Притокъ богатствъ, подъемъ націо­нальнаго чувства послѣ побѣды надъ испанской Армадой, придавали англійской жизни бурный, стремительный темпъ. Создавался новый стиль — стиль ренессанса. выявляемый не только архитектурой, внутреннимъ убранствомъ, роскошными одѣяніями придворной знати, но и литературой и научной мыслью. Литтонъ Стречи, недавно умершій знаменитый біографъ Елизаветы Англійской, справедливо отмѣчаетъ, что сочетаніе этихъ новыхъ вѣяній со старыми пережитками феодальнаго строя, создавало въ психологіи людей того времени невѣроятные контрасты, столкновеніе непримиренныхъ душевныхъ страстей, рѣзкіе переходы отъ жестокости къ сентиментализ­му, отъ утонченныхъ формъ жизни къ самымъ грубымъ и примитивнымъ.

Великій драматургъ Бенъ (Веніаминъ) Джонсонъ — одинъ изъ наиболѣе ха­рактерныхъ и любопытныхъ представи­телей этой «веселой старой Англіи» елизаветинскаго періода.

Онъ родился въ Лондонѣ въ скромной и бѣдной семьѣ, и въ дѣтствѣ своемъ помогалъ своему отчиму, каменщику, въ укладываніи кирпичей. Люди, знав­шіе поэта въ періодъ его славы, вспо­минали, какъ онъ мальчикомъ работалъ надъ укладкой большой кирпичной стѣны Линкольнъ-Иннъ (сохранившейся до нашихъ дней). Въ рукѣ у него была лопатка, а изъ кармана неизмѣнно торчала книжка какого нибудь греческаго или латинскаго автора, которыхъ онъ про­должалъ изучать въ перерывѣ работъ. Дѣло въ томъ, что благодаря протекціи знаменитаго археолога Кендена и его собственному усердію, молодому Бену удалось получить стипендію въ Вестминстерской школѣ продолжающей и по настоящее время считаться однимъ изъ лучшихъ разсадниковъ классическаго образованія въ Англіи.

Свое знакомство съ народнымъ бы­томъ Бенъ Джонсонъ могъ существен­но расширить послѣ того, какъ онъ (20 лѣтъ отъ роду) сдѣлался членомъ бро­дячей труппы актеровъ, съ которой долго ѣздилъ по ярмаркамъ въ крытомъ фургонѣ. Здѣсь, въ этой актерской средѣ онъ и нашелъ свое призваніе. Пріобрѣтя въ провинціи нѣкоторую извѣстность, онъ былъ приметъ антрепренеромъ Генсло въ лондонскую труппу лорда-адмирала, гдѣ его вскорѣ перевели на рабо­ту «драмодѣла». Тѣ же самыя функціи выполнялъ, какъ извѣстно, въ труппѣ лорда-камергера не кто иной, какъ Вильямъ Шекспиръ…

Преисполненная самыхъ необыкновен­ныхъ приключеній жизнь Джонсона до послѣдняго времени оставалась столь же мало извѣстной русскому читателю, какъ и его произведенія, которыя современники его не безъ основанія прирав­нивали къ шекспировскимъ. Московское издательство «Академія» выполнило весьма полезное культурное начинаніе, выпустивъ недавно весьма тщательный и удачный переводъ нѣкоторыхъ глав­нѣйшихъ драматическихъ произведеній Бенъ Джонсона и снабдивъ ихъ обстоя­тельной вступительной статьей И. А. Аксенова [*]).

Бенъ Джонсонъ былъ человѣкомъ огромнаго роста, съ лицомъ изможден­нымъ морщинами, съ выразительными глазами и необыкновенно зычнымъ го­лосомъ. По темпераменту своему онъ былъ забіякой, задирой, пожалуй даже «скандалистомъ» (порода, столь знако­мая намъ, русскимъ, и почти совершен­но вышедшая изъ европейскаго обихо­да). Вино было для него «пятой народ­ной стихіей» и онъ поглащалъ его въ доброй компаніи въ неограниченномъ количествѣ. Любимымъ его мѣстопребыва­ніемъ были лондонскія таверны, преисполненныя чадомъ, дымомъ и веселой руганью и столь художественно изображенныя имъ въ «Варфоломевой Ярмаркѣ». Здѣсь подъ вывѣской «Митры», «Трехъ Журавлей» «Сирены», «Солнца» и «Чорта», просиживалъ онъ долгіе часы, окруженный толпою поклонниковъ, товарищей и соперниковъ по ремеслу, и раз­глагольствовалъ на литературныя, философскія и политическія темы, не щадя никого и ничего своими ѣдкими, сати­рическими выпадами. «Льстить я неспо­собенъ, даже подъ угрозой смерти», — заявлялъ неукротимый Бенъ, — «я го­товъ скорѣе потерять друга, чѣмъ ли­шиться возможности сострить на его счетъ».

Дѣйствительно, даже его геніальному старшему другу Шекспиру, нерѣдко до­ставалось за незнаніе географіи и за ко рабли, «пристающіе къ Богеміи». Въ случаѣ необходимости, Бенъ Джонсонъ не стѣсняясь переходилъ отъ словъ къ дѣ­лу… Писатели Бомонъ и Флечеръ на всю жизнь сохранили воспоминаніе о грандіозномъ побоищѣ между Джонсо­номъ и Марстономъ, при которомъ имъ довелось присутствовать въ студенче­скіе годы.

Несдержанный языкъ и необузданный нравъ Бенъ Джонсона создали ему, естественно, большое число враговъ не только среди литературной братіи, но и при дворѣ, и не разъ приводили его къ столкновенію съ судебными властями. Онъ судился верховнымъ королевскимъ судомъ (звѣздной палатой) за оскорбленіе юристовъ, военныхъ, актеровъ и разныхъ другихъ сословій въ его пьесѣ «Стихо­плетъ». Сановный герцогъ Нортгемптонъ привлекалъ его къ отвѣту по обвиненію въ «папизмѣ и государственной измѣнѣ». Нѣсколькими годами позже Консисторскій судъ обвинялъ его въ томъ, что «онъ не ходитъ въ церковь и не причащается». Подъ конецъ жизни онъ былъ замѣшанъ въ дѣлѣ Фультона, сразившаго кинжаломъ королевскаго фаворита Букингама: Джонсонъ былъ соб­ственникомъ кинжала, послужившаго орудіемъ этого преступленія.

Съ тюремной обстановкой Джонсонъ ознакомился впервые послѣ представленія комедіи «Собачій Островъ», написанной въ сотрудничествѣ съ Том. Нешемъ и преисполненной «дерзкими и мятежными выпадами противъ предержащихъ властей». Во второй разъ Джонсонъ былъ заключенъ въ тюрьму за дуэль съ акте­ромъ Габріелемъ Спенсеромъ, имѣвшей для послѣдняго трагическій исходъ. Благодаря содѣйствію друзей Джонсону удалось добиться освобожденія, но на большомъ пальцѣ его лѣвой руки было выжжено клеймо «Т», что должно было читаться: «Годенъ для тайбурнскаго де­рева», иначе говоря «висѣльникъ». Въ третій разъ Джонсонъ самъ добровольно отправился въ тюрьму, объявивъ себя со­лидарнымъ съ писателями Чампеномъ и Марстономъ, которые были арестованы за высмѣиваніе на сценѣ шотландцевъ и шотландскаго акцента короля Іакова Стю­арта (преемника Елизаветы). Послѣдовавшее и на этотъ разъ освобожденіе было отпраздновано большимъ пиромъ, на которомъ присутствовала и старуха мать Джонсона. Когда дошла до нея очередь произнести тостъ, она, къ изумленію го­стей, предъявила имъ вмѣсто рѣчи бума­гу съ ядомъ который былъ ею пр готов­ленъ для себя и для сына, на случай пло­хого исхода дѣла.

Всѣ эти злоключенія, однако, лишь од­на сторона жизни Джонсона. Они пріоб­рѣтаютъ совершенно особый интересъ въ сопоставленіи со свѣтскими и придворными успѣхами, выпавшими одновременно на его долю. Геніальный представитель лондонской богемы и завсегдатай кабач­ковъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ, по характерному для елизаветинской эпохи контрасту — придворнымъ поэтомъ-лауреа­томъ и желаннымъ гостемъ въ самыхъ аристократическихъ салонахъ столицы. Къ числу великосвѣтскихъ покровителей Джонсона принадлежалъ не только зна­менитый водитель англійскаго флота и основатель первыхъ англійскихъ поселе­ній въ Сѣверной Америкѣ сэръ Уолтеръ Раллей, самъ авантюристъ въ душѣ, но и вельможный меценатъ лордъ д-Обиньи, графиня Бедфордъ и Ретландъ.

При дворѣ короля Якова Стюарта Бенъ Джонсонъ былъ своимъ человѣкомъ, и его грузная, нескладная фигура рѣзко выдѣлялась въ толпѣ утонченныхъ вель­можъ. Бенъ Джонсонъ былъ монополь­нымъ поставщикомъ текстовъ для при­дворныхъ представленій, «масокъ», какъ ихъ тогда называли. Его творчество въ области англійскаго драматическаго ис­кусства, осталось непревзойденнымъ.

***

Какъ и подобаетъ истинному англича­нину, Бенъ Джонсонъ питалъ склонность къ путешествіямъ, ради которой онъ по­кидалъ иногда свой любимый Лондонъ. Еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ онъ записался добровольцемъ въ экспедиці­онную армію, направлявшуюся въ Нидерланды, на помощь тамошнимъ протестан­тамъ, воевавшимъ противъ испанскаго короля. Военныя операціи затянулись: обѣ арміи стояли въ бездѣйствіи другъ противъ друга. Ожиданіе и терпѣніе бы­ли не въ характерѣ Джонсона. По при­мѣру героевъ Иліады онъ вызвалъ на единоборство одного изъ испанскихъ воена­чальниковъ, побѣдилъ его и, снявъ съ трупа врага оружіе, торжественно вер­нулся въ свой станъ. Бенъ Джонсонъ во время пирушекъ съ былыми участниками кампаніи любилъ впослѣдствіи вспоми­нать объ этомъ своемъ подвигѣ.

Вторично онъ посѣтилъ континентъ въ зрѣломъ возрастѣ въ качествѣ воспита­теля и наставника молодого Роллея, сы­на его знаменитаго друга мистера Волте ра Роллея. На этотъ разъ онъ попалъ въ Парижъ, гдѣ принялъ участіе, въ ка­чествѣ человѣка большой учености, въ диспутѣ между протестантами и католи­ками на тему о «реальномъ присутствіи» (Христоѣа тѣла и крови въ причастіи). Диспутъ этотъ былъ перенесенъ изъ Сорбонны въ трактиръ и закончился грандіознымъ пьянствомъ. Бенъ Джонсонъ отстаивалъ свою точку зрѣнія настолько усердно, что наконецъ впалъ въ безчувствіе и молодой Роллей, нанявъ открытыя носилки, повелъ прогулять гигантское тѣло своего руководителя по улицамъ Парижа…

Наибольшей извѣстностью пользуются путешествіе Бенъ Джонсона въ Шотландію. Прогулку отъ Эдинбурга въ Лондонъ и обратно онъ совершилъ пѣшкомъ къ изумленію всей Англіи. Столица Шотландіи приняла эксцентричнаго поэта съ большимъ почетомъ, пожаловавъ ему званіе своего гражданина. Обѣдъ, данный Бену, обошелся городской казнѣ въ 221 фунтъ стерлинговъ, на 21 фунтъ больше той суммы, которую поэтъ выручилъ отъ всѣхъ своихъ театральныхъ произведеній!

Бенъ Джонсовъ скончался 6 августа 1637 года, окруженный уваженіемъ своихъ согражданъ. Вкладъ, сдѣланный имъ въ англійскую литературу весьма великъ: двѣ трагедіи («Сеянъ» и «Катилина»), рядъ бытовыхъ комедій (въ томъ числѣ знаменитый «Вольпоне», который еще въ прошломъ году съ такимъ успѣхомъ шелъ въ Парижѣ) и много другихъ сатирическихъ и драматическихъ произведеній. Въ бумагахъ Джонсона были найдены три акта неоконченной пасторали «Печальный пастухъ или Робинъ Гутъ». Во всей елизаветинской поэзіи невозможно найти болѣе изящныхъ стиховъ, болѣе нѣжныхъ красокъ.

Онъ былъ похороненъ съ подобающей пышностью въ Вестминстерскомъ аббатствѣ. Вспыхнувшая вновь гражданская война помѣшала сооруженію обычнаго нагробнаго памятника. Въ плитѣ, покрывающей мѣсто его погребенія, рабочій-каменщикъ выбилъ за 18 пенсовъ знаменитую эпитафію, которую знаетъ всякій англичанинъ:

«О, рѣдчайшій Бенъ Джонсонъ!»

К. Грюнвальдъ,
Возрожденіе, № 2467, 4 марта 1932

---

[*] Бенъ Джонсонъ. Драматическія произведенія. Редакція, вступительная статья и примѣчнія И. А Аксенова. Предисловіе И. И Анисимова. Изд. «Акаде­мія» (Москва-Петроградъ).

Visits: 5

Недавно на Монмартрѣ произошелъ слѣдующій случай. французскій радіо­репортеръ, передающій шумы столицы, установилъ свой аппаратъ въ одномъ изъ кабачковъ и во время сеанса сталъ уговаривать случайно присутствующую тамъ русскую эмигрантку сказать по радіо нѣсколько словъ.

— Произносите что нибудь по русски, — любезно упрашивалъ онъ.

Та молчала.

— Вы, навѣрно, графиня?

Молчаніе.

— Вы, быть можетъ, княгиня? Молчаніе.

— Неужели же вы, мадемуазель, такъ таки ничего не скажите на вашемъ прекрасномъ языкѣ?

И въ отвѣтъ въ микрофонъ послышалось, наконецъ, отчетливое, прекрасное, русское:

— Дуракъ!

***

Другой случай мнѣ передали со словъ очевидцевъ. Въ одинъ скромный французскій ресторанъ зашла пообѣдать приличная русская компанія — нѣсколько дамъ и мужчинъ. Стали разсматри­вать карточку, выбирать кушанья. А гарсонъ, стоявшій тутъ же, возлѣ стола, умильно смотрѣлъ на гостей въ ожиданіи заказа и старался всѣмъ своимъ ви­домъ подчеркнуть расположеніе къ нимъ.

— Вы торопитесь? Мы сейчасъ… — сказалъ одинъ изъ мужчинъ.

— О, нѣтъ, мсье. Пожалуйста. Я люблю русскихъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Очень пріятно.

— Да, мсье. У меня есть одинъ рус­скій пріятель. Грегуаръ. Прекрасный человѣкъ. Онъ научилъ меня многимъ русскимъ словамъ. Главнымъ образомъ, комплиментамъ, привѣтствіямъ.

—А напримѣръ?

— Напримѣръ? Вотъ примѣръ…

Гарсонъ поднялъ голову. Напряжен­но нахмурился. Зашевелилъ губами… И произнесъ.

Слово было замѣчательное, чисто русское, сочное, могущее сдѣлать честь не то что генералу Камброну, но лучшей русской извозчичьей биржѣ или трактиру петербургской окраины.

„А, вотъ, еще, мадамъ… — съ застѣнчивой улыбкой продолжалъ гарсонъ, не обращая вниманія на то, что почему то внезапно покраснѣли, а мужчины, наоборотъ, поблѣднѣли. — Вотъ еще русское доброе утро…

Гарсонъ опять закинулъ голову, натужился. И произнесъ доброе утро.

Это доброе утро состояло уже не изъ одного слова, и даже не изъ двухъ, а изъ сложнаго комплекса, хорошо извѣстнаго всѣмъ совѣтскимъ беллетристамъ, мужичкамъ-богоносцамъ и бывшимъ чудо-богатырямъ. Произношеніе, правда, не было безукоризненнымъ. Кое какіе звуки чуть чуть искажались. Но за­то, какое вдохновенное выраженіе ли­ца сопровождало цитату! Какое почтительно-бережное отношеніе къ сло­вамъ, которыя четко отдѣлялись одно отъ другого, чтобы дойти до сердца русскаго слушателя, быть вполнѣ воспри­нятыми роднымъ ухомъ!

Нечего и говорить объ изумленіи гарсона, когда дамы съ шумомъ, вдругъ, отодвинули стулья, встали и торопливо направились къ выходу. Задержавшись у двери, одинъ изъ мужчинъ суровымъ шепотомъ объяснилъ руссофилу, какую гнусную шутку сыгралъ съ нимъ его Грегуаръ.

И нужно было видѣть ярость гарсо­на.

— Вотъ какъ? Отлично. Превосход­но… Ну, пусть придетъ Грегуаръ сюда завтра! Я набью ему морду при всѣхъ!

***

Не помню точно — кажется у Ратцеля, а быть можетъ у Тейлора въ его «Первобытной культурѣ», — я читалъ про слѣдующую манеру африканскихъ дикарей:

Когда къ нимъ являются европейцы-миссіонеры или географы и начинаютъ систематически знакомиться съ язы­комъ, дикари всегда умышленно перетасовываютъ значеніе словъ.

Бегемота называютъ рѣкой. Луну бегемотомъ. Солнце луной.

Дѣлаютъ они это изъ лукавой предосторожности, изъ своего рода патріотизма: чтобы затруднить бѣлымъ проникновеніе сюда, пріостановить завоева­ніе края.

Но обычно такъ обстоитъ дѣло только съ людьми первобытными. Что же касается нашей эмигрантки съ Монмартра или нашего Грегуара, пріятеля гарсона, то едва ли у нихъ можетъ быть опасе­ніе, что французы завоюютъ Россію.

А потому ихъ патріотизмъ меня не на шутку тревожитъ.

Въ самомъ дѣлѣ. Даже у Ратцеля и у Тейлора примѣровъ подобной любви дикарей къ своей родинѣ нѣтъ.

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2437, 3 февраля 1932

Visits: 8

«Вечера на хуторѣ близъ Паннальди». — В. В. Мусинъ-Пушкинъ. — Служба при С. Ю. Витте и А. В. Кривошеинѣ. — Великая война. — Изюмскій гусаръ. — Предокъ-комендантъ Берлина. — «Каноническая» статья «Зарницъ» — Полученный мною разносъ. — Наполеонъ о Бернадотѣ. — Антрацитъ и трюфели — У постели умирающаго въ Панчевѣ — Ящикъ съ русской землей. — Старушка, зарытая англичанами. — Смерть.

Юношеская поступь и фигура, красивое, обрамленное бородкой съ просѣдью лицо. Князь-инокъ. Сверкающіе молодые глаза, горѣвшіе энтузіазмомъ бытія, зовущіе куда то сейчасъ пойти, что-то сдѣлать.

Таковъ былъ мой хозяинъ, хозяинъ доми­ка въ Таталвѣ, близъ Панкальди, на улицѣ Эшрефъ-Эффенди, гдѣ мы нашли пріютъ по­слѣ Крыма. Домъ Мусинъ-Пушкины точ­но перенесли съ собой изъ Москвы, прямо съ Сивцева-Вражка.

Столовая во второмъ этажѣ была «холлемъ», гостиной, залой политическихъ собраній, гдѣ засѣдалъ «Союзъ спасенія родины».

Къ обѣду въ часъ дня я домой не возвра­щался, а обыкновенно ходилъ обѣдать изъ бюро въ ресторанъ.

Ужиналъ же дома. Къ ужину всѣ обитате­ля дома собирались въ «столовой», гдѣ и проводили вечеръ. Дамы работали. Хозяинъ сидѣлъ на диванѣ, шурша листами газетъ, ко­торыми быль заваленъ. Иногда приходили «съ воли». Всѣ видные пріѣзжіе въ Константннополѣ появлялись за нашимъ ужиномъ. Я говорилъ, что наши собранія — это вечера на хуторѣ близъ Панкальди. Новый (1921) годъ съ вами встрѣчалъ Врангель, очень любившій всю семью Мусинъ-Пушкиныхъ.

***

В. В. Мусинъ Пушкинъ былъ  человѣкъ особенный. Его точно выточилъ скульпторъ, какъ художественное изваяніе.

На него обратили вниманіе два государ­ственныхъ дѣятеля, обладавшихъ даромъ выбирать сотрудниковъ, С. Ю. Витте и А. В. Кривошеинъ. Они привлекли его къ государ­ственной работѣ. При первомъ онъ управлялъ одно время Дворянскимъ и Кре­стьянскимъ земельными банками, а при второмъ, въ министерствѣ зем­ледѣлія занималъ должность товарища министра. Какъ только представлялась возмож­ность онъ радостно покидалъ Петербургъ и возвращался въ подмосковную.

Война застала его членомъ государствен­ной думы. Онъ не долго выдержалъ въ крас­номъ крестѣ и, несмотря на то, что ему шелъ пятый десятокъ, пошелъ прапорщикомъ запаса въ Изюмскій гусарскій волкъ. Предокъ его, тоже изюмскій гусаръ, дравшійся съ нѣмцами въ Семплѣтнюю войну, былъ комендантомъ Берлина. Тяжелая болѣзнь вывела В. В. Мусинъ-Пушкина изъ строя. Тогда вѣроятно онъ нажилъ зачатки недуга, сведшаго его въ могилу.

Онъ принадлежалъ къ старинному бояр­скому роду, находился въ родствѣ со знат­нѣйшими русскими семьями. Женатъ былъ на Воронцовой-Дашковой. Въ дѣтствѣ иг­ралъ съ покойнымъ Государемъ Николаемъ II. Но онъ тяготился Петербургомъ, больше цѣнилъ свободу и дѣятельность уѣзднаго предводителя.

Конечно, когда все рухнуло и началась борьба, онъ оказался на югѣ съ бѣлой армі­ей. Отдалъ дѣлу борьбы за освобожденіе от­рока сына, погибшаго въ бою съ красными въ одинъ изъ трагическихъ дней конца, ко­гда деникинская армія откатывалась къ морю. Тогда дѣти опять выходили спасать положеніе. Всѣ помнятъ это славное дѣло, на­ступленіе красныхъ, отбитое юнкерами въ Крыму. Самъ онъ оставался до послѣдней минуты въ Новороссійскѣ, завѣдуя скромной частью — церковнымъ управленіемъ. Онъ былъ очень «церковенъ». И «государ­ствененъ» И разъ случилось такъ, что я не­вольно при столкновеніи канонической бук­вы и политической необходимости навлекъ на себя его гнѣвъ.

***

Въ «Зарницахъ» была напечатана статья о бракоразводныхъ дѣлахъ русскихъ бѣженцевъ. Статья была написана спеціалистомъ, а потому я ее направилъ въ наборъ, не чи­тая, тѣмъ болѣе, что въ церковныхъ дѣлахъ считалъ себя невѣждой.

Въ чемъ была ея суть теперь забылъ. Вѣроятно, если бы я ее прочелъ, она въ «Зар­ницы» не попала бы. Ознакомившись со статьей у себя дома днемъ, когда я былъ въ бюро, В. В. Мусинъ-Пушкинъ не стерпѣлъ. Онъ долженъ былъ излить па меня свой гнѣвъ. Таталва была на одномъ концѣ горо­да, а бюро печати на другомъ. До моего прибытія къ ужину оставалось два часа. Но онъ не имѣлъ терпѣнія ждать, устремился въ бюро печати на другой конецъ города, чтобы высказать мнѣ свое негодованіѳ по поводу «бракоразводной» статьи. Какъ буря под­нялся онъ ко мнѣ на антресоли, кричалъ и даже стучалъ палкой по полу. Я никакъ не могъ сообразить, чѣмъ онъ взволновавъ, а выяснить не удалось, потому что, накричавъ на меня, сказавъ все, что считалъ нужнымъ, онъ также быстро сбѣжалъ по винтовой лѣстницѣ. Мои мысли были заняты другимъ, по­тому что за пять минуть передъ тѣмъ у меня въ бюро междусоюзная контръ-развѣдка производила очередной обыскъ и удалились, угрожая мнѣ тюрьмой.

Я потребовалъ толью что вышедшій но­меръ «Зарницъ», прочелъ «инкриминируемую», какъ говорятъ газетчики, статью и убѣдился, что В. В. совершенно правь; статья была безтактна и вредна.

Вечеромъ, пріѣхавъ домой ужинать, я со­всѣмъ забылъ о разносѣ, учиненномъ мнѣ днемъ В. В-чемъ. Онъ встрѣтилъ меня нѣ­сколько смущенный.

— Вы не получили моей записки съ из­виненіями, спросилъ онъ меня.

— Извиненія — въ чемъ? спросилъ я съ недоумѣніемъ. — Я напротивъ вамъ очень благодаренъ.

— За что?

— Какъ за что? Вѣдь я думалъ, что вы меня ударите палкой!

Всѣ разсмѣялись, и мы сѣли за столъ.

Въ этомъ эпизодѣ сказался весь В. В. со своей молодостью, огнемъ, неудержимой потребностью изругать меня сейчасъ, не откладывая даже на полчаса, съ потребностью дать немедленно бой,  какъ только онъ натк­нулся на то, что считалъ вреднымъ. Я нико­гда въ жизни не встрѣчалъ такого искренняго человѣка, претворявшаго свои чувства въ дѣйствія тутъ же, немедленно.

***

В. В. Мусинъ-Пушкинъ не издалъ при жизни книги. Онъ изрѣдка писалъ неболь­шія статьи и замѣтки (преимущественно критическаго содержанія) для «Великой Россіи» и «Зарницъ», скрывая свое авторство подъ иниціалами. Все, что онъ писалъ, бы­ло тонко, нервно, мѣтко, попадало въ цѣль. Имя его въ литературѣ неизвѣстно. Въ го­сударственной думѣ онъ рѣдко выходилъ на трибуну. Онъ не возглавлялъ ни одного ка­бинета, ни разу не имѣлъ министерскаго портфеля, даже въ походномъ управленіи арміи принялъ участіе тогда, когда оно сули­ло: неблагодарный трудъ, неудобства, необ­ходимость оставаться до «конца» и долю от­вѣтственности въ опредѣлявшейся уже не­удачѣ.

Онъ ничего не дѣлалъ, чтобы выйти изъ тѣни, и въ то же самое время былъ многозначителенъ. Почему?

Наполеонъ отозвался о Бернадотѣ: «Это не человѣкъ-орудіе, это человѣкъ-препятствіе». Такъ расцѣнивалась личность распорядителемъ народовъ. Но и намъ, про­стымъ смертнымъ, приходится опредѣлять значеніе современника, взвѣшивая его роль въ механизмѣ окружающей насъ жизни. Есть водители, есть водимые. Мусинъ-Пуш­кинъ принадлежалъ къ первымъ. Для этого не надо быть непремѣнно ни генераломъ, ни апостоломъ, ни вожакомъ партіи. Для этого надо обладать способностью обращать свои внутреннія возгоранія въ двигательную си­лу окружающей среды. Личный процессъ душевнаго горѣнія превращается въ движеніе во внѣ. Такіе люди колонновожатые человѣ­чества. Они часто остаются совсѣмъ неиз­вѣстными. Иногда ихъ выбрасываетъ впе­редъ. Они молча, безъ фразъ, какъ можно незамѣтнѣе, берутъ знамя убитаго зна­менщика и уже явно ведутъ разстроившіеся ряды. Чаще же всего ихъ никто не знаетъ. Но они двигаютъ, отъ нихъ идутъ въ безконечность круги духовныхъ волнъ.

***

Было еще друтое. Этотъ баринъ былъ — какъ бы выразиться? — настоящій демократъ.

Да, демократъ. Другого слова не придумаю. Слово опошлено. Но оно имѣетъ свой хорошій русскій смыслъ.

Мусинъ-Пушкинъ обладалъ симпатіей къ людямъ безъ различія общественныхъ пере­городокъ, онъ умѣлъ находить интересъ въ каждомъ человѣкѣ, красоту въ каждомъ лицѣ, какъ ее находитъ проникновенный портретистъ. Онъ любилъ и уважалъ людей (это вовсе не такъ просто), не брезгалъ своимъ случайнымъ сосѣдомъ въ жизни, который меньше всего интересовалъ его со стороны іерархическаго положенія въ обществѣ.

Пламенное сердце, ясный взглядъ, видѣвшій реальности. Искатель людей, всегда готовый помочь въ добромъ, всегда готовый помѣшать злу, не щадя себя. Чистый какъ аскетъ, онъ въ то же время любилъ радость жизни, шутку, смѣхъ, цѣнилъ всѣ жизненныя цѣнности — въ искусствѣ, въ природѣ «аллегро» сонаты, чеканный звонъ пушкинскаго стиха, уголокъ Стамбула, соннный плескъ адріатической волны. Въ бумагахъ его есть рукопись, посвященная счастью. Я читалъ отрывокъ. Онъ описалъ все, что по воспоминаніямъ дѣтства ему врѣзалось въ память, какъ «ощущеніе счастья».

У него иногда срывались замѣчанія, отъ которыхъ становилось весело. Въ то же самое время импровизація куда то проникала, что то углубляла, къ чему то неожиданному привлекала умъ.

Однажды, передъ какимъ то засѣданіемъ, въ холодный, сырой константинопольскій вечеръ, мы съ В. В. растапливали въ посольствѣ каминъ. При этомъ онъ вдругъ ска­залъ:

— Я не понимаю, почему антрацитъ горитъ, по внѣшности онъ не долженъ, прямо таки не хочетъ горѣть. Вы замѣтили: есть предметы, которые не имѣютъ физіономіи своего амплуа.

Я улыбнулся, попросивъ его назвать еще одинъ такой предметъ, лишенный «физіономіи своего амплуа».

— Возьмите трюфели :онѣ не имѣютъ физіовоміи деликатесса.

***

Въ скитаніяхъ онъ сохранилъ въ неприкосновенности свою культуру. За всѣмъ слѣдилъ, перечитывалъ старое, съ порывистостью юноши дѣлился впечатлѣніемъ, воспринималъ съ глубокимъ интересомъ чужую мысль, терпимый въ спорахъ.

Позже, два года спустя, я засталъ его въ Панчевѣ подъ Бѣлградомъ, за два дня до смерти, за «Дневникомъ Николая II». Онъ лежа въ постели, окруженный книгами, карандашемъ исправлялъ безчисленныя ошибки въ указателѣ именъ и съ ужасомъ обра­тилъ мое вниманіе, что приведенное въ примѣчаніи письмо принца Вильгельма (буду­щаго Вильгельма II) къ Императору Александру III ствидѣтельствуетъ о предатель­ствѣ принца въ отношеніи собственной страны.

Изгнаніе не оставило на немъ слѣда. Онъ оставался такимъ же, какимъ былъ въ Москвѣ, въ своемъ Покровскомъ. Широкой мо­лодой поступью съ блестящими глазами шагалъ онъ по Галатѣ, по каменистымъ склонамъ далматинскаго побережья въ Дубровникѣ, быстро оріентируясь въ мѣстномъ языкѣ, обычаяхъ, достопримѣчательностяхъ, понимая, осваивая терпимой русской чуткостью, даже въ своихъ отрицаніяхъ чужого не идя дальше благодушной усмѣшки, которой мы расцѣниваемъ не совсѣмъ понятное иноземное явленіе.

Онъ былъ настоящій русскій человѣкъ, скорѣе склонный къ безпредметной фрондѣ, чѣмъ къ предметнымъ обожествленіямъ.

Онъ крѣпко хранилъ духовную связь съ Россіей. Не переставалъ носить въ себѣ старый нашъ обычай, красоту, чистоту языка, православную церковность. Онъ возилъ съ собою ящикъ русской земли, собранной нмъ передъ оставленіемъ Россіи.

При развалѣ деникинскаго фронта, на англійскомъ пароходѣ скончалась его дальняя родственница, которую онъ ни разу не ви­дѣлъ въ жизни. Въ Новороссійскѣ ее никто не зналъ. Англичане поспѣшили ее похоро­нить, вѣрнѣе, попросту зарыли. Мусинъ Пушкинъ не успокоился, пока съ громад­нымъ трудомъ въ разгаръ эвакуаціи, въ никѣмъ незабываемый, кто его разъ испыталъ, новороссійскій нордъ-остъ, не разыскалъ за городомъ пустыря, гдѣ закопали старушку, пока не перенесъ на кладбище тѣла и не совершилъ надъ покойной положенный чинъ погребенія.

Смерть для него была важнымъ явленіемъ. Онъ спокойно, безбоязненно готовился къ собственной кончинѣ, распорядившись обо всемъ, даже оставилъ евангельскіе тексты для надписи на крестѣ.

Онъ былъ монархистъ и націоналистъ, понималъ величавую государственность старой Россіи, благородную нерасчетливость ея внѣшней политики, щедрость, расточитель­ность русской души, жертвенность мысли, додумавшійся въ концѣ концовъ до политическаго самоубійства на пользу сингалезцевъ. Но онъ вѣрилъ, что распавшееся въ тлѣніи пшеничное зерно взойдетъ удесяте­реннымъ и что страшный посѣвъ не пропадетъ.

……………………………………………………………

Мои очерки были бы неполны, если бы я не отвелъ въ нихъ виднаго почетнаго мѣста этой ушедшей «тѣни Царьграда». Я его не забылъ. Онъ предо мной какъ живой. Без­сребренникъ, духомъ свободный, мечтатель, умѣвшій обращать мечты въ дѣйствитель­ность.

Н. Чебышёвъ,
Возрожденіе, № 2521, 27 апрѣля 1932.

Visits: 7

Графъ Прованскій, будущій король Людовикъ ХѴІІI-й, съ ранней молодости не­навидѣлъ движеніе. Онъ единственный изъ всей королевской семьи не увлекал­ся охотой. Гр. Прованскій предпочиталъ сидѣть въ спокойныхъ креслахъ и читать своего любимаго поэта медли­тельнаго Горація. Онъ составилъ недур­ную библіотеку. Письма его отличаются строгостью языка, имъ не чужда даже изысканность. Въ свободныя минуты графъ Прованскій сочинялъ даже стихи, Легкіе и фривольные, въ духѣ эпохи. Онъ любилъ окружать себя эрудитами или, вѣрнѣе, любопытными (les curieux), какъ ихъ называли въ ХѴIII-мъ вѣкѣ. Нѣсколько его литературныхъ друзей впослѣд­ствіи удостоились безсмертныхъ лавровъ Академіи, но имена ихъ уже ничего не говорятъ нашему поколѣнію.

Второй сынъ Великаго Дофина, братъ несчастнаго Людовика ХѴІ-го, графъ Прованскій наслѣдовалъ отъ прадѣда своего, Короля Солнца, хорошій аппетитъ и со­отвѣтствующую аппетиту жажду… Одинъ изъ его современниковъ утверждаетъ, быть можетъ преувеличивая, что графъ Прованскій выпивалъ ежедневно семь съ половиной литровъ вина. Даже въ самыя трагическія минуты его жизни, а такихъ минутъ было не мало, онъ обѣдалъ и ужиналъ регулярно. Повидимому, онъ также рѣдко терялъ присутствіе духа. Въ этомъ преждевременно располнѣвшемъ, изнѣ­женномъ тѣлѣ, сожительствовала мужественная душа съ разумомъ, отличавшимся коварствомъ и поворотливостью. Графъ Прованскій былъ, въ общемъ, недурнымъ политикомъ. Если бы онъ жилъ во времена Маккіавели, секретарь флорентинской республики призналъ бы въ немъ достойнаго ученика королевской науки «комбинаціи». Императоръ Іосифъ ІІ-й говорилъ о немъ: «Графъ Прованскій — существо, которое невозможно опредѣ­лить». Но въ этой неопредѣленности таи­лись самыя опредѣленныя желанія: честолюбіе графа Прованскаго было едва ли меньше честолюбія злѣйшаго врага Бур­боновъ — Бонапарта.  [*]

Говорятъ, что въ началѣ революціи графъ Прованскій прикидывался чуть ли не якобинцемъ. Ему приписываютъ ано­нимные памфлеты противъ Маріи Антуа­нетты и Людовика ХѴІ-го. Одно вре­мя онъ даже былъ популяренъ, но пред­чувствуя роковыя событія, онъ во-время успѣлъ бѣжать изъ Парижа. 20-го іюня 1791 года, прикрывъ свою, уже лысѣющую, голову чернымъ парикомъ и шля­пой съ трехцвѣтной кокардой, графъ Прованскій эмигрировалъ вмѣстѣ со своей фавориткой г-жею де Бальби. На грани­цѣ онъ сорвалъ позорящую его респуб­ликанскую кокарду. Лишь черезъ 23 го­да ему было суждено вернуться во Францію.

Въ Вестфаліи, узнавъ о казни Людови­ка ХѴІ-го, графъ Прованскій объявилъ себя регентомъ. Въ началѣ возстанія роялистовъ въ Тулонѣ, онъ пробовалъ возвратиться во Францію черезъ Италію. Когда движеніе роялистовъ было подавле­но, онъ обосновался въ Веронѣ, гдѣ жилъ подъ именемъ графа де Лиль. Вскорѣ г-жа де Бальби оставила его. Онъ снова помирился со своей женою, дочерью сар­динскаго короля. Слѣдуетъ замѣтить, что Марія-Жозефина-Луиза Савойская была на рѣдкость некрасива: черная, какъ пересушенный сухарь, нескладная, съ гу бою, покрытой довольно густыми усика­ми. Она никогда не нравилась своему му­жу, оставившему ее чуть ли не на слѣ­дующій день послѣ свадьбы. Графиня Прованская не отличалась также умомъ; правда, у нея было одно достоинство, которое не могло не быть оцѣнено ея му­жемъ, — она прекрасно готовила.

8-го іюля 1795 года Людовикъ ХѴІІ-й умеръ въ Тамплѣ. Графъ Прованскій провозгласилъ себя королемъ. Для торже­ственнаго вступленія въ Парижъ, несмотря на стѣсненныя денежныя обстоятель­ства, онъ купилъ бѣлаго коня. Директо­рія отнеслась къ планамъ Людовика ХѴІІІ вполнѣ равнодушно. Какой то парижскій остроумецъ пустилъ слѣдующую фразу, облетѣвшую всю Европу: «Если графъ Прованскій хочетъ подражать Карлу ѴІІ-му, ему слѣдуетъ найти Дѣвственни­цу. Впрочемъ, это не такъ трудно. Ему стоитъ лишь выбрать: ибо рядомъ съ нимъ двѣ дѣвственницы: его жена и его шпага».

Ясновельможная Венеціанская респуб­лика, рѣшивъ, что графъ Прованскій ее компрометируетъ, предложила ему покинутъ ея предѣлы. Король безъ королев­ства принужденъ былъ странствовать по всей Европѣ.

Однажды, когда онъ сидѣлъ у окна бѣдной сельской гостиницы, неизвѣстный злоумышленникъ, быть можетъ, шпіонь Директоріи, выстрѣлилъ въ него. Пуля оцарапала кожу на королевской лысинѣ. Вѣрные люди поспѣшили къ королю. «Пустяки, сказалъ Людовикъ ХѴІІІ-й, вытирая кровь платкомъ — если бы я былъ убитъ, мой братъ, графъ д-Артуа, сталъ бы Карломъ Х-мъ, королемъ Франціи».

Наконецъ, Людовикъ ХѴІІІ и его при­ближенные нашли себѣ убѣжище въ Митавѣ. Изъ Митавы онъ написалъ письмо генер. Буонапарту, предлагая ему роль генерала Монка, реставратора англійской монархіи. Отвѣть Наполеона извѣстенъ: «Вы не должны надѣяться возвратиться во Францію. Вамъ пришлось бы пересту­пить черезъ пятьсотъ тысячъ труповъ». Но и въ Митавѣ Людовикъ ХѴІІІ не на­шелъ себѣ покоя. Императоръ Павелъ І-й, которому наскучили французскіе принцы и ихъ интриги противъ Наполео­на, предложилъ графу Прованскому по­кинуть Митаву. Печальный кортежъ претендента на французскій престолъ потянулся къ прусской границѣ. Въ Варшавѣ какой то подозрительный агентъ предло­жилъ графу Прованскому продать за до­вольно значительную сумму права на пре столъ. Людовикъ ХѴІІІ отвергнулъ это предложеніе съ великолѣпнымъ презрѣ­ніемъ, повторивъ слова Франциска І-го: «Все потеряно, кромѣ чести». Говорятъ, что слова эти чрезвычайно разсмѣшили Бонапарта.

Послѣдніе годы изгнанія, графъ Про­ванскій провелъ въ Англіи, гдѣ ему предоставленъ былъ замокъ. Тамъ умерла его жена. Смерть ея не произвела никакого впечатлѣнія ни на ея мужа, ни на его окруженіе.

Въ страстную субботу 1814 года, слухъ о паденіи Наполеона достигъ англійской резиденціи графа Прованскаго. Онъ тотчасъ же поѣхалъ въ Лондонъ, гдѣ ре­гентъ королевства, правящій вмѣсто сумасшедшаго короля, не безъ труда повя­залъ вокругъ жирнаго колѣна Людови­ка ХѴІІІ орденъ подвязки. Въ маѣ состо­ялся торжественный въѣздъ короля въ Парижъ. Бѣлые флаги замѣнили трехцвѣтные. Парижане, любящіе всяческія зрѣ­лища, привѣтствовали Людовика ХѴІІІ, которому не суждено было въѣхать въ столицу на бѣломъ конѣ. Къ этому вре­мени онъ былъ слишкомъ тученъ и пред­почелъ благоразумно помѣстительную коляску. (Впрочемъ, незадолго до этого братъ его, графъ д-Артуа, успѣлъ таки въѣхать въ Парижъ на бѣломъ конѣ, взятомъ на прокатъ въ манежѣ). Рядомъ съ королемъ сидѣла герцогиня Ангулемская, дочь Людовика ХѴІ-го. На ней, по свидѣ­тельству современниковъ, была «смѣшная маленькая шапочка по англійской модѣ». Она едва отвѣчала на поклоны парижанъ, ибо не забыла еще того времени, когда сидѣла въ Тамплѣ. Король, поли­тикъ чрезвычайно искусный, привѣтливо улыбался толпѣ. Его колѣни, искалѣченные ревматизмомъ, покрывала огромная шляпа, украшенная бѣлыми, страусовыми перьями.

Людовику ХѴІІІ быстро удалось под­нять престижъ Франціи. Онъ сдѣлался даже популяренъ. Въ Компьенѣ, прини­мая союзниковъ, Людовикъ ХѴІІІ первый вошелъ въ залъ, сѣлъ въ кресло и снисходительнымъ жестомъ пригласилъ сѣсть рядомъ съ собою императора Александра, показывая, что онъ здѣсь хозяинъ. Въ  Сентъ-Уанѣ онъ подписалъ конституціонную хартію, успокоивъ крайнихъ приверженцевъ монархіи словами своего предка Генриха ІѴ-го: «Парижъ стоить хорошей мессы». Не имѣя религіозныхъ убѣжде­ній, истинный сынъ вольтерова вѣка, онъ проявилъ большую терпимость.

Во время ста дней, Людовикъ ХѴІІІ бѣжалъ въ Бельгію въ городъ Гандъ, гдѣ, для того, чтобы оправиться отъ волне­нія, за одинъ присѣсть съѣлъ сто устрицъ… Въ Гандѣ онъ спокойно до­ждался битвы при Ватерлоо. Добрые па­рижане несмотря на свои бонапартист­скія симпатіи, повторяли слѣдующій непереводимый на русскій языкъ каламбуръ: ”Rendez-nous notre père de Gand».

Вернувшись въ столицу онь снова приблизилъ къ себѣ «разстригу» Талейрана и «цареубійцу» Фушэ. Король стоитъ между Преступленіемъ и Порокомъ, — повторяли недовольные придворные.

Во время пребыванія союзниковъ въ Парижѣ Блюхеръ рѣшилъ взорвать Іенскій мостъ черезъ Сену, напоминавшій ему пораженіе пруссаковъ. Король имѣлъ мужество этому воспротивиться, сказавъ, что онъ пріѣдетъ въ своей ка­ретѣ и остановится посрединѣ моста, что бы дать пруссакамъ удовольствіе взор­вать мостъ вмѣстѣ съ нимъ. Блюхеру пришлось отказаться отъ своего намѣренія.

Наступилъ періодъ затишья. Но 14 февраля 1820 года, въ два часа ночи, фаво­ритъ короля проникнулъ въ королев­скую спальню и сообщилъ королю страшную новость — герцогъ Беррійскій убить ударомъ кинжала при выходѣ изъ Оперы. Герцогъ Беррійскій, сынъ графа Д-Артуа, послѣ смерти короля долженъ былъ стать наслѣдникомъ престола. На него были возложены всѣ упованія династіи. Король, несмотря на своя, годы и неимовѣрную тучность, поспѣшилъ въ Оперу и присутствовалъ при агоніи своего племянника. Послѣ убійства, ультра-роялисты добились отставки Деказа, единственнаго человѣка, которому король вполнѣ довѣрялъ.

Послѣдніе годы король жилъ подъ возрастаюшемъ вліяніемъ г-жи дю Кела, ко­торая, по словамъ одного парижскаго остроумца, «непрестанно переходила изъ алькова въ капеллу».

Все же король не отличался набожностью и предпочиталъ Горація Библіи. Іезуитамъ во Франціи удалось оконча­тельно восторжествовать лишь при его преемникѣ, Карлѣ Х-омъ. Вольнодум­цемъ король оставался до самой смерти. Разсказываютъ, что когда герцогъ д-Артуа порошелъ къ ложу умирающаго, Людовикъ ХѴІІІ пришелъ въ себѣ, припод­нялся даже, и сказалъ брату сь пріятной улыбкой: «Государь мой, вы уже дума­ли, что вы король, — но вы немножко поспѣшили. Я еще не совсѣмъ умеръ». За­тѣмъ онъ снова впалъ въ забытье. Услы­шавъ, что одинъ изъ епископовъ читаетъ отходную, онъ снова пришелъ въ себя н сказалъ: «продолжайте, ибо вы сочли нужнымъ начать. Я смерти не боюсь.. Лишь плохіе короли не умѣютъ умирать».

Онъ не оставилъ послѣ себя никакого завѣщанія, зная, что королевскія завѣщанія рѣдко исполняются. Его похоронили въ королевскомъ склепѣ въ Сенъ-Дени съ большой торжественностью. Процессія была пышная, но не поразила во­ображенія парижанъ, на что сильно разсчитывалъ новый король Карлъ Х-ый. Людовикъ ХѴIII былъ послѣднимъ фран­цузскимъ королемъ, который умеръ у себя въ столицѣ, обтеченный всею полно­тою власти.

Андрей Засѣкинъ
Возрожденіе, № 2509, 15 апрѣля 1932.

---

[*] Прекрасная характеристика Людо­вика ХѴІІІ дана въ только что вышедшей книгѣ Анри Робера, которой мы и вос­пользовались для этой статьи — Henri Robert: «Les Grands procès de l’histoire».VII-е série. Paris, Payot, 1932.

Visits: 6

Авторъ. Періодъ которымъ мы занимались,—отъ распу­щенія собора нотаблей въ маѣ 1787 года до правительствен­наго рѣшенія, состоявшагося въ августѣ 1788, созвать со­словныхъ представителей и до замѣны Бріена Неккеромъ, есть, какъ мы видѣли, періодъ борьбы главныхъ государ­ственныхъ силъ, парламентовъ и привилегированныхъ сосло­вій съ королевскою властію. Личное ничтожество короля дѣлало возможнымъ искусственное отдѣленіе его отъ его пра­вительства. Явилась иллюзія раздѣлявшаяся громаднымъ чи­сломъ лицъ, по положенію, натурѣ и убѣжденіямъ вовсе не революціонныхъ, будто борьба направлена не къ потрясе­нію монархическаго строя, а только противъ деспотизма ми­нистровъ злоупотребляющихъ именемъ и властію короля. Духъ оппозиціи созрѣлъ до послѣдней степени. Быть въ оппозиціи сдѣлалось не только главнымъ, но и единствен­нымъ средствомъ пріобрѣсти значеніе. Возглашеніе неотлож­ной необходимости созвать сословныхъ представителей сдѣ­лалось центромъ соединенія для оппозиціонныхъ стремленій, дало предметъ, знамя требованіямъ. Наконецъ правитель­ство уступаетъ, и уступаетъ съ полнымъ желаніемъ заключить, по выраженію Неккера, договоръ съ общественнымъ мнѣ­ніемъ. Именно эту задачу дѣлаетъ своею новый министръ. Если дѣйствія правительства въ полномъ согласіи съ обществен­нымъ мнѣніемъ должны необходимо вести къ благоденствію, то эпоха отъ вступленія въ министерство Неккера и созы­ва представителей должна бы быть самою благодѣтельною для страны и приготовить ей не крушеніе, а дѣйствитель­ное возрожденіе.

Пріятель. Печально думать какъ самыя увлекательныя, повидимому, теоріи разбиваются о подводные камни дѣйстви­тельности. Король и нація въ полномъ согласіи предпринима­ютъ задачу возрожденія страны. Чего бы желать лучшаго?

Авторъ. Легко было бы благодѣтельствовать людямъ еслибъ историческую дѣйствительность можно было строить на добрыхъ намѣреніяхъ и „широко либеральныхъ“, по нашей терминологіи, планахъ. Опытъ безжалостно разбиваетъ эту иллюзію. Вина нерѣдко складывается на тѣхъ кого имѣется въ виду облагодѣтельствовать. Но подлежатъ внимательному разбору, и благодѣтели, и вся система. Французскій примѣръ представляетъ много поучительнаго матеріала. Въ физикѣ бываютъ опыты въ которыхъ испытателю такъ удается уеди­нить дѣйствующую причину отъ стороннихъ причинъ могу­щихъ возмутить явленіе, что дѣйствіе ея обнаруживается въ полной чистотѣ и заключенія могутъ дѣлаться безъ опасенія. Подобные опыты и называются чистыми. Къ такимъ именно принадлежитъ историческій опытъ приготовленный въ девять мѣсяцевъ съ августа 1788 года и исполненный въ 1789 году. Правительство, въ удовлетвореніе общественнаго мнѣнія, пред­принимаетъ дѣло наилучшаго переустройства государства, съ согласія и по указанію націи, представленной собраніемъ на­родныхъ избранниковъ, назначенныхъ вполнѣ свободнымъ го­лосомъ страны, при допущенной свободѣ печати и невозбранности общественныхъ сходокъ. Выборные снабжены наказами избирателей, нестѣсненно высказавшихъ желанія и чаянія земли до послѣдняго ея уголка. Представители организованы въ собраніе по указаніямъ того же общественнаго мнѣнія, при самомъ искреннемъ желаніи со стороны правительства въ лицѣ его главныхъ представителей, короля и его первенствую­щаго министра, идти объ руку съ мнѣніемъ къ успѣшнѣйшему разрѣшенію вопроса. Вотъ какой былъ предпринятъ опытъ. Могъ ли онъ не увѣнчаться ожидаемымъ успѣхомъ: могъ ли быть неудачнымъ? А если вопреки чаянія, оказался тако­вымъ и привелъ къ пагубнымъ результатамъ, то какой вы­ходитъ изъ такого факта непререкаемый выводъ? Выводъ, очевидно, по меньшей мѣрѣ тотъ что всѣхъ этихъ условій недостаточно для разрѣшенія вопроса о государствен­номъ благоустройствѣ и при полномъ ихъ соблюденіи воз­можно государственное крушеніе вмѣсто государственнаго благоустройства.

Пріятель. Но былъ ли дѣйствительно опытъ, какъ ты его называешь чистымъ?

Авторъ. Въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія и изъ бли­жайшаго разбора фактовъ не трудно въ томъ убѣдить­ся. Укажу мимоходомъ черту свидѣтельствующую о искрен­ности намѣренія правительства неуклонно слѣдовать то­му что, повидимому, указывалось мнѣніемъ страны въ его свободномъ проявленіи. Въ запискахъ маркиза Булье, начальника войскъ въ Метцѣ въ 1789 году, родственника Лафайета, члена собора нотаблей въ 1787 и 1788 годахъ, читаемъ (Mém., Paris 1823, стр. 68): „Нѣкоторые друзья Неккера, люди честные и просвѣщенные, старались дать ему почувствовать неудобства началъ принятыхъ имъ для образованія собранія сословныхъ представителей и предла­гали полезныя измѣненія. По ослѣпленію ли или по упрям­ству, онъ постоянно отказывалъ въ этомъ. Предлагали ему также повліять на выборы, чтобы доставить правитель­ству нѣсколько приверженцевъ въ собраніи. Онъ отвергъ эту мѣру какъ безнравственную; отвергъ также вскорѣ потомъ сдѣланное предложеніе привлечь подкупомъ нѣс­колькихъ опасныхъ членовъ собранія“. Булье прибавляетъ: „Неккеръ не зналъ людей и мѣрилъ ихъ въ кабинетѣ съ философскимъ компасомъ въ рукахъ“. Въ другой разъ когда Булье обращалъ вниманіе Неккера на опасность вооружить народъ противъ высшихъ классовъ, къ чему неминуемо долж­ны вести нѣкоторыя правительственныя мѣры, способныя возбудить чувство „мщенія, направляемаго двумя дѣятель­нѣйшими страстями человѣческаго сердца—своекорыстіемъ и честолюбіемъ“, министръ „холодно отвѣчалъ, поднявъ глаза къ небу что надо же имѣть разчетъ и на людскую добродѣ­тель (qu’il fallait bien compter sur les vertus morales des hommes). Я возразилъ, прибавляетъ Булье, что это отличный романъ; но что онъ увидитъ страшную трагедію съ окрова­вленною сценой; совѣтовалъ только избѣжать катастрофы. Неккеръ улыбнулся, жена его сказала что я человѣкъ пре­увеличеній (un homme exagéré) и если не выразила что я сумашедшій, то подумала это“ (Mivr. 78.) Можно основательно полагать что сентиментальныя ожиданія Неккера по отно­шенію къ собранію народныхъ представителей были искренни. Можно привести данное самою революціей похвальное сви­дѣтельство теченію дѣлъ во Франціи въ эпоху правитель­ственнаго объявленія о созывѣ собраній въ Версалѣ. Я гово­рю о гимнѣ въ честь новой наступающей де эры свободы на первыхъ страницахъ брошюры Камиля Демулена La France libre, написанной въ концѣ мая, отпечатанной въ іюнѣ 1789 года (но выданной по винѣ книгопродавца 17 или 18 іюля). Послѣ нѣсколькихъ строкъ вступленія, противопо­ставивъ эпоху Неккера эпохѣ Цезаря, Демуленъ говоритъ „Слушайте Парижъ, Ліонъ, Руанъ и Бордо, Кале и Марсель! Отъ одного конца Франціи до другаго слышится одинъ кличъ, общій кличъ. Какое наслажденіе для добраго гражданина пробѣгать провинціальные наказы выборнымъ! Какую ярость должны они возбуждать въ сердцахъ нашихъ притѣснителей! О благодарю тебя небо, что родился я къ концу нынѣшняго вѣка! Я увижу значитъ какъ на всѣхъ площадяхъ нашихъ воз­высятся бронзовыя колонны, подобныя той какую испрашива­етъ Парижскій наказъ, и гдѣ написаны будутъ наши права и исторія нашей революціи, а учить читать дѣтей моихъ буду по тому катехизису гражданъ какого требуетъ другой наказъ. Нація повсюду выразила одно желаніе. Всѣ хотятъ быть свободными. Да, дорогіе сограждане, да, мы будемъ сво­бодны. Кто въ силахъ тому воспрепятствовать!… И Парижъ какъ остальная Франція громко призываетъ свободу. Мер­зостная полиція, это чудовище съ десятью тысячами головъ, наконецъ кажется парализована во всѣхъ своихъ членахъ. Глаза ея уже не видятъ, уши не слышатъ. Одни патріоты подымаютъ голосъ. Враги общественнаго блага молчатъ, а если осмѣливаются заговорить тотчасъ получаютъ кару за свое вѣроломство и измѣнничество. На колѣняхъ должны просить прощенья“… Вотъ результатъ обращенія къ свободно­му мнѣнію націи съ полнымъ самоустраненіемъ правительства.

Важнѣе можетъ быть другое возраженіе. Опытъ повелъ къ крушенію, но можетъ-быть крушеніе-то и требовалось. Можетъ- быть оно-то и есть то благо которое должно было родиться изъ принятыхъ мѣръ. Мы можемъ съ тобою, надѣюсь, побѣдонос­но доказать что въ предреволюціонную эпоху правительство и высшіе классы дѣйствовали такъ какъ еслибъ ихъ цѣлью было произвести революціонное крушеніе въ странѣ, и что если какое-нибудь правительство желаетъ произвести въ своей странѣ революцію, то должно дѣйствовать по образцу французскаго; если же не желаетъ, должно дѣйствовать иначе. Но что же изъ этого? Можетъ быть революція-то и требуется для народнаго блага и если сопровождалась жертвами, то жерт­вы де эти ничто въ сравненіи съ купленными ими благами для человѣчества: вѣдь вотъ въ чемъ революціонная доктрина. Вѣдь восклицаетъ же въ паѳосѣ революціонной болтовни Мишле приступая къ изображенію революціоннаго крушенія какъ завѣта всей предшествовавшей исторіи (Hist. de la rév. I, CXXVII): „святая, святая революція, что медлишь прид­ти! Тысячу лѣтъ, съ порога Среднихъ Вѣковъ ждалъ я тебя; Жду еще. О какъ медленно время; сколько сосчиталъ часовъ! Придешь ли наконецъ!… Что такое старый порядокъ, король, полъ въ древней монархіи? Тиранія во имя Благодати (Grâce). Что такое революція? Реакція справедливости, позднее при­шествіе вѣчной Правды. Правда моя мать; Право мой отецъ; они едины съ Богомъ“. Правда эта къ концу страницы ока­зывается Любовью и становится тождественною съ Благодатью, во имя которой только что была тиранія, и такъ далѣе. Вотъ до какой мистики доходитъ культъ революціи какъ благодѣ­тельнѣйшаго переворота, хотя и не дешево де стоившаго. Надѣлила ли французская революція міръ благами и чѣмъ собственно она его надѣлила и справедливо ли пріурочивать движеніе человѣчества, насколько оно представляется намъ восходящимъ, ко французскому революціонному погрому, какъ къ нѣкоторой огромной ступени,—это вопросъ важный, осо­бый, которымъ надѣюсь еще займемся, а теперь онъ отвлекъ бы насъ слишкомъ далеко въ сторону. Вернемся къ изученію любопытнаго опыта. Говоря объ условіяхъ его, о согласіи съ общественнымъ мнѣніемъ, свободѣ выборовъ и свободѣ печати, послужившихъ дѣлу крушенія вмѣсто того чтобъ явиться средствомъ созиданія, я не желаю нисколько вносить элементъ ироніи. Желаю только внимательно разо­брать явленіе. Начнемъ съ общественнаго мнѣнія. Правитель­ство, съ призваніемъ Неккера, вступило съ мнѣніемъ въ са­мое искреннее соглашеніе. Какія же указанія дало оно? Чему научило оно правительство?

Въ непродолжительный періодъ, отъ августа 1788 до мая 1789, и даже точнѣе въ послѣдніе четыре, пять мѣся­цевъ этого періода, сдѣланъ замѣчательный шагъ. Сочинено среднее сословіе, thiers état. Не спѣши возражать и выслу­шай что я хочу сказать. Когда мы обращаемся назадъ, то этотъ шагъ общественнаго мнѣнія намъ не представляется въ его дѣйствительной ширинѣ, и мы скачка не замѣчаемъ. Мы склонны представлять явленіе въ логической постепенно­сти и думать что къ началу 1789 года среднее сословіе нахо­дилось въ томъ настроеніи какое выразилось въ писаніяхъ его хвалителей. Въ то время какъ привилегированныя сословія кло­нились къ паденію, среднее возрастало богатствомъ, трудомъ, познаніями и почувствовало де наконецъ свою силу. Ощущеніе этой силы перешло де въ общественное сознаніе и стало об­щественнымъ мнѣніемъ страны. Печать и ораторы обществен­ныхъ собраній явились его выразителями. Предъ напоромъ его уступило правительство. Вглядываясь ближе не трудно убѣдиться что такая картина не есть точное изображеніе явленія. Общественное мнѣніе обыкновенно вовсе не есть естественное порожденіе общественнаго организма. Исключи­тельные случаи когда выразитель мнѣнія является дѣйстви­тельнымъ глашатаемъ національнаго чувства или націо­нальнаго интереса нашедшимъ слово для общаго ощуще­нія, рѣдки и знаменуютъ благодатные историческіе момен­ты. Такого голоса между писателями и ораторами воспитав­шими революціонное мнѣній 1789 года не нахожу. Обществен­ное мнѣніе обыкновенно фабрикуется. Это есть мнѣніе нѣсколькихъ лицъ, иногда порожденное дѣйствительнымъ убѣжденіемъ, иногда составленное какъ придуманная фор­мула для достиженія цѣлей властолюбія той или другой партіи. Если есть въ обществѣ закваска броженія, то пять, шесть ловкихъ агитаторовъ могутъ навязать свою фор­мулу массѣ людей ждущихъ чтобъ ихъ научили.

Пріятель. Не могло же однако среднее сословіе, буду­щая буржуазія, не сознавать своей силы и значенія и не оскорбляться незаслуженнымъ преимуществомъ привилегиро­ванныхъ классовъ нерѣдко нагло о томъ напоминавшихъ своимъ презрѣніемъ.

Авторъ. Конечно для узора требуется канва, и если среднее сословіе одержало верхъ, къ тому были задатки. Я говорю о сознаніи политическаго значенія. Такого не было. Ощущеніе недовольства, отъ котораго впрочемъ до сознанія себя націею съ исключеніемъ всего остальнаго еще чрезвы­чайно далеко, было сильно именно въ классѣ названномъ на­ми классомъ интеллигентныхъ разночинцевъ и отчасти въ классѣ негоціантовъ завидовавшихъ почестямъ которыхъ нельзя купить. Въ массѣ его не было, ей оно привито было искусственно. Наглаго презрѣнія которое могло бы раздра­жать массы также не вижу. Въ большинствѣ было готов­ность отказаться отъ привилегій. Угнетенія никакого.

Повторяю, среднее сословіе, какъ исключительная политиче­ская сила, было, при содѣйствіи правительства, сочинено и создано въ краткій промежутокъ фактической свободы пе­чати и клубнаго ораторствованья со времени замѣчательнаго постановленія королевскаго совѣта 5 іюля 1788 года. Про­слѣдимъ какъ сформировалось въ этотъ промежутокъ обще­ственное мнѣніе. Мысль моя станетъ чрезъ это яснѣе. Этотъ періодъ даетъ яркое свидѣтельство какъ быстро можетъ рас­пространяться увлеченіе въ революціонныя эпохи.

Пріятель. Эта быстрота насъ удивлять не должна. Вспомни какъ было мы шагнули въ подобномъ отношеніи въ памятный годъ „умиротворенія“.

Авторъ. Совершенно вѣрное замѣчаніе. Если многое что происходило въ предреволюціонной Франціи можетъ служить поучительнѣйшимъ для насъ урокомъ, то съ другой стороны наблюденіе явленій на нашихъ глазахъ происходившихъ и происходящихъ можетъ во многомъ служить къ лучшему по­ниманію событій во Франціи наканунѣ 1789 года.

Перенесемся мыслію къ осени 1788 года, въ эпоху паденія Бріена и вступленія Неккера. Рѣшено собраніе сословныхъ представителей. Но кто будутъ призваны, какая ихъ задача, что будутъ они дѣлать и что должны сдѣлать? Въ эпоху объ­явленія о созывѣ всѣ эти вопросы были въ великомъ туманѣ. Всѣ произносили желанное и роковое слово—états généraux, но ни въ правительствѣ, ни въ обществѣ никто еще не пред­ставлялъ себѣ, съ ясностію чѣмъ должно быть это собраніе. Послѣднее собраніе было въ 1614 году и было неудачно. Не­чего было думать чтобы порядки начала XѴII вѣка могли удовлетворить общественному возбужденію конца XѴIII. Ожидаемое собраніе должно было представить собою нѣчто совершенно иное, высшее. Но что именно? „Никогда, гово­ритъ Неккеръ о эпохѣ своего вступленія въ министерство, не приходилось подвергать разбору предметы столь великой важности въ столь краткій промежутокъ времени. Предметы эти были абсолютно новы для всѣхъ людей эпохи, въ томъ числѣ и для министровъ. Если они, прибавляетъ Неккеръ, со­вершили какія ошибки, то могутъ справедливо предъявить свои права на снисхожденіе“ (De la rév. I). О политическомъ преобладаніи средняго сословія нѣтъ еще и мысли. Скорѣе раждалась мысль о преобладаніи привилегированныхъ клас­совъ; ихъ оппозиція главнымъ образомъ заботила правитель­ство, и оно хотѣло опереться на народъ въ смыслѣ средняго класса; но вмѣсто народа всею силою своей выдвинуло, какъ увидимъ, тотъ революціонный классъ который мы назвали интеллигентнымъ разночинствомъ.

Въ путешествіи Англичанина Йонга, посѣщавшаго Фран­цію въ 1787, 1788 и 1789 годахъ, встрѣчаемъ любопытную страницу гдѣ подъ впечатлѣніемъ видѣннаго и слышаннаго имъ осенью 1787 года, въ эпоху когда зрѣла мысль о созывѣ представителей, онъ высказываетъ (I, 218) что собраніе со­словныхъ представителей можетъ повести къ вящему пре­обладанію привилегированныхъ классовъ. Въ октябрѣ 1787 года Йонгъ въ Парижѣ обѣдалъ въ одномъ обществѣ. Раз­говоръ былъ исключительно о политикѣ. „Во всей ком­паніи было одно мнѣніе, а именно что находимся нака­нунѣ какого-нибудь великаго переворота въ правительствѣ (quelque grande révolution dans le gouvernement). Безпоря­докъ въ финансахъ чрезвычайный. Оказался дефицитъ который нельзя пополнить безъ собранія сословныхъ представителей. И между тѣмъ нѣтъ никакой опредѣленной идеи о послѣд­ствіяхъ такого собранія. Нѣтъ министра, неизвѣстно никого и внѣ министерства кто обладалъ бы достаточнымъ талан­томъ чтобы предложить какое-либо средство кромѣ палліа­тивныхъ. На престолѣ государь съ прекрасными намѣренія­ми, но недостаточно способный чтобы въ подобныя минуты править безъ министровъ. Дворъ погруженный въ удоволь­ствія и расточительность только прибавляетъ затрудне­ній…. Великое броженіе въ умахъ, жадное желаніе пере­мѣнъ безъ знанія чего собственно хотятъ, на что могутъ на­дѣяться; сильныя дрожжи свободы накопившіяся съ эпохи американской революціи, все это образуетъ соединеніе об­стоятельствъ грозящее взрывомъ, если какой-нибудь искус­ный человѣкъ высшихъ талантовъ и мужества не станетъ у кормила дѣлъ чтобы направлять событія вмѣсто того чтобъ уноситься ихъ потокомъ… Всѣ согласны, невозможно чтобы собраніе представителей не привело къ увеличенію свободы. Но я встрѣтилъ очень мало людей имѣющихъ истинное по­нятіе о свободѣ, такъ что не знаю какой родъ свободы изъ этого выйдетъ. Они не умѣютъ оцѣнивать привилегіи народа. Что же касается духовенства и дворянства, то если революція еще увеличитъ ихъ преобладаніе, то думаю что отъ этого будетъ болѣе вреда чѣмъ пользы“. Помѣщая эти строки въ своемъ сочиненіи, Йонгъ дѣлаетъ примѣчаніе (отъ 20 іюня 1790) что приводитъ ихъ дабы показать настроеніе мнѣ­нія во Франціи предъ революціей и какъ доказательство того какъ мало еще предвидѣлись событія. Годъ прошелъ въ борьбѣ привилегированныхъ классовъ съ правительствомъ. Сужденія осени 1787 года едва ли много отличались отъ суж­деній осени 1788. Но въ послѣдующіе девять мѣсяцевъ прави­тельствомъ причиненное возбужденіе общественнаго мнѣнія пустило въ оборотъ массу новыхъ понятій и чаяній. Какъ еще мало политическая жизнь была развита въ среднихъ обществен­ныхъ кругахъ, особенно провинціальныхъ, даже когда рево­люція была уже въ разгарѣ о томъ свидѣтельства встрѣча­емъ у того же Йонга. Въ августѣ 1789 года, находясь опять во Франціи, онъ былъ въ Муленѣ (Moulins) и удивлялся что въ главномъ городѣ большой провинціи, мѣстопребованіи ин­тенданта, въ самой посѣщаемой кофейной, „скорѣе можно бы­ло найти слона чѣмъ газету“. Содержатель сказалъ ему что не держитъ журналовъ потому что дороги. Въ Клермонѣ око­ло того же времени онъ „обѣдалъ нѣсколько разъ за общимъ столомъ въ обществѣ двадцати или тридцати негоціантовъ, купцовъ, офицеровъ и т. под…. И почти ни слова о полити­кѣ въ моментъ когда всѣ сердца должны бы были биться по­литическими чувствованіями“.

Есть письмо Мирабо знакомящее съ ожиданіями какія рево­люціонные вожди имѣли въ августѣ 1788 года по отношенію къ собранію представителей, котораго такъ добивались. 16 ав­густа онъ писалъ къ книгопродавцу Ливро (Livrault) въ Страсбургъ (Mém, Ѵ, 187): „Нельзя сомнѣваться что сословные представители будутъ собраны. Какъ иначе, спрашиваю васъ, заплачено было бы 1 мая 1787 года? Съ правительствомъ слу­чилось то что я ему столько разъ предсказывалъ: если вы не хотите ихъ пѣшкомъ, верхомъ пріѣдутъ (si vous ne les voulez pas à pied, ils viendront à cheval). Стараясь удалить срокъ, правительство приблизило его до торопливости. И это отзо­вется. Что будутъ они дѣлать? Конечно массу глупостей. Но не бѣда. Націи какъ дѣти растутъ съ крикомъ, спазмами въ животѣ, прорѣзываньемъ зубовъ. Первый созывъ сословныхъ представителей будетъ шуменъ, пойдутъ слишкомъ далеко; второй пойдетъ болѣе увѣреннымъ шагомъ, а третій завер­шитъ конституцію. Не будемъ уклоняться отъ потребности создать ее въ цѣломъ составѣ. Пусть все будетъ сегодня справедливо, завтра все будетъ законно (que tout soit juste aujourd’hui, tout sera legal demain). Въ особенности станемъ остерегаться учености. Нечего смотрѣть на то что было сдѣ­лано, поищемъ что надо сдѣлать и на станемъ предпринимать слишкомъ многаго. Согласіе націи на налоги и займы, граж­данская свобода, періодичность представительныхъ собраній. Вотъ три капитальные пункта которые должны покоиться на точномъ объявленіи національныхъ правъ; остальное при­детъ. Что касается моихъ личныхъ взглядовъ, я скажу вамъ точно. Война съ привилегированными и съ привилегіями, вотъ мой девизъ. Привилегированные полезны противъ коро­ля, но никуда не годны противъ націи. Никогда нація не прі­обрѣтетъ общественнаго духа, пока отъ нихъ не освободится. Вотъ почему мы должны оставаться ревностными монархи­стами, и я лично буду таковымъ. [1] И правду сказать—чѣмъ была бы республика составленная изъ всяческихъ аристо­кратій насъ гложущихъ? Очагомъ самой дѣятельной тираніи“.

Вотъ какая сила приписывалась еще Мирабо привилегиро­ваннымъ классамъ. Торжество надъ ними, такъ легко потомъ достигнутое, казалось возможнымъ лишь чрезъ соединеніе ко­роля съ среднимъ классомъ, точка зрѣнія вскорѣ усвоенная правительствомъ.

„Вы убѣдитесь въ томъ, прибавляетъ Мирабо, по той вну­тренней борьбѣ какая будетъ пожирать собраніе сословныхъ представителей, особенно если правительство будетъ упорство­вать, чтобъ оно не было многолюдно. Восемьсотъ человѣкъ (ниже этого числа не можетъ быть представительство достойное французской націи) можно направлять легче чѣмъ тридцать. Пять или шесть человѣкъ будутъ заправлять стадомъ какъ оно ни велико. Если оно мало, то частные раздоры будутъ имѣть болѣе значенія. Если же будетъ велико, то значеніе по­лучитъ талантъ. И правительство можетъ не прибѣгая къ под­купу (кого можно подкупить такіе никогда не стоятъ быть подкупленными) пріурочить себѣ этихъ пять, шесть человѣкъ“.

Замѣчательно что можетъ-быть революціоннѣе всѣхъ смо­трѣло на дѣло собранія правительство. Въ іюнѣ 1788 года духо­венство препроводило свои представленія. Въ уста короля вложенъ былъ отвѣтъ заключающій въ себѣ освященіе револю­ціонной доктрины. „Я хочу вновь (Eggers, IѴ, 218) довѣрить націи пользованіе правами которыя ей принадлежатъ. Я соберу ее, и не разъ, а буду собирать какъ только того потребуютъ нужды государства. Среди сословныхъ представителей, имѣя въ виду навсегда обезпечить свободу и счастіе моихъ народовъ, я совершу великое предпринятое мною дѣло возрожденія ко­ролевства и возстановленія порядка во всѣхъ его частяхъ“.

Правительство объявляетъ что предпринимается перерож­деніе королевства чрезъ возвращеніе націи принадлежащихъ ей правъ. Но въ этомъ и была революціонная программа, хотя возрожденіе представлялось конечно и не въ той формѣ какъ мнилось королю.

Какимъ же путемъ завершилось революціонное воспитаніе страны, какъ былъ пройденъ послѣдній его курсъ приведшій къ невѣроятно быстрому крушенію всего стараго порядка въ нѣ­сколько мѣсяцевъ по открытіи національнаго собранія? Какъ произошло,—на это указывали принцы крови въ письмѣ къ королю [2] въ концѣ 1788 года, — что „мнѣнія которыя еще недавно показались бы предосудительными, теперь кажутся разумными и справедливыми, а то что нынѣ возбуж­даетъ негодованіе разсудительныхъ людей завтра быть-можетъ будетъ признано правильнымъ и законнымъ?“ Революціонное воспитаніе это было сдѣлано главныхъ образомъ самимъ пра­вительствомъ, его мѣропріятіями.

Началось съ того что постановленіемъ королевскаго со­вѣта состоявшимся въ присутствіи Лудовика XѴI, отъ 5 іюля 1788 года (Eggers, IѴ, 318), предпринято какое-то всенарод­ное ученое историческое изслѣдованіе о собраніяхъ сослов­ныхъ представителей прежняго времени. Мѣра придумана Бріеномъ и принята въ видахъ популярности. „Видя, гово­ритъ г-жа Сталь (Oeuvr. XII, 134), что его деспотическія мѣ­ры не удаются и недовольный привилегированными классами, онъ хотѣлъ угодить націи, приглашая всѣхъ писателей вы­разить мнѣнія о способѣ организаціи собранія сословныхъ представителей“. Мѣра эта, хотя и принятая Бріеномъ, какъ нельзя лучше подошла къ направленію и Неккера и осуще­ствлена при его поощреніи.

Въ постановленіи совѣта 5 іюля, указывается что отъ прежняго времени сохранилось не мало подробностей отно­сительно происходившаго на собраніяхъ, но очень мало о порядкѣ созыва, числа и квалификаціи выборныхъ.

„По этой причинѣ его величество пожелалъ пополнить то о чемъ умалчиваютъ старые документы, но не иначе какъ спросивъ желаніе его подданныхъ, дабы они получили пол­ное довѣріе къ собранію истинно національному, по составу и дѣйствіямъ. А потому король повелѣлъ чтобы возможныя изы­сканія были сдѣланы во всѣхъ провинціальныхъ архивахъ касательно упомянутыхъ предметовъ“. Не ограничиваясