Tag Archives: А. Ренниковъ

Андрей Ренниковъ. Бѣженецъ переѣзжаетъ. Ѵ

Наконецъ, мы въ Парижѣ. Нырнули съ Гаръ де л-Естъ въ океанъ человѣческихъ тѣлъ, зацѣпились за случайный утесъ какого-то сѣраго отеля, подъ которымъ непрестанно шумитъ прибой автомобильной волны… И исчезли для родныхъ и знакомыхъ. Растворились.

Кто намъ нуженъ въ этомъ міровомъ центрѣ и кому мы нужны, до сихъ поръ мнѣ не ясно. Но разъ другіе бѣгутъ, озираются, вскакиваютъ на лету въ автобусы, проваливаются подъ землю въ метро, и считаютъ все это величайшей мудростью и достиженіемъ въ жизни, значитъ, такъ надо. Будемъ и мы достигать.

Конечно, за десятъ лѣтъ скитаній по югу Россіи и тихаго балканскаго существованія въ эмиграціи я отвыкъ отъ шума и грохота большихъ городовъ. Научился переходить улицу, не отрываясь отъ думъ, которыя овладѣваютъ на троттуарѣ. Иногда даже останавливался посреди мостовой, когда внезапно приходила въ голову любопытная идея, доставая изъ кармана блокъ-нотъ, записывалъ афоризмъ или сентенцію. Еще лѣтъ пять, восемь, такой мудрой и тихой жизни, кто знаетъ, быть можетъ, вышелъ бы изъ меня новый Кантъ, тоже не покидавшій никогда Кенигсберга. Но теперь, въ Парижѣ, вижу ясно, все кончено для моей философской карьеры. Даже Октавъ Мирбо начинаетъ казаться въ этомъ городѣ недостижимымъ идеаломъ сосредоточенной вдумчивости.

Жить въ Парижѣ — дѣйствительно, цѣлая наука и для ея изученія безусловно слѣдуетъ открыть при Сорбоннѣ особый факультетъ. Начиная отъ пируэтовъ «дансъ макабръ» среди гущи такси и кончая религіозно-нравственными воззрѣніями консьержекъ. Необходимо имѣть кафедры по географіи пересадокъ, по превращенію одного бульвара въ другой, по теоріи сочетаній буквъ алфавита въ автобусахъ. И по физіологіи оглушеннаго слуха или ослѣпленнаго зрѣнія. И по логикѣ квартирныхъ цѣнъ. И по теоріи познанія окраинъ.

Вотъ сижу я уныло въ своемъ номерѣ, смотрю въ окно на бензинную вакханалію улицы и думаю: гдѣ-же русскому бѣженцу жить хорошо?

Иногда кажется, что небольшіе города наиболѣе благопріятны для насъ. Дѣйствительно, всѣ живутъ рядомъ, бокъ о бокъ, каждый день могутъ встрѣчаться. По вечерамъ всегда есть какое-нибудь развлеченіе. Или инженеръ Михайловскій дѣлаетъ докладъ о своей собственной теоріи мірозданія, или Анна Константиновна декламируетъ «Бѣлое покрывало» у Тютюрниковыхъ на именинахъ, или какой-нибудь бравый генералъ читаетъ лекцію на тему: «Россія черезъ сто лѣтъ и позже».

Такимъ образомъ, въ маленькихъ городкахъ связь между русскими никогда не порывается, а, наоборотъ, быстро крѣпнетъ. Иногда даже достигаетъ такой крѣпости, что начинаетъ напоминать цѣпи скованныхъ другъ съ другомъ преступниковъ.

И это уже оборотная сторона небольшихъ городовъ. Тяжелыя послѣдствія прочныхъ узъ никогда не медлятъ сказаться. Противъ метеоритной теоріи инженера Михайловскаго не можетъ не выступить съ рѣзкимъ обличительнымъ докладомъ штабсъ-капитанъ Ивановъ, утверждая, что вселенная образовалась не изъ метеоритовъ, а изъ газовыхъ вихрей. Въ пику Аннѣ Константиновнѣ Вѣра Николаевна спѣшно организуетъ «Кружокъ стихотвореній Агнивцева», группируя вокругъ себя молодежь. И въ противовѣсъ генералу, читающему лекціи о будущемъ, выступаетъ бывшій преподаватель гимназіи, въ рядѣ сообщеній развивающій историческіе тезисы: —

— Что было бы, если бы Дмитрій Донской не разбилъ Мамая на Куликовомъ полѣ?

Или: —

— Мѣшало ли Василію Темному управлять государствомъ отсутствіе зрѣнія?

Нѣтъ нужды добавлять, что параллельно съ полемическими докладами, лекціями и мелодекламаціей въ небольшихъ городахъ всегда очень часты разводы, дѣлежъ дѣтей между расходящимися родителями и рѣзкія бесѣды на улицѣ:

— Пожалуйста, передайте Петру Ивановичу: если я снова буду губернаторомъ въ Россіи, пусть и не думаетъ показывать носу въ мою губернію!

***

Міровые центры тѣмъ хороши, что, распыляясь въ нихъ, русскіе рѣдко видятъ другъ друга. Точно островки, раздѣленные бурными потоками, одиноко ютятся въ отелѣ мужъ съ женой, становясь на двадцатомъ году супружества молодоженами. Идиллически нанимаютъ одну комнату губернаторъ и тотъ Петръ Ивановичъ, который не долженъ показывать носа въ губернію. И повсюду тоска по своимъ:

— Хотя бы повидать Анну Константиновну! Что она дѣлаетъ, бѣдненькая, возлѣ «Портъ Версай»?

Вмѣстѣ тошно, врозь скучно. Удивительная природа у русскаго человѣка! Очевидно, на этомъ противорѣчіи и держится наша широкая психологія. Съ одной стороны Мармеладовъ, которому нужно куда-нибудь пойти. Съ другой сторону, монастыри и средняя разновидность Онѣгиныхъ, бѣгущихъ отъ знакомыхъ къ торжествующему крестьянину и птичкѣ Божьей.

Итакъ, гдѣ лучше намъ, — неизвѣстно. Во всякомъ случаѣ, пріѣхавъ въ Парижъ, я мраченъ, угрюмъ. Конечно, высота культуры здѣсь чудовищна. Не спорю. Вродѣ моего шестого этажа. Въ умывальникѣ, напримѣръ, есть кранъ, на которомъ написано «шо». Правда, изъ него течетъ такая же точно вода, какъ и изъ крана «фруа», но гдѣ встрѣтишь на Балканахъ подобный комфортъ? И отопленіе центральное, не то, что ужасныя сербскія желѣзныя «фуруны». Накинувъ пальто подхожу къ свернувшемуся у стѣны металлическому удаву, пробую рукой. Теплый. Безусловно, для нагрѣванія, не для охлажденія комнаты. Только какъ его разогрѣть? Въ Петербургѣ у меня въ годы войны для этой цѣли была спиртовая печь. Но въ отелѣ здѣсь спиртовку зажигать воспрещается…

Очевидно, бѣженцамъ только тамъ хорошо, гдѣ ихъ нѣть. Хотя знакомый докторъ писалъ какъ-то изъ Абиссиніи, что у нихъ очень недурно, а пріятель-летчикъ давно зоветъ меня и Ивана Александровича въ Джедду, въ Геджасъ, но теперь я не попадусь ни на какіе соблазны. Вѣдь посмотрѣть только на эту гигантскую двуспальную кровать, которая стоитъ въ номерѣ, самоувѣренно занявъ все пространство. Что дѣлать съ нею, безстыдно раскинувшейся? Вполнѣ возможно, что для писанія бульварныхъ романовъ съ возвышающей любовной интригой она — незамѣнимая вещь. Но у меня вкусъ старомодный, я поклонникъ Пушкина, Тургенева и Толстого, а развѣ эти учители въ своихъ произведеніяхъ когда-нибудь исходили изъ кровати, какъ художественнаго центра?..

Нѣтъ, глупо, глупо сдѣлалъ, что уѣхалъ изъ Сербіи. Милая моя квартирка, съ дверыо облѣпленной снѣгомъ, гдѣ ты? Печка желѣзная, — какъ любилъ я подкладывать въ тебя сухія дрова!.. Ведра мои, въ васъ бѣжала такая чудесная прозрачная вода… Кипятилъ бы я эту воду на плитѣ, пилъ чаю, сколько хотѣлъ… Вѣникъ мой, пушистый, длинный, чья рука теперь лазитъ съ тобой по угламъ комнаты, подъ столами и стульями?

— Ты будешь сегодня писать? уныло спрашиваетъ, кутаясь въ шубу, Иванъ Александровичъ.

— Нѣтъ.

— Отчего?

— Усталъ. Переходилъ два раза поперекъ бульвара Османъ.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 251, 8 февраля 1926.

Visits: 22

Андрей Ренниковъ. Бѣженецъ переѣзжаетъ. IѴ

Всѣмъ, ѣдущимъ изъ Парижа въ Югославію или обратно, не безполезно знать, что у нихъ будетъ пересадка на австрійской станціи Шварцахъ.

Такъ какъ пересадка эта предстояла намъ ночью, въ 4 часа, то, конечно, я предварительно подготовилъ къ этому событію всю кондукторскую бригаду поѣзда, объяснивъ, насколько мнѣ спѣшно нужно въ Парижъ и насколько сильно пострадаетъ русская эмиграція во Франціи, если я просплю Шварцахъ и попаду въ Мюнхенъ.

До Великой войны я свято вѣрилъ въ аккуратность нѣмцевъ и въ точное соблюденіе даннаго ими честнаго слова. Но мы знаемъ, какъ изуродовала народные характеры война.

Румыны бросили играть на скрипкѣ, занявшись большою политикой, греки боятся голыхъ классическихъ ногъ, турки содрали съ головъ фески, французы стали меланхоличными, русскіе — подвижными англичане — многословными.

Ясно, что коренная перемѣна должна была произойти и въ нѣмцахъ, тѣмъ болѣе, что съ измѣненіемъ контура границъ государства всегда измѣняется и его психологія.

— Поставь-ка, Ваня, будильникъ — посовѣтовалъ я, раскрывая одинъ изъ своихъ чемодановъ. — Въ эпоху всеобщаго расцвѣта демократизма намъ лучше всего разсчитывать на свои собственныя скромныя аристократическія силы.

