Огромная реклама сопровождаетъ появленіе французскаго перевода нашумѣвшей и въ Германіи книги Зибурга «Gottin Frankreich» («Dieu est-il Français?», изд. Грассэ). Что представляетъ собою эта книга, которая, несомнѣнно, всѣми будетъ прочтена? Каковы цѣли, руководившія авторомъ? И каково, наконецъ, само ея содержаніе?

На всѣ эти вопросы, даже на послѣдній, отвѣтить не такъ-то легко. Книга охватываетъ огромный кругъ фактовъ и идей. Въ ней много бріо, немало сверкающихъ интермеццо. Въ общемъ же можно сказать, перефразируя слова Тургеневскаго героя, что она представляетъ собою одновременно и симптомъ и прогрессъ. Но и по прочтеніи ея остается не вполнѣ яснымъ вопросомъ: симптомомъ и прогрессомъ чего именно является эта, пусть и написанная сильно и, повидимому, искренно, и все же какъ бы зашифрованная книга, имѣющая множество разнообразнѣйшихъ отдѣльныхъ аспектовъ?

Въ ней слишкомъ часто сквозитъ тонъ дипломатической ноты — дипломатической ноты Германіи, адресованной Франціи, — чтобы можно было пренебречь этимъ ея современно-актуальнымъ политическимъ характеромъ. Но, обращаясь къ Франціи и слагая даже мѣстами гимнъ въ ея честь, авторъ часто обнаруживаетъ свою нѣмецкую, подлинно-нѣмецкую, душу. Онъ хорошо знаетъ Францію. Нѣтъ, кажется области во французской жизни, которой бы онъ не изучилъ. Онъ глубоко вчувствовался во Францію, продумалъ ея тайны, впиталъ ее въ себя. И все же его Франція, пусть и мастерски имъ изображаемая, есть Франція въ нѣмецкомъ преломленіи. Отсюда, отчасти, и главнѣйшій интересъ его книги. Но отсюда же и нѣкоторый дефектъ его построеній, нѣкоторый его error in re, [1] на который укажу ниже. И отсюда же нѣкоторая, выражаясь мягко, нецѣлесообразность его, такъ сказать, «дипломатическаго метода» (поскольку его книга есть дипломатическая нота). Въ томъ то и дѣло, что нота эта часто оборачивается «назиданіемъ», даже «поученіемъ», снисходительною (и то не особенно) усмѣшкою сожалѣнія, въ которой адресатъ можетъ порою почувствовать скрытую угрозу… Авторъ — поклонникъ прекрасной Франціи. Онъ высоко цѣнитъ ея врожденный тактъ и ея «обаяніе законченнаго», ея глубокую человѣчность. Но онъ безпрестанно читаетъ ей нотаціи, онъ даже ее называетъ «отставною націей»… Начавъ «за здравіе», онъ часто кончаетъ «за упокой»…

***

Пишущій эти строки имѣетъ менѣе всего основаній умалять значеніе книги Зибурга. Она какъ разъ даетъ цѣннѣйшій матеріалъ для познанія націи, т. е. для той критико-конструктивной работы, которою давно уже занятъ авторъ этихъ строкъ. Книга Зибурга и есть, въ сущности, книга о націи. Вотъ что онъ говоритъ въ данномъ отношеніи о Франціи:

«Франція — страна католическая въ томъ смыслѣ, что и нынѣ она не дѣлаетъ различія между расами. Можно стать французомъ совершенно такъ же — какъ люди, принимая крещеніе, становятся христіанами. Во французскую націю люди входятъ, какъ въ религіозное соединство, образуемое не кровью, но духомъ». Этимъ авторъ и объясняетъ легкость, съ которою Франція поглощаетъ чужеродные этническіе элементы. «Не кровь связываетъ ихъ съ Франціей, но духъ. Не физіологическое единство сближаетъ гражданъ, но единство вѣры, вѣры во Францію. Кровь перемѣнить нельзя, но вѣра пріобрѣтается… Быть французомъ вовсе не значитъ принадлежать къ опредѣленному племени. Это значитъ — быть пріобщеннымъ къ извѣстной концепціи національнаго духа»…

Все это вполнѣ справедливо. Но авторъ не догадывается, что его проницательная характеристика французскаго національнаго единства служитъ вмѣстѣ съ тѣмъ превосходнѣйшей характеристикою націи вообще, націи, какъ таковой. Въ этомъ и заключается его основной error in re, на который я намекнулъ выше… Различіе Франціи отъ другихъ націй въ данномъ отношеніи есть лишь различіе степени. Она есть совершеннѣйшій образецъ націи. Другіе же ея образцы — менѣе совершенные, менѣе законченные. И въ томъ, что данное французское «совершенство» столь сильно поражаетъ автора, — какъ разъ и можно видѣть косвенное доказательство того, что его собственная нація весьма еще далека въ данномъ отношеніи отъ законченности и совершенства, что Германія до сихъ поръ представляетъ собою весьма неполную націю…

***

Самое интересное въ книгѣ — едва ли не внѣ ея непосредственной темы. Такова общая проблема католичества, которую авторъ не разъ задѣваетъ, въ частности, и въ связи съ Жанною д-Аркъ, и ея ролью въ созданіи національной Франціи. Зибургъ, на нашъ взглядъ, даже нѣсколько преувеличиваетъ ея роль. Но онъ правъ, когда утверждаетъ, что какъ и во времена похода Жанны въ Реймсъ (для коронованія короля), такъ и нынѣ еще Франція есть нація католическая, — если разумѣть подъ католичествомъ особую форму сознанія и существованія. «Тотъ, кто ведетъ войну со святымъ королевствомъ Франціей, ведетъ войну съ самимъ царемъ Іисусомъ». Эти слова Жанны приложимы, по мнѣнію автора, и къ современному французскому національному сознанію. Франція и нынѣ сознаетъ себя, выражаясь теологически, царствомъ Божіимъ — разумѣя подъ предикатомъ «Божьяго» особую форму государственно-національной жизни, созданную и поддер живаемую нѣкіимъ духовнымъ началомъ, хранителемъ котораго именно и чувствуетъ себя Франція.

Поэтому-то современный французъ можетъ себя считать, — и даже дѣйствительно быть — и анти-клерикаломъ и даже невѣрующимъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ несетъ въ себѣ самомъ, во всемъ своемъ міровоззрѣніи, — глубокій отпечатокъ католическихъ формъ жизни. Поэтому-то и современному республиканцу-французу мѣра націи дана не Наполеономъ (еще въ меньшей степени Робеспьеромъ), но Людовикомъ XIѴ, истиннымъ творцомъ Франціи и совершителемъ анти-реформаціи. Идея спасенія Франціей исходитъ именно отъ него — пусть эта идея и превращается, со времени революціи, изъ политической въ гуманитарную. Но по существу въ данномъ отношеній между «старымъ режимомъ» и Революціей нѣтъ никакого разрыва. Революція подтвердила и закрѣпила французскую національную идею, какъ идею миссіи; вмѣстѣ съ тѣмъ она закрѣпила сознаніе Франціи, какъ избраннаго народа…

Основою ея національнаго единства служила сначала идея религіозная, а за тѣмъ идея цивилизаціи, воспринятая Франціей, въ сущности, также религіозно… Но замѣчу здѣсь мимоходомъ, что даже въ смыслѣ «миссіи», въ смыслѣ сознанія себя «избраннымъ народомъ», Франція вовсе не составляетъ исключенія среди другихъ націй. Особенность ея здѣсь опять-таки лишь та, что это сознаніе выражено въ ней болѣе ярко и болѣе полно чѣмъ въ другихъ націяхъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ оно является въ ней пожалуй болѣе оправданнымъ объективно. Въ теченіе вѣковъ она дѣйствительно находилась во главѣ еврепойскаго движенія, во главѣ исторіи Европы… Что касается разрыва современной Франціи съ католическою церковью, то необходимо добавить, что и ранѣе его Франція, въ сущности признавала истиннымъ лишь такой католицизмъ, который соотвѣтствовалъ ея политической и соціальной концепціи націи и го ударства. Эта особая національная концепція католицизма вполнѣ уже ясна въ Жаннѣ д-Аркъ. И въ этомъ смыслѣ Франція и въ наши дни — страна католическая. «Франціи удалось сдѣлать католицизмъ національнымъ, превратить универсальную религію во французскую вѣру».

***

На этой-то точкѣ сліянія универсальнаго съ національнымъ и раскрывается истинное существо французскаго духа. Всякая французская идея, всякое великое дѣяніе, совершенное французами, вообще всякая крупная французская фигура, принадлежатъ, въ сознаніи Франціи, — всему человѣчеству. Но и обратно: всякая крупная цѣнность, созданная человѣчествомъ, должна быть или стать и французскою цѣнностью; въ противномъ случаѣ она есть (въ глазахъ Франціи) заблужденіе, ересь или даже просто обманъ.

Въ этомъ утвержденіи Зибурга есть, можетъ быть, и нѣкоторое преувеличеніе. Но все же оно опирается и на что-то реальное во французскомъ духѣ. Это реальное тѣсно связано съ основной концепціей французской націи — какъ она осязается самими французами. Французская нація есть въ основѣ — логическое соединство. Французъ ощущаетъ самъ себя прежде всего — какъ существо разумное. И авторъ правъ, когда называетъ Францію «ярмаркою Разума» и вмѣстѣ съ тѣмъ — въ нѣсколько иномъ планѣ — «живымъ муземъ». Въ самомъ дѣлѣ: вѣдь и всякій музей есть прежде всего логическое соединство… Но вмѣстѣ съ тѣмъ французскій «музей», французское «царство Разума», — созданы непрерывною историческою преемственностью, которую французскій геній всегда считалъ долгомъ всемѣрно поддерживать: въ этомъ требованіи онъ слышалъ голосъ живущаго
въ немъ Разума, такимъ-то путемъ собралъ въ свой «музей» столько цѣнныхъ идей и всякаго рода благъ, «дѣлающихъ жизнь красивою, легкою и достойною»…

Но Разумъ есть нѣчто общечеловѣческое. Поэтому идея націи и сливается во Франціи съ идеей всемірности. Я касался уже выше генезиса этого сліянія. Франція какъ бы почувствовала, что тотъ, кто овладѣваетъ католичествомъ какъ особою формою національнаго бытія, тѣмъ самымъ овладѣваетъ и первенствомъ среди другихъ народовъ. И до сихъ поръ еще Франція живетъ чувствомъ, что все всемірное, универсальное есть по существу нѣчто французское, что все французское способно охватить весь міръ. Таково происхожденіе съ одной стороны галликанизма и «мистическаго націонализма» Франціи, а вмѣстѣ съ тѣмъ и специфически французской идеи «цивилизаціи».

Такъ-то нація, человѣчество и цивилизація сливаются во Франціи въ своеобразное дѣйственое триединство. Но французская концепція «цивилизаціи» существенно отлична отъ нашей, заимствованной преимущественно изъ нѣмецкаго мышленія, категоріи «культуры». Размѣръ статьи, къ сожалѣнію, не позволяетъ мнѣ остановиться на страницахъ книги, гдѣ авторъ мастерски раскрываетъ сложный комплексъ чувствъ, фактовъ и идей, вложенный во французскую концепцію «цивилизаціи». Скажу лишь, что именно эта концепція дѣлаетъ до сихъ поръ любого француза, въ нѣкоторомъ смыслѣ, «крестоносцемъ». Тѣснѣйшимъ же образомъ связано съ нею и то, что Франція чувствуетъ себя не только вполнѣ конченнымъ, но и замкнутымъ въ себѣ совершенствомъ. Она — наиболѣе развитое, наиболѣе яркое, «цивилизованное соединство». Но соединство, вмѣстѣ съ тѣмъ и наиболѣе, въ нѣкоторомъ смыслѣ, закрытое, наиболѣе исключительное.

Въ этомъ-то пунктѣ и выступаетъ, по Зибургу, оборотная сторона медали. И не въ томъ бѣда, что Франція все находитъ въ себѣ самой. Это довольство собою отнюдь не есть «самодовольство». Напротивъ, живя своею жизнью, Франція чувствуетъ себя живущею и для всего міра. Но вмѣстѣ съ тѣмъ міръ, по ея чувству, можетъ быть спасенъ лишь тогда — когда онъ увѣруетъ въ Французскихъ боговъ. Поэтому-то ея со знаніе самой себя самодовлѣющимъ цѣлымъ, диктуемое ей инстинктомъ самосохраненія, не допускаетъ въ это цѣлое — идущихъ извнѣ теченій. Чужіе боги для нея — ложные боги. И они остаются такими даже тогда, когда нѣкоторымъ образомъ входятъ въ моду: они и тогда остаются въ лучшемъ случаѣ «экзотикою»… Поэтому-то Французское «довольство собою», въ конечномъ итогѣ, изолируетъ Францію. Такъ-то и «глубокая человѣчность Франціи становится порою, въ силу заключенной въ ней внутренней логики, — почти безчеловѣчною…»

По мѣрѣ того, какъ Франція все сильнѣе придавала національный уклонъ заложеннымъ въ ея бытіе началамъ универсализма, по мѣрѣ того, какъ этотъ универсализмъ все сильнѣе оборачивался въ ней національной исключительностью, — она постепенно откалывалась отъ общаго контекста жизни Европы. «Святое королевство Франція», оставшееся таковымъ и при республикѣ (какъ, впрочемъ, и раньше оно было «христіанской республикой»), стало постепенно чѣмъ-то существенно отличнымъ — и даже кое въ чемъ противоположнымъ остальнымъ частямъ европейской «христіанской республики»… Даже не соглашаясь со всѣми построеніями автора въ данной области, можно все-таки признать, что кое въ чемъ онъ дѣйствительно правъ. Къ его сужденіямъ въ данной области можно было бы добавить, что, если характерную черту европейскаго культурнаго цикла составляетъ стремленіе къ безконечному, то это стремленіе выражено во Франціи, особенно современной, слабѣе, чѣмъ въ нѣкоторыхъ другихъ національныхъ мірахъ Европы. Можно даже сказать, что основнымъ стремленіемъ Французскаго духа часто является стремленіе именно къ конечному. Законченное, совершенное, гармоническое есть неизбѣжно конечное. Между тѣмъ стремленіе къ законченному совершенству, къ порядку въ жизни, чувствахъ и идеяхъ, къ стройной іерархіи цѣнностей есть основное стремленіе французскаго духа. Онъ въ этомъ отношеніи гораздо ближе къ античному міру, чѣмъ духъ остальной Европы. Французскій духъ есть до сихъ поръ въ весьма значительной степени — латинскій духъ.

Правъ Зибургъ, на нашъ взглядъ, и тогда, когда онъ указываетъ на поворотный пунктъ въ судьбѣ Франціи — послѣ Наполеоновскихъ войнъ. Съ этой поры бывшій ранѣе безусловнымъ приматъ французской націи ставится нѣкоторымъ образомъ подъ знакъ вопроса. И съ этой-то поры Франціи неизбѣжно предстояло, по мнѣнію автора, перестроить духовную основу своего національнаго бытія… Съ задачею этой Франція, по его мнѣнію, не справилась, не справляется и до сихъ поръ, даже не сознаетъ ее. Это-то и приводить ее въ со стояніе постояннаго духовнаго «осаднаго положенія». Франція не замѣтила, какъ возлѣ и вокругъ нея выросъ цѣлый новый европейскій міръ, цѣлое новое человѣчество, во многомъ отличное отъ того, представительство котораго ей принадлежало исторически.

Поэтому-то, утверждаясь въ этомъ возникшемъ вокругъ нея новомъ, мірѣ, т. е. стремясь сохранитъ и въ немъ своіо унаслѣдованную изъ прошлаго физіономію, она неизбѣжно вступаетъ съ этимъ міромъ въ борьбу. Такъ-то, по мнѣнію автора, и выходитъ, что «гуманистская система» Франціи часто оборачивается противленіемъ міру, чуть ли не ненавистью къ нему. Франція чувствуетъ необходимость дѣятельнаго сотрудничества съ Европой; она чувствуетъ, что въ противномъ случаѣ окажется изъ нея исключенною; но вмѣстѣ съ тѣмъ боится, что это сотрудничество заставитъ ее отказаться отъ цѣлаго ряда существеннѣйшихъ ея чертъ… Въ свѣтѣ этой альтернативы Зибургъ разсматриваетъ и франко-германскія отношенія…

Со многими его сужденіями въ данной области трудно согласиться. Но, мотивируя ихъ, онъ все же мастерски характеризуетъ Францію, какъ страну живого прошлаго. Ея настоящее рисуется ему именно продолженіемъ прошлаго. Впрочемъ, говоритъ онъ, Франція не знаетъ, въ сущности, и прошлаго: она знаетъ лишь непрерывность, la durée.

«Новыя времена? Какъ могутъ они наступить — когда Франція не знаетъ даже, что такое старыя времена! Она знаетъ лишь преемственность и устойчивость установленнаго»…

***

Интересны и сужденія автора о политической жизни Франціи, объ особененостяхъ ея соціальной и экономической психологіи, о Парижѣ и французской провинціи, о французскихъ концепціяхъ «свободы» и «природы», объ особомъ отношеніи французовъ къ труду, о французскомъ «вкусѣ», объ языкѣ и литературѣ Франціи, о франко-германскихъ отношеніяхъ; наконецъ, о весьма сложномъ комплексѣ чувствъ, идей и представленій, объединяемомъ во Франціи специфическою категоріей «безопасности» (sécurité). Многія изъ этихъ сужденій Зибурга очень оригинальны, весьма продуманы и ярко мотивированы… Я отмѣтилъ здѣсь лишь очень небольшую часть затронутыхъ имъ вопросовъ… Скажу въ заключеніе, что его книга, являющаяся, несомнѣнно, крупнымъ вкладомъ въ литературу «познанія Франціи», сама, вѣроятно, вызоветъ цѣлую новую литературу…

[1] Ошибка въ существѣ дѣла (лат.).

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2083, 14 февраля 1931.

Visits: 22

Не дана ли вся тема нашей новѣйшей исторіи Радищевскимъ «Путешествіемъ изъ Петербурга въ Москву» (если, разумѣется, расширить смыслъ непосредственно изображеннаго въ этой книгѣ)? И не это ли «путешествіе» и осуществилось, въ наши дни, — въ перенесеніи большевицкой столицы изъ Петербурга въ Москву?

Въ нынѣшнюю недѣлю о Достоевскомъ умѣстно и къ нему подойти — со стороны того же «Путешествія»… И первое, что бросается въ глаза, есть именно то, что у Достоевскаго совсѣмъ нѣтъ Москвы — будто бы ея и не было совершенно въ русскомъ царствѣ! Міръ Достоевскаго — міръ русской провинціи и Петербурга. Москва же — будто и не коснулась его. Впрочемъ, и провинція Достоевскаго немного схематична: она у него — болѣе мѣсто дѣйствія (даже порою только декорація), чѣмъ само дѣйствіе. Она — широко раскрытое въ жизнь окно, но не сама жизнь, не живое существо. Живымъ существомъ, живущимъ полною жизнью, трепещущею, неодолимою и совершенно какъ будто независимою отъ предначертаній автора, отъ его собственной жизни и жизни его героевъ, — является у Достоевскаго только Петербургъ.

Онъ страстно ненавидѣлъ его. Болѣе того: онъ отрицалъ само его бытіе (призрачный, недѣйствительный городъ!). И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ каждою своею строчкою (если вдуматься въ нихъ) его утверждалъ. И — ненавидя — любилъ его самою сильною, безсознательною, нутряною любовью: могъ жить только съ нимъ и въ немъ…

***

Въ отличіе отъ писателей съ «параднымъ подъѣздомъ» (какимъ, напримѣръ, <былъ> Толстой, для вящей простоты и ясности часто ставившій на своемъ подъѣздѣ даже вывѣску), — дверь къ Достоевскому незамѣтна. Какъ и двери египетскихъ пирамидъ, она сливается со стѣною и поставлена гдѣ-то сбоку. Ее труднѣе отыскать, и каждый находитъ ее по своему… Впрочемъ, у Достоевскаго не одна, а много такихъ дверей.

Одною изъ нихъ и является, какъ кажется, его ненависть-любовь къ Петербургу… Достоевскій, конечно, несъ въ себѣ революцію и былъ, въ извѣстномъ смыслѣ, ея сыномъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ и сыномъ Имперіи и былъ бы немыслимъ безъ нея. Онъ былъ ея сыномъ не только въ смыслѣ своего масштаба, въ смыслѣ всемірнаго раскрытія заложеннаго въ немъ генія. И не только въ смыслѣ неисчерпаемаго богатства своихъ средствъ. Онъ быль ея сыномъ и въ смыслѣ самого горѣвшаго въ немъ духа… И символическимъ является, въ этомъ смыслѣ, совпаденіе дня его кончины со днемъ смерти Петра (28-го января ст. стиля).

***

И все же Достоевскій не покончилъ съ революціей.

Д. И. Любимовъ вспомнилъ на дняхъ интересную черту Пушкинскихъ празднествъ 1880-го года. Эти празднества бы ли, какъ извѣстно, и торжествомъ самого Достоевскаго, предсмертнымъ его торжествомъ и какъ бы кульминаціоннымъ пунктомъ всей его жизни… «Вы ее разгадали» — раздалось въ залѣ, въ отвѣтъ на заключительныя слова его рѣчи, въ отвѣтъ на слова о пророческой тайнѣ Пушкина, которую пришлось разгадывать его поколѣнію… Да полно! Такъ ли? Разгадалъ ли Достоевскій вѣщую тайну Россіи?

Былъ ли онъ вообще пророкомъ? Да, былъ — поскольку является пророческой вся наша литература, все, что заслуживаетъ въ ней этого имени. Да, былъ — съ тою оговоркою, что, наряду съ вѣщими и озаряющими, дѣлалъ и темныя и неоправданныя пророчества (напр., о близкомъ крушеніи Европы)… Отмѣчу, впрочемъ въ заключеніе, одинъ поразительный по конкретности примѣръ (никѣмъ, какъ кажется, до сихъ поръ не отмѣченный) его мысленныхъ прообразовъ будущихъ дѣйствительныхъ событій… Не напророчилъ ли онъ «уходъ Толстого» — въ уходѣ Верховенскаго-отца (въ «Бѣсахъ»)?

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2082, 13 февраля 1931.

Visits: 18

Устраиваемый завтра, наканунѣ русскаго Новаго Года, Союзомъ журналистовъ балъ привлечетъ, вѣроятно, немало народу — не только количествомъ и качествомъ возвѣщенныхъ артистическихъ аттракцій, но и самъ но себѣ, т. е. какъ нѣкоторымъ образомъ смотръ и «сборъ всѣхъ частей» русскаго литературнаго Парижа…

***

Эта ассоціація бала со «смотромъ», парадомъ, — глубже, чѣмъ кажется на первый взглядъ… Обѣ эти величины ассоціированы, вдобавокъ, нашею исторіей.

Мнѣ недавно попалась статейка, посвященная графинѣ Ростопчиной. Авторъ замѣчаетъ вполнѣ справедливо, что одинъ изъ главнѣйшихъ источниковъ ея вдохновенія былъ балъ. Этимъ указаніемъ онъ, конечно, думалъ уязвить покойницу. Между тѣмъ «балъ» занималъ огромное мѣсто въ жизни не только Додо Ростопчиной, «московской Сафо», но и вообще всей тогдашней Россіи. И такое же мѣсто занималъ въ ней «парадъ», надъ которымъ такъ любили издѣваться послѣднія наши дѣсятилѣтія: парадъ — прежде всего въ смыслѣ военнаго парада, но затѣмъ также и въ смыслѣ всякой вообще «парадности», т. е. офиціальной торжественности, приподнятости, приглаженности и прикрашенности…

***

Балъ и парадъ были существеннѣйшимъ аспектомъ нашей Имперіи. На балу и на парадѣ протекала въ значительной степени ея жизнь; въ ней были извѣстнаго рода подтянутость и напряженность… Балъ и парадъ несли въ себѣ нѣкоторыя черты государственной службы. Быть на придворномъ балу значило нести службу: вѣдь офицеры назначались на эти балы по «нарядамъ» полкового начальства… И эти черты, это чувство какой-то государственной функціи передавались и балу губернаторскому, предводительскому, а въ дальнѣйшихъ линіяхъ — и всякому вообще балу, т. е. всегда болѣе или менѣе офиціальному, всегда болѣе или менѣе символическому (таковъ и предстоящій балъ нашей прессы) собранію, предполагающему неизбѣжно атмосферу извѣстнаго рода подтянутости… Но эта «подтянутость» вовсе не означаетъ — по крайней мѣрѣ, не должна означать, — натянутости: напротивъ, искусство жизни, «свѣтскость», — и имѣютъ задачею не давать послѣдней рождаться…

***

Исторически — русскій балъ несъ въ себѣ культурно-національныя цѣнности, исполнялъ значительную національную функцію. Мы теперь склонны говорить съ ироническою усмѣшкою объ этой «бальной» культурѣ нашего прошлаго, Объ этомъ національномъ культѣ «парада», игравшемъ столь значительную роль въ жизни цѣлаго ряда русскихъ поколѣній. Тѣмъ не мнеѣе этотъ культъ и эта бальная культура суть несомнѣнные историческіе факты. И вдобавокъ, они не только не помѣшали, но можетъ быть и содѣйствовали росту и благоуханію чудеснѣйшихъ цвѣтовъ просвѣщенія и человѣчности. И не намъ, съ нашимъ разбитымъ корытомъ, глумиться надъ ними…

***

Втеченіе, по крайней мѣрѣ, столѣтія, и притомъ самаго славнаго, самаго «культурнаго» въ нашей исторіи, «балъ» былъ однимъ изъ наиболѣе дѣйственныхъ, наиболѣе творческихъ и организующихъ центровъ русской жизни: очень большая часть ея «души» была сосредоточена именно въ немъ… Графиня Ростопчина неотдѣлима отъ «бала» и часто «парадируетъ» чувствами. Но «бала» (какъ и вообще «парада»), очень много и у Пушкина. Балъ есть необходимѣйшій фонъ «Онѣгина» — онъ звучитъ въ немъ отъ начала до конца. Не мало у Пушкина и эллегій, навѣянныхъ бальными образами, и многія изъ нихъ могутъ быть лучше всего сказаны — именно въ «вихрѣ» бала, подъ аккомпанементъ пѣвучаго вальса, въ красивомъ уединеніи бальнаго шума и движенія…

Балъ имѣлъ въ русской исторіи очень крупное культурно-воспитательное значеніе, и Петръ зналъ, что дѣлалъ, — когда заводилъ принудительно «ассамблеи»…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2050, 12 января 1931.

Visits: 19

Какъ объяснить Хаму — что такое отеческій авторитетъ? Вѣдь онъ пріемлетъ его лишь постольку-поскольку… Но столь же трудно объяснить нашимъ республиканцамъ — что такое любовь къ отечеству.

И странное дѣло! Эти россійскіе республиканцы чрезвычайно охотно льнутъ къ западнымъ образцамъ. Но въ области «любви къ отечеству» они неукоснительно отворачиваются отъ нихъ; тѣ же изъ республиканцевъ, что поневѣжественнѣе, прямо отрицаютъ наличность у западныхъ «парламентарныхъ» и «демократическихъ» народовъ безусловной любви къ отечеству. Такъ, нѣкій Ингваръ пробурчалъ на-дняхъ, въ «Послѣднихъ Новостяхъ», что-то не очень вразумительное на тему — будто во время бурской войны нѣсколько англичанъ, сражавшихся въ рядахъ буровъ, не только не были осуждены своими согражданами за эту измѣну, но даже получили отъ нихъ нѣчто въ родѣ одобренія.

***

Даже въ томъ случаѣ, если утвержденіе Ингвара связывается съ нѣкоторыми объективными фактами — онъ знаетъ какую-то особенную Англію, во всякомъ случаѣ, нѣсколько своеобразно понимаетъ ее. Его Англія мало похожа на ту, которая, какъ всѣ помнятъ, не постѣснялась казнить, во время послѣдней войны, лорда Кэземента, агитировавшаго въ Ирландіи въ пользу нѣмцевъ… Вѣдь именно англичанами выработана совершеннѣйшая формула «любви къ отечеству», и на этой лапидарной формулѣ — wrong or right, my country — Англія и выросла и простояла вѣка… Въ этой формулѣ и заключено безусловное пріятіе національной исторіи, противъ котораго возстаютъ наши республиканцы… Но пріятіе исторіи не означаетъ ослѣпленія. Любовь вообще не слѣпа — вопреки утвержденію нѣкоторыхъ. И это относится и къ любви къ отечеству. Она свѣтла и проникновенна. Сынъ отечества сознаетъ себя частью цѣлаго. Но для выработки такого сознанія — нѣтъ надобности перекрашивать, въ комплексѣ отечества, черное въ бѣлое. Нѣтъ надобности, для полноты національнаго сознанія, въ фальсификаціи національной исторіи…

***

И не имъ, этимъ оголтѣлымъ республиканцамъ, иронически говорить объ «Иловайскомъ», будто бы дающемъ, въ мысляхъ ихъ противниковъ, патентъ на званіе патріота. Именно республиканцы наши сполна, доверху, набиты «иловайщиной». Все ихъ ученіе, всѣ ихъ помыслы, всѣ ихъ стремленія, всѣ ихъ точки зрѣнія и навыки мышленія суть сплошная иловайщина, т. е. трафаретность. Они не интересуются исторіей, даже не постигаютъ ея существа… Такъ и самъ Западъ, изъ котораго они воображаютъ, что черпаютъ свои директивы, для нихъ въ дѣйствительности мертвъ. Они — фальшивые западники, они дальше далекаго отъ постиженія его живого существа… Ибо и Западъ они познаютъ черезъ «Иловайскихъ» и этою-то только его иловайщиной — въ той формѣ, въ какой она сложилась сто лѣтъ тому назадъ — они донынѣ и пробавляются. Ихъ Западъ это совокупность идей, настроеній, душевныхъ предрасположеній и нѣкоторыхъ уклоновъ мыслей, окрасившихъ нѣкоторые западно-европейскіе круги сто лѣтъ тому назадъ и нынѣ давно уже oтметенныхъ европейскою аналитическою и синтетическою мыслью.

***

И то же самое — въ отношеніи русской исторіи… «Духовный сонъ», «казнокрадство», «Николаевская цензура» — вотъ какъ воспринимаютъ республиканцы Россію прошлаго, ту самую, въ которой не только жилъ Пушкинъ, но которая и создала его. Но не есть ли такое воспріятіе — самая типическая, самая вопіющая «иловайщина»? Ибо, какъ была у насъ (и есть до сихъ поръ) правая иловайщина, такъ существовала у насъ и иловайщина лѣвая, ничуть не уступающая первой — кривдою и безжизненною махровостью. Эта то махровая лѣвая иловайщина цвѣтетъ до сихъ поръ пышнымъ цвѣтомъ — въ нашихъ республиканцахъ. Какъ могутъ они любить нашу исторію — а это-то и значитъ: любить наше отечество — когда они до сихъ поръ не знаютъ исторіи, не интересуются ею! Они знаютъ лишь ту исторію, которую сами для себя ad usum delphini — сочинили…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2044, 6 января 1931.

Visits: 12

Въ недавней статьѣ Ю. Ф. Семенова о «народническомъ легитимизмѣ» выявленъ въ простой, но очень осязательной формѣ одинъ изъ основныхъ вопросовъ національнаго бытія, тѣсно связанный съ проблемою нашего національнаго возрожденія. Хотя авторъ прямо этого не говоритъ, но изъ его статьи трудно не сдѣлать вывода, что Россію погубило именно народничество. И добавлю : ее одинаково губили обѣ его формы — лѣвая и правая.

Можно, конечно, сказать, что правое народничество, опиравшееся съ одной стороны на славянофильскую догму, но вмѣстѣ съ тѣмъ всегда искавшее нѣкотораго согласованія съ имперскою традиціею, было нейтральнѣе и какъ будто благоразумнѣе народничества лѣваго, расцвѣтшаго особенно ярко въ эсеровщинѣ. Но большой вопросъ: было ли правое народничество безвреднѣе — вслѣдствіе этой своей сравнительной «нейтральности»? На мой взглядъ, оно было въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ даже вреднѣе лѣваго народничества. А именно тѣмъ, что, воображая себя продолжателемъ имперской традиціи, оно на самомъ дѣлѣ подмѣняло ее и, «поддерживая» правительство, все сильнѣе склоняло его на анти-имперскій путь. Этимъ-то оно и компрометировало будущность Россіи.

Въ наши дни, когда царско-народническая, славянофильская Россія разрушена, правое народничество, можно думать, уже не представляетъ какой-либо реальной опасности. Но это не совсѣмъ такъ… Дѣло въ томъ, что въ спорахъ о возможности или невозможности, желательности, или нежелательности «реставраціи» — есть много неяснаго. Неясенъ самъ основной вопросъ: о какой собственно реставраціи идетъ рѣчь? Ибо одно дѣло — пусть даже сконцентрированная и сильная (даже непремѣнно сильная!) власть, власть, пусть даже монархическая и освященная религіозно, но вмѣстѣ съ тѣмъ построенная на широкой имперской базѣ и стремящаяся къ осуществленію національнаго идеала, понятаго, какъ идеалъ имперскій. И совершенно иное дѣло — реконструкція народнической монархіи послѣднихъ десятилѣтій…

Народническая монархія, не сумѣвшая, даже по самому своему существу не бывшая въ состояніи предотвратить національную катастрофу, — оказалась бы и въ наши дни мало чѣмъ дѣйствительнѣе народнической эсеровской республики. И уже по тому, что эта монархія оказалась бы, вѣроятно, не чѣмъ инымъ, какъ преддверіемъ ея. Въ этомъ-то, прежде всего, смыслѣ — и можно сказать, что насущнѣйшая задача возрожденія національной Россіи заключается въ преодолѣніи эсеровщины… Рядомъ сопоставленій Ю. Ф. Семеновъ приходитъ къ заключенію о ближайшемъ кровномъ родствѣ Савинковыхъ и Рамзеевъ Гамзеевичей, объ общей генеалогіи «экспропріацій» и Кишиневскихъ погромовъ: общій ихъ источникъ — въ «народной волѣ». Но я во многихъ отношеніяхъ иду значительно дальше автора и утверждаю, что въ огромномъ большинствѣ случаевъ «народная воля» не только не совпадаетъ со служеніемъ отечеству, но прямо направлена противъ него. И тоже въ обратной формулѣ: все значительное, все великое и истинно-человѣческое, чего человѣчеству удавалось порою достигать въ формахъ національнаго бытія, было имъ осуществлено не въ согласіи съ «народною волею», но въ огромнѣйшемъ большинствѣ случаевъ вопреки ей и противъ нея, т. е. въ неустанной борьбѣ съ этою волею, съ ея первобытною инерціей, въ основѣ которой, какими бы «идеологіями» они не прикрывались, всегда заключены — варварство и человѣконенавистничество…

Но есть у Ю. Ф. Семенова и еще одинъ весьма интересный пунктъ. Онъ показываетъ, какъ идеальныя, «общечеловѣческія», стремленія эсеровщины обернулась на дѣлѣ чисто классовымъ идеаломъ и формою выраженія чисто классовыхъ вожделѣній. При этомъ «Божьимъ помазанникомъ» Россіи былъ избранъ — чрезвычайно неудачно (хотя и не случайно) — классъ, именно наименѣе подходящій для данной роли. т. е. крестьянство. И вотъ въ этомъ-то контекстѣ и можно сказать — и даже увѣренно предсказать — что преодолѣніе эсеровщины, безъ котораго вообще не осуществимо національное возрожденіе Россіи, явится одновременно и преодолѣніемъ всѣхъ «крестьянскихъ» уклоновъ нашей мысли послѣднихъ десятилѣтій, столь ярко и полно отразившихся во всей ихъ жизни — начиная съ литературы и вплоть до тончайшихъ извилинъ и до глубочайшей «метафизики» правительственной политики этихъ десятилѣтій…

А. Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2043, 5 января 1931.

Visits: 16

Въ «Возрожденіи» недавно была разсказана исторія нѣкоей дѣвицы, служившей въ должности «манекена» въ траурномъ отдѣленіи одного изъ берлинскихъ конфекціонныхъ магазиновъ. Для этой должности требуется и «траурная» скучно-грустная мина, блѣдно-унылое, «безсонное», лицо. Съ цѣлью полученія такового, — шефъ и посовѣтовалъ дѣвицѣ проводить ночи — въ дансингахъ.

***

Онъ имѣлъ при этомъ, вѣроятно, въ виду затрату мускульной энергіи, вызываемую танцами и приводящую, подъ утро, къ реакціи, какъ разъ и нужной для исполненія амплуа траурнаго манекена. Но допускаю, что траурная мина дѣвицы явилась результатомъ не только ея мускульнаго напряженія, но и всего комплекса звуковыхъ, зрительныхъ, температурныхъ и гимнастическихъ ощущеній и впечатлѣній дансинга. Я даже предполагаю, что нужное въ коммерческихъ интересахъ магазина дѣйствіе всѣхъ этихъ ощущеній и впечатлѣній дѣвицы вызвалось не столько самимъ по себѣ фактомъ, что она проводила ночи за танцами, сколько тѣмъ, что она проводила ихъ за танцами современными.

***

Ничего, по правдѣ сказать, болѣе скучнаго, болѣе унылаго, чѣмъ эти танцы, — я не могу себѣ и представить. Хотя и я въ свое время легко мазурку танцовалъ, не могу, не будучи спеціалистомъ, судить о новыхъ танцахъ съ точки зрѣнія хореграфической. Но скажу съ точки зрѣнія психологической, что танцы эти прежде всего не удовлетворяютъ — самого танцующаго. Чтобы убѣдиться въ этомъ, — достаточно взглянуть на выраженія лицъ. Новые танцы и отдаленно нельзя сравнивать въ этомъ отношеніи съ прежними. Въ современныхъ танцулькахъ именно и нѣтъ того entrain, [1] которымъ жили и сверкали прежніе балы. И эта ужасная музыка! Музыка раздражающей неудовлетворенности…

***

И тѣмъ не менѣе всѣ въ наши дни танцуютъ. Танцуютъ больше, чѣмъ когда-либо раньше… Тэнъ отмѣчаетъ, что никогда столько не танцовали въ Парижѣ, какъ во время революціи. Да и въ Россіи, напр., танцульки появились лишь во время революціи 1905 — 1906 года. Эти хореграфическія выявленія революціонныхъ электрическихъ напряженій любопытны… Нынѣшніе танцы чрезвычайно характерно выявляютъ современную революціонную душу. Что въ современной Европѣ имѣется — и даже очень имѣется — «революціонная душа» — въ этомъ едва ли можно сомнѣваться. Но эта душа знаетъ, что Sturm und Drang Periode [2] революціи миновала. Поэтому-то ни «вихрь» вальса, ни «грохотъ» мазурки ничего и не говорятъ этой душѣ. Она не знаетъ опьяненія и не любитъ порыва. Она не «рѣетъ», но «тянется». Она не вычерчиваетъ, но лишь «пунктируетъ», лишь инсинуируетъ, — свои линіи… «Салонный большевизмъ» — это для современной революціонной души одна изъ наиболѣе «естественныхъ», наиболѣе удобныхъ, формъ выраженія…

***

И какъ разъ всѣ эти черты и находимъ мы въ современныхъ танцахъ… Во всеобщемъ къ нимъ стремленіи выражается неудовлотвереніе современнымъ жизненнымъ обиходомъ, неудовлетвореніе, въ которомъ таятся, надо полагать, какія-то скрытыя революціонныя энергіи. Но современная душа, создавъ новые танцы и стремясь къ нимъ, и въ нихъ не находитъ удовлетворенія. Въ этихъ танцахъ осуществляется не удовлетвореніе ищущей хореграфическаго выраженія души, но лишь дозированное потребленіе кѣмъ-то, какой-то электрической станціей, добываемой и распредѣляемой хореграфической энергіи. Но такое потребленіе не удовлетворяетъ. Оно лишь утомляетъ. Прежніе же танцы не утомляли. Они, наоборотъ, освѣжали…

Поэтому-то я и полагаю, что шефъ берлинскаго магазина не послалъ-бы, въ прежнія времена, свою траурную дѣвицу — танцевать…

[1] Увлеченія (фр.).

[2] Пора бури и натиска (нѣм.).

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2041, 3 января 1931.

Visits: 27

Въ заканчивающемся году праздновалось много юбилеевъ. Истекло сто лѣтъ и со времени одного изъ печальнѣйшихъ событій нашей исторіи: польскаго возстанія 1830 года.

Оно обыкновенно представляется національною борьбою Польши за независимость. Спору нѣтъ: варшавскія событія 1830 года вскорѣ приняли этотъ характеръ. И все же данный взглядъ нѣсколько упрощаетъ, т. е. извращаетъ, историческую перспективу.

***

Эпоха реальной уніи Россіи съ такъ называемою «конгрессовою» Польшею — (1815 — 1830) была для послѣдней порою не только матеріальнаго процвѣтанія, но и моральнаго благоденствія. Польша быстро залѣчила въ эту пору свои старыя раны эпохи раздѣловъ и Наполеоновскихъ войнъ и изъ разоренной страны превратилась въ цвѣтущій край. Этого не отрицаютъ и польскіе историки. Александръ I былъ однимъ изъ популярнѣйшихъ польскихъ королей. Тогда-то и создалось положеніе, при которомъ полякъ могъ быть горячимъ патріотомъ польскаго отечества и одновременно — вѣрнымъ сыномъ Имперіи.

***

Начальный актъ возстанія — нападеніе небольшой кучки «горячихъ головъ» на Бельведерскій дворецъ (резиденція намѣстника цесаревича Константина) — было совершено не во имя польской независимости, но во имя революціонной догмы, оживленной событіями того же года во Франціи, Бельгіи и Италіи… Вполнѣ вѣроятно, что, если бы Константинъ Павловичъ не покинулъ Варшавы на другой же день послѣ Бельведерскаго покушенія, все имъ бы и ограничилось.

Однако и въ первое время по его отъѣздѣ польская революція опредѣлилась далеко не сразу. Съ величайшимъ лишь трудомъ удалось уговорить блестящаго Хлопицкаго, героя Наполеоновскихъ войнъ, принять командованіе надъ войсками. Ему пришлось однако вскорѣ уйти. И такъ-то движеніе получило постепенно характеръ борьбы за полное отдѣленіе отъ Россіи… Характерно однако, что оно и впослѣдствіи не было направлено ни противъ Пруссіи, ни противъ Австріи, владѣвшихъ значительными частями чисто польскихъ территорій. Такъ-то «національный» характеръ движенія до конца оставался въ нѣкоторомъ туманѣ.

Тѣмъ не менѣе борьба была кровопролитною и жестокою… Въ десяткахъ сраженій польскими войсками были проявлены чудеса стойкости и воинской доблести. И хотя ихъ командованіе рѣдко стояло на высотѣ задачи, наступленіе Дибича кончилось неудачей, и лишь Паскевичу удалось подавить возстаніе, и при томъ цѣною огромнаго напряженія.

***

Въ этомъ взаимномъ озлобленіи сторонъ, въ этой кровопролитной, создавшей новую національную польскую эпопею, борьбѣ, — и родилась, въ сущности, взаимная вражда между Польшею и Россіей, отмѣтившая послѣдующія десятилѣтія и зарожденіе которой было ретроспективно отодвинуто «идеологами» обѣихъ сторонъ въ отдаленное историческое прошлое. Но не польское національное чувство, а революціонная догма, захватившая лишь ничтожное меньшинство тогдашней польской интеллигенціи, начала эту борьбу. Не анти-русскій польскій «шовинизмъ» былъ причиною возстанія 1830 года: напротивъ, онъ оказался его результатомъ. Но, разъ начавшись, борьба сообщила опредѣленный анти-русскій уклонъ польскому націонализму послѣдующей эпохи. Послѣ возстанія возникла, подъ знакомъ борьбы съ Россіей, польская эмиграція, сыгравшая крупную роль — среди враждебныхъ Россіи силъ въ Европѣ. Эти силы дали много воды на мельницу славянофильства, т. е. способствовали взаимному отчужденію Европы и Россіи и тѣмъ самымъ и ея внутреннему болѣзненному перерожденію второй половины XIX вѣка…

Всего этого не слѣдуетъ, какъ кажется, забывать и при обсужденіи современныхъ русско-польскихъ отношеній.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2033, 26 декабря 1930.

Visits: 25

Каждая эпоха имѣетъ свои вопросы, характерныя именно для нея. Эпоха предшествовавшая обнаруживаетъ къ нимъ, обыкновенно, мало интереса, — можно даже сказать, что не замѣчаетъ ихъ, что самихъ этихъ вопросовъ для нея какъ бы не существуетъ. Они кажутся уже какъ бы разрѣшенными, въ то время какъ на самомъ дѣлѣ не сознаются и отдѣльные входящіе въ нихъ элементы, не говоря ужъ о томъ, что даже отдаленно не намѣчаются возможныя рѣшенія…

Такимъ характернымъ именно для нашего времени вопросомъ является вопросъ о націи, о природѣ ея бытія, объ ея возникновеніи и вообще объ основной ея концепціи. Поэтому-то и является весьма симптоматической для нашего времени — небольшая работа Валерія Вилинскаго, озаглавленная «Корни единства русской культуры», основной темой которой служитъ именно вопросъ о націи.

Пишущему эти строки было тѣмъ интереснѣе ознакомиться съ ней, что многія изъ исходныхъ точекъ автора какъ разъ тѣ самыя, которыя были впервые освѣщены, насколько намъ извѣстно, именно нами. Авторъ вообще пріемлетъ почти буквально многія наши опредѣленія. Но и независимо отъ нихъ онъ раскрываетъ концепцію націи въ цѣломъ рядѣ чрезвычайно характерныхъ, именно какъ «признакъ времени», опредѣленій, облекая ихъ порою въ очень удачную форму.

Такъ, говоря о единствѣ собственно русской культуры, Вилинскій замѣчаетъ: «невозможно взять обратно свой вкладъ изъ сокровищницы русскаго духовнаго богатства, забыть прошлое, размежеваться и сказать: это — мое, а то — ваше. Всякая подобная попытка была бы попыткою самоубійства»… Очень удачно авторъ называетъ русскій литературный языкъ — языкомъ русской культуры.

И не менѣе онъ правъ, когда говоритъ, что смѣшно было бы вспомнить, что въ жилахъ Кантемира или Хераскова текла молдаванская кровь, Жуковскаго — турецкая, Баратынскаго — польская. Надсона — еврейская и т. д. «Всѣ они были русскіе, поскольку воспитывались въ русской культурѣ»…

Сугубо правъ Вилинскій и тогда, когда онъ подчеркиваетъ, что культура націи есть что-то постоянно напоминающее о моральномъ долгѣ дальнѣйшаго развитія: она является импульсомъ къ достиженію возможно болѣе полнаго осуществленія и выраженія единства…

И все-таки, не взирая на то, что работа Вилинскаго знаменуетъ несомнѣнный этапъ на пути къ постиженію и физіономическому вчувствованію въ явленіе націи, многое въ его концепціяхъ представляется намъ спорнымъ и противорѣчивымъ. Авторъ мысленно стоить уже за рубежомъ, отдѣляющимъ чисто духовную концепцію націи отъ ея концепціи этнически-физіологической. И все же часто, слишкомъ часто онъ поддается гипнозу традиціонныхъ этническихъ, въ основѣ ложныхъ, представленій о ней XIX вѣка. Онъ какъ бы признаетъ равноправіе обѣихъ другу другу противорѣчащихъ концепцій націи: этнической и духовно-культурной. Болѣе того: онъ какъ бы стремится найти равнодѣйствующую между обѣими этими концепціями, — попытка безнадежная, заранѣе осужденная на неудачу. Ибо — или нація, дѣйствительно, есть существо духовное, т. е. над-почвенное, «атмосферное» (и тогда всякое ея физіологическо-этническое обоснованіе — безполезное суевѣріе), или, если нація почвенна, т. е., если ея основою являются этнически-физіологическіе факты, то долженъ оказаться нереальнымъ ея духовный источникъ. Между тѣмъ, нельзя сомнѣваться, что нація (какъ и культура) есть организмъ. Фактъ бытія націи, — какъ вполнѣ справедливо говорить Вилинскій, — самодовлѣющъ, самоцѣленъ и носить абсолютный характеръ. Въ этносѣ же, напротивъ, нѣтъ ничего органическаго, онъ механиченъ и суммаренъ, въ то время, какъ нація и культура (въ чемъ отдаетъ себѣ полный отчетъ и Вилинскій) функціональны.

Этой нѣкоторой неясностью, этой двойственностью основныхъ линій автора объясняются и многія его недомолвки и не вполнѣ удачныя выраженія, а порою даже прямыя ошибки (въ частностяхъ).

Такъ, трудно согласиться, что съ воцареніемъ Петра начался у насъ «грандіозный процессъ ассимиляціи». Можно спроситъ: ассимиляціи чего съ чѣмъ? Можно понять слова автора въ томъ смыслѣ, что будто бы московскій центръ сталъ ассимилировать себѣ окраины. Но это исторически совершенно невѣрно. Москва не только не ассимилировала окраинъ, но, какъ недавно показалъ весьма убѣдительно кн. H. С. Трубецкой, уже въ ХѴІІ вѣкѣ быстро шла къ этническому обезличенію… На самомъ же дѣлѣ то, что происходило въ эту эпоху и на Москвѣ и на окраинахъ, въ частности, и въ Малороссіи, — было вовсе не «ассимиляціей», а именно національной интеграціей, т. е. рожденіемъ новой имперской націи, равно отрицавшей и этносъ Москвы, и этносъ Малороссіи, и всѣ вообще этническіе силы и элементы, существовавшіе на имперской территоріи.

Много спорнаго заключено и въ построеніяхъ автора, выводящихъ изъ темы «единства русской культуры» формальное имперское объединеніе Россіи. Данный процессъ представляется намъ какъ разъ обратнымъ, и мы видимъ источникъ единства русской культуры именно въ государственномъ объединеніи Россіи. Однако вопросъ этотъ слишкомъ сложенъ, чтобы его можно было плодотворно разсмотрѣть въ краткой газетной замѣткѣ… Но мы должны отмѣтить, что, хотя авторъ какъ будто отчетливо видитъ разницу между «народомъ» и «націей», все же часто смѣшиваетъ эти понятія и замѣняетъ одно другимъ. Это и ведетъ къ такимъ, напримѣръ, недоразумѣніямъ, что будто бы нѣтъ «бельгійскаго народа». «Бельгійскій народъ» (въ смыслѣ этническомъ), конечно, мало что значитъ (какъ, впрочемъ, и всякій иной этносъ!), но вѣдь бельгійская нація существуетъ вполнѣ реально, какъ совершенно опредѣленная величина! Напротивъ, «англо-саксонскій міръ» едва ли представляетъ, какъ думаетъ авторъ, «духовное единство», т. е., въ смыслѣ національномъ, что имѣется имъ въ виду. Ибо — этотъ міръ распадается на двѣ, строго отличныя другъ отъ друга націи: британскую и американскую. Трудно также признать, вмѣстѣ съ авторомъ, такое единство за «нѣмецкими кантонами Швейцаріи». Единство, т. е. національное, являютъ не эти кантоны, а вся Швейцарія, т. е. вся совокупность ея говорящаго на трехъ и даже четырехъ языкахъ населенія.

Вообще авторъ явно преувеличиваетъ значеніе въ національномъ вопросѣ народныхъ говоровъ. Вѣдь не только эти говоры (значеніе которыхъ въ данномъ вопросѣ совсѣмъ невелико), но даже и литературный языкъ не имѣетъ въ немъ безусловно рѣшающаго значенія. И если мы выше отмѣтили, какъ вполнѣ справединвыя, слова автора, что русскій литературный языкъ есть языкъ русской культуры, то это вовсе не значитъ, что всякая національная культура должна была бы непремѣнно воплощаться въ одномъ литературномъ языкѣ. Въ средневѣковой Флоренціи такихъ языковъ было три (французскій, провансальскій и итальянскій), а съ другой стороны — на это указываетъ и Шпенглеръ — въ Парижѣ еще въ XѴІ столѣтіи было два языка: французскій и фламандскій (не считая латыни), а незадолго передъ тѣмъ въ Испаніи одинъ и тотъ же писатель писалъ (смотря по сюжету) либо по-кастильски, либо по-аррагонски. Въ двухъ вполнѣ равноправныхъ и равноцѣнныхъ языкахъ — латинскомъ и эллинскомъ — нашла свое выраженіе и національная культура Римскаго міра… Требованіе одноязычности національной культуры есть одна изъ идіосинкразій нашего времени, для котораго Франція есть страна, гдѣ говорятъ по-французски. Англія — гдѣ говорятъ по-англійски, Германія — по-нѣмецки, Россія — по-русски. Однако это даже въ наше время далеко не такъ. Нечего говорить, что были вѣка и даже тысячелѣтія, когда это было совсѣмъ не такъ. И тѣмъ не менѣе, и въ эти вѣка существовали уже націи и культуры въ полномъ смыслѣ итого слова.

Въ этой плоскости можно было бы отмѣтить въ работѣ Вилинскаго немало и иныхъ сомнительныхъ, большей частью слишкомъ поспѣшно сдѣланныхъ выводовъ и утвержденій, частью принятыхъ на вѣру изъ «наслѣдія прошлаго». Но, повторяемъ, данная работа все-таки знаменуеть собою несомнѣнный шагъ впередъ, нѣкій сдвигъ! Эта работа — несомнѣнный вкладъ въ наше познаніе націй и культуръ. И можетъ быть, именно разнообразіе и даже нѣкоторая излишняя пестрота: и несогласованность собраннаго матеріала и является источникомъ нѣкоего «недоброда» въ выводахъ и заключеніяхъ автора.

Еще разъ повторимъ: этотъ недобродъ былъ бы гораздо менѣе ощутителенъ, если бы авторъ рѣшился окончательно и безповоротно разстаться, оперируя собраннымъ имъ матеріаломъ, со сбивчивымъ, темнымъ, противорѣчивымъ и служащимъ лишь источникомъ всяческой путаницы терминомъ «народъ»: настоятельный совѣтъ, который можно дать всякому, стремящемуся къ познанію націи.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 1178, 23 августа 1928.

Visits: 27

1

Они говорили высокія слова и искренне желали добра. Они искали правды Божіей и хотѣли сдѣлать правду Божію правдой человѣческой.

Искреннѣйшіе и правдивѣйшіе изъ нихъ искренне любили народъ. «Безъ страха и упрека», какъ и подобаетъ рыцарямь, жертвовали они и своею и чужою жизнью, — боролись съ великанами зла — съ тѣмъ, что имъ казалось зломъ.

Они хотѣли блага своему народу. Многіе изъ нихъ были добрыми людьми и жалѣли народъ. Они видѣли тощія нивы, покосившіяся избы, дырявыя соломенныя крыши, нищенское хозяйство и темноту деревни и хотѣли ей помочь… Они видѣли страданія измученнаго подъяремнаго крестьянина и хотѣли разбить вѣковыя его цѣпи: дать Волю нищенскому и темному и тѣмъ болѣе любимому народу, — развѣ это не великая и не достойнѣйшая цѣль для рыцарей безъ страха и упрека?

2

Но что-то неладное было въ этой любви ихъ къ народу: какая-то фальшь съ самаго начала, какое-то недоразумѣніе, какая-то неясность и подмѣна. Горячая любовь какъ-то странно раздваивалась въ ихъ мысляхъ и сердцахъ. Да, они страстно любили народъ, — да, они вдохновлялись народомъ. Но недаромъ они были рыцари… Столь же страстно, какъ народъ, а можетъ быть еше болѣе страстно, они любили свою Даму, прекрасную Дульцинею. Она-то и стала истинной владычицей ихъ судьбы. И если вѣрно, что въ ней, Дульцинеѣ, они въ концѣ концовъ любили все тотъ-же народъ, то не менѣе вѣрно и то, что въ народѣ они любили не столько его самого, сколько Прекрасную Даму…

Они видѣли непросвѣщенность народа и хотѣли его просвѣщенія. Но страннымъ образомъ въ темнотѣ народной имъ мерещился свѣтлый образъ извѣчной Дульцинеи, и этотъ свѣтъ обманный ихъ и вдохновлялъ. Они видѣли покосившіяся избы и нищенское хозяйство деревни, но изъ этихъ избъ и дырявыхъ крышъ глядѣла на нихъ лазурноокая Дама… И трудно сказать, было ли бы для нихъ радостью или, напротивъ, печалью, если бы вдругъ, по манію жезла, исчезло это дырявое хозяйство и воспрянулъ — въ Волѣ, въ нравственномъ и физическомъ здоровьѣ и сытости, — освобожденный отъ крѣпостного ярма народъ. Трудно сказать, не представлялась ли имъ, провозвѣстникамъ свободы, истинная правда народа — именно въ темнотѣ его и нищенствѣ, въ убогости его хозяйства, въ его рабствѣ у земли… Развѣ не любили они въ народѣ, пусть — ниже порога сознанія, именно убогость его и рабство? Развѣ не разлюбили бы его мгновенно, пробудись онъ дѣйствительно отъ рабства земли и тѣмъ обрѣти онъ настоящую волю?

И послѣдній вопросъ: не меньше ли они любили народъ, не меньше ли хотѣли поднять его, чѣмъ ненавидѣли тѣхъ, кого не считали народомъ и кого хотѣли уничтожить? За что? Не за прочное-ли строительство, не за преуспѣвающее-ли и производительное хозяйство, коловшее имъ глаза, хотѣли они уничтожить этотъ «не-народъ». Вообще развѣ имъ не кололи глазъ всякое устроеніе, всякая красота и форма, всякое уравновѣшенное творчество? Не за то-ли, что всего этого въ ихъ народѣ не было, они и любили его?..

Они начитались рыцарскихъ романовъ, но не знали исторіи своего народа. Не знали, что этотъ когда-то вольный и всегда любившій вольные промыслы и широкій размахъ торга народъ, — народъ, прожившій почти всю свою исторію, не любя земли и даже не трогая безцѣннаго для земледѣльца дара ея, чернозема, былъ лишь насильно и очень поздно привязанъ къ землѣ властью. Они не знали, не поняли, что рабство народа было именно рабствомъ 3емли, что его освобожденіе, — та Воля, которую они сулили народу, — должно было прежде всего заключаться въ его освобожденіи отъ Земли, къ которой онъ былъ насильно привязанъ. Они думали, что любили Волю, а на самомъ дѣлѣ ненавидѣли ее, любя Дульцинею: неволю Земли.

Не въ первый разъ Прекрасная Дама сказалась губительницей своихъ рыцарей. И ихъ заворожило, сбило съ толку и погубило наважденіе роковой Дамы: они захотѣли сочетать Волю и Землю, не понявъ того, что эти двѣ силы несочетаемы. Либо Воля, либо 3емля. Ибо онѣ отвѣка — противницы непримиримыя.

Не поняли наши рыцари, что вмѣстѣ этимъ силамъ не жить. При Волѣ должна быть и вольная, — вольная найти подходящаго хозяина и пренебрегающая крѣпостною «душою», — Земля. Они не поняли, что «дать» народу Землю значитъ закрѣпить его… Такъ, служа обморочившей ихъ Дамѣ, они обманывали и самихъ себя и народъ.

Но народъ-то понялъ ихъ и за ними не пошелъ.

3

Помню лѣтніе дни 17-го года въ Москвѣ прозрачную синеву неба, сіяющія главы церквей, теплымъ свѣтомъ залитыя улицы, многотысячныя толпы… и засыпанные шелухою сѣмячекъ тротуары и дорожки Александровскаго сада.

То были, казалось, дни ихъ полнаго торжества. Именно въ эти дни, думалось многимъ, русскій народъ скажетъ имъ, наконецъ, «спасибо — сердечное» за то «великое, доброе, вѣчное»,что они сѣяли долгіе годы. Они оказались въ положеніи прогрессивной и одновременно консервативной партіи, нашедшей, казалось, безвѣстно отсутствующій синтезъ русской жизни: удивительнѣйшее сочетаніе, обезпечивавшее продолжительное владычество надъ умомъ и сердцемъ народа… И эту побѣду, имъ казалось, обезпечила именно ихъ Дульцинея. Въ Москвѣ тогда объяснили ихъ невѣроятный успѣхъ на выборахъ символическою двойственностью номера ихъ выборнаго списка: № 3. Эту цифру читали, какъ букву «3», за которою скрывалось многоговорящее и близкое сердцу слово: 3емля.

На дѣлѣ же оказалось, что рыцари «народной воли» не разгадали ея: черезъ нѣсколько мѣсяцевъ народъ ихъ прогналъ. А если и не самъ прогналъ, то во всякомъ случаѣ, и пальцемъ не шевельнулъ для ихъ защиты. Такъ, часъ ихъ мнимаго торжества оказался часомъ стремительнаго паденія. И хотя они взбудоражили народъ, онъэ въ дѣйствительности, пошелъ вовсе не по ихъ путямъ. И вышло то, что сражаясь съ мнимыми великанами зла, они всего-то работали на маленькаго, но чрезвычайно хитраго дегенерата съ неподвижной идеей въ рѣзко скошенномъ лбу…

4

Я знаю, что можно очень многое возразить противъ сближенія нашихъ рыцарей печальнаго образа съ безсмертнымъ Ламанчскимъ героемъ. И далѣе, конечно, я весьма идеализирую этихъ «рыцарей печальнаго образа», я оставляю въ сторонѣ все примазавшееся къ движенію, все жульническое, что въ немъ было. Я забываю объ его убойномъ смрадѣ, объ его прямолинейной тупости, я беру его въ его наичистѣйшемъ видѣ и хочу видѣть лишь лучшее въ немъ, горящую его сердцевину… Иногда найти правду, отмѣтить наиболѣе существенныя черты явленія, можно только идеализируя…

Но пусть даже они были явленіемъ въ значительной степени комическимъ, какъ смѣяться надъ ними, какъ видѣть въ нихъ одно комическое, когда смѣясь надъ ними, мы въ сущности, смѣемся надъ самими собой. Вѣдь они плоть отъ плоти нашей. Вѣдь въ нихъ наша душа. Развѣ не всѣ мы, русскіе писатели, сочиняли тѣ «рыцарскіе романы», которые сбили ихъ съ толку? Развѣ не русскіе историки исказили русскую исторію и нарядили русскій народъ въ совершенно ему неидущій и имъ нелюбимый костюмъ земледѣльца? Развѣ не русскіе поэты и художники любовно изображали, въ теченіе десятковъ лѣтъ послѣ Пушкина, больныя, вырождающіяся формы русской жизни и прежде всего паразита на тѣлѣ націи — архаическаго «мужика», совершенно проглядѣвъ и не почувствовавъ творческаго паѳоса живыхъ формъ націи: фабричнаго станка, каменноугольной копи, молочной фермы, сахарнаго завода? Развѣ не русскіе государственные люди и народные трибуны, въ теченіе тѣхъ-же десятковъ лѣтъ, всемѣрно старались не только осмыслить, но и «законсервироватъ» деревенское варварство? Развѣ не къ тому-же стремились экономисты и соціологи, выдумавшіе особую теорію русскаго крестьянскаго хозяйства, будто-бы стоящаго внѣ всѣхъ экономическихъ законовъ и даже ихъ ниспровергающаго. И развѣ не проглядѣли они чрезвычайно важные въ общей экономіи національной жизни творческіе процессы, происходившіе въ хозяйствѣ капиталистическомъ? И развѣ, наконецъ, не всѣ мы, русскіе писатели, мыслители, и правящая интеллигенція — создали тотъ міръ призраковъ — религію земли и ея наважденіе — которымъ «соблазнились» наши рыцари печальнаго образа!

5

Послѣ Пушкина это началось. У Пушкина (да и у Гоголя) нѣтъ ни малѣйшаго намека на это наважденіе и связанный съ нимъ культъ «мужика».

Пушкинъ не былъ ни экономистомъ, ни «соціологомъ». Но онъ отдавалъ себѣ полный отчетъ въ анахронизмѣ мужицкаго хозяйствованія и вообще всего уклада мужицкой жизни; ясно видѣлъ онъ и источникъ этого анахронизма – въ феодальномъ рабствѣ у Земли.. Перечтите Лѣтопись села Горохина. Въ яркихъ образахъ, рѣзкими, въ стилѣ Раблэ, чертами изображенъ въ ней этотъ феодально-мужицкій укладъ. Вслушайтесь въ самый тонъ повѣствованія. Такъ описываютъ скелетъ интереснаго ископаемаго или бытъ чернокожихъ племенъ центральной Африки. И въ такомъ-то тонѣ изобразилъ «родную картину» національнѣйшій нашъ поэтъ, поэтъ, отнюдь не презиравшій простолюдина, напротивъ — неизмѣнно къ нему относившійся сердечно и тепло… И таковъ-же «мужикъ» у Гоголя. Но и у Гоголя, т. е. въ опредѣленно-отрицательномъ его отношеніи къ «мужику», нѣтъ ни тѣни пренебреженія къ народу. И прежде всего потому, что «мужикъ» вовсе не есть народъ… Ни въ малѣйшей степени нѣтъ у Гоголя (какъ не было и у Тургенева) и религіи Земіи, и неизбѣжно связанныхъ съ этой религіей феодально-мужицкихъ грезъ. Напротивъ, онъ опредѣленно провидѣлъ будущее земледѣльческой Россіи, какъ-бы заранѣе опровергая написанные впослѣдствіи «рыцарскіе романы», — въ промышленномъ крупномъ хозяйствѣ (Костанжогло).

6

Эти подробности интересны потому, что онѣ обнаруживаютъ вполнѣ отчетливо линію разрыва между національной Россіей Пушкина и Гоголя и смѣнившими ихъ поколѣніями.

Почти сейчасъ же вслѣдъ за Пушкинымъ и Гоголемъ начинается наша безсознательная тяга къ неустроенію и варварству и вмѣстѣ съ нею наше «безуміе Земли»…

Что имъ страдали славянофилы — разумѣется само собою: русскій народъ — народъ избранный и, значитъ, должно быть свято и его исконное занятіе, земледѣліе: такимъ его считали славянофилы. Но и религія Герцена есть религія Земли: «народъ русскій все вынесъ, но спасъ общину; община спасла русскій народъ». Уже Герценъ видѣлъ тусклый свѣтъ, мерцающій «отъ лучины, зажженной въ избѣ русскаго мужика», тотъ самый свѣтъ, который впослѣдствіи ярко разгорѣлся въ мечтахъ нашихъ рыцарей печальнаго образа. И Герценъ объясняетъ, что это за свѣтъ: это — «допотопное понятіе о правѣ каждаго работника на даровую землю».

«Если я вижу, гдѣ зерно или идею будущаго, такъ это у насъ въ Россіи… У насъ уцѣлѣлъ въ народѣ одинъ принципъ и именно тотъ, что земля для него все, и что онъ все выводитъ изъ земли и отъ земли». Это говоритъ уже не Герценъ, а Достоевскій. А вотъ какъ откликается послѣднему его во многихъ отношеніяхъ антиподъ, Толстой: «Мы — дѣти земли… Мы въ Россіи находимся въ томъ счастливомъ положеніи, что огромное большинство нашего народа, живя земельнымъ трудомъ, не признаетъ земельной собственности… Русскій народъ не опролетариться долженъ, а, напротивъ… указать другимъ народамъ путь разумной, свободной и счастливой жизни внѣ промышленнаго, фабричнаго, капиталистическаго насилія и рабства».

7

Вотъ они — «рыцарскіе романы», эта противорѣчащая всѣмъ фактамъ русской дѣйствительности проповѣдь національнаго самоубійства, объединившая западниковъ и славянофиловъ, націоналистовъ и анархистовъ; она-то и сбила съ толку эсеровъ. Не будемъ-же ихъ осуждать за то, въ чемъ виновны мы всѣ, вся совокупность послѣ-пушкинскихъ поколѣній… И не только интеллигенція, не только «общественность» виноваты аъ этомъ смертномъ грѣхѣ (грѣхѣ не только передъ «націей» въ цѣломъ, но и передъ народомъ, въ смыслѣ простонародья, о которомъ, главнымъ образомъ, и думали всѣ эти проповѣдники). Не менѣе виновно и само наше правительство сумеречныхъ десятилѣтій. Пуще прежняго прикрѣпило это правительство къ землѣ крестьянина, лишь внѣшнимъ образомъ «освободивъ» его въ 1861 году. Оно захлопнуло — именно этимъ «освобожденіемъ», тѣмъ, какъ оно было осуществлено, — всѣ ранѣе существовавшіе нормальные выходы съ земли. Оно усугубило крѣпость землѣ — превращеніемъ прежней, болѣе соображенной съ требованіями земледѣлія и вообще народнаго хозяйства, тяговой общины, въ обшину душевую, абстрактную и вообще ни съ какими жизненными требованіями несоображенную. Оно толкало народъ, десятки лѣтъ, крестьянскимъ банкомъ и вообще всей своей земельной политикой, къ той же «Землѣ». Оно видѣло въ ней всеобщую панацею, проводило эту панацею въ жизнь (и куда болѣе дѣйственно, чѣмъ революціонеры), подбросивъ народу десятки милліоновъ десятинъ. И не менѣе нашихъ «рыцарей печальнаго образа» стремилось оно къ тому, чтобы увѣковѣчить «мужика».

Или до сихъ поръ не понятно, что въ Россіи реакція и революція сестры, ибо одна и та же въ нихъ душа. Но онѣ сестры даже по происхожденію. Оттуда-же вышли наши бѣдные рыцари, — изъ старой барской квартиры Станкевичей въ Москвѣ, — откуда вышла и славянофильская реакція, подъ брейдъ-вымпеломъ которой плылъ государственный корабль сумеречныхъ десятилѣтій.

8

Достоевскій и Толстой не знали многаго, и въ этомъ ихъ оправданіе. Они не знали открывшагося только намъ торговаго существа нашей исторической судьбы и души нашего народа. Это незнаніе въ значительной степени затемнило имъ ту истину, что нищенство и убогость нашего народа было именно отъ земли, отъ эабства у нея. Они искренне (хоть и ошибочно) считали земледѣліе исконнымъ занятіемъ русскаго народа и искренне (хоть и ошибочно) отожествляли Волю съ Землею…

Но что сказать о нихъ, о нынѣшнихъ эпигонахъ этой знаменитой формулы, продолжающихъ упорно за нее держаться и теперь, когда ея полный провалъ сталъ ясенъ даже младенцамъ? Они-то, наши бѣдные отставные рыцари, они-то вѣдь не могутъ не знать того, чего еще не знали Толстой и Достоевскій. А если не знаютъ, то это значитъ, что они не хотятъ знать и сознательно обманываютъ себя и другихъ. Въ этомъ ихъ грѣхъ непрощаемый. Въ свое время они имѣли мужество умирать за свою вздорную идеологію; но они не имѣютъ мужества «идеологически умереть», отказавшись отъ своихъ взглядовъ, теперь, когда эта вздорность наглядно доказана. И вотъ ходятъ они, живые мертвецы, между нами, дѣлая видъ, будто ничего не случилось, и повторяютъ вздоръ…

9

Но наступаетъ время окончательныхъ доводовъ и рѣшеній… Русскій аграрный вопросъ ни въ какой мѣрѣ не разрѣшенъ происшедшей аграрной революціей. Она лишь углубила и въ извѣстномъ смыслѣ упростила его. Ранѣе онъ былъ до нѣкоторой степени замаскированъ — наличностыо площади крупнаго сельскаго хозяйства, незначительной количественно, но имѣвшей огромное значеніе въ общей экономикѣ народной жизни. На основѣ тѣснѣйшей коопераціи съ крупнымъ хозяйствомъ существовало и мелкое крестьянское хозяйство. Теперь, когда этой коопераціи уже нѣтъ, очевиднымъ стало, что бѣда крестьянскаго хозяйства не только въ общинѣ, не только въ крѣпостномъ укладѣ и феодальномъ характерѣ крестьянскаго владѣнія (и вообще всего крестьянскаго быта и связанной съ нимъ психологіи), не только въ органической нелюбви русскаго крестьянина къ землѣ и земледѣлію и его неспособности къ послѣднему (не говоря уже о вздорной теоріи «малоземелья»). И даже, можетъ быть, не столько въ нихъ, сколько, можетъ болѣе могущественномъ факторѣ: въ несоотвѣтствіи мелкаго крестьянскаго хозяйства природнымъ условіямъ нашей страны.

Эта-то истина (только въ неудачной редакціи) и сквозила уже раньше въ неистовомъ воплѣ о крестьянскомъ малоземельи; на самомъ-же дѣлѣ не у крестьянъ было «мало земли», а вообще «малая земля», мелкое земледѣліе были трудны въ нашихъ условіяхъ…

И пусть нѣтъ уже у насъ въ Россіи «Дворянскихъ гнѣздъ» и «Старосвѣтскихъ помѣщиковъ», пусть нѣтъ «Свіяжскихъ» и «Левиныхъ», едва-ли можно сомнѣваться въ томъ, что и въ данной соціально-экономической сферѣ, какъ и во всѣхъ остальныхъ сферахъ нашего національнаго бытія, намъ неизбѣжно придется вернуться къ традиціямъ Пушкина и Гоголя.

Неужели всего этого никогда не поймутъ наши бѣдные рыцари?

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 881, 31 октября 1927.

Visits: 29

Въ одномъ изъ судовъ Америки разбиралось на-дняхъ дѣло австрійскаго эрцгерцога Леопольда.

Процессъ начался, какъ сообщаютъ газеты, слѣдующимъ вопросомъ судьи, обращеннымъ къ подсудимому:

— Долженъ ли я васъ называть императорскимъ высочествомъ?

На это эрцгерцогъ, какъ и слѣдовало ожидать, отвѣтилъ:

— Нѣть, г. судья, называйте меня просто: «мистеръ Габсбургъ».

***

Инцидентъ этотъ не только весьма характеренъ для «демократической» Америки, но и въ высшей степени назидателенъ.

Я вспоминаю, какъ у насъ, послѣ февральской революціи, немедленно превратили покойнаго Государя въ «г. полковника» и даже въ «Николая Романова», а великихъ князей — въ «бывшихъ великихъ князей».

Перлъ этого рода приведенъ въ напечатанномъ на-дняхъ въ “Возрожденіи” разсказѣ Куприна, относящемся къ 1918 году. Автора тогда арестовали и повезли въ революціонный трибуналъ, помѣщавшійся, какъ ему сказали арестующіе, въ бывшемъ дворцѣ бывшаго Николая Николаевича…

***

Всѣ эти «бывшіе» дворцы, «бывшіе» великіе князья и «Николаи Романовы» изобличаютъ двѣ вещи. Во-первыхъ — грубое невѣжество лицъ, такимъ образомъ выражающихся… Революція, какъ она ни стремительна, какъ ни далека отъ всякаго рода «утонченности», — успѣла все-таки выработать, за свою полуторавѣковую практику въ Европѣ, извѣстнаго рода права свергнутаго режима, извѣстнаго рода церемоніалъ и правила вѣжливости.

Такъ монархъ, теряя престолъ и, очевидно, становясь тѣмъ самымъ бывшимъ монархомъ, все же не теряетъ ни принадлежащаго ему титула короля или императора, ни права на наименованіе «Величествомъ». Начиная съ 1830 года и по сей день, всѣ отрекшіеся или низложенные европейскіе конархи (также и послѣдній императоръ Бразиліи) сохранили до смерти свои титулы.

Но выраженіе «бывшій великій князь» столь же безсмысленно, какъ и выраженіе «бывшій дворецъ». Ибо если королевское достоинство есть функція и король, переславъ ее отправлять, тѣмъ самымъ становится бывшимъ королемъ, то титулъ «великій князь», «эрцгерцогъ» и «принцъ» означаютъ не функціи, но прирожденныя званія, т. е. званія, именно въ этомъ своемъ качествѣ неотъемлемыя.

Лучшій примѣръ этого рода даетъ современная Франція, гдѣ вообще нѣтъ никакихъ титуловъ, какъ формально-правового установленія, — и все же послѣдніе пользуются полной неприкосновенностью и признаніемъ въ бытовомъ — и отчасти даже обычно-правовомъ — порядкѣ.

***

Но не въ утомъ главное поученіе жеста вѣжливости американскаго судьи. Демократическая Америка этимъ жестомъ лишній разъ показала. что въ ней есть раса. Въ вѣжливости судьи къ подсудимому, проявляющейся не только въ отношеніи его личности, но и его ранга и общественнаго положенія, выражается, въ конечномъ итогѣ, уваженіе судьи къ себѣ самому и своему судейскому рангу. Но это самоуваженіе и есть чрезвычайно яркая черта расы. Это-то черта расы, это-то чувство самоуваженія дѣйствующаго или говорящаго, — всегда и сквозятъ въ проявленіяхъ уваженія къ чужой личности а вмѣстѣ съ тѣмъ, къ установленнымъ формамъ, такъ или иначе эту личность охраняющимъ.

Здѣсь есть извѣстнаго рода категорическій императивъ, а именно, императивъ расы. Его нельзя объяснить раціоналистически, его вообще нельзя объяснить людямъ, не имѣющихъ чувства «расы». Но это «что-то», внушившее американскому судьѣ его жесть, — есть. Это расовое «что-то» есть — если углубиться въ вопросъ — космическая сила, участвующая въ любомъ творческомъ жизненномъ процессѣ и его охраняющая…

***

Напротивъ, въ нашемъ революціонномъ жаргонѣ «бывшихъ» великихъ князей, «Николая Романова» и т. п., выпираетъ наружу — букетъ полярно-противоположныхъ «расѣ» чертъ, тотъ не весьма душистый букетъ, который хорошо обозначается именемъ второго сына Ноя. Неуваженіе Хама къ отцовской наготѣ, къ поверженному въ ней авторитету традиціи, исторіи, — имѣетъ источникомъ какъ разъ отсутствіе того уваженія къ себѣ самому, которое столь ярко выразилось въ актѣ вѣжливости американскаго судьи.

Такъ и застарѣлымъ грѣхомъ нашей «революціонной общественности» былъ ея кричащій недостатокъ чувства расы, чувства самоуваженія…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2005, 28 ноября 1930.

Visits: 21