Такимъ образомъ, даваемая мнѣ П. Б. Струве характеристика граничитъ скорѣе съ тѣмъ, что называлось въ доброе старое время — «чтеніемъ въ сердцахъ»

Итакъ — сужденія Струве объ интервенціи, пусть даже сами по себѣ и справедливыя (а я во многихъ пунктахъ считаю ихъ справедливыми), отнюдь не являются выстрѣломъ по моему адресу, какъ считаетъ авторъ, ибо нигдѣ нѣтъ у меня приписываваемыхъ мнѣ утвержденій. Я вполнѣ согласенъ со Струве, что ничего не дѣлать и ждать спасительной интервенціи, которая откуда-то должна прійти, была бы для насъ, эмигрантовъ, нелѣпѣйшей политикой и даже сведеніемъ на нѣтъ всего смысла эмиграціи.

Но слѣдуетъ избѣгать и противоположной крайности, въ которую, какъ мнѣ кажется, впадаетъ Струве. Онъ идетъ, напр., дальше объективно-доказуемаго, когда какъ бы хочетъ внушить мысль (прямо онъ этого не говоритъ), что никакой интервенціи вообще не можетъ быть.

Разъ Струве уже затронулъ эту весьма опасную тему, то нельзя не замѣтить, что такое утвержденіе было бы столь же мало обосновано, какъ и противоположное ему — что интервенція будетъ, будетъ тогда-то и послѣдуетъ съ такой-то именно стороны. Но именно потому, что будущее неизвѣстно, намъ надо считаться со всѣми скрытыми въ немъ возможностями. Вожди эмиграціи не должны въ угоду политическимъ предразсудкамъ нашего, лучше сказать — уже уходящаго времени, отметать ни одной изъ этихъ возможностей. Напротивъ, они должны, забывъ всякаго рода устарѣлые лозунги и идеологіи, исподволь идеологически и психологически подготовлять эмиграцію къ творческому пріятію любой изъ «возможностей» и никоимъ образомъ не укрѣплять ни устарѣлыхь лозунговъ, ни уже изжитыхъ и обанкротившихся идеологій, — иначе послѣдствія могутъ оказаться поистинѣ трагическими для нашего національнаго обновленія.

Впрочемъ, я чувствую присутствіе у самого Струве какъ бы двухъ наслоеній, двухъ разныхъ порядковъ мышленія въ этомъ вопросѣ. Полемизируя, и полемизируя довольно запальчиво (правда, не столько со мною, сколько съ воображаемымъ, въ моемъ лицѣ, противникомъ), онъ — вопреки многому имъ же самимъ высказываемому, — всецѣло пріемлетъ, въ концѣ концовъ, мою же формулу. «Да, конечно, — говоритъ онъ, дѣлая выписку изъ моей статьи: — русскій кризисъ разрѣшится какъ-то въ связи съ общимъ международнымъ положеніемъ». Но вѣдь больше этого и я ничего никогда и не утверждалъ! И если, на основаніи этой формулы, меня можно назвать «интервенистомъ», то не меньшимъ интервенистомъ является и пріемлющій мою формулировку Струве.

4

Въ статьѣ Струве есть еще одинъ уклонъ, котораго я не могу не коснуться. Происходить онъ отъ того, что Струве не даетъ себѣ труда вдуматься въ мои мысли, т. е. продумать ихъ до конца, отчего нерѣдко онъ (хочу вѣрить — ненамѣренно) ихъ искажаетъ. Вообще онъ представляетъ себѣ эти мысли, въ частности и мою «варягоманію», въ какомъ-то упрощенномъ видѣ, т. е. крайне трафаретно и грубо. Этимъ и объясняется, что изъ-подъ его пера выскальзываютъ и такія приписываемыя мнѣ утвержденія будто «мертвую страну спасутъ иностранцы».

Не усматривая необходимости, послѣ всего сказаннаго, опровергать столь своеобразное и явно искаженное «пониманіе», я нахожу нужнымъ, однако, указать источникъ этого и имъ подобныхъ искаженій и преувеличеній. Этотъ источникъ заключается въ отнесеніи моего «отрицанія процессовъ жизни и возрожденія» (слова Струве) къ нынѣшней только, т. е. большевицкой Россіи. Въ статьѣ о книгѣ Шульгина я только о ней по совѣсти и могъ говорить. Но это отрицаніе «творческихъ процессовъ жизни и устроенія» въ нынѣшней совѣтской Россіи входитъ въ общую и неоднократно уже мною намѣчавшуюся (въ частности, въ Предисловіи къ недавно переизданной книгѣ Менделѣева «Къ познанію Россіи») схему національнаго омертвѣнія Россіи, начавшагося уже въ серединѣ XIX вѣка, омертвѣнія въ эпоху ея сумеречныхъ десятилѣтій. Съ данной точки зрѣнія, большевизмъ, въ которомъ продолжились ad absurdum всѣ больныя теченія этихъ десятилѣтій, является именно результатомъ вышеуказаннаго національнаго омертвѣнія.

Струве упрекаетъ меня за излишнюю заостренность моей мысли, или, говоря его словами, за «чудовищное въ его чрезмѣрности отрицаніе процессовъ жизни» въ Россіи. Но само собою разумѣется, что начавшійся болѣе полувѣка назадъ и продолжающійся и даже обострившійся при большевикахъ національный кризисъ вовсе не означаетъ абсолютнаго отсутствія всякихъ вообще творческихъ процессовъ. Ткани наращиваются и въ пораженныхъ болѣзнью организмахъ. Такіе творческіе процессы были въ Россіи и въ послѣднія предреволюціонныя десятилѣтія — напр., ея бурное экономическое развитіе, да и не только это. Нельзя такихъ процессовъ безусловно отрицать и въ нынѣшней Россіи. Но не въ нихъ — гарантія бытія націи, не они обусловливаютъ ее. Въ Россіи сумеречныхъ десятилѣтій было много положительнаго, были въ ней даже крупныя достиженія. Въ ней не было лишь главнаго: національной потенціи, того невѣсомаго, духовнаго, которое невидимо животворитъ всю совокупность національной жизни. И точно такъ же: отсутствіе національной потенціи, гибель космоса націи въ хаосѣ этноса — являетъ и нынѣшняя большевицкая Россія.

Поэтому мнѣ и кажется, что для возсозданія нашей націи, для національнаго возрожденія Россіи мало одной вѣры въ возрожденіе, рекомендуемой Струве. Надо понять самый механизмъ такого національнаго возрожденія. Въ Россіи, большевицкой Россіи, этого механизма некому понять. Эту роль, повторяю, должна взять на себя эмиграція.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 928, 17 декабря 1927.

Visits: 19

Александръ Салтыковъ. О «народности» Пушкина

1.

Въ коротенькомъ разсказѣ Ив. Бунина («Божье Древо»), напечатанномъ въ послѣдней книгѣ «Современныхъ Записокъ», есть любопытное мѣсто:

«Впрочемъ, съ Пушкина-то и началась, — говоритъ Бунинъ, — утрата народности въ нашемъ языкѣ. Державинъ, Батюшковъ писали и говорили еще по-мужицки: беремя (бремя), кочетъ (пѣтухъ), не пущать, разсерчать, испужаться, рушникъ и ширинка (полотенце), вихорь (вихрь)».

Выраженное въ такой формѣ утвержденіе это — не совсѣмъ вѣрно. Оно невѣрно прежде всего хронологически, ибо то расплемененіе русскаго языка, на которое Бунинъ указываетъ, началось не съ Пушкина, а гораздо раньше. Тѣмъ не менѣе, замѣчаніе Бунина лишній разъ подтверждаетъ его необыкновенную чуткость къ языку: да, именно Пушкинъ, этотъ будто бы наиболѣе «народный» изъ нашихъ поэтовъ, который самъ о себѣ утверждалъ, что онъ учился русскому языку «у московскихъ просвиренъ», — въ очень большой степени содѣйствовалъ расплемененію этого языка.

Пушкинъ былъ не «народнымъ», а національнымъ нашимъ поэтомъ, наиболѣе національнымъ изъ нихъ, и дѣйственный смыслъ его подвига именно и заключается въ утвержденіи примата «національнаго» передъ «народнымъ» (въ смыслѣ «племенного»). Этимъ утвержденіемъ «національнаго» полонъ внутренній пафосъ всего пушкинскаго творчества — вспомнимъ хотя бы ни на минуту не покидавшую его мысль о Петрѣ. И это же «утвержденіе національнаго» сказалось въ немъ — даже вопреки господствовавшимъ въ его время «романтическимъ» стремленіямъ (которымъ онъ и самъ платилъ дань) — и въ отношеніи языка. Противоположность между этническимъ и національнымъ красною нитью проходить черезъ всю исторію Россіи и черезъ все ея существо, лучше сказать составляетъ главнѣйшее ихъ содержаніе. И эта противоположность не могла не найти своего выраженія и въ языкѣ. Отмѣченная Бунинымъ «утрата народности» въ русскомъ языкѣ, его, такъ сказать деэтнизація, его отрывъ отъ племенной почвы и духовное его вознесеніе именно и означаютъ націонализацію языка.

2.

Не съ Пушкина начался этотъ отрывъ отъ этноса — въ самомъ языкѣ. Да и въ свою эпоху не одинъ Пушкинъ служилъ дѣлу его націонализаціи. Дѣло это началось еще съ никоновскаго исправленія церковныхъ книгъ, не только оживившаго стихію церковно-славянскаго языка, но (что не менѣе важно) внесшаго въ Москву этотъ языкъ въ его «кіевской редакціи».

Этотъ вопросъ превосходно разработанъ кн. H. С. Трубецкимъ, и ему же принадлежитъ данный терминъ. Но исправленіе книгъ было далеко не единственнымъ путемъ, которымъ западнорусская (и отчасти польская) стихія вливались въ стихію русскаго языка, не только дополняя ее, но и переиначивая. Измѣнялись не одинъ словарь, структура фразы, синтаксисъ, а самый духъ языка. Въ такомъ-то состояніи обрѣтался языкъ, когда Петръ начиналъ постройку россійской націи. Въ то время русскаго языка, въ сущности, не было. Были развалины стараго московскаго языка и матеріалы для созданія новаго. Но Имперія была бы не Имперіей, россійская нація не оказалась бы россійской націей, если бы Петръ не добавилъ къ этимъ матеріаламъ, творя свое европейское созданіе, и матеріаловъ европейскихъ, т. е. западно-европейскихъ. Такъ вошелъ въ русскій языкъ калейдоскопъ нѣмецкихъ, шведскихъ и голландскихъ словъ и оборотовъ и съ ними вмѣстѣ западно-европейскій духъ. Такъ возникъ петровскій стиль… Для насъ этотъ языкъ звучитъ убійственно. Да онъ дѣйствительно и былъ убійственнымъ: еще бражка, а не спиртъ. Но, хотя все въ немъ еще бродило, былъ уже и спиртъ, крѣпкій, 95-градусный спиртъ Имперіи. Многое специфически-петровское (какъ и многое отъ кіевской академіи) осталось въ бражкѣ. Но выдѣлившійся изъ нея спиртъ сохранился: новорожденный языкъ уже черезъ два-три десятилѣтія величаво зазвучалъ въ одахъ Ломоносова и Державина, въ нашей великолепной «великой трагедіи»…

Это не былъ еще разговорный русскій языкъ. Не только Ломоносовъ, но и Державинъ — въ этомъ Бунинъ опять-таки правъ — еще говорили «по-мужицки». Немного «по-мужицки» говорили (когда они говорили по-русски) даже и наши бабушки. Но тѣмъ не менѣе созданная Петромъ имперская нація должна была имѣть и свой національный языкъ, т. е. языкъ разговорный. И действительно: около литературнаго (въ тѣсномъ смыслѣ слова) языка образовался, какъ бы въ видѣ его сколка, т. е. по его образцу и подобно, нашъ національный разговорный языкъ. И созданію этого-то національнаго языка и послужили, т. е. тѣмъ самымъ, что они создавали литературный языкъ, всѣ писатели нашей «Великой эпохи», болѣе же всѣхъ — Карамзинъ и Пушкинъ.

Что бы ни утверждали о «народности», т. е. этнизмѣ, пушкинскаго языка, и Пушкинъ является въ основномъ своемъ существѣ поэта, т. е. «дѣлателя» — и при томъ не только «образовъ», но и самаго языка — лишь однимъ изъ звеньевъ, наиболѣе блестящимъ, длинной цѣпи, намѣченной мною выше: непрерывной цѣпи анти-этническихъ воздѣйствій на языкъ. Онъ отнюдь не прерываетъ этой традиціи — традиція была прервана уже послѣ него. Напротивъ, Пушкинъ вводитъ «національное», — т. e. въ нашихъ историческихъ условіяхъ неизбѣжно европейское и, стало быть, анти-этническое, — въ самую плоть и кровь языка. Мнѣ уже пришлось однажды отмѣтить на этихъ столбцахъ анти-этническій уклонъ Пушкина, столь ярко выразившійся, напр., въ «Лѣтописи села Горохова». Но, нисколько не претендуя на званіе «пушкиніанца», я отчетливо чувствую этотъ уклонъ и въ пушкинскомъ языкѣ, тотъ самый уклонъ, на который указалъ Бунинъ.

Я отнюдь не отрицаю, что въ языкѣ Пушкина, какъ и вообще во всемъ его творчествѣ, есть также и иныя струи, будто и противоположныя тѣмъ, которыя отмѣтилъ Бунинъ. «Отдавая честь» (честь ироническую) классицизму, Пушкинъ, какъ я сказалъ, не могъ не отдавать чести — и уже не иронической, ибо она была невольной — главному кумиру своего времени, т. е. романтизму. Отсюда и его ѵвлеченіе «ПѢснями западныхъ славянъ»… И было бы даже странно, если бы у него не было нѣкотораго увлеченія или, по крайней мѣрѣ, исканій въ томъ же основномъ направленіи его эпохи и въ области окружавшей его русской этнической стихіи. Но спрашивается: не есть ли это увлеченіе, эти исканія, вся эта «народность» поэзіи Пушкина, — только faux air? [1]

3.

Утверждали, что весь секретъ обаянія пушкинской рѣчи и вообще вся сущность его «реформы» — въ томъ именно, что онъ сталъ писать попросту на современномъ ему русскомъ разговорномъ языкѣ. Но это не вѣрно, невѣрно прежде всего потому, что современники Пушкина вовсе не говорили на Пушкинскомъ языкѣ. Они говорили, смотря по тому, кто, гдѣ и въ какихъ случаяхъ, либо на приказно-книжномъ (т. е. книжномъ — предшествовавшей Пушкину эпохи), либо «по-мужицки», а точнѣе: на всѢхъ этихъ трехъ языкахъ вмѣстѣ, лишь разно составляя эту смѣсь. Что же касается связи литературнаго языка сь народнымъ, то Бунинъ правъ и въ томъ отношеніи, что эта связь была до Пушкина сильнѣе, что именно Пушкинъ ослабилъ ее. Въ ХѴІІІ вѣкѣ народный языкъ, дѣйствительно, еще вліялъ на литературный, напр., въ пасторальной поэзіи. Въ XIX же вѣкѣ, и особенно въ поэзіи Пушкина, литературный языкъ, вопреки распространенному мнѣнію, еще въ большей степени удаляется, эмансипируется отъ «народнаго». Отзвуки послѣдняго еще слышатся, напр., въ дмитріевскомъ —

«Стонетъ сизый голубочекъ,
Стонетъ онъ и день и ночь…»

но ихъ совсѣмъ уже нѣтъ въ пушкинскомъ —

«Для береговъ отчизны дальной
Ты покидала край чужой…»

Неужели эти двѣ пьесы не написаны — пусть и словами, взятыми изъ одного и того же «русскаго» языка, но, въ сущности, на двухъ совсѣмъ различныхъ языкахъ?

Для поясненія напомню хотя бы то различіе, которое Шпенглеръ устанавливаетъ между Mitteilungssprache и Ausdruckssprache. [2] Такъ вотъ: наши литературный и народный языки различны именно своимъ Ausdruck-омъ, т. e. различна въ нихъ выразительность, самый существенный моментъ языка.

Все это, конечно, не значитъ, что Пушкинъ не писалъ намѣренно (и подчеркнуто) народныхъ стиховъ. Нѣтъ, писалъ и въ нихъ конечно былъ «народенъ». Но въ томъ-то и дѣло, что дмитріевскій «Голубочекъ» вовсе не написанъ въ намѣренно-народныхъ тонахъ! Онъ непроизвольно, самъ собою вышелъ «народнымъ», въ немъ нѣтъ никакой «стилизаціи». Въ «народныхъ» же пьесахъ Пушкина всегда есть извѣстнаго рода стилизація…

4.

Когда Пушкинъ трактовалъ «народныя» темы, онъ вводилъ, естественно, въ свою рѣчь элементы «народнаго» языка. Но это вовсе не значитъ, что его собственный языкъ вдохновлялся народнымъ языкомъ. Языкъ Пушкина, повторяю, вообще не вдохновлялся разговорнымъ языкомъ: ни простонароднымъ, ни языкомъ той среды, въ которой онъ жилъ. Наоборотъ, Пушкинъ самъ создавалъ разговорный языкъ того просвѣщеннаго круга, къ которому онъ принадлежалъ, создавалъ тѣмъ самымъ, что выковывалъ и полировалъ литературный языкъ.

Отношенія Пушкина къ «народному» въ языкѣ было, какъ мнѣ кажется, двойственнымъ. Романтическій уклонъ его эпохи несомнѣннно подталкивалъ его къ «народности». Но этому, вызванному, такъ сказать, «теоріей», уклону противостоялъ тотъ огромный сдвигъ, на совершеніе котораго онъ былъ поставленъ историческою судьбой. Невольникъ — въ извѣстной степени — романтизма, онъ былъ въ значительно большей степени невольникомъ дѣла Петрова. Такимъ образомъ, народно-этническая линія романтизма своеобразно переплелась въ немъ съ имперско-національной линіей. Но никакъ нельзя сомнѣваться, что настоящей его линіей, глубоко запечатлѣнной во всемъ его творчествѣ (я разумѣю и языкъ), была именно эта вторая, имперско-національная линія, ведущая къ полному и окончательному отрыву отъ этноса. Оттого-то онъ и «стилизовалъ» порою на народный ладъ свой языкъ, но уже не могъ, какъ еще могли его предшественники, придавать органическую «народность» своему собственному языку.

Романтическая теорія «тайниковъ народнаго духа» посылала Пушкина итти на выучку въ «московскимъ просвирнямъ». Но спрашивается: многому ли онъ научился отъ нихъ? РазвѢ «народны» всегда приподнятыя, всегда величавыя, всегда готовыя обернуться торжественнымъ гимномъ — сила и выразительность его языка? Развѣ не поистинѣ рыцарскій — этотъ отважный и великодушный и вмѣстѣ съ тѣмъ отточенный какъ острее шпаги, блещущій алмазами языкъ? Да и вообще, развѣ не отсутствуют въ пушкинскомъ языкѣ положительно всѣ характеристическія природный черты русскаго этноса? И сама божественная простота этого языка — развѣ есть простота простонародная?.. Пушкинъ могъ заимствовать отдѣльныя слова и обороты изъ народнаго языка. Нo эти слова и обороты ни въ какой мѣрѣ не заражали его. Напротивъ, попадая въ его языкъ, они сейчасъ же начинали звучать иначе. И не «народны» у Пушкина ни строй рѣчи, ни построеніе фразы, ни словорасположеніе, — то, что можно назвать «физіономіей» языка. Поистинѣ, античная выразительность Пушкина безконечно далека отъ русскаго этноса.

Къ заимствованіямъ изъ простонароднаго языка, и то весьма немногочисленнымъ, отдѣльныхъ старинныхъ словъ и выраженій и сводится, какъ мнѣ кажется, вся «народность» пушкинской рѣчи. Пушкинъ, какъ справедливо указалъ Бунинъ, гораздо больше вывелъ изъ литературнаго обихода такихъ старинныхъ народныхъ словъ, чѣмъ ввелъ ихъ въ него. Да и что можетъ доказать введеніе народныхъ архаизмовъ? Развѣ не любилъ архаизмы Карамзинъ, тотъ самый Карамзинъ, который десятками пересаживалъ въ нашъ языкъ точныя этимологическія копіи французскихъ и нѣмецкихъ словъ?

И еще можно спросить: подсчитаны ли обратные заимствованіямъ Пушкина, — его галлицизмы?

5.

Я менѣе всего вѣрю въ пользу и убѣдительность подобныхъ подсчетовъ. Дѣло не въ нихъ, а въ общей «физіономіи» языка, въ его, такъ сказать, «закалѣ» и душѣ…

Я хорошо понимаю, что провѣрять это впечатлѣніе на примѣрахъ отдѣльныхъ пушкинскихъ стихотвореній чрезвычайно трудно. Отдѣльными стихами ничего не докажешь… И все-таки, въ заключеніе, я сошлюсь на пришедшую мнѣ на память строфу изъ «Онѣгина»:

Мой секундантъ? спросилъ Евгеній.
Вотъ онъ: мой другъ, monsieur Гильо;
Я не предвижу возраженій На представленіе мое…

И это писалъ русскій «народный» поэтъ? Это писалъ поэтъ, который ввелъ «народное» въ русскій литературный языкъ? Ничего болѣе далекаго отъ «народнаго» по тону, складу, строю рѣчи, по всей ея метафизикѣ, самымъ звукамъ, нельзя себѣ и представить. Но о двухъ послѣднихъ стихахъ этой строфы можно сказать даже болѣе того: въ нихъ чувствуется не только Имперія и ея западная напряженность, но и какая-то чисто галльская «нахохленность»… Мнѣ возразятъ, что эти слова говоритъ не Пушкинъ, Онѣгинъ, говоритъ тѣмъ стилемъ, которымъ поэтъ и долженъ былъ заставить говорить своего героя. Пустыя слова! Въ томъ-то и дѣло, что въ рѣчахъ Онѣгина у Пушкина нѣтъ никакой «стилизаціи», а въ «стрекотуньѣ бѣлобокой» или, скажемъ, въ «Сказкѣ о рыбакѣ и рыбкѣ» — она есть. Съ Онѣгинымъ Пушкинъ прожилъ года и не только выносилъ его, но и внесъ его въ насъ всѣхъ, во всю русскую національную стихію.

Въ «Онѣгинѣ», въ извѣстномъ смыслѣ — весь Пушкинъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ, не только «Онѣгинъ» (романъ), но и Онѣгинъ безъ ковычекъ, его мысль и ощущенія, а значитъ и каждое произнесенное имъ слово, есть часть нашей національной души, часть національной стихіи.

[1] Видимость (фр.)

[2] Языкомъ сообщенія и языкомъ выраженія.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, №977, 4 февраля 1928.

Visits: 19

Александръ Салтыковъ. Духъ и тѣло

1.

Мнѣ разсказывали на-дняхъ слѣдующіе случаи чисто духовнаго воздѣйствія на физическій міръ.

Дѣло было въ концѣ шестидесятыхъ годовъ прошлаго вѣка. У графа Л. и жены его (урожденной графини П.) родилась дочь Марія, потомъ сынъ Василій: оба ребенка физически вполнѣ нормальные… Когда Василію было около пяти лѣтъ, онъ захворалъ золотухой. Няня, не обращая внимаыія на болѣзнь, продолжала купать ребенка въ холодной водѣ. Золотуха бросилась на уши и выѣла барабанныя перепонки: мальчикъ оглохъ, и болѣзнь отразилась даже на его рѣчи…

Въ началѣ семидесятыхъ годовъ графъ Л. служилъ на Кавказѣ и, пріѣзжая въ Тифлисъ, бывалъ у супруги Намѣстника, Великой Княгини Ольги Ѳеодоровны. Великая Княгиня не отличалась, какъ извѣстно, особою «тактичностью», и когда у нея однажды была графиня Л. (бывшая тогда на седьмомъ мѣсяцѣ беременности третьимъ ребенкомъ), она спросила ее, ошибочно предполагая, что Василій Л. родился глухонѣмымъ: «а не боитесь ли вы, что у васъ опять родится глухонѣмой ребенокъ?» Когда графиня вернулась домой, съ ней сдѣлался нервный припадокъ. А черезъ два мѣсяцa у нея дѣйствительно родилась глухонѣмою — дочь Екатерина.

А вотъ — другой случай. Въ 1899 году молодой офицеръ Ш., родственникъ семейства Л., служившій на Кавказѣ, былъ помолвленъ съ мѣстной уроженкой, княжной Б.-М. Чтобы познакомился съ родными жениха, невѣста отправилась въ Петербургъ, и тамъ на нее произвелъ очень тяжелое впечатлѣніе голосъ Екатерины Л. Въ январѣ 1900 года молодые пріѣхали уже вмѣстѣ въ Петербургъ и остановились у Л. Они должны были прожить у нихъ до марта. Молодая г-жа Ш. была беременна на третьемъ мѣсяцѣ и все время говорила мужу: «уѣдемъ, уѣдемъ — не могу слышать голоса Кити»… Это впечатлѣніе было настолько тягостно, что молодая женщина, наконецъ, не выдержала: Ш. уѣхали изъ Петербурга задолго до истеченія предположеннаго срока…. А въ сентябрѣ у нихъ родился глухонѣмой сынъ Сергѣй (родившаяся позже дочь была вполнѣ здоровой)…

2.

Я разсказалъ такъ подробно эти печальныя исторіи, потому что, въ противоположность большинству случаевъ такого рода, т. е. случаевъ прямого воздѣйствія духовнаго фактора на физическую природу, этотъ двойной случай можетъ быть вполнѣ безспорно установленъ (въ виду того, что нѣкоторые участники этой семейной драмы находятся въ живыхъ, пришлось означить ихъ иниціалами, но и хронологія, и мѣсто дѣйствія — точные, «адреса» могутъ быть вполнѣ точно установлены)… Впрочемъ, подобнаго рода случаи общеизвѣстны и разнообразны.

На этой общеизвѣстной традиціи основана, напр., примѣта: недопущеніе къ беременнымъ женщинамъ людей, являющихъ рѣзкое отклоненіе отъ нормы: народная мудрость опасается, и не безъ основанія, пагубнаго вліянія впечатлѣній отъ уродства на носимый женщиной плодъ. И наоборотъ: если беременная окружена красивыми образами, — хотя бы прекрасными картинами, это иногда благотворно вліяетъ на физическій типъ ребенка. Къ явленіямъ того же порядка относится и случаи, когда женщина, оставаясь физически вѣрною нелюбимому мужу, родитъ ребенка, похожаго на любимаго человѣка, и не будучи съ нимъ въ физической связи.

Конечно, такіе случаи уже въ силу ихъ интимности трудно установить. Но они доказываютъ — лишь въ болѣе рѣзкой и отчетливой формѣ — то же самое, чему учитъ ежедневный опытъ жизни. Такъ, каждый изъ насъ замѣчалъ, что супруги, въ теченіе долгаго ряда лѣтъ жившіе вмѣстѣ, особенно, если жили дружно, — становятся и физически похожими другъ на друга.

Для такого воздѣйствія духовнаго фактора на физическій типъ вовсе даже не надо, чтобы это было супружество. Сближать физическіе типы можетъ и всякое иное духовное единеніе. Извѣстны случаи, когда ученикъ становится понемногу похожимъ на любимаго учителя. Къ образованію нѣкоей общности физическаго типа ведутъ и отношенія сердечной дружбы, тѣснаго товарищества и даже просто — совмѣстной жизни. Мы всѣ заражаемся другъ отъ друга, перенимаемъ не только склонности, отдѣльныя мысли, любимыя словечки, но часто и «жесты», манеры, позы, выраженіе лица и — à la longue — даже отдѣльныя черты.

3.

Именно этой взаимной зависимостью духа и тѣла и объясняется ассимилирующее вліяніе «великихъ людей» или историческихъ династій. Сколько видѣлъ міръ — «Байроновъ», «Гете», «Наполеоновъ», а въ древности — «Сократовъ» и «Катоновъ»! И сколько было въ Германіи Вильгельма II — «кайзеровъ» съ поднятыми кверху усами, а у насъ въ соотвѣтствующія эпохи — «Николаевъ Первыхъ» и «Александровъ Вторыхъ»… Легко возразить, что тутъ — простое подражаніе, копировка, и даже не столько самого обличія, физіономіи, т. е. выраженія, чертъ лица, сколько манеры себя держать, прически, покроя одежды и т. п. Но копировка — копировкой, а было въ указанныхъ случаяхъ и нѣчто другое: напримѣръ — прямое воздѣйствіе государя, какъ живого символа націи, на окружавшую его среду.

Это династическое воздѣйствіе совершенно несомнѣнно въ духовной сферѣ. Почти трюизмъ — объяснять вліяніемъ фамильныхъ чертъ рода Гогенцоллерновъ рядъ психологическихъ особенностей національнаго характера старой Пруссіи. Точно такъ же — комплексъ специфическихъ чертъ австрійской психологіи объясняется многовѣковымъ воздѣйствіемъ коллективной личности Габсбурговъ. И такое же воздѣйствіе династіи на національную психологію происходило, несомнѣнно, и у насъ. Не говоря уже, что на Россію (на совокупность того, что мыслится въ этомъ имени) наложила чувствующійся еще донынѣ отпечатокъ личность Петра, — должно отмѣтить особую «военную» психологію двадцатыхъ, тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ прошлаго столѣтія, въ которой нельзя не узнать отраженія психологическихъ чертъ сыновей и внуковъ Императора Павла, — слѣды этихъ чертъ уцѣлѣли до самаго конца Имперіи.

Въ этой области физическое настолько сливается съ духовнымъ, что можно прямо говорить о воздѣйствіи династіи на самый физическіи типъ окружающей ее среды. Это касается, прежде всего, аристократіи, но черезъ нее зараженіе физическимъ типомъ династіи можетъ охватить и болѣе широкіе круги. Конечно, многое здѣсь достигается прямымъ подражаніемъ. Но это явленіе шире и глубже и не объяснимо только подражаніемъ прическѣ, стрижкѣ бороды, копированіемъ типическихъ жестовъ, манеры держать голову и т. п., представителей династіи. Во всякомъ случаѣ, для характеристики даннаго явленія важно не то, что его источникъ часто заключается въ сознательной и далее намѣренной подражательности, а то, что эта подражательность (особенно, если она поддерживается рядомъ поколѣній) можетъ достигать поистинѣ поразительныхъ результатовъ. Дѣло здѣсь идетъ о физіономическомъ воспроизведеніи физическаго типа династіи, даже порою чертъ лица отдѣльныхъ ея представителей — при безусловность отсутствіи кровной связи между подражателями и предметомъ подражанія. Иначе, какъ подобнымъ массовымъ физіономическимъ зараженіемъ династическими типомъ, нельзя объяснить широкаго разсѣянія «гогенцоллернскихъ» чертъ и цѣлыхъ «физіономій» въ Сѣверной Германіи и физіономій «габсбургскихъ» — въ Австріи. И если въ послѣдней «зараженіе» дѣйствовало преимущественно въ высшихъ классахъ, то, напр., въ Баваріи оно охватило и самую толщу народа: среди баварскаго простонародья чрезвычайно много подлиннѣйшихъ по внѣшнему виду — «Виттельсбаховъ».

4.

Вопросъ о «династическомъ» зараженіи физическихъ типовъ приводитъ къ болѣе общему вопросу объ ихъ возникновеніи. Слѣдуетъ прежде всего замѣтить, что говорить о такихъ «общихъ» типахъ, какъ, напр., русскій, французскій, нѣмецкій и т. п. можно лишь съ великой осторожностью. На самомъ дѣлѣ въ любой странѣ имѣется, какъ мы всѣ это знаемъ, не одинъ, а множество физическихъ типовъ, очень разнообразныхъ и не могущихъ никакъ быть сведенными къ какому-либо единству. Мало того: и во Франціи, наприм., встрѣчаются — «чисто-русскія» лица; еще болѣе ихъ въ Германіи. Съ другой стороны, немало «не-русскихъ» лицъ есть въ Россіи, даже среди коренного населенія.

Болѣе опредѣленнымъ образомъ можно говорить — въ предѣлахъ отдѣльныхъ націй — о господствующихъ типахъ извѣстной соціальной среды. Въ старой Пруссіи несомнѣнно существовалъ, да живъ и доселѣ, духовно-физическій типъ такъ называемыхъ «юнкеровъ». А цѣльный и въ себѣ замкнутый типъ «англійскихъ бароновъ», перелившійся впослѣдствіи въ извѣстный всѣмъ комплексъ физическихъ и духовныхъ чертъ «породистаго» англичанина!.. Но болѣе того: подобные духовно-физическіе типы могутъ возникать и внѣ связи съ какою-либо національно-территоріальной основой. Напримѣръ — «еврейскій» типъ.

Какъ, опрашивается, возникли всѣ эти типы?

Обычный отвѣтъ — типы создала кровь, т. е. наслѣдственность, — въ сущности не содержитъ отвѣта, а лишь перемѣщаетъ вопросъ. Безспорно: чтобы въ прусскихъ юнкерахъ, «породистыхъ» англичанахъ и новоевропейскомъ еврейскомъ городскомъ населеніи могли выработаться ихъ специфическія черты и притомъ стать устойчивыми и даже рѣзкими и въ себѣ замкнутыми, — требовались вѣка изолированной, въ смыслѣ охраны, «породы» (это можно одинаково сказать и объ англичанахъ извѣстной категоріи, и о прусскихъ юнкерахъ, и о «типическихъ» евреяхъ) именно потому, что они являются чистой культурой характерныхъ чертъ: физическихъ и духовныхъ.

Вообще ошибочно думать, что «расы» представляютъ что-либо данное самой природой. Раса не причина, а результатъ. Она вырабатывается долговременной работой поколѣній въ одномъ опредѣленномъ направленіи и при необходимомъ условіи: отсутствіи примѣси чужеродныхъ элементовъ. Это условіе и наблюдается въ нашихъ трехъ случаяхъ.

Однако изъ предыдущаго уже видно, что условіе «чистоты крови» неразрывно связано съ другимъ: кастовой жизнью. А это необходимо предполагаетъ работу ряда чисто-духовныхъ факторовъ: кастовой морали и эстетики, кастоваго кодекса чести, кастоваго идеала совершенства, вообще кастовыхъ идеаловъ и, значитъ, образа жизни, нравовъ, психологіи и т. д. Выходитъ, что и въ этихъ случаяхъ «чистаго разведенія» никакъ нельзя уединить дѣйствіе чисто-физическаго фактора «крови», настолько смѣшано это дѣйствіе съ дѣйствіемъ духа. На самомъ дѣлѣ именно духъ, т. е. только что упомянутые идеалы, въ томъ числѣ и эстетическіе, превращаясь въ теченіе ряда поколѣній въ живые инстинкты, даютъ той или другой группѣ основное направленіе и настолько же окрашиваютъ ея душу, насколько формируютъ ея тѣло и болѣе того: даютъ ей физическую и духовную физіономію, даютъ выраженіе ея лицу. Наружность и есть, въ извѣстной степени, выраженіе «внутренности», т. е. души. И часто она бываетъ выраженіемъ души въ степени весьма большой.

Англійскіе свободолюбивые и полные иниціативы бароны, «благородные лорды», воспитанные на чувствѣ отвѣтственности передъ самими собою и уже въ силу этого склонные къ известной широтѣ кругозора, люди крѣпкой воли, но не чуждые извѣстнаго «паренія» и мечтательнаго уклона, должны были стать и физически такими, какими они стали: людьми мужественной и «благородной», полной сознанія собственнаго достоинства, осанки, сухой и крѣпкой, мускулистой красоты, однако, подчасъ и весьма утонченной.

Также и физическій типъ «юнкеровъ», — рѣзкій и для чужеродцевъ непріятный, типъ пассивной дисциплины, упорной прямолинейности и постоянной готовности къ наступленію, — былъ предопредѣленъ стоявшими передъ этой кастой заданіями и общимъ направленіемъ Прусско-Бранденбургскаго государства.

Не иначе происходило дѣло и съ возникшимъ въ европейскомъ средневѣковомъ гетто еврейскимъ типомъ. Духовно-подвижной, умственно-гибкій, весьма волевой, но вмѣстѣ съ тѣмъ очень впечатлительный, этотъ типъ требовалъ и соотвѣтствующаго тѣла: не крупнаго, легкаго, не особенно подвергающагося развитію физической силы и ловкости, зато сильнаго въ пассивномъ сопротивленіи. Это былъ попреимуществу городской и даже въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ «комнатный» типъ: боящійся «большого воздуха», невообразимый въ «рыцарскомъ турнирѣ», но незамѣнимый въ торговлѣ, вообще въ «спекуляціи», какъ въ торговомъ смыслѣ, такъ и въ смыслѣ «умозрѣнія», въ диспутѣ, въ идейной борьбѣ.

5.

Типъ современной европейской «интеллигенціи» ранѣе всего былъ преднамѣченъ именно въ средневековомъ гетто. И нельзя сомнѣваться, что этотъ европейско-еврейскій типъ не только создалъ соответствующую ему эстетику, но и самъ былъ въ весьма большой степени ея продуктомъ.

Въ томъ-то и дѣло, что и гетто, и касты англійскихъ бароновъ, и прусскихъ юнкеровъ образовались сравнительно очень поздно. И для того, чтобы эти группы могли сложиться именно въ томъ видѣ, въ какомъ онѣ дѣйствительно сложились, — т, е. въ смыслѣ опредѣленныхъ духовно-физическихъ типовъ, — необходимо допустить существованіе неизвѣстнаго рода первоначальнаго импульса, давшаго общее направленіе всему ихъ послѣдующему развитію. Въ предыдущемъ уже было видно, что духовныя черты этихъ типовъ неотдѣлимы отъ физическихъ и составляютъ вмѣстѣ съ послѣдними какъ бы слитный монолитъ. При этомъ нельзя сомнѣваться, что опредѣляющая роль въ этомъ монолитѣ принадлежитъ именно духовнымъ его элементамъ и чертамъ. Эти-то элементы и черты и составляютъ тотъ первоначальный импульсъ, который, давъ кастѣ ея raison d’être, предопредѣлилъ ея обособленіе, и тѣмъ самымъ и все направленіе ея дальнѣйшаго развитія.

Въ частности, образованіе въ кастѣ даннаго, т. е. вполнѣ опредѣленнаго, физическаго типа было бы совершенно необъяснимо, если бы въ ней съ самаго начала не жило представленіе объ этомъ типѣ, если бы ей съ самаго начала не предносился извѣстнаго рода, т. е. именно соотвѣтствующій этому типу эстетическій идеалъ.

Такъ-то и выходитъ, что «кровь» въ сущности не даетъ отвѣта на вопросъ о происхожденіи даннаго духовно-физическаго типа, а только перемѣщаетъ вопросъ. «Кровь», т. е. «чистое разведеніе» даннаго типа рядомъ послѣдовательныхъ поколѣній, закрѣпляетъ данный типъ, сообщаетъ ему прочность, вырабатываетъ, шлифуетъ его, дѣлаетъ, такъ сказать, «огнеупорнымъ». Но не она рождаетъ типъ. Онъ родится отъ чего-то другого и нетрудно догадаться отъ чего: отъ духа.

Люди вообще бываютъ большей частью такими — и нравственно, и физически, — какими они хотятъ быть. И хотя идеалъ, и нравственный и физическій, недостижимъ, все же не что иное, какъ именно этотъ заложенный въ наше чувство и въ наше сознаніе идеалъ, даръ нашего духа, дѣлаетъ насъ такими, а не иными. Ближайшимъ образомъ можно сказать, что женщины любой соціальной группы бываютъ такими, какими ихъ желаютъ видѣть мужчины, а мужчины — какими ихъ желаютъ видѣть женщины. Такъ-то и дѣти «создаются» родителями вовсе не исключительно однимъ только актомъ прокреаціи, но въ гораздо большей степени — духовнымъ воздѣйствіемъ. При обществѣ безкастовомъ, при обществѣ полулишенномъ семейной основы — во всѣ формулы приходится вносить немало поправокъ. Но суть дѣла отъ этого не мѣняется: причины чисто психологическаго порядка часто вызываютъ физіологическія измѣненія и даже создаютъ опредѣленный физическій типъ. Разительные примѣры такого воздѣйствія идеала на жизнь, духа на тѣло — даетъ судьба Россіи.

Но объ этомъ въ другой разъ.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, №895, 14 ноября 1927.

Visits: 21

Александръ Салтыковъ. Летучія Мысли. 21 ноября 1930. Большевики и украинство

Въ недавней замѣткѣ о новѣйшихъ уклонахъ украинскаго движенія я указалъ, что оно значительно отодвинулось отъ своей первоначальной исходной точки культурно-племенного самоопредѣленія. Но любопытно, что «эволюція» самихъ большевиковъ въ отношеніи украинской проблемы, при всей видимости ихъ подчиненія вожделѣніямъ украинистовъ, внушена отчасти побужденіями имперскаго характера — пусть и окрашенными въ соціалистическій цвѣтъ.

***

Нужно сказать, что большевики вообще очутились въ довольно курьезномъ положеніи — предъ лицомъ украинскаго и другихъ мѣстныхъ націонализмовъ, пробужденныхъ революціей. И не только курьезномъ, но и прямо опасномъ въ очень многихъ отношеніяхъ.

Съ одной стороны большевизмъ, отвергающій націю, но не отвергающій — по крайней мѣрѣ, въ смыслѣ немедленнаго устраненія, — физіологическое соединство племени, не могъ видѣть въ мѣстныхъ этнизмахъ непосредственныхъ своихъ враговъ. И не говоря уже о тактической необходимости привлечь ихъ на свою сторону, давъ имъ мѣсто подъ большевицкой крышей, ихъ возрожденіе казалось моосковскимъ правителямъ однимъ изъ дѣйствительныхъ практическихъ средствъ окончательной ликвидаціи инстинктовъ и пережитковъ Имперіи, въ чемъ большевизмъ продолжалъ видѣть — и по захватѣ имъ власти — свою главнѣйшую задачу. Но вмѣстѣ съ тѣмъ мѣстные этнизмы и особенно украинское движеніе грозили — своимъ возможнымъ превращеніемъ въ націонализмы (что съ украинствомъ дѣйствительно и произошло) — скомпрометировать основное заданіе большевиковъ: превращеніе союзныхъ республикъ въ единое соціалистическое человѣчество.

И какъ разъ въ послѣднемъ отношеніи обнаружилось, что кое-что въ прерванной имперской линіи было на руку и «коммунистическому строительству», прежде всего — ея имперскій, великодержавный размахъ. Этотъ взглядъ имѣетъ среди большевиковъ многочисленныхъ сторонниковъ, полагающихъ, что развитие мѣстныхъ націонализмовъ разъединяетъ и разбиваетъ силы трудящихся и увеличиваетъ силу капитализма.

Какъ бы то ни было, но большевики очутились между поощреніемъ этническихъ вожделѣній и подавленіемъ ихъ — какъ между двухъ огней. Этимъ смѣшаннымъ чувствомъ и была продиктована вся ихъ украинская политика, и это-то и объясняетъ ея бросающуюся въ глаза двойственность.

***

Однако эта двойственность вращается вокругъ одного основного стержня… Не такъ давно «Извѣстія» требовали одновременнаго усиленія борьбы и съ «великодержавнымъ», великорусскимъ, шовинизмомъ и съ мѣстными націонализмами. При этомъ газета признаетъ наиболѣе опаснымъ — великорусскій шовинизмъ. Странно сказать, но послѣдній взглядъ сильно напоминаетъ точки зрѣнія тридцатыхъ годовъ прошлаго столѣтія, напримѣръ, вполнѣ аналогичное мнѣніе Бенкендорфа, высказанное имъ въ недавно опубликованныхъ докладахъ его имп. Николаю I. Мысль Бенкендорфа какъ разъ въ томъ и заключалась, что вѣрнѣйшее предохранительное средство въ борьбѣ съ мѣстными этнизмами за духовную цѣлость имперіи заключается въ подавленіи этнизма великорусскаго… Но довольно схожій съ этимъ уклонъ проявился уже на XII съѣздѣ компартіи (въ 1923 году). А мотивировку его находимъ въ рѣчи Сталина на ея послѣднемъ съѣздѣ: «надо дать національнымъ (т. е. мѣстнымъ) культурамъ развиться, выявить всѣ свои потенціи, чтобы создать условія для сліянія ихъ въ одну общую культуру съ однимъ общимъ языкомъ».

«Общая культура» Сталина есть, конечно, культура «соціалистическая». Болѣе того: вполнѣ возможно, что подъ «общимъ языкомъ» онъ разумѣлъ — языкъ эсперанто. Во всякомъ случаѣ, онъ не сказалъ, что имѣетъ въ виду русскій языкъ. Пусть такъ! Но намъ-то вѣдь ясно, что инымъ не можетъ быть «общій языкъ» Россіи…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, №1998, 21 ноября 1930.

Visits: 16

А. Салтыковъ. Летучія Мысли. 10 ноября 1930. Об украинствѣ

Читатели «Возрожденія» обратили, вѣроятно, вниманіе на недавнія статьи А. А. Боголѣпова, посвященныя украинскому вопросу — въ его современной постановкѣ у большевиковъ. Ближайшій и непосредственный выводъ, который можно сдѣлать изъ собранныхъ въ этихъ статьяхъ данныхъ, заключается въ томъ, что сущность украинской проблемы, какъ она стоитъ въ наши дни, — вовсе не въ признаніи или не-признаніи культурнаго самоопредѣленія территорій, означаемыхъ въ совѣтской Россіи именемъ «Украины». Правда, такъ понимается и нынѣ «украинское движеніе» еще очень многими. Но не таковы въ наши дни его дѣйствительныя цѣли, его дѣйствительный смыслъ.

***

Антономія украинства, въ смыслѣ автономіи культурной, стоитъ въ большевицкомъ государствѣ — внѣ какихъ-либо сомнѣній и пользуется всеобщимъ признаніемъ. И добавлю: въ этомъ отношеніи едва ли можно ждать какихъ-либо измѣненій — и со стороны будущаго національнаго правительства Россіи, каковы бы ни оказались его политическая окраска и составъ.

И какъ разъ въ интересахъ будущей національной Россіи — и подготовленія пути къ ней — было бы въ высшей степени желательно, чтобы и западно-европейское общественное мнѣніе, нынѣ усиленно обрабатываемое украинистами, было освѣдомлено о томъ, что никто не покушается въ наши дни, въ россійскихъ антибольшевицкихъ кругахъ, на культурную самобытность группъ, признающихъ себя «украинскими».

***

Но въ томъ-то и дѣло, что вышеочерченная постановка украинскаго вопроса не удовлетворяетъ современныхъ украинистовъ. Не удовлетворяетъ ихъ, въ частности, и вытекающая изъ данной постановки формула равноправія русскаго и украинскаго языковъ. Это-то и показываетъ, что въ «украинской проблемѣ» дѣло нынѣ идетъ вовсе не о признаніи украинской самобытности, а о чемъ-то другомъ. Это «что-то другое» есть ни болѣе, ни менѣе, какъ украинизація всѣхъ непризнающихъ себя «украинскими» элементовъ, живущихъ на территоріи, относимой нынѣ къ «Украинѣ».

Болѣе откровенные изъ украинистовъ вполнѣ открыто высказываются о томъ, какъ они понимаютъ эту «украинизацію». Они требуютъ активнаго вмѣшательства со стороны власти — въ борьбу «двухъ культуръ», т. е. украинизаціи мѣрами государственнаго воздѣйствія. И первоочередной задачей государства должна стать, съ точки зрѣнія этихъ круговъ, — деруссификація пролетаріата.

***

Итакъ: отъ культурнаго освобожденія украинскихъ элементовъ — къ искорененію русской культуры. И отъ борьбы съ насильственнымъ обрусеніемъ — къ насильственному же насажденію культуры украинской (подъ которою, кстати сказать, разумѣется — этого не надо забывать — зарубежная галицкая культура). Таковъ путь, продѣланный украинистами.

Его политическій смыслъ достаточно ясенъ. Но въ порядкѣ идеологическомъ интереснѣе другая его сторона. Не заключаетъ ли въ себѣ крылатое слово «деруссификація пролетаріата» — и прямого признанія, что пролетаріатъ Украины вовсе не сплошь «украинскій». Болѣе того: изъ возникшей по данному пункту полемики съ Ларинымъ видно, что до 85 проц. этого пролетаріата состоитъ изъ элементовъ вовсе не «украинскихъ» по своему составу и культурному облику. Но тѣмъ самымъ и обнаруживается, что отъ чисто этническаго идеала, отъ народнической этнической программы, украинисты незамѣтно пододвинулись къ программѣ національной, что Украина имъ нужна не для самоопредѣленія культуры и племени, но для территоріальнаго выявленія и оформленія націи, новой украинской націи, призванной заменить — въ весьма обширной части Россіи — націю россійскую…

Алексадръ Салтыковъ.
Возрожденіе, №1987, 10 ноября 1930.

Visits: 20

Александръ Салтыковъ. О политикѣ и «компетенціи»

На дняхъ въ «Возрожденіи» г. П<авелъ> М<уратовъ> подошелъ вплотную къ одному изъ самыхъ коренныхъ вопросовъ структуры и организаціи національной власти, къ самому ея живому и наиболѣе дѣйственному существу. Политика или компетенція? [1] Которой изъ этихъ двухъ основныхъ силъ, которому изъ этихъ двухъ, во многихъ отношеніяхъ противоположныхъ и тѣмъ не менѣе одинаково входящихъ въ дѣйственное существо государственной власти порядковъ принадлежитъ приматъ — въ веденіи государственнаго корабля… По мысли автора, «вѣкъ нынѣшній», въ противоположность «вѣку минувшему», ищетъ прежде всего компетенціи. Ее-то и стремится онъ осуществить въ государствѣ — становясь все болѣе равнодушнымъ къ политическому принципу, какъ таковому (къ принципу «народоправства» или неограниченной монархіи), за которые были способны умирать предшествовавшія поколѣнія… Итакъ: всякая власть хороша, поскольку она компетентна, независимо отъ политическаго принципа, на которомъ она покоится. И всякая власть, независимо отъ положенныхъ въ ея основанія принциповъ, плоха — если она некомпетентна.

Говоря вообще, трудно было правильнѣе вскрыть основное различіе «вѣка нынѣшняго» отъ «вѣка минувшаго», чѣмъ это сдѣлано въ вышеизложенномъ построеніи П. М. Напомню, что при территоріальномъ раздѣленіи Франціи во время революціи — тогда-то, какъ извѣстно, и родился «вѣкъ минувшій» — было обращено сугубое вниманіе на то, чтобы мѣстныя собранія составлялись не по признаку профессіи, ремесла или корпоративной принадлежности, но по признаку жительствъ въ данномъ кварталѣ или округѣ. «Право представлять и быть представленнымъ, — мотивируетъ данное постановленіе Moniteur отъ 29 октября 1789 года, — даетъ не принадлежность къ корпораціи или профессіи, но званіе французскаго гражданина». Но это-то и значило изгнать фактически принципъ компетенціи — изъ самой основы государственнаго зданія.

***

Однако поставленный тогда, въ эпоху зарожденія «вѣка минувшаго», вопросъ — принимаетъ и нѣсколько иной видь. И этотъ вѣкъ, въ сущности, не отвергалъ компетенціи. Онъ видѣлъ ее въ иномъ, чѣмъ видимъ ее мы, но и онъ подошелъ съ точки зрѣнія «компетенціи» къ утвержденію примата политическаго принципа въ государственной жизни. Разница здѣсь не въ томъ, что онъ утвердилъ приматъ «не-компетенціи», а въ томъ, что онъ призналъ «компетентнымъ» не профессіонала, не члена корпораціи, но гражданина. Можно конечно утверждать, что слишкомъ одностороннее проведеніе такого взгляда ведетъ къ цѣлому ряду гибельныхъ послѣдствій. Но нельзя отрицать, что и въ немъ заключена большая внутренняя логика… И вмѣстѣ съ тѣмъ весь этотъ строй идей обнаруживаетъ что и сами категоріи «компетенціи» и «компетентности», казалось бы безусловно объективныя, въ дѣйствительности могутъ порою окрашиваться субъективно: не одно и тоже принимаемъ мы въ разныя эпохи и въ разныхъ условіяхъ за «компетенцію»…

Все это и показываетъ, что далеко не такъ-то легко опредѣлить, что такое есть «въ сущности компетенція» — въ дѣлѣ государственнаго строительства. Да и на практикѣ не всегда легко рѣшить какой именно строй является «компетентнымъ». Можно ли, напримѣръ, назвать таковымъ строй Америки? Этотъ вопросъ представляется мнѣ спорнымъ. Не американскими-ли именно дѣятелями были явлены, за последнюю четверть вѣка, — и въ количествѣ, можно сказать, умопомрачительномъ, — наиболѣе классическіе случаи «государственной не-компетенціи»? Достаточно вспомнить Вильсона. Но и дѣятели совершенно иного склада, на первый взглядъ рѣзко противоположнаго вильсоновскому, часто оказываются въ Америкѣ, при болѣе внимательномъ разсмотрѣніи, такими же, но только такъ сказать «обратными» Вильсонами… Или возьмемъ, напримѣръ, современный строй Франціи. Если послушать французовъ — особенно наиболѣе вдумчивыхъ среди нихъ, — то этотъ строй никакъ нельзя назвать «компетентнымъ». И съ большими лишь оговорками, дополненіями и разъясненіями можно, съ другой стороны, принять утвержденіе П. М. — будто наша историческая власть представляла «довольно полно», во время войны, — «не-компетенцію». Въ этомъ отношеніи можно сказать: и да и нѣтъ.

Уже само слово «компетенція» вызываетъ представленіе о техникѣ и о работѣ приноровленнаго аппарата. Но можно ли утверждать, что въ этомъ смыслѣ навыковъ, налаженной работы и техники власти, т. е. прежде всего въ смыслѣ своего техническаго аппарата, наша историческая власть была «некомпетентна», вообще уступала въ чемъ-либо — инымъ государственнымъ организаціямъ?

***

И все же авторъ, на мой взглядъ, въ чемъ-то сугубо правъ — и въ этомъ своемъ, нѣсколько можетъ быть, чрезмѣрномъ въ своемъ выраженіи утвержденіи. Установленныя мною предварительныя вѣхи и имѣютъ цѣлью уточненіе, ближайшее разъясненіе и дальнѣйшее обоснованіе его глубоко вѣрной, на мой взглядъ, въ основѣ, мысли.

Выскажу, дополняя ее, что секретъ власти, въ смыслѣ творческаго дѣйствія, не столько въ ея структурѣ и организаціи (въ смыслѣ осуществленія того или иного политическаго принципа) и даже не столько въ ея «компетенціи», сколько въ самой націи, ею представляемой. Въ этомъ утвержденіи не заключается отверженія цѣнности политическаго принципа, какъ такового. Но и сама эта цѣнность можетъ быть принята лишь въ тѣсной связи съ бытіемъ націи, съ національными потенціями и возможностями даннаго момента. Въ томъ-то и дѣло, что и Америка и Франція были во время войны живыми націями. Это-то и имѣло результатомъ, что весьма далекій отъ совершенства французскій строй не помѣшалъ тому, что власть оказалась, во Франціи, «компетентной» — въ годину испытанія. То же можно сказать и о строѣ Америки, самомъ старомъ изо всѣхъ существующихъ нынѣ въ мірѣ «режимовъ», разсчитанномъ на первобытную пастушескую и земледѣльческую страну и нынѣ ставшемъ явно-отсталымъ, архаическимъ, даже граничащимъ въ очень многихъ своихъ чертахъ съ нелѣпостью… Напротивъ, россійская нація давно уже находилась въ процессѣ глубокоболѣзненнаго перерожденія, ослабившаго всѣ ея устои. Такъ-то и вышло, что при превосходномъ техническомъ аппаратѣ власти и безспорной ея «компетенціи», ни эта компетенція, ни самъ аппаратъ власти не могли быть использованы въ національныхъ цѣляхъ.

Я уже много разъ касался въ «Возрожденіи» вопроса объ этническомъ (а это значить: антинаціональное) перерожденіи Россіи послѣднихъ десятилѣтій, проявлявшемся одновременно въ двухъ ея, по существу, сродныхъ основныхъ аспектахъ: революціи и реакціи. Не буду вновь углублять этой темы. Дополню вышесказанное лишь тѣмъ, что всякій «строй», всякій «режимъ» означаетъ не только техническій аппаратъ власти и ея живую каждодневную практику — и не только соціальный идеалъ, которымъ эта власть вдохновляется — но и національную программу, даже національную философію и психологію. Другими словами, между «режимомъ» и основными линіями національнаго бытія, болѣе того: между режимомъ и самою концепціей націи, которая можетъ быть различною у разныхъ народовъ и въ разныя эпохи, существуетъ тѣснѣйшая связь. Такъ-то и выходитъ, что самъ «строй» любой націи есть лишь одно изъ ея выраженій. Онъ есть выраженіе основныхъ ея цѣнностей и стремленій. Потому-то режимъ и можетъ быть «жизненнымъ» — а вѣдь это въ сущности и значить «компетентнымъ» въ смыслѣ П. М. — лишь въ мѣру «жизненности» самой представляемой имъ націи. И вмѣстѣ съ тѣмъ — лишь въ мѣру своего соотвѣтствія и вѣрности основнымъ историческимъ силамъ и идеямъ, заключеннымъ въ этой націи. Тамъ, гдѣ сама нація отклонилась отъ этихъ силъ, тамъ не можетъ быть и «жизненнаго» режима. Ибо всякая нація заключаетъ въ себѣ идею, осуществленіемъ которой она и является. И когда сама нація отказывается отъ заключенной въ ней идеи, когда становится неясною — какъ было у насъ въ послѣднія десятилѣтія — національная программа, тогда дѣлается «больнымъ» и режимъ. Внѣшнимъ выраженіемъ этого перерожденія и является то, что онъ теряетъ «компетенцію» — не въ узко техническомъ смыслѣ работы его аппарата, но въ болѣе глубокомъ смыслѣ истинно-творческой работы.

***

Въ этомъ контекстѣ уже представляется, какъ кажется, возможнымъ нѣсколько ближе подойти къ вопросу, что же такое есть, въ основной своей сущности, государственная «компетенція»* въ смыслѣ П. М. Уже изъ предыдущаго видно, что она заключаетъ въ себѣ не только основанную на спеціальномъ знаніи и практическомъ умѣніи управомоченность, но и нѣчто иное. И мы уже предчувствуемъ, что едва ли не въ этомъ «иномъ» и заключается дѣйственный, горящій центръ всего вопроса.

Чтобы опредѣлить ближе природу государственной компетенціи, намъ приходится ввести въ кругъ нашихъ построеній одну особую категорію, въ присутствіи которой въ творческомъ процессѣ жизни мы ежечасно убѣждаемся, хотя обычно и не обращаемъ на нее большого вниманія. Эта жизненная и творческая категорія, категорія живого творчества жизни — настолько яркая и рѣзко-реальная, что она часто принимаетъ и физіологическое выраженіе. Однако эта категорія — категорія расы — есть по своему источнику духовная, и она всегда остается скорѣе духовною по своему существу. Она-то и получаетъ первенствующее значеніе при объясненіи и оцѣнкѣ цѣлаго ряда явленій соціальной и національной жизни.

Я неоднократно уже подчеркивалъ въ предыдущихъ очеркахъ, что сама нація полна «расы», — расы, въ смыслѣ прежде всего духовномъ, — т. е. что она есть по существу, расовое явленіе. Но то же можно сказать и вообще о культурѣ, а также о государствѣ, о всей вообще суммѣ явленій, создающихъ соціальную и національную жизнь. И прежде всего — о государственной власти. Послѣдняя и являются, въ своей дѣйственной сущности, т. е. поскольку она дѣйствительно служитъ творческимъ факторомъ націи, — явленіемъ расоваго порядка.

Чтобы предыдущее оказалось вполнѣ яснымъ, надо, конечно, условиться, что разумѣть въ данномъ случаѣ подъ «расою». Я уже указалъ, что она является, въ нашемъ смыслѣ, т. е. въ смыслѣ творческаго своего дѣйствія, функціей духа. Но для дальнѣйшаго, болѣе близкаго опредѣленія этой ея функціональности — надо имѣть въ виду еще и следующее. Слово «раса» имѣетъ, какъ извѣстно, два значенія. Она означаетъ во-первыхъ расовую группу, т. е. извѣстное соединство, объединенное совокупностью нѣкоторыхъ признаковъ: цвѣтомъ кожи, антропометрическими данными, типомъ лица, также и духовнымъ складомь. Но, наряду съ этимъ качественнымъ значеніемъ, слово «раса» имѣетъ и количественный смыслъ. Здѣсь дѣло сводится къ болѣе или менѣе. Изъ двухъ людей — принадлежать ли они къ одной и той же или къ двумъ различнымъ расамъ (въ первомъ смыслѣ) — у одного можетъ быть болѣе «расы», т. е. «породы», а у другого меньше. Нація, культура, государство связаны съ «расою» отчасти и въ первомъ, качественномъ смыслѣ этого слова. Особенности «расы» (повторяю вновь, что имѣю имѣю въ виду прежде всего духовную основу даннаго явленія) и ея осуществляемая въ націи основная идея всего сквозитъ — если между обоими порядками еще не утрачена животворящая цѣлая органическая связь — и въ организаціи власти, въ ея структурѣ и въ самомъ даже ея дѣйствіи. Но нація, культура и государство суть «расовыя явленія» — особенно во второмъ, количественномъ смыслѣ этого слова. Всякая государственная власть, дѣйствительно заслуживающая это имя, т. е. способная на творческое дѣйствіе, есть «расовое созданіе», прежде всего въ томъ смыслѣ, что она «породиста». Она не только выражаетъ опредѣленный типъ и характеръ, но и является напряженнѣйшимъ сгущеннымъ ихъ выраженіемъ.

***

Такая-то «породистая» власть неизбѣжно и окажется всегда «компетентною» — по практическимъ послѣдствілмъ своего властвованія. Пока во власти жива «раса», она снесетъ все: и жесточайшіе удары исторической судьбы и крупные дефекты въ собственномъ своемъ строеніи и глубокую ошибочность политическихъ принциповъ, лежащихъ въ ея основѣ, и самые убійственные методы управленія и хозяйствованія, и «квалифицированную» и техническую и всякую иную не-компетентность своихъ представителей… Такъ Римское государство, введшее анархію (въ образѣ трибунской власти) въ самую основу своего строя, не только явило максимумъ фактической «компетепціи» въ современномъ ему мірѣ, но и оказалось носителемъ величайшей исторической судьбы. Но это стало возможнымъ лишь потому, что само оно было въ высшей степени — расовымъ созданіемъ. Таковыми же были и Византія ѴI — XІІ вѣка, и Венеція въ исходѣ Среднихъ вѣковъ, а впослѣдствіи Франція Людовика XIѴ, и наша великая Имперія. Но къ типу такихъ «расовыхъ созданій» подходятъ и современная Франція и Америка. Наоборотъ, Россія послѣднихъ десятилѣтій, — сначала медленно, а потомъ все быстрѣе — теряла свою «расу»… При сравненіи нашего «строя» эпохи имп. Николая II со строемъ эпохи нашихъ царицъ XѴIII вѣка, — послѣдній кажется намъ явно анархическимъ. Его государственный аппаратъ, какъ и строй современной Америки, былъ въ сущности, архаическимъ, унаслѣдованнымъ отъ старой Москвы. Вообще въ немъ было много «невязокъ» — отчасти напоминающихъ таковыя же современнаго американскаго строя. И все же въ Елисаветинско-Екатерининскомъ строѣ было что-то, что сдѣлало его необыкновенно дѣйственнымъ. Это «что-то» и заключалось въ ярко проявлявшейся въ ней «расѣ». Все въ немъ дышало ею и поэтому-то онъ и дѣлалъ чудеса. Напротивъ, очень «стройный», весьма «логичный» и технически довольно совершенный, но лишенный «расы» строй нашихъ послѣднихъ десятилѣтій, несмотря на его высокую государственную квалифицированность, превосходившую на мой взглядъ таковую Франціи и Америки, во всякомъ случаѣ, не уступавшій имъ, оказался въ порядкѣ дѣйствительности, — «не-компетенціей»…

Много таинственнаго, много рокового заключено въ судьбѣ какъ отдѣльныхъ людей, такъ и цѣлыхъ націй, — особенно въ той области еще неизвѣданнаго и до сихъ поръ пренебреженнаго въ жизни національныхъ группъ, къ которой какъ разъ относится ихъ бытіе, какъ «расовыхъ» созданій…

***

«Раса» — основное явленіе жизни, проявляется и распознается во всякомъ ея движеніи. И такъ какъ огромное мѣсто въ жизни занимаетъ игра — во всѣхъ смыслахъ этого слова и во всѣхъ манифестаціяхъ этого явленія, — то игра и представляетъ собою обширнѣйшее поле для проявленія расы: игра, начиная со всякаго вообще спорта и вплоть до высшихъ, сплошь «расовыхъ» тонкостей политической игры. Поэтому-то къ политикѣ, вообще ко всей совокупности бытія національныхъ соединствъ вполнѣ приложимо спортивное выраженіе: «быть въ формѣ». Но что имѣется въ виду этимъ выраженіемъ, — тѣснѣйшимъ образомъ связано съ самимъ существомъ «расы». «Быть въ формѣ» — это и есть одно изъ самыхъ основныхъ ея проявленій. И національная власть, и сама нація, и вообще «раса», какъ таковая, — все это живыя струи бытія, пребывающаго «въ формѣ», т. е. въ состояніи совершеннѣйшаго раскрытія опредѣленно направленныхъ возможностей. — Здѣсь жизнь и инстинктъ, т. е. даже «раса», сливаются въ одно нераздельное цѣлое — съ навыками культурной наученности. Но тутъ-то и выступаетъ лживая суть послѣдней. Она заключается не столько въ «образованіи», сколько въ воспитаніи. И даже въ этомъ особомъ, весьма близкомъ къ «разведенію», смыслѣ этого слова, который имѣется въ виду — когда мы говоримъ о выведеніи высшихъ сортовъ растеній и разведеніи высшихъ «культурныхъ» породъ животныхъ. Сущность расоваго воспитанія, которое есть выращиваніе, и сводится къ пробужденію въ воспитываемомъ общаго такта, общихъ созвучій — съ воспитывающей средою.

И все это въ весьма значительной степени относится и къ культурѣ чисто государственной. Все это въ значительной мѣрѣ раскрываетъ источники силы и слабости, заложенные въ любомъ государственномъ аппаратѣ. Этотъ-то секретъ расоваго воспитанія и тѣснѣйшимъ образомъ связанный съ нимъ секретъ государственнаго творчества и быль утраченъ сумеречною Россіей послѣднихъ десятилѣтій. «Компетенція», въ смыслѣ П. М., есть, кажется, не что иное какъ «естественное состояніе», всякой пребывающей «въ формѣ» національной власти, какъ расоваго созданія. И потому-то наша власть послѣднихъ десятилѣтій и не могла быть «въ формѣ», что она во многихъ своихъ проявленіяхъ и отправленіяхъ — и при этомъ самыхъ основныхъ и опредѣляющихъ — перестала быть расовымъ созданіемъ. Ея «раса» угасла, и отъ нея остался лишь техническій аппаратъ.

[1] См. статью П. Муратова: https://vk.cc/c1aodT

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, №1985, 8 ноября 1930.

Visits: 17

Александръ Салтыковъ. Летучія Мысли. 3 ноября 1930. Личность въ событіяхъ

Вл. Ходасевичъ не безъ основанія отмѣтилъ на-дняхъ (въ разсказѣ объ одномъ изъ эпизодовъ жизни Державина), что «голубые глаза» могутъ порою оказывать вліяніе на ходъ исторіи… Но такое вліяніе могутъ оказывать и жадные глаза. Вообще преломленія живой человѣческой личности въ событіяхъ — и событій въ живой человѣческой личности — даютъ часто весьма ироническій комментарій къ старозавѣтной теоріи «непреклоннаго историческаго процесса, стихійно устремленнаго къ неизбежной цѣли», возобновленной, какъ я намедни отмѣтилъ, г. Милюковымъ.

***

Такой ироническій комментарій я нашелъ, — знакомясь, въ послѣдніе дни, съ исторіей маленькаго мѣстечка Ссо (Sceaux), расположеннаго между Орлеанскою и Шатильонскою дорогами. Это — прелестное мѣстечко, едва ли не самое интересное въ окрестностяхъ Парижа. Оно хранитъ въ почти полной неприкосновенностн — ХѴІІ и ХѴІІІ столѣтія. Интересна и исторія этого городка во время революціи. Послѣдняя преломилась въ немъ ярче всего — въ личности и дѣяніяхъ гражданина Пьера-Франсуа Паллуа. Онъ-то и даетъ намъ чрезвычайно красочный ироническій комментарій къ вышеупомянутой пышной теоріи…

***

Сынъ мелкаго кабатчика, Паллуа удачно женился на дочери подрядчика строительныхъ работъ, который и уступилъ ему свое дѣло. Революція застаетъ Паллуа «предпринимателемъ королевскихъ построекъ по департаменту охоты» и богатымъ человѣкомъ. Онъ — крупный подрядчикъ (имѣетъ до 400 рабочихъ), и владѣетъ одиннадцатью недвижимостями. Но окончательно его судьбу устроило взятіе Бастиліи. Можно, однако, сказать и обратно: главнѣйшимъ авторомъ «неизбѣжнаго историческаго процесса», поскольку сей послѣдній выразился въ сокрушеніи Бастиліи, былъ, повидимому, не кто иной, какъ именно Паллуа.

***

Со своими 400 paбочими, имъ спеціально вооруженными и представлявшими собою въ тогдашнемъ Парижѣ весьма значительную силу, — является онъ на площадь Бастиліи въ день ея штурма и сразу чувствуетъ, что на этомъ дѣльцѣ можно заработать. Очень похоже на то, что мысль о разрушеніи государственной тюрьмы (въ которой тогда сидѣло полтора человѣка, причемъ ни одного «политическаго») была пущена имъ же. Во всякомъ случаѣ, уже само его присутствіе — съ 400 рабочими-спеціалистами — повело къ тому, что данное «дѣло» осталось за нимъ. Приступилъ онъ къ нему безо всякой официальной миссіи, т. е. къ разрушенію одной изъ башенъ. Но затѣмъ получилъ и офиціальное порученіе, которое и исполнилъ, увеличивъ число рабочихъ до 1200 человѣкъ.

***

Разрушивъ крѣпость, онъ же и купилъ получившійся въ результатѣ разрушенія матеріалъ. И подъ тѣмъ же угломъ зрѣнія «коммерческаго дѣльца» повелъ онъ и дальнѣйшую патріотическую эксплуатацію — созданного въ значительной степени имъ же самимъ «историческаго событія». Для этой эксплуатаціи онъ открылъ спеціальную мастерскую, изъ которой наводнялъ Францію «маленькими Бастиліями». Онъ разсылалъ во всѣ стороны и «камни Бастиліи», а также и камни съ начертанною на нихъ «Деклараціей правъ». Изъ желѣзныхъ крюковъ Бастиліи онъ дѣлалъ медали, шпаги и иныя всякаго рода издѣлія, которыми и торговалъ. Онъ продавалъ статуэтки, бюсты, табакерки, чернильницы, прессъ-папье — все изъ матеріаловъ Бастиліи. Такъ-то она стала, въ ловкихъ рукахъ Паллуа, настоящею золотою розсыпью.

***

Нечего говорить уже о томъ, что онъ настроилъ изъ ея матеріаловъ нѣсколько домовъ, въ томъ числѣ обширный и прекрасный домъ въ Ссо, въ которомъ и жилъ припѣваючи.

***

Какъ и революціи, Паллуа служилъ вѣрою и правдою и всѣмъ послѣдующимъ режимамъ — мгновенно мѣняя цвѣтъ при каждой перемѣнѣ — и даже удостоился полученія пенсіи отъ короля Людовика-Филиппа. Но, не взирая на его феноменальную гибкость, судьба перестала ему благопріятствовать. Онъ дожилъ до глубокой старости, но умеръ бѣднякомъ — лишившись всего своего состоянія.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, №1980, 3 ноября 1930.

Visits: 18

А. Салтыковъ. Летучія Мысли. 31 октября 1930

Я не присутствовалъ при встрѣчѣ Коста и Беллонта. [1] Но судя по газетамъ, превосходитъ все, что можно было себѣ представить въ этомъ родѣ.

***

Авіація, «завоеваніе воздуха», есть чрезвычайно яркій символъ нашей цивилизаціи. Не только нашей цивилизаціи XX вѣка, но вообще европейской, «Фаустовской», цивилизаціи, въ основу которой искони было заложено стремленіе къ безконечному… Въ подвигѣ Коста и Беллонта есть, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ я полагаю, и очень существенная матеріальная сторона. Какъ и изысканіе кратчайшаго полярнаго, воздушного пути въ Америку, какъ и проникновеніе Бирда въ Антарктику, — и стремленіе связать Америку съ Европою воздушною Атлантическою линіей имѣетъ, вѣроятно, весьма серьезную практически-коммерческую подоплеку. Въ этой линіи, вѣроятно, заинтересованы крупныя силы дѣлового міра… Но вѣдь и практически-матеріальное направленіе также составляетъ — и отчасти всегда составляло — одну изъ наиболѣе характеристическихъ чертъ нашей цивилизаціи…

***

Эта ея особенность — какъ съ другой стороны и само «стремленіе къ безконечному» — больше всего и толкали и продолжаютъ нынѣ, въ усиленномъ темпѣ, толкать европейскую цивилизацію въ сторону техники. Для многихъ она и есть техническая цивилизація по преимуществу. Но въ области такихъ характеристикъ слѣдуетъ остерегаться преувеличеній. Античная цивилизація также не была лишена высокой техники, и еще выше ей была, по-видимому, въ техническомъ отношеніи — цивилизація эгейская. Правда, техники обѣихъ этихъ цивилизацій кажутся намъ односторонними. Но вѣдь и въ нашей технической цивилизаціи есть огромнѣйшіе пробѣлы. Вспомнимъ хотя бы энергіи солнца и моря, которыя мы до сихъ поръ, въ сущности, не научились утилизировать…

***

Какъ бы то ни было, но и «технический прогрессъ» остается одною изъ наиболѣе бросающихся въ глаза отмѣтинъ нашей цивилизаціи. И лишь въ кажущемся противорѣчіи съ техническимъ прогрессомъ находится нѣкій ея мистическій уклонъ, ея стремленіе къ чудесному и ирраціональному, скорѣе даже усилившіеся въ послѣднія времена, несмотря на оскудѣніе источниковъ подлинно-религіознаго вдохновенія… Дѣло въ томъ, что «практически-матеріальное» направленіе, питающее техническій прогрессъ, питаетъ въ то же время — пусть и черезъ довольно сложную систему «передачи» — и европейскій нео-мистицизмъ: стремленіе къ оккультнымъ знаніямъ, магіи и вообще самымъ экстравагантнымъ ученіямъ. И причина здѣсь въ томъ, что практически-матеріальное направленіе легко теряетъ связь съ подлинною интеллектуальностью. А разъ потерявъ ее, это направленіе широко раскрываетъ дверь — всякаго рода эксцентричностямъ… Вмѣстѣ съ тѣмъ, и самъ «экспериментальный методъ», утвердившійся въ новоевропейской наукѣ и пронизывающій все новоевропейское мышленіе, этотъ методъ, основывающій все на фактахъ и избѣгающій контроля идей, — также во многомъ содействуетъ махровому расцвѣту упомянутыхъ выше «экстравагантностей». Европейская нео-мистика крѣпко держится — или, по крайней мѣрѣ, дѣлаетъ видъ, что держится — экспериментальной основы.

Все это и объясняетъ парадоксальное, на первый вглядъ, соединеніе, особенно въ Англіи и Америкѣ, практическаго духа — съ полу-религіозными, полу-шаманcкими мистическими уклонами: эти явленія двухъ различныхъ порядковъ не только тѣсно связаны, но и взаимно обусловлены другъ другомъ…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, №1977, 31 октября 1930.

[1] Костъ и Беллонтъ — французскіе авіаторы, въ 1930 г. перелетѣвшіе Атлантическій океанъ.

Visits: 22

А<лександръ> С<алтыковъ>. Каждый День. 28 сентября 1930

Летучія мысли. Въ «Возрожденіи» были на-дняхъ помѣщены любопытные снимки, изображащіе безпоповцевъ-филиповцевъ изъ Восточной Пруссіи. Ихъ предки выселились туда изъ Россіи уже болѣе ста лѣтъ тому назадъ. Но они сохранили чисто-русское обличіе. Сохранили и русскіе обычаи, русскій складъ жизни. Да и говорятъ они еще по-русски. Ихъ около тысячи душъ.

И тѣмъ не менѣе прусскіе филиповцы — убѣжденные и вѣрные граждане нѣмецкаго отечества. Во время плебисцита 1920 года ни одинъ изъ нихъ не подалъ голоса въ пользу присоединенія Мазурскаго края (гдѣ они живутъ) къ Польшѣ. Вѣроятно — точно не знаю — они и во время войны добросовѣстно исполнили въ отношеніи Германіи свой національный долгъ.

***

Одновременная принадлежность къ двумъ націямъ — возможна. Этотъ вопросъ хорошо разработанъ у Лагарда. Да мы и сами нерѣдко убеждаемся въ этой возможности… Но принадлежность прусскихъ филиповцевъ къ россійской націи, несмотря на все вышесказанное, для меня сомнительна. Впрочемъ, тотъ же Лагардъ показалъ, что есть степени принадлежности къ націи.

Связь мазурскихъ филиповцевъ съ ихъ прежнимъ отечествомъ — поддерживаетъ главнымъ образомъ то, что они принадлежатъжатъ къ особой группѣ и, вдобавокъ, опредѣляемой по рѣзко-конфессіональному признаку. Такія рѣзко-обособленныя вѣроисповѣдныя группы всегда обнаруживаютъ особою стойкость типа своей культурной разновидности, особую ея, такъ сказать, «огнеупорность», — когда попадаютъ въ чуждую національную атмосферу. Здѣсь есть нѣкоторая психологическая тонкость. Именно то, что на прежней родинѣ препятствовало полному, т. е. прежде всего духовному, сліянію такихъ групіпъ съ отечественной націей, а именно черты рѣзкой ихъ обособленности, — содѣйствуетъ на чужбинѣ усиленію въ нихъ прежняго національнаго сознанія. Это-то и обусловило сохраненіе филиповцами цѣлаго ряда русскихъ бытовыхъ чертъ, вполнѣ утраченныхъ, напримѣръ, ранѣе ихъ попавшими въ Германію потсдамскими Ивановыми, Петровыми и Николаевыми (потомки русскихъ солдатъ), давно забывшими русскій языкъ и обратившимися въ настоящихъ нѣмцевъ…

***

Не будемъ однако преувеличивать національный смыслъ бытовой стойкости и русской «огнеупорности» прусскихъ филиповцевъ. Истинная подоплека этой стойкости — все-таки этническая, а не національная. Въ чертахъ русской огнеупорности филиповцевъ — этносъ лишь выступаетъ въ роли націи, но на самомъ дѣлѣ остается этносомъ. Даже еще глубже уходитъ въ этническое дно. Филиповцы и представляютъ собой рѣдкій, сравнительно, случай относа — въ аспектѣ націи. Они удержали — и даже подчеркнули — внѣшнее ея выражение: бытъ. Но бытъ націи именно и измѣняется въ исторіи. Нація — не въ бытѣ; не въ немъ ея сила и воля… Напротивъ, именно этносъ крѣпко держится быта, цѣпляется за него… Въ такихъ обособленно-конфессіональныхъ группахъ какою являются прусскіе филиповцы и въ которыхъ бытъ особенно тѣсно связанъ съ религіозными переживаніями и даже наполненъ ими, — а съ другой стороны сама религія окрашивается бытовыми чертами («бытовое исповѣдничество» евразійцевъ), — въ такихъ группахъ бытовыя черты могутъ сохраняться (то же, напримѣръ, и въ еврействѣ) неопредѣленно-долгое время…

***

Въ былыя времена такихъ культурно-бытовыхъ группъ было несравненно больше, чѣмъ въ наши дни. Эти группы и осуществляли молчаливо всѣми признаваемое право «культурнаго самоопредѣленія», отлично уживавшагося съ бытіемъ крупныхъ національныхъ соединствъ, въ которыя эти группы были вкраплены. Онѣ ровно никому и ничему тогда не мѣшали. Но дѣло сильно измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ сами европейскія націи стали переходить — главпымъ образомъ, подъ вліяніеімъ идей французской революціи — съ національной на націоналистическую основу. Эта новая основа, выдвинувшая, въ частности, совершенно ранѣе неизвѣстное требованіе единства національнаго языка, вообще сильно преувеличившая значеніе языка въ національной культурѣ (и даже структурѣ), — есть, въ сущности, основа этническая. Поэтому-то она и не замедлила вступить въ конфликтъ съ мѣстными этнизмами.

Современное требованіе «культурнаго самоопредѣленія» и защиты «права меньшинствъ» и заключаетъ въ себѣ — пусть и малограмотный — но все же во многихъ отношеніяхъ справедливый протестъ противъ новаго націоналистическаго государства и вызвавшихъ его къ жизни ложныхъ теорій XIX вѣка.

А<лександръ> С<алтыковъ>
Возрожденіе, №1944, 28 сентября 1930.

Visits: 22