И можетъ быть, такое общее сужденіе было слишкомъ сурово. Но что дѣлать, когда русскому бѣженцу уже восемь лѣтъ совершенно не на кого положиться на земномъ шарѣ?

На что благожелательно относится къ намъ Лига Націй… А и то, когда Нансенъ получилъ въ Совѣтской Россіи концессію, вѣдь намъ ничего не перепало отъ этого полярнаго филантропа!

Кондукторъ-австріецъ, конечно, опоздалъ. Вѣрнѣе, не опоздалъ, а спокойно сообщилъ о прибытіи на Шварцахъ только тогда, когда поѣздъ уже остановился, а мы, открывъ всѣ окна корридора, начали ураганный обстрѣлъ станціи своими вещами. Будильникъ, молодчина, оказался аккуратнѣе и точнѣе всякаго нѣмца. Поставленный на полъ, онъ за часъ до прибытія лихо залился буро-малиновымъ звономъ. А такъ какъ у него есть дурная привычка вертѣться и бѣгать, пока звонъ продолжается, то вышло даже слишкомъ торжественно. Вынырнувъ изъ-подъ скамьи, онъ кинулся въ сосѣднее купэ къ какому-то почтенному нѣмцу, быстро поднялъ его на ноги, пострекоталъ надъ ухомъ испуганно бросившейся бѣжать старой тирольки и, выдержавъ неожиданную бoрьбу съ фоксъ-терьеромъ, запрятаннымъ старухой въ корзину съ бѣльемъ — съ побѣднымъ призывомъ прошелся взадъ и впередъ по всему корридору.

— Пора соединятья съ Германіей? — воскликнулъ спросонья, протирая глаза, мой сосѣдъ швабъ. И сконфузился.

***

Когда-то, лѣтъ пятнадцать назадъ, я проѣзжалъ этотъ путь — Зальцбургъ, Иннсбрукъ, Буксъ, Цюрихъ… не было co мною тогда пустой коробки отъ Блигкена и Робинсона, чайника, металлической кружки, и въ карманѣ неопредѣленнаго документа, обидно начинающагося словами: «le présent certificat n’est pas»…

Былъ тогда я гражданиномъ Россійской Имперіи, на меня безъ всякаго соболѣзнованія смотрѣла встрѣчная нѣмецкая старуха, не качалъ головой, вздыхая, долговязый спортсмэнъ, влюбленный въ свои лыжи и въ снѣжную наклонную плоскость.

Съ Россіей вѣжливо разговаривали не только короли и министры, даже дежурныя буфетчицы на глухихъ пересадочныхъ станціяхъ и тѣ съ подобострастнымъ любопытствомъ подавали кофе: «bitte schön»!

Жалость даже къ личной неудачѣ иногда оскорбляетъ. А тутъ — майнъ герръ съ птичьимъ перомъ на головѣ жалѣетъ сто милліоновъ людей… сто милліоновъ!

Дуракъ.

Что осталось такимъ же, какъ раньше, — зелено-голубой Иннъ, дымящіяся пургой скалы у неба. Тотъ же черный сосновый лѣсъ, съ просѣдью снѣга въ волосахъ, тѣ же гримасы голаго камня, улыбка и ужасъ, застывшіе нѣкогда въ ожиданіи завоеваній революціи земной коры.

Толпы бѣлыхъ гигантовъ, ярко-синее небо, голубая рѣка. И лиловые провалы ущелій… Не измѣнилось ничего! Только лыжи новыя у тѣхъ, что безпечно скользятъ тамъ, вверху, да люди, должно быть, другіе. И развѣ можно намъ бояться за нашу Россію?

Какая-то случайная дрянь царапаетъ русскій снѣгъ, скачетъ въ восторгѣ… А мы испугались: погибла земля!

***

— Вы русскіе?

— Да.

Это съ нами послѣ Букса начинаетъ бесѣду какой-то жизнерадостный швейцарецъ, ѣдущій въ Цюрихъ. Лицо круглое, розовое, налитое. Навѣрно или купецъ или мелкій политическій дѣятель.

— Ну, что же: когда у васъ большевизмъ кончится?

— Трудно сказать, мсье.

— Удивляюсь! такая громадная страна и терпитъ насиліе со стороны какой-то кучки каналій.

Этотъ аргументъ – самый вѣскій въ устахъ иностранцевъ. На всякое другое замѣчаніе легко отвѣтить съ достоинствомъ. Но, дѣйствительно, почему такая большая страна терпитъ насиліе со стороны такой небольшой кучки каналій, я самъ часто недоумѣваю. Конечно, терроръ, сыскъ, шпіонажъ. Да. Но терроръ противъ арміи!.. Это какъ-то неубѣдительно: бѣдненькіе несчастненькіе солдатики… Политкомы ихъ обижаютъ, власть оскорбляеть, а они, беззащитные, терпятъ и терпять…

— Вы не знаете что такое коммунистическая организація, мсье, — защищая достоинство черезчуръ терпѣливаго народа, говорю, наконецъ, я. — Эта компанія умѣеть пользоваться всѣми средствами для сохраненія власти.

— Да, да, отлично знаю. Но все—таки, этихъ людей не такъ уже много въ Россіи.

— Зато они въ центрахъ, мсье. И весь аппаратъ въ ихъ рукахъ. А населеніе, сами знаете, разбросано, неорганизовано, безоружно.

— Ну такъ что-жъ, что разбросано? Вотъ, здѣсь, въ нашей Швейцаріи… Горы тоже разъединяютъ населеніе. Вѣрно? А между тѣмъ, Вильгельмъ Телль у насъ былъ!

Онъ встаетъ, вздыхаетъ, снимаетъ съ полки чемоданъ. Поѣздъ подходить къ Цюриху.

— Вы навѣрно не знаете, съ кѣмъ разговаривали, мсье, — послѣ ухода добродушнаго пассажира говорилъ мнѣ съ улыбкой молчаливо сидѣвшій до сихъ поръ въ углу молодой швейцарецъ.

— Да, не знаю, конечно…

— Это цюрихскій домовладѣлецъ… Штейнбергъ. По національности еврей.

— Что вы сказали?

— Еврей.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 247, 4 февраля 1926.

Visits: 13

Андрей Ренниковъ. Бѣженецъ переѣзжаетъ. III

Странная вещь. Какъ ни трудно намъ жить, какъ ни старается судьба сбить съ головы бѣженца послѣднюю шляпу, сорвать съ ногъ единственныя ботинки, но противъ буржуазности нашей природы, очевидно, безсиленъ самъ рокъ. То пристанетъ къ намъ какой-то кофейникъ, то неожиданно появится въ хозяйствѣ чайникъ. А за ними, глядишь, постепенно пробираются въ комнату примусъ, спиртовка, вазочка для цвѣтовъ, неизвѣстно откуда взявшійся слоникъ, подкова на счастье.. И вещи, выигранныя на бѣженскихъ благотворительныхъ лоттереяхъ: дѣтская вязанная шапочка, подушка для иголокъ, акварель г-жи Дудукиной въ золотой рамѣ подъ стекломъ.

Кажется, англійская пословица (при чемъ тутъ національность?), говоритъ, что великій человѣкъ только при переѣздѣ узнаетъ, какъ онъ богатъ. Въ самомъ дѣлѣ, мы никакъ не ожидали съ Иваномъ Александровичемъ, что у насъ будетъ съ собой столько поклажи. Не ожидалъ, очевидно, этого и кондукторъ когда два носильщика стали по очереди вваливать въ вагонъ одну корзину за другой, одинъ чемоданъ за другимъ.

— Это что, экскурсія? — строго спрашиваетъ онъ, уставившись подозрительнымъ взглядомъ на пальто Ивана Александровича, изъ подъ мышекъ котораго ослѣпительно сверкаетъ недавно вычищенный мѣдный самоваръ, наша краса и гордость.

— Да, археологическая, — обрадовавшись идеѣ кондуктора, соглашаюсь я.

— А гдѣ остальные?

— Билеты берутъ.

Въ сущности, конечно, мы могли бы изъ всего взятаго съ собой половину бросить въ Бѣлградѣ. Напримѣръ, на что мнѣ металлическая коробка отъ монпасье? Или смычекъ отъ скрипки, украденной большевиками.

Но на коробкѣ до сихъ поръ еще видны потускнѣвшія слова «Блигкенъ и Робинсонъ». Когда-то, давно, тамъ покупалъ къ елкѣ монпасье, чтобы разсыпать ихъ въ цвѣтныя бонбоньерки… Невскій былъ залитъ огнями… Предпраздничная толпа, мельканіе фыркающихъ саней, у «Европейской гостиницы» синяя сѣтка… «Ваше сіятельство, пожалуйте»…

Развѣ можно бросить такую коробку? Или смычекъ, который велъ вторую скрипку въ квартетахъ Бетховена?

— А на голову мнѣ не упадетъ? — тревожно озирается сидящая на скамьѣ старая сербка.

— Не безпокойтесь, господжо… Это все мягкое. Тюфячекъ, подушки, ночныя туфли…

— А куда вы ѣдете? Въ Великій Бечкерекъ?

— Въ Парижъ, мадамъ. У Паризъ!

***

Вотъ теперь только, глядя въ окно и видя уходящія, быть можетъ, навсегда, для меня знакомыя сербскія станціи, я чувствую, что родство со славянами не звукъ пустой. Сознаюсь: ворчалъ на сербовъ за пять лѣтъ не мало. Электричество потухнетъ — «охъ, эти Балканы»… Водопроводъ не дѣйствуетъ — «Азія»… И они, должно быть, тоже честили меня, какъ могли. «Упропастиль свою Руссію»… «Пусть путуетъ обратно»… «Надоѣлъ этотъ избѣглица»…

А сейчасъ — разстаюсь, и грустно, грустно… Все же свои. Настоящіе свои! Какъ изъ большой семьи, гдѣ нѣтъ уже ни мамы, ни папы, и гдѣ продолжаютъ другъ друга крѣпко любить, иногда переругиваясь, иногда даже дѣлая взаимно мелкія гадости.

Я, напримѣръ, могу самъ бранить сербовъ сколько угодно. Но французу, итальянцу или нѣмцу ни за что не позволю. Да и сербъ тоже такъ. Будетъ уменьшать русскому жалованіе, набавлять цѣну на комнату. А какъ затронутъ честь «майки Руссіи», или достоинство русскихъ братушекь, въ драку полѣзетъ. Вѣдь сорокъ тысячъ бѣженцевъ пріютила у себя Юго-Славія; пріютила не такъ, какъ многіе другіе: — «чортъ съ тобой, живи и аккуратно плати». Десять тысячъ человѣкъ принято на государственную службу. Чиновниками, инженерами, офицерами, врачами. Инвалидамъ оказывается помощь. Дѣти учатся на казенный счетъ. Престарелые получаютъ пособіе… А если многіе сосѣди по квартирамъ — сербы и русскіе — провинціально надоѣли другъ другу, то развѣ большая бѣда? Безъ сомнѣнія, лишь только пробьетъ часъ, и русскіе двинутся общей массой къ себѣ на востокъ, никто не будетъ на земномъ шарѣ такъ трогательно и нѣжно прощаться, какъ сербы съ русскими, или русскіе съ сербами. Цвѣты, платки, поцѣлуи… Слезы на глазахъ. И взаимные сердечные возгласы на перронѣ:

— Не забывайте, пишите!

Будь я сейчасъ въ предѣлахъ Юго-Славіи, я никогда не написалъ бы такихъ теплыхъ строкъ. Расхваливать хозяевъ, сидя у нихъ же въ гостяхъ, едва ли прилично. Но поѣздъ уже подошелъ къ самой границѣ. Никто не заподозритъ меня въ грубой лести. И послѣдняго сербскаго чиновника я встрѣчаю въ вагонѣ особенно нѣжно.

— Шта имате да явити? — смущенно краснѣя, спрашиваетъ онъ, стоя въ дверяхъ купэ третьяго класса и нерѣшительно показывая глазами на нашш корзины.

— Ништа, господине… Само домашни ствари. Позвольте… Ба!

— Это вы? — изумленно всматривается въ меня чиновникъ.

— Полковникъ Бочаровъ! Неужели?

— Онъ самый… Не узнали въ формѣ? Куда ѣдете? Далеко? Вотъ пріятная встрѣча!..

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 243, 31 января 1926.

Visits: 17

Андрей Ренниковъ. Бѣженецъ переѣзжаетъ. II

Вѣсть о томъ, что мы съ Иваномъ Александровичемъ уѣзжаемъ въ Парижъ, облетѣла русскій Бѣлградъ со скоростью распространенія свѣта. Это не значитъ, конечно, что мы съ Иваномъ Александровичемъ люди въ высшей степени замѣчательные. Когда уѣзжалъ Рѣшеткинъ, было какъ разъ то же самое. И Пирожковъ переѣзжалъ точно также при всеобщемъ смятеніи. Просто въ Югославіи, за отсутствіемъ разумныхъ развлеченій, каждое необычное движеніе сосѣда всегда вызываетъ въ русской колоніи яркій общій рефлексъ. И рефлексъ этотъ происходитъ по всѣмъ правиламъ физіологіи нервной системы: сначала мѣстное возбужденіе и легкое подергиваніе языка у нервныхъ дамъ, затѣмъ рефлексъ симметричной стороны — въ лѣвомъ лагерѣ, если событіе произошло въ правомъ, или въ правомъ лагерѣ, если событіе касается лѣваго; и, наконецъ, генеральный рефлексъ, во всей колоніи: Какъ? Что? Почему? Давно-ли? Куда? Не сошелъ-ли съ ума? Можетъ быть, замѣшана женщина?

До меня очень скоро стали доходить тревожные слухи. Надежда Ивановна разсказывала, будто Софья Николаевна сама слышала, какъ Юлія Валентиновна передавала, будто Георгій Константиновичъ увѣрялъ, что я ѣду работать въ «Парижскій Вѣстникъ» и буду пропагандировать заемъ Раковскаго у французовъ. Съ другой стороны, въ «Эмигрантскомъ комитетѣ» тоже стало точно извѣстнымъ, что группа парижскихъ помѣщиковъ рѣшила выпускать во Франціи боевую черносотенную газету подъ заглавіемъ: «Землю назадъ!» И пригласила меня завѣдующимъ шахматнымъ отдѣломъ.

Самымъ невиннымъ изъ всѣхъ слуховъ, о которыхъ мнѣ ежедневно сообщала по секрету Елизавета Владимировна, былъ слухъ о томъ, будто я уѣзжаю изъ-за колокола, пожертвованнаго супругой Николы Пашича русской бѣлградской церкви. Дѣйствительно, такъ какъ мѣстное сербское духовенство препятствовало поднятію этого колокола, а Министерство Вѣры, наоборотъ, настаивало, и русскіе очутились въ щекотливомъ положеніи, то бывшій посланникъ В. Н. Шрандтманъ, въ качествѣ предсѣдателя приходскаго совѣта, вышелъ изъ затрудненія такъ: предложилъ послѣ поднятія колокола звонить въ него «дипломатично, корректно и тихо», чтобы не раздражать сосѣднихъ сербскихъ священниковъ.

Такъ какъ, по слухамъ, мнѣ было обѣщано, что я первый ударю въ поднятый колоколъ, то предложеніе г. Штрандтмана меня глубоко оскорбило. Говорятъ, что между нами съ глазу на глазъ произошло бурное объясненіе. Что я потребовалъ отъ Штрандтмана, чтобы онъ самъ взялъ веревку и показалъ, какой звонъ можно считать дипломатичнымъ. И такъ какъ посланникъ отказался отъ этого, заявивъ, что у меня самого долженъ быть достаточный тактъ, чтобы опредѣлитъ на Балканахъ силу удара, я, возмущенный, ушелъ изъ Совѣта, послалъ отказъ отъ званія члена и рѣшилъ немедленно покинуть Бѣлградъ.

Какъ бы то ни было, но въ одномъ русская колонія оказалась права. Иванъ Александровнчъ дѣйствительно началъ осаждать учрежденія, отъ которыхъ зависитъ перемѣщеніе бѣженцевъ по земному шару.

И меня даже тронуло, какъ чуть-ли не со слезами на глазахъ одна почтенная бѣженка уговаривала насъ не уѣзжать.

— Что вы дѣлаете, господа? Вѣдь васъ похитятъ въ Парижѣ большевики! Не читали исторію про грузина?

+++

Писать о мытарствахъ съ визами теперь, на шестомъ году бѣженства, старо и не модно. Вопросъ этотъ разработалъ лучшими эмигрантскими умами уже настоль во глубоко и всесторонне, что останавливаться на немъ совершенно не стоить. Гораздо тяжелѣе и острѣе для выѣзжающихъ изъ Югославіи бѣженцевъ другой проклятый вопросъ: какъ вывезти обручальное кольцо на безымянномъ пальцѣ правой руки. Или какъ получить разрѣшеніе на переѣздъ черезъ границу, имѣя въ чемоданѣ серебряную ложку.

У насъ съ Иваномъ Александровичемъ напримѣръ, есть двѣ серебряныя реликвіи. У меня — подстаканникъ, подаренный во время эвакуаціи старухой-кормилицей. У Ивана Александровича вещь поменьше, но тоже валюта: серебряный двугривенный. На вывозъ обоихъ этихъ предметовъ роскоши требуется разрѣшеніе Высшаго Таможеннаго Совѣта. А до подачи прошенія въ Совѣть необходимо еще удостовѣреніе русскаго консула, что двугривенный вывезенъ именно изъ Россіи, а не купленъ въ Бѣлградѣ какъ сербское производство.

— Брось, Ваня, глупости, — мрачно говорю я, видя, какъ другъ мой сидитъ, склонившись надъ столомъ, и прилежно составляетъ подробную опись монеты.

— Охота изъ-за двугривеннаго, въ самомъ дѣлѣ!

— А твой подстаканникъ!

— Я его везу контрабандой, конечно.

— Какъ? Что? Контрабандой? Я не ѣду, въ такомъ случаѣ! Не терплю незаконныхъ поступковъ!

Весь ноябрь и декабрь, уже имѣя визы, мы нервно ждали отвѣта таможни. Иногда намъ казалось, что разрѣшеніе вотъ-вотъ будетъ на-дняхъ… Тогда я торопливо говорилъ другу:

— Тащи, Ваня, дрова. Топи вовсю… Не оставлять же домохозяину цѣлыхъ полъ-метра!

И мы снимали пиджаки, разстегивали воротъ рубахи… Вздыхали. Но топили, топили до головокруженія.

А потомъ вдругъ оказывалось, что засѣданія Таможеннаго Совѣта насчетъ подстаканника и двугривеннаго совсѣмъ не было. Даже неизвѣстно, когда будетъ. И я мрачно бурчалъ, видя, какъ другъ копошится у плиты:

— Куда суешь? Опять? Что за наказаніе, Господи. Прямо не печка, а прорва!

+++

День отъѣзда, наконецъ, назначенъ. Взяты даже билеты. Сначала предполагалось шикнуть: на деньги за проданныя кровати проѣхать въ Оріентъ-Экспрессѣ. Затѣмъ, однако, раздумали: не лучше ли просто во второмъ классѣ? Послѣ этого вдругъ одному изъ насъ, не помню именно, кому, пришла идея: а хватитъ ли на второй классъ? Разложили, подсчитали, увидѣли, что перевозъ двугривеннаго и подстаканника уже обошелся намъ въ 50 франковъ, вспомнили также, совершенно случайно, что въ Парижѣ за отель тоже придется платить, и остановились на третьемъ.

Въ третьемъ, пожалуй, даже удобнѣе. Дерево всегда гигіеничнѣе матеріи и, кромѣ того, полиція будетъ спокойнѣе, зная, что мы — россійскіе буржуи, не рабоче-крестьянская власть.

Наканунѣ отъѣзда интимная группа друзей чествовала насъ прощальнымъ обѣдомъ. Въ первый разъ я испытывалъ это грустное чувство — быть объектомъ прощально-обѣденнаго торжества. Временами мнѣ казалось, будто я покойникъ и надо мною кто-то причитаетъ и плачетъ. Временами наоборотъ: ясное, твердое ощущеніе, что я юбиляръ. Подобная двойственностъ, подобное качаніе настроенія между поминками и заздравными тостами такъ меня разстроило, что я прослезился даже…

А нашъ общій другъ, бѣженскій любимецъ — Сергѣй Николаевичъ — сидѣлъ возлѣ и увѣщевалъ, чтобы мы крѣпко держались противъ парижскихъ соблазновъ:

— Не прожигайте жизни, смотрите!

— Не прожжемъ, Сергѣй Николаевичъ, будьте спокойны.

— Не поддавайтесь угару и вихрю наслажденій, прошу васъ!

— Не поддамся, Сергѣй Николаевичъ.

— А главное, не швыряйте деньги направо-налѣво. Это такъ легко тамъ въ Парижѣ. Ваше здоровье, господа! Счастливой дороги!

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 237, 25 января 1926.

Visits: 15

Андрей Ренниковъ. Бѣженецъ переѣзжаетъ. I

Не знаю, кто изъ нашихъ балканскихъ бѣженцевъ былъ первымъ, открывшимъ Парижъ. Быть можетъ, это какой-нибудь простой казакъ изъ Кубанской дивизіи, соблазнившійся разсказами о томъ, что по парижскому метро можно цѣлый день кататься въ разныхъ направленіяхъ, не вылѣзая на поверхнотсь земли и не беря новаго билета. Или это былъ кто-либо изъ бѣженскихъ буржуевъ, которому цѣною золотого портсигара захотѣлось утонченно и красиво прожечь свою жизнь. Или, наконецъ, этотъ «неизвѣстный эмигрантъ» былъ всего-навсего полугрибоѣдовской-получеховской барышней, сидѣвшей въ сербскомъ курортѣ «Вранячка Баня» и, за неимѣніемъ Москвы, вздыхавшей о Парижѣ и о Франціи по формулѣ «нѣтъ въ мірѣ лучше края».

Словомъ, кто-то былъ первымъ… А потомъ, естественно, поѣхалъ второй. Третій. И такъ до двадцать тысячъ сто сорокъ восьмого. Въ концѣ концовъ, странно даже было видѣть, какъ срывались съ насиженнаго мѣста почтенные уравновѣшенные бѣженцы, имѣвшіе интеллигентный трудъ и мѣнявшіе его на какую-то писчебумажную фабрику или металлургическій заводъ.

Тяга во Францію дошла въ общемъ до того, что сербы стали принимать отъѣздъ русскихъ какъ политическое оскорбленіе:

— Ренегаты.

***

Если бы соціологъ Г. Тардъ подождалъ еще лѣтъ двадцать и не умеръ, его изслѣдованіе «Законы подражанія», пополненное главою «Бѣженскія переселенія», безусловно вышло бы солиднѣе и убѣдительнѣе.

Это совершенная неправда, будто бѣженецъ передвигается по земному шару исключительно только въ поискахъ заработка.

Во-первыхъ: русскій человѣкъ движется прежде всего потому, что ему вообще хочется двигаться.

Во-вторыхъ русскому человѣку тяжело перемѣнить мѣсто только въ тѣхъ случаяхъ, когда нужно, напримѣръ, слѣзть съ кровати и подойти къ столу, чтобы написать письмо съ двумя придаточными предложеніями. Но если ужъ онъ случайно слѣзетъ да очутится за воротами, то кончено — не остановить.

И въ третьихъ, наконецъ, подражательность. Не стадная, безотчетная какая-нибудь, приводящая къ согласованнымъ движеніямъ и часто полезная въ соціальномъ смыслѣ.

Нѣтъ, совсѣмъ не такая, общечеловѣческая, а специфически русская:

— Что? Петръ Владимировичъ уѣхалъ въ Парижъ и воображаетъ, что онъ одинъ это можетъ? Эге!.

И на основаніи «эге» ѣдетъ уже Георгій Леонидовичъ. А получивъ письмо отъ Гергія Леонидовича, Дмитрій Андреевичъ никакъ не можетъ успокоиться.

— Мусинька, — возмущенно говорить онъ женѣ, — неужели я хуже Георгія Леонидовича?

— По-моему, ты гораздо лучше, Митенька.

— Такъ за чѣмъ же дѣло стало?.

И черезъ три мѣсяца Дмитрій Андреевичъ уже мечется по парижскимъ улицамъ стараясь не попасть подъ авто, а въ ближайшее воскресенье торжественно идетъ на рю-Дарю къ русской церкви, чтобы испытать острое наслажденіе при видѣ изумленнаго и негодующаго лица своего географическаго соперника.

— Это вы? Какъ такъ? Не можетъ быть!.

— То-то и оно, что можетъ!!.

***

Къ чести своей долженъ сказать, что противъ эпидеміи переселенія во Францію мнѣ удалось продержаться цѣлыхъ два года. Конечно, обиднаго было немало…. Борисъ Алексѣевичъ, напримѣръ, въ своихъ письмахѣ ко мнѣ всегда какъ-то ехидно подчеркивалъ: «у насъ въ Парижѣ» или «мы парижане».

Петръ Петровичъ тоже дразнилъ. Цѣнами: «У васъ, въ Бѣлградѣ, за три динара даютъ одинъ мандаринъ; здѣсь же за эти деньги — семь, восемь». А Николай Николаевичъ соблазнялъ уже съ другого конца: «я знаю, дорогой мой, что у васъ въ Бѣлградѣ много личныхъ враговъ, въ особенности среди политическихъ друзей. Пріѣзжайте же сюда. Здѣсь очень хорошо — не три группировки, а тридцать три. Совершенно не будете чувствовать, никогда не разберетесь, кто вамъ другъ, а кто врагъ».

Капля за каплей — долбили мою славянофильскую стойкость эти ужасныя манящія вдаль парижскія письма.

Дѣйствительно, какъ устоять противъ перспективы имѣть въ умывальникѣ кранъ съ теплой водой? Или проѣхать въ такси три версты за четыре франка, то-есть девять динаръ? А тутъ, какъ на зло, меня и моего друга Ивана Александровича, съ которымъ мы давно дѣлили и горе и радости и комнату пополамъ, дернула нелегкая обзавестись собственнымъ хозяйствомъ. Наняли около королевскаго дворца въ центрѣ города небольшой флигелекъ возлѣ воротъ огромнаго барскаго дома, купили кровати, посуду, ведра, плиту съ духовкой. И начали самостоятельную, какъ будто бы идиллическую, но на самомъ дѣлѣ грозную и бурную жизнь.

Утромъ таскали воду, днемъ кололи дрова, по вечерамъ вытряхивали трубы, чтобы печь не дымила. А въ промежуткахъ что-то угарно жарили на плитѣ, стирали бѣлье, гладили. И въ придачу, каждыя три минуты стукъ въ дверь:

— Молимъ… Гдѣ живетъ Влада Живковичъ? Гдѣ нанимаетъ комнату г-жа Ильичъ? Гдѣ квартируетъ профессоръ Павловичъ?.

— Ваня, — уныло сказалъ я наконецъ, своему другу, промывая іодомъ раненый во время колки дровъ палецъ. — Ты не замѣчаешь, что публика принимаетъ насъ за дворниковъ?

— Ну такъ что жъ? Пусть себѣ принимаетъ.

— Обидно, все-таки, Ваня. Если бы домохозяинъ платилъ еще ничего бы. А безплатный дворникъ… Это унизительно. Кромѣ того: когда же мнѣ удастся писать свои статьи?

— По ночамъ, очевидно.

— Но ночью здѣсь такой собачій холодъ! Не могу же я одновременно и писать и топить печь!

— А у тебя развѣ одна рука? Придвинь столъ къ плитѣ, одной рукой пиши, другой подкладывай… Чудакъ, не умѣешь устраиваться!

***

Я даже удивляюсь, какъ зто случилось, что одна и та же мысль пришла намъ въ голову одновременно. Должно быть въ силу конгеніальности, какъ у Ньютона и Лейбница.

Но какъ-то разъ вечеромъ мы грустно сидѣли за чаемъ, прислушивались къ вою вьюги, забаррикадировавшей огромными сугробами выходную дверь нашей комнаты, обсуждали вопросъ, у кого попросить воды для умыванія, такъ какъ кранъ во дворѣ примерзъ, не откручивается. И вдругъ Иванъ Александровичъ какъ-то мрачно осмотрѣлся по сторонамъ, съ ненавистью взглянулъ на купленныя кровати, посуду, плиту… И загадочно прошепталъ придвинувшись ко мнѣ:

— Бѣжимъ, а?.

— Бѣжимъ!.

— Куда только?.

— Все равно… Куда легче дадутъ визу. По линіи наименьшаго сопротивленія властей.

Андрей Ренниковъ
Возрожденіе, № 234, 22 января 1926.

Visits: 18

Андрей Ренниковъ. Цинцинаты

Трогательная замѣтка въ «Сендей Таймсъ»:

«Р. Макдональдъ предполагаетъ въ ближайшемъ будущемъ отойти отъ политики и посвятить остатокъ своей жизни сельскому хозяйству. Для этой цѣли премьеръ присмотрѣлъ уже въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Лосьемаута помѣстье Гордонстаунъ».

Какъ часто это теперь наблюдается: крупный государственный работникъ, проведшій всю сознательную жизнь въ угарѣ политической борьбы, отдавшій свои нервы, свои мысли соціальнымъ задачамъ, отходитъ въ изнеможеніи въ сторону, мѣняетъ громады городскихъ домовъ на деревенскій пейзажъ, асфальтъ улицъ на вспаханную землю полей…

И начинаетъ сажать въ огородѣ картофель. Разводить розы.

Эта потребность у всѣхъ болѣе или менѣе честныхъ общественныхъ дѣятелей на склонѣ лѣтъ непреодолима. Тутъ не только стремленіе къ отдыху. Цѣлый комплексъ разнообразныхъ мотивовъ, подчасъ не вполнѣ даже осознанныхъ. Влеченіе къ землѣ, къ капустѣ, къ незабудкамъ, къ безгрѣшнымъ цвѣтамъ, у которыхъ такъ правдиво названіе:

— Плю же те вуа, плю же т-эмъ… [1]

Объясняется это, прежде всего, конечно, тѣмъ, что каждый достаточно умный и достаточно гордый человѣкъ во-время начинаетъ понимать, когда ему нужно сходить со сцены.

Вѣдь нѣтъ ничего на свѣтѣ печальнѣе зрѣлища: старецъ теноръ, упорно продолжающій изображать Ромео. Выжившій изъ ума писатель, потѣшающій публику глубокомысленной чепухой своихъ афоризмовъ. Потерявшій память профессоръ. Лишенный быстрой оріентировки въ событіяхъ политикъ.

А уйти вовремя, пожалуй, самый большой талантъ, какой только Богъ даетъ человѣку.

Во-вторыхъ, на склонѣ лѣтъ для дѣятеля искренняго, честнаго, работа на огородѣ или въ саду является лучшимъ способомъ продумать свою прошлую жизнь, подвести кое-какіе итоги.

Земля подъ лопатой хруститъ, комья покорно ложатся одинъ за другимъ, испуганные черви торопливо скользятъ въ сторону, чтобы не погибнуть въ расцвѣтѣ силъ и карьеры.

А бывшій спасатель отечества нажимаетъ желѣзо ногой, охватываетъ древко рукой, размѣренно наклоняется, благоговѣйно кладя поклоны передъ божественнымъ тѣломъ земли, и думаетъ:

— А нужно ли было отечеству, чтобы его спасалъ именно я?

— А быть можетъ, отечество только выиграло бы, если бы я принялся за посадку картофеля на тридцать лѣтъ раньше?

Для людей сравнительно равнодушныхъ къ религіи, работа на землѣ носитъ даже характеръ покаянія и исповѣди. Нигдѣ закоренѣлый современный государственный дѣятель не признается самъ себѣ въ своихъ заблужденіяхъ такъ чистосердечно, какъ здѣсь, у лона земли. При видѣ цвѣтовъ, невинныхъ, прекрасныхъ, благоухающихъ, чутко благодарныхъ за воду, за удобреніе, за удаленіе лишнихъ вѣтвей, естественно приходитъ на умъ:

— А я? Былъ ли я кому либо благодаренъ? И благодаренъ ли мнѣ кто-нибудь?

При видѣ нѣжныхъ всходовъ испанскаго лука, при видѣ сѣмядолей фасоли, упорно пробивающихъ корку земли, такъ легко задать себѣ честный вопросъ:

— А я? Нужно ли было мнѣ вообще пробиваться?

Земля — въ наше время городской сутолоки, искусственной взвинченности, ненужныхъ шумовъ, излишняго говора — земля сейчасъ для отходящихъ отъ суеты нѣчто въ родѣ духовника. Въ концѣ жизненной тряской дороги манитъ мистикой мудрыхъ молчаній. Проявленіемъ творческихъ силъ безъ шума, безъ крика, безъ напряженій тщеславія.

Такимъ образомъ, я вполнѣ понимаю Макдональда. Какъ понимаю и всѣхъ другихъ старѣющихъ дѣятелей, идущихъ къ природѣ,

Но не понимаю я только одного. Почему нынѣшніе политики не садятся на землю раньше наступленія старости?

Прежде, въ древнія времена, напримѣръ… Люцій Квинкцій Цинцинатъ, будучи еще крѣпкимъ и сильнымъ, тихо занимался огородничествомъ. сѣялъ хлѣбъ, подрѣзывалъ мечемъ вѣтви фруктовыхъ деревьевъ, чтобы получить урожай крупныхъ плодовъ. Но какъ только нападали на Римъ эквы, римляне сломя голову неслись къ нему, слезно молили:

— Цинцинатъ! Спаси отечество! Вернись къ общественной дѣятельности!

И тотъ, только послѣ внутренней борьбы, съ чувствомъ большой горечи, соглашался.

А теперь? Теперь зачастую сидитъ политическій дѣятель въ столицѣ. Занимается высокой политикой. Народъ намекаетъ… Иногда даже проситъ:

— Цинцинатъ! Сядь на землю! Ступай подрѣзывать вѣтви деревьевъ!

Но Цинцинатъ упирается. Суетится, гремитъ. Шумитъ до тѣхъ поръ, пока не заставятъ насильно уйти, или пока не приблизится старость съ ея мистикой овощей и цвѣтовъ.

Между тѣмъ, какъ полезно было бы его своевременное согласіе для отечественнаго земледѣлія!

[1] Чѣмъ больше тебя вижу, тѣмъ больше люблю (фр.)

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2407, 4 января 1932.

Visits: 29

Андрей Ренниковъ. Другъ Жанны д-Аркъ

Что сдѣлалось съ Васей?

Совершенно неузнаваемъ мальчикъ.

Вѣдь раньше, мѣсяца три тому назадъ… Приду, бывало, къ Сергѣй Алексѣевичу въ гости и всегда натыкаюсь на какое-нибудь шумное обстоятельство.

Или Вася обѣдать не хочетъ.

Или Вася ложиться спать не желаетъ.

Или Вася просто гдѣ-то раздобылъ кошку и занимается тѣмъ, что изображаетъ фоксъ-терьера: онъ лаетъ и дергаетъ за хвостъ, а кошка фыркаетъ.

По вечерамъ Александра Герасимовна должна была читать Васѣ цѣлый рядъ лекцій по различнымъ отраслямъ знанія, чтобы уложить мальчика спать.

— Вася, — начинала она со Священнаго Писанія, — если ты хочешь, чтобы Богъ тебя любилъ, ты долженъ быть хорошимъ мальчикомъ и рано ложиться.

— Ничего, Богъ проститъ, Онъ добрый, — увѣренно отвѣчалъ Вася, продолжая сидѣть за столомъ.

— Вася, — продолжала Александра Герасимовна. — Если ты сейчасъ не ляжешь, Ангелъ-Хранитель придетъ, увидитъ, что постель пуста, и уйдетъ.

— Ну, что жъ такого?.. Вернется попозже, — не сдавался Вася.

— Вася, но вѣдь тебѣ десять лѣтъ. А мальчики въ десять лѣтъ должны обязательно ложиться не позже десяти часовъ вечера.

— А если бы мнѣ было два года, я бы ложился въ два? — начиналъ разсуждать Вася. — А папа долженъ ложиться въ 45 часовъ? А Александръ Семеновичъ въ 42? А Семенъ Дмитріевичъ въ 33?

Возникшій по этому поводу горячій спорь отъ теоріи относительности постепенно переходилъ къ медицинѣ, къ ссылкамъ на естественную исторію, къ примѣрамъ изъ классической литературы и кончался обыкновенно тѣмъ, что изъ сосѣдней комнаты быстро появлялся Сергѣй Алексѣевичъ, рѣшительно бралъ Васю за воротникъ, встряхивалъ и безъ всякихъ ссылокъ восклицалъ:

— Маршъ спать! Сію минуту!

Что дѣйствовало магически. Вася отъ восклицанія папы моментально засыпалъ, а всѣ французы въ сосѣднихъ квартирахъ моментально просыпались.

Нечего говорить, что въ отношеніи обѣда и завтрака Вася проявлялъ тоже застарѣлые капризы сформировавшагося десятилѣтняго мальчика. Супъ всегда былъ слишкомъ густъ или жидокъ; завтракъ или черезчуръ горячъ, или черезчуръ холоденъ.

Заставить Васю умыться было также нелегкимъ занятіемъ. Собираясь утромъ во французскую школу, онъ обыкновенно обмакивалъ ладонь въ воду, носъ въ ладонь и считалъ, что до завтрашняго дня въ смыслѣ гигіены все обстоитъ превосходно. Уговоры Александры Герасимовны въ этихъ случаяхъ разбивались о серьезные аргументы:

— А когда лэ шамо [1] бѣгутъ по дезеръ, [2] развѣ они умываются?

— А въ Сахарѣ, гдѣ нѣтъ для умыванья воды, развѣ дѣти не живутъ?

Приблизительно три мѣсяца я не видалъ Васи. И вотъ, иду вчера по медонской улицѣ и вижу: катитъ на велосипедѣ какой-то молодой франтъ.

На ногахъ — цѣлые башмаки. На головѣ цѣлая шляпа. И новенькій велосипедъ блеститъ. Спицы сверкаютъ на солнцѣ, будто усыпаны брилліантами.

— Вася, ты?

Онъ слѣзаетъ съ велосипеда, съ до стоинствомъ протягиваетъ руку, какъ человѣкъ, дѣлающій большое одолженіе.

— Откуда велосипедъ, Вася?

— Мой.

— Папа подарилъ?

— Ну да, папа. Я самъ. На свои деньги купилъ.

Мы идемъ по направленію къ квартирѣ Сергѣя Алексѣевича. Вася ведетъ велосипедъ, любезно подпирая плечомъ.

— Какъ же ты заработалъ такую уйму денегъ, Вася?

— Очень просто. Я — другъ Жанны д-Аркъ.

— То-есть какъ это, другъ?

— Артистъ. Понимаете? Снимаюсь. Посмотрите-ка, какая у меня штука на головѣ.

Онъ снимаетъ шляпу и гордо показываетъ. Голова, дѣйствительно, удивительная. Коротко прострижена кругомъ, и только вверху, возлѣ макушки, густая копна волосъ.

— Это что же у васъ? Циркъ? — допытываюсь я.

— Почему циркъ? Совсѣмъ не циркъ, а истуаръ де ла Франсъ. [3] У насъ пятьсотъ лѣтъ тому назадъ всѣ мальчики такъ ходили. А я, кромѣ того, особенный мальчикъ. Меня Жанна д-Аркъ любитъ больше всѣхъ. 30 франковъ за день платятъ. Жаль только, скоро будутъ ее жечь. Придется искать новой работы.

Дома у Сергѣя Алексѣевича весь укладъ жизни неузнаваемъ. Пришли мы съ Васей — и все чинно, спокойно. Никакого шума.

— Мама, возьми велосипедъ, — устало произноситъ Вася. — И дай поѣсть.

— Макаронъ хочешь?

— А развѣ не все равно? Давай макаронъ. Гдѣ кошка, мама?

— Навѣрно, во дворѣ, Васенька.

Вася быстро ѣстъ, не обращая вниманія на то, холодныя-ли макароны или горячія, и, поѣвъ, дѣловито уходитъ во дворъ.

— Если бы вы знали, какая перемѣна! — благоговѣйно шепчетъ мнѣ Александра Герасимовна. — Сразу изъ мальчика сталъ пожилымъ человѣкомъ. — Все ѣстъ, все пьетъ, ложится рано, умывается два раза въ день… А къ своимъ новымъ обязанностямъ относится такъ добросовѣстно, что сердце радуется. Посмотрите, между прочимъ, во дворъ. Видите? Уже репетируетъ!

Мы выглядываемъ въ окно. И видимъ, дѣйствительно:

На облѣзлой старой колоннѣ, на которой когда-то, должно быть, красовалась цвѣточная ваза, — сидитъ васина черная кошка. Съ любопытствомъ, разставивъ уши и спустивъ внизъ тревожно колеблющійся хвостъ, смотритъ на своего друга. А тамъ, у земли, обнявъ руками колонну, поднявъ кверху вдохновенную голову, стоить артистъ Вася и восклицаетъ въ порывѣ отчаянія:

— О Жаннъ!.. О, ма Жаннъ!.. Не плеръ па, же т-анъ при! [4]

[1] Верблюды (фр.).

[2] Пустынѣ (фр.).

[3] Исторія Франціи (фр.).

[4] О, моя Жанна!.. Не плачь, прошу тебя! (фр.).

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 864, 14 октября 1927.

Visits: 32

Андрей Ренниковъ. Изъ міра неяснаго. Святочный разсказъ

Отъ редактора. Исторія эта была разсказана А. Ренникову Н. Чебышёвымъ въ Бѣлградѣ. Съ позволенія разсказчика Ренниковъ сдѣлалъ изъ нея святочный разсказъ. О тѣхъ же событіяхъ можно прочесть въ воспоминаніяхъ Чебышёва, опубликованныхъ позднѣе въ «Возрожденіи».


Насъ собралось въ Сочельникъ всего только трое. Однако, такъ какъ моя бѣженская комната по размѣрамъ очень скромна, а Николай Николаевичъ, наоборотъ, обладаетъ крупной фигурой, то собраніе сразу же вышло люднымъ. На деревянной полкѣ возлѣ кровати уютно стоялъ рукомойникъ съ воткнутой въ него хвойной вѣткой. Это была елка. На небольшомъ столикѣ, со сдвинутыми въ сторону книгами и рукописями, лежали тарелки съ рисовой кашей, компотомъ. Это были кутья, взваръ. И, наконецъ, въ углу, гдѣ растопырилось обитое ситцемъ хозяйкино кресло, радостно шипѣла сырыми дровами желѣзная печь. Это былъ нашъ рождественскій каминъ.

— Хорошо! — сидя послѣ ужина на табуретѣ и пріятно жмурясь, протянулъ я скрючившіеся пальцы къ огню. — Теперь бы господа, по чашкѣ кофе каждому, ликера.. И святочныхъ разсказовъ. Николай Николаевичъ, хотите чаю?

Николай Николаевичъ молча сидѣлъ на почетномъ мѣстѣ въ хозяйскомъ креслѣ, время отъ времени поправляя подъ собою вылѣзавшую наружу стальную пружину, и загадочно смотрѣлъ на насъ, когда мы съ Владимиромъ Ивановичемъ приступили къ любопытнымъ воспоминаніямъ о всѣхъ таинственныхъ случаяхъ изъ далекаго прошлаго. Правда, моя прежняя жизнь, до воплощенія въ эмигранта, не особенно богата таинственностью. Около десятка небольшихъ совпаденій, три вѣщихъ сна, изъ которыхъ два, къ сожалѣнію, не совсѣмъ оправдались, одно привидѣніе, видѣнное мною въ имѣніи у тетки въ Тамбовской губ… И все. Но зато у Владимира Ивановича и прошлая и нынѣшняя жизнь — собственно не жизнь, а сплошной спиритическій сеансъ…

— Николай Николаевичъ, — замѣтивъ,что послѣ разсказа о восемнадцатомъ привидѣніи Владимиръ Ивановичъ значительно обезсилѣлъ и тяжело сталъ дышать, обратился я къ загадочно молчавшему нашему другу.

— А какъ у васъ? Были случаи? Да?

— Нѣтъ!

Онъ сказалъ «нѣтъ». Но сказалъ это съ такой болью и дрожаніемъ въ голосѣ, что мы оба сразу же осознали, что дѣло неладно. Что случилось? Отчего такое странное «нѣтъ»? Не хранитъ ли онъ въ своей душѣ невысказанную гнетущую тайну?

Уговаривать Николая Николаевича пришлось довольно долго и много. Но, къ счастью, въ это время какъ разъ наступала полночь, на башнѣ королевскаго дворца часы таинственно пробили двѣнадцать, за окномъ неожиданно поднялась мятель, вѣтеръ настойчиво завылъ въ трубѣ, подъ кроватью заскребли мыши. Одна, другая…

И Николай Николаевичъ сдался.

— Да, что касается привидѣній и духовъ, господа, — задумчиво началъ онъ размѣшивая ложкой сахаръ, — то долженъ сознаться: въ этой области мнѣ всегда особенно не везло, хотя въ душѣ своей я большой мистикъ, а по убѣжденіямъ ярый спиритъ. Могу сказать, что не только цѣлаго призрака, но даже небольшой матеріализованной человѣческой руки или ноги — мнѣ такъ ни разу и не удалось гдѣ-либо увидѣть. На спиритическихъ сеансахъ, когда начинаются стуки, первыя слова почему-то всегда обидно направлены противъ меня. «Пусть онъ уберется», или «гоните его въ шею, иначе уйду» — вотъ обычныя привѣтствія по моему адресу, на которыя я даже пересталъ, въ концѣ концовъ, обижаться. Изъ всѣхъ духовъ ко мнѣ прилично относился только одинъ Николай Кузанскій, который говорилъ, обыкновенно, деликатно и вѣжливо: «дорогой тезка, покинь сейчасъ же сеансъ». Всѣ же остальные, въ особенности полководцы, непристойно грубы и несдержаны. Александру Македонскому, напримѣръ, я никогда не забуду его оскорбительныхъ выпадовъ въ присутствіи дамъ. А Наполеонъ… Впрочемъ сами знаете: De mortuis… Чертъ съ нимъ, съ Наполеономъ! Не въ этомъ дѣло, конечно.

Патентованные медіумы тоже почему-то всегда сильно недолюбливали меня. Въ Петербургѣ напримѣръ, я нерѣдко проводилъ время въ волосолечебницѣ на Невскомъ, гдѣ знаменитый Гузикъ давалъ сеансы со своимъ матеріализованномъ медвѣженкомъ. И каждый разъ, когда я приходилъ, Гузикъ хмурился, брался за голову:

— Сегодня не выйдетъ.

И дѣйствительно, не выходило. Какъ ни старалась сидѣвшая возлѣ меня генеральша громко пѣть «Вдоль да по рѣчкѣ, вдоль да по Казанкѣ», какъ ни старались подтягивать ей одинъ директоръ департамента и одинъ членъ Совѣта министра внутреннихъ дѣлъ — все напрасно. Выскакивавшая изъ-за занавѣски гитара, которой полагалось за десять рублей самой играть на себѣ, при видѣ меня замирала, вдругъ, на первомъ аккордѣ, безпомощно валилась на полъ. Дѣтская дудочка, обязанная тоже по мѣрѣ силъ издавать звуки, упрямо молчала, недовольно ворочаясь съ боку на бокъ въ полутемномъ углу. И самъ матеріализованный медвѣженокъ, въ случаѣ рѣдкаго своего появленія, старался держаться отъ меня какъ можно подальше и панически почему-то отскакивалъ, когда я съ научной цѣлью протягивалъ руку къ его мохнатому уху.

Такъ было со мной все время. И въ провинціи, гдѣ я началъ свою службу по окончаніи университета, и въ Петербургѣ, куда меня перевели незадолго до революціи. Пока, наконецъ, не повезло, вдругъ…

Николай Николаевичъ слабо улыбнулся. По хмурому лицу скользнуло нѣчто вродѣ чувства удовлетворенія послѣ долгой затаенной обиды. Хлебнувъ теплаго чаю, онъ расположивъ подъ собою поудобнѣе вылѣзавшую бокомъ пружину, печально продолжалъ послѣ нѣкотораго молчанія:

— Наклевывалась, дѣйствительно, странная, жуткая исторія. Но все ужасно обидно и отвратительно кончилось. Пріѣхалъ я въ Петербургъ послѣ перевода и сразу же рѣшилъ обзавестись своимъ хозяйствомъ. Хотя я и холостякъ, но тогда были у меня вѣрные друзья: старый лакей Егоръ и любимецъ мой — сетеръ Джекъ.

Квартиру я нашелъ по объявленію въ газетѣ: ее передавала по окончаніи срока контракта какая-то дама. Эта женщина сразу произвела на меня странное впечатлѣніе: лицо блѣдное, изнуренное глаза — впалые, съ лихорадочнымъ блескомъ. И движенія — нервныя… Во время передачи квартиры, просматривая контрактъ, я какъ будто бы изъ простой учтивости, чтобы что-нибудь сказать, спросилъ:

— Вы совсѣмъ уѣзжаете изъ Петербурга, сударыня?

— Да… — смутившись, опустила она глаза. — Совсѣмъ.

— И не жаль?

— О, нѣтъ! Ничуть.

Кто была она, я не зналъ. Передача квартиры происходила поспѣшно, швейцара я не догадался спросить, а мой Егоръ — человѣкъ нелюдимый, апатичный, ненавидящій излишніе разговоры и излишнія знакомства съ сосѣдями. Переѣхали мы изъ гостиницы въ квартиру предварительно обмеблировавъ ее, прожили въ ней около десяти мѣсяцевъ тихо мирно. И въ это время я особенно упорно увлекался спиритизмомъ, несмотря на всѣ свои неудачи. По вечерамъ вы никогда меня не застали бы дома: то я въ волосолѣчебницѣ съ Гузикомъ, то у кого-нибудь на сеансѣ слушаю брань отъ Юлія Цезаря, то ночую, наконецъ, въ таинственномъ домѣ гдѣ-нибудь на Каменномъ Островѣ, тщетно ожидая появленія призрака…

И вотъ, однажды, управляющій дома извѣщаетъ, что при возобновленіи контракта повыситъ цѣну, на пятьдесятъ процентовъ.

Посовѣтовавшись съ Егоромъ, рѣшилъ я перебраться съ квартиры: черезъ мѣсяцъ мы жили уже на Петербургской Сторонѣ. Новая квартира была значительно просторнѣе, гораздо дешевле, и все было хорошо, да къ сожалѣнію Егоръ скоро получилъ изъ Армавира письмо отъ больного сына, попросился въ отпускъ, уѣхалъ. И я остался одинъ.

Вдругъ однажды такая странная встрѣча:

Выхожу изъ партера въ Маріинскомъ театрѣ къ вѣшалкамъ. Только что кончилось «Лебединое Озеро». Жду въ сторонкѣ, пока станетъ свободнѣе, такъ какъ не люблю вообще толкотни. И вижу — знакомое лицо. Пристально смотритъ на меня какая-то дама, глаза – испуганные, на щекахъ — блѣдность.

— Мсье Черняковъ?

— Да… Ахъ, это вы! Простите… Не узналъ сразу.

— Да, да. Понимаю. На вашемъ мѣстѣ, я бы тоже сдѣлала видъ, что не узнала. Но вы сами посудите, мсье Черняковъ: какъ мнѣ было поступить съ квартирой иначе?

Она умоляюще смотрѣла на меня, нерѣшительно пробуя улыбнуться, чтобы вызвать улыбку и на моемъ лицѣ. Но я стоялъ, широко раскрывъ глаза, ничего не соображая…

— А… въ чемъ дѣло, сударыня?

— Вы меня спрашиваете — въ чемъ? Воображаю, сколько разъ вы посылали проклятія по моему адресу!.. Скажите только искренно, прошу васъ: развѣ я, въ концѣ концовъ, виновата? Не мой же домъ, въ самомъ дѣлѣ! И тѣ жильцы, которые передавали квартиру мнѣ, тоже ничего не сказали!.. Кстати: какъ онъ себя велъ?

— Онъ? Кто, простите?..

Виноватая улыбка, вдругъ, сошла съ лица собесѣдницы. Она пытливо посмотрѣла на меня, стараясь угадать — естественно мое изумленіе или нѣтъ. И глухимъ голосомъ тихо спросила:

— Вѣдь вы же не тамъ теперь живете, правда?

— Не тамъ…

— Переѣхали?

— Да.

— Вотъ то-то и оно! Впрочемъ… Все равно. Да, да. До-свиданья. Мужъ ждетъ: получилъ манто… Всего хорошаго, не сердитесь же, слышите!

Взволнованный, встревоженный, я вернулся домой подъ впечатлѣніемъ встрѣчи и, наспѣхъ поужинавъ, легъ. Опустивъ на одѣяло взятое для чтенія на ночь капитальное изслѣдованіе Аксакова «Анимизмъ и спиритизмъ», я мучительно сталъ вспоминать, что было страннаго на моей старой квартирѣ, перебралъ всѣ мелкіе факты, всѣ свои настроенія… И вдругъ, наконецъ, радостно вспомнилъ:

Случай съ Полугоревымъ! Да! Какъ это я не сообразилъ тогда?

***

— Сергѣй Сергѣевичъ Полугоревъ былъ моимъ сосѣдомъ по имѣнію въ Лужскомъ, — послѣ нѣкотораго молчанія продолжалъ Николай Николаевичъ. — Мы съ нимъ встрѣчались рѣдко, никогда не переписывались, но, какъ бываетъ иногда между друзьями юности, страшно рады бывали другъ другу при встрѣчѣ. Какъ-то разъ, когда я жилъ еще на старой квартирѣ, онъ пріѣхалъ въ Петербургъ по спѣшнымъ дѣламъ и на слѣдующій же день утромъ долженъ былъ уѣхать обратно. Мы обѣдали вмѣстѣ, весь вечеръ провели тоже вмѣстѣ. Сначала въ волосолечебницѣ на сеансѣ, потомъ у меня. Засидѣлись до глубокой ночи, горячо спорили о медвѣженкѣ Гузика. И я предложилъ:

— Оставайся, братъ у меня.

Сергѣй Сергѣевичъ согласился, но съ непремѣннымъ условіемъ: что теперь же попрощается, чтобы не будить меня рано утромъ. Прислуга постлала ему постелъ въ кабинетъ, откуда на эту ночь, во избѣжаніе блохъ, изгнали бѣднаго Джека. И, распростившись съ пріятелемъ, я ушелъ къ себѣ въ спальню, раздѣлся, сразу заснулъ…

А ночью, вдругъ, просыпаюсь отъ неожиданнаго рѣзкаго толчка.

— Коля! Колька! Проснись же!

— Это ужасъ! Кошмаръ! Ради Бога… Не могу спать тамъ! Не могу!

Лицо его было, дѣйствительно, страшно: мертвенная блѣдность, растерянность, широко раскрытые застывшіе глаза… Но я, не приходя въ себя, лѣниво приподнялся въ постели, недовольно спросилъ:

— Неужели Джекъ? Я же просилъ запереть… Свинство!

И, не ожидая отвѣта, чтобы не спугнуть сна, всунулъ ноги въ туфли, направился къ кабинету:

— Ложись, въ такомъ случаѣ, на мою. А я — туда… Спокойной ночи!

Полугоревъ ушелъ, какъ условился, рано утромъ, когда я еще спалъ, чтобы успѣть заѣхать въ гостиницу за своими вещами. Что случилось съ нимъ ночью, я такъ и не узналъ, да и не догадался узнавать: увѣренъ былъ, что виною Джекъ со своими блохами. Но теперь — послѣ словъ дамы — ясно: дѣло не такъ просто. Въ кабинетѣ дѣйствительно могли произойти съ Сергѣемъ Сергѣевичемъ какія-нибудь странныя вещи…

Къ сожалѣнію, безпокойная столичная жизнь не позволила мнѣ сейчасъ же написать Полугореву. Я потерялъ его изъ виду, до сихъ поръ не имѣю о немъ никакихъ свѣдѣній. Даму тоже никогда не встрѣчалъ нигдѣ. А тутъ вспыхнула революція, я лишился мѣста, уѣхалъ на югъ. И до зимы 17-го года ничего не могъ узнать о своей таинственной квартирѣ, пока случайно не встрѣтилъ въ Ростовѣ Егора… Со старикомъ я не видѣлся съ тѣхъ поръ, какъ онъ уѣхалъ отъ меня въ отпускъ.

***

Николай Николаевичъ хотѣлъ сдѣлать небольшой перерывъ, взялся, было, за стаканъ, сталъ наливать сначала чай, затѣмъ вино… Но мы не позволили:

— Потомъ выпьете. Дальше!

— Я ѣхалъ тогда въ Новочеркасскъ и ждалъ на вокзалѣ, — грустнымъ тономъ сталъ приближаться къ развязкѣ Николай Николаевичъ. — Вамъ, конечно, отлично извѣстно, какой видъ тогда имѣли вокзалы. Всюду — тѣла, шинели, узлы, протолпиться нельзя въ залѣ перваго класса, то же самое, что въ залѣ третьяго…. И вотъ, стою я надъ своимъ чемоданомъ, стерегу, чтобы никто не стянулъ… И… вдругъ знакомый изумленный голосъ:

— Это вы, баринъ?

Мы обрадовались, точно родные. Поцѣловались, долго жали руки другъ другу. И послѣ дружнаго возмущенія всѣмъ происшедшимъ въ Россіи, перешли на воспоминанія о совмѣстной петербургской жизни.

— Между прочимъ, Егоръ, — придавъ голосу небрежный веселый тонъ, свернулъ я, наконецъ, на тему, которая мучила меня почти цѣлый годъ со дня встрѣчи въ театрѣ. — Ты помнишь нашу квартиру въ Литейной части?

— А какъ же, баринъ, не помнить! Хорошо помню.

— Ты что-нибудь въ ней замѣчалъ такое… Таинственное?

— Какъ не замѣчалъ! Хо-хо! Еще бы. Я изъ-за этого самаго нерѣдко на лѣстницу спать уходилъ. Житья не было. Прислуга-то у насъ, не помните развѣ, больше недѣли, двухъ, никогда не держалась… Сбѣгала. Нѣсколько разъ хотѣлъ я было даже вамъ доложить. Но все какъ-то воздерживался. Все равно вѣдь, цѣлыми днями дома васъ нѣтъ, по вечерамъ тоже всегда уходили… Значитъ къ чему пустяками безпокоить. А что по ночамъ творилось въ квартирѣ, — не приведи Господи!

— А что творилось, Егоръ? Напримѣръ?..

— Да, вотъ, помню случай… подъ Рождество…

Ушли вы, Глаша тоже въ гости отправилась. Иду, это, я въ спальню, чтобы постель вамъ сготовить… И вдругъ…

— Первый звонокъ! Поѣздъ на Армавиръ, Минеральныя Воды, Петровскъ, Баку! — стараясь покрыть общій гулъ голосовъ, заревѣлъ въ вестибюлѣ по старой привычкѣ швейцаръ.

— На Армавиръ? — испуганно воскликнулъ Егоръ, бросаясь къ лежавшей на полу корзинѣ. — На Армавиръ — это мнѣ. Прощайте, баринъ! Счастливо оставаться! Эй, Никита, постой! Марья! Марья! Куда ты? Налѣво! Ахъ, черти!

***

Николай Николаевичъ смолкъ. Печаль но вздохнулъ, опустилъ голову, давая понять, что разсказъ конченъ. А за окномъ продолжалась мятель. Подъ кроватью скреблись мыши. И въ дымовой трубѣ увѣреннымъ голосомъ вѣтеръ снова началъ свой привычный рождественскій плачъ.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 206, 25 декабря 1925.

Visits: 22

Андрей Ренниковъ. Имена

Въ этомъ году какъ-то рука не поднимается писать объ именинахъ Вѣры, Надежды, Любови и Софіи.

Какія тамъ именины, когда ни у кого денегъ нѣтъ!

Когда надежда на американскихъ заказчицъ окончательно потеряна. Вѣры нѣтъ ни въ фунты, ни въ марки. И даже любовь къ открытію своего мезонъ де кутюръ — и та совершенно изсякла.

Поговоримъ лучше о чемъ либо другомъ, отвлекающемъ отъ мрачной дѣйствительности. Напримѣръ, не объ именинахъ, а просто объ именахъ.

А въ самомъ дѣлѣ… Кто изъ насъ, людей зрѣлыхъ и пожилыхъ, не замѣтилъ за свою долгую жизнь, что всѣ имена именинницъ 17-го сентября имѣютъ свою строгую индивидуальность?

Возьмемъ прежде всего Вѣру. Какъ извѣстно, каждая Вѣра обязательно должна быть худой, стройной, даже чуть чуть анемичной. Уже съ ранняго дѣтства всѣхъ Вѣръ кормятъ отдѣльно отъ другихъ, руководствуясь предписаніемъ врача. Если въ семьѣ много народа, то за завтракомъ остальнымъ дѣтямъ полагается по одной котлеткѣ, а Вѣрѣ обязательно двѣ. Надежда, Любовь и Софія пьютъ утромъ чай, а Вѣра непремѣнно какао.

Въ дѣвичьи годы Вѣра, несмотря на какао, меланхолична, загадочна, имѣетъ склонность къ музыкѣ, къ живописи или къ сценической дѣятельности на амплуа героинь. Изъ зимнихъ именинницъ у нея пожалуй больше всего сродства съ январской Татьяной; однако, и тутъ есть большое различіе. Въ то время, какъ Татьяна откровенна, довѣрчива, любитъ повѣрять свои тайны нянькамъ и даже своему возлюбленному безъ предварительнаго согласія съ его стороны, Вѣра, наоборотъ, горда, замкнута, никому ничего не говоритъ, ничего не повѣряетъ, молча страдаетъ. И въ зрѣлые годы, поэтому, юные ущемленные аффекты быстро даютъ о себѣ знать. Раньше другихъ именинницъ Вѣра начинаетъ хворать, жаловаться на печень, на колотья въ боку, на боли въ спинѣ. И только поэтичность натуры остается неизмѣнной до зрѣлаго возраста. Я лично никогда не встрѣчалъ Вѣры, которая, даже принимая рыбій жиръ, не говорила бы о высокихъ задачахъ искусства. И если когда нибудЬ мнѣ покажетъ Вѣру огромную, полную, жизнерадостную, съ лоснящимся румянымъ лицомъ, я просто не повѣрю глазамъ.

Или, если, въ концѣ концовъ, и повѣрю, то отнесу этотъ случай къ загадкамъ природы.

Совсѣмъ не то, что Вѣра — Надежда. Каждая Надежда, если она не парадоксъ, имѣетъ склонность къ полнотѣ, къ домовитости, къ энергическимъ дѣйствіямъ. Среди драматическихъ артистокъ, піанистокъ, художницъ я почти не встрѣчалъ этого имени, а если встрѣ чалъ, то всегда изумлялся. Надежда въ молодости положительна, практична, наблюдательна, напоминая собою Ольгу 11-го іюля. Въ зрѣлые годы Надежда любитъ садоводство, куроводство, хозяйство, готовитъ отличные маринады, наливки, соленья. У нея, какъ правило, обязательно много дѣтей. Рѣдко можно видѣть Надежду, у которой меньше трехъ младенцевъ, а если случайно бываетъ меньше, то только потому, что скоро еще будутъ.

Про третью именинницу — Любовь — говорить долго не стоитъ, — настолько хорошо извѣстенъ всѣмъ ея типъ. Хохотушка, кокетка, веселая, легкомысленная, любитъ наряды, свѣтское общество. Увлекается жизнью до старости; въ искусствѣ имѣетъ склонность только къ легкому жанру — къ опереттѣ, къ цыганскимъ романсамъ; изъ литературы признаетъ исключительно уголовные романы; политикой интересуется мало, а если заинтересуется, то только тогда, когда дѣло доходитъ до вооруженнаго столкновенія державъ.

И въ смыслѣ беззаботности Любовь всегда представляетъ собой полную противоположность Софіи.

Въ ранней молодости Софія, правда, бываетъ различной, смотря по обстоятельствамъ жизни. Но какъ только дитя подрастетъ и міровоззрѣніе сложится, сейчасъ же у Софіи появляется неудержимая склонность къ учительству, къ менторству, къ высшимъ медицинскимъ курсамъ, а если курсовъ подъ рукой нѣтъ, то къ пишущей машинкѣ или къ бухгалтеріи.

Младенцевъ у Софіи обычно мало, часто совсѣмъ нѣтъ, и потому изъ нея вырабатывается отличный педагогъ со склонностью воспитывать не только дѣтей, но также и взрослыхъ. Софія никогда не ошибается — спорить съ ней такъ же опасно, какъ вести научныя бесѣды съ Любовью. Софія строга, но справедлива, добра, но требуетъ подчиненія. Въ хозяйствѣ у нея нѣтъ вареній, соленій, маринадовъ, но зато вся посуда въ шкапу въ идеально-строгомъ порядкѣ.

Въ общемъ, типичныя черты Вѣры, Надежды, Любови и Софіи не трудно опредѣлить, если пренебречь исключеніями. Но, къ сожалѣнію, четырьмя этими именами списокъ 17-го сентября не ограничивается. Оказывается, въ этотъ день есть еще двѣ именинницы: Агафоклея и Феодотія.

Но каковы собою Агафоклея и Феодотія, толсты-ли, худы-ли. поэтичны-ли, прозаичны-ли, я уже затрудняюсь сказать.

Чего не знаю, того не знаю.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2311, 30 сентября 1931.

Visits: 29

Андрей Ренниковъ. Даешь научную мысль!

Краткое сообщеніе «Вечерней Москвы»:

«Всероссійскій съѣздъ секціи научныхъ работниковъ принялъ постановленіе о сдѣльной оплатѣ труда въ научно-изслѣдовательскихъ институтахъ».

Не длинно, но ясно. Отнынѣ за всѣ теоріи, гипотезы, обобщенія, выводы и открытія въ совѣтской Россіи будутъ платить поштучно.

Какъ рабочему за выработанный винтъ или гайку.

Произвелъ ученый наблюденіе, сдѣлалъ открытіе, изобрѣлъ, вычислилъ, установилъ новый взглядъ… И получай:

За превращеніе матеріи въ энергію 100.000 рублей.

За синтетическій бѣлокъ — 10.000.

За новую занептуновскую планету — 1000.

За каждый новый астероидъ между Марсомъ и Юпитеромъ — 25 рублей, плюсъ приварочныя, въ зависимости отъ діаметра свѣтила, по расчету рубль за километръ поперечника.

Причемъ дробныя числа километровъ не считаются, идутъ въ пользу правительства. А правильность цифръ повѣряется особой контрольной комиссіей, чтобы ученый, чего добраго, не злоупотребилъ довѣріемъ начальства, не преувеличилъ діаметра.

Мудрое рѣшеніе всесоюзнаго съѣзда въ общемъ нельзя не привѣтствовать. Опытъ Донбасса и Кузнецкстроя воочію показалъ, что сдѣльщина, дѣйствительно, гораздо раціональнѣе, нежели часовая оплата труда. При сдѣльщинѣ рабочій энергиченъ, подвиженъ, сообразителенъ. При часовой расцѣнкѣ, наоборотъ, — вялъ, медлителенъ, тугъ на подъемъ. Съ этой вялостью на заводахъ и фабрикахъ еще кое-какъ можно бороться, наблюдая за количествомъ добытой продукціи. Ну, а какъ опредѣлить часовую продуктивность ученаго?

Сидитъ человѣкъ въ кабинетѣ съ утра до вечера, думаетъ. А о чемъ думаетъ — неизвѣстно.

Можетъ быть, просто часы отсиживаетъ. О продовольственныхъ карточкахъ размышляетъ. О переѣздѣ на новую квартиру. А можетъ быть, и того хуже: о моментѣ сверженія власти мечтаетъ. О возвращеніи гнилого либерализма въ наукѣ…

Какъ услѣдить? Какъ поставить мысль на вѣрныя рельсы строительства?

Полная безплодность русской науки за послѣдній десятокъ лѣтъ, должно быть, и объясняется этимъ разлагающимъ факторомъ: мѣсячнымъ жалованьемъ. Вполнѣ вѣроятно, что многіе изъ совѣтскихъ ученыхъ давно кое-что великое пооткрывали и изобрѣли, но нарочно затягиваютъ опубликованіе выводовъ.

Нашелъ астрономъ астероидъ, поймалъ въ телескопъ, вычислилъ орбиту, и никому ни гу-гу.

Только женѣ, можетъ быть, сообщилъ подъ строжайшимъ секретомъ:

— Мурочка! Какой экземпляръ! Эксцентриситетъ 0,16. Время обращенія — 2 года 125 дней. Поперечникъ 76 километровъ. Только поклянись, что не разскажешь Маріи Степановнѣ!

Химикъ какой-нибудь тоже. Давно получилъ способъ искусственнаго добыванія бѣлка. И упорно молчитъ.

Какой смыслъ объявлять? Чтобы не ждали ничего больше? Чтобы сказали: Ну что же, человѣкъ фецитъ кводъ потуитъ, [1] пора теперь и въ отставку.

Старый капиталистическій міръ потому, очевидно, и медленно развивался, что всѣ его геніи обычно работали не сдѣльно, а помѣсячно и даже погодно.

Кантъ, напримѣръ, удосужился написать «Критику чистаго разума» только тогда, когда ему давно стукнуло 50 лѣтъ.

А плати Канту кснигсберское начальство сдѣльно за каждую книгу, навѣрно, всѣ три «Критики» — и чистаго разума, и практическаго, и способности сужденія — были бы готовы уже къ тридцати стукнувшимъ годамъ.

Ньютонъ при сдѣльщинѣ тоже не выстукивалъ бы себѣ лѣтъ, не гулялъ бы, прохлаждаясь, по саду, ожидая паденія яблока. Торопливо, не теряя времени, сѣлъ бы за столъ, взятъ бы въ руки перо…

И готово:

Вотъ вамъ, товарищъ, массы. Вотъ квадратъ разстоянія. А вотъ, впереди, и коэффиціентикъ.

Новый стимулъ, который подъ давленіемъ совѣтскихъ властей ввелъ въ жизнь всесоюзный съѣздъ секціи научныхъ работниковъ, сразу измѣнитъ, конечно, картину научнаго застоя въ Россіи. Вдохновитъ, оживитъ, подгонитъ лѣнивую мысль.

Астрономы начнутъ находить сотни новыхъ планетъ, какъ блохъ на жилплощади. Физики — открывать метакосмическія волны съ легкостью купальщиковъ на морскомъ берегу. Химики разлагать элементы на части, какъ шоколадныя плитки. Біологи — создавать желтки и бѣлки. Психофизіологи — рефлексы. почище условныхъ. Соціологи — желѣзные, стальные и прочіе металлическіе законы исторіи…

И вся контовская іерархія наукъ снизу до верху до того оживится, что совѣтская власть едва будетъ поспѣвать съ выдачей денегъ. А западный міръ, разинувъ ротъ, съ изумленіемъ будетъ смотрѣть до какой бѣшеной скорости можно довести научную мысль при правильной фабрично-заводской постановкѣ вопроса.

[1] Сдѣлалъ, что могъ (лат.).

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2405, 2 января 1932.

Visits: 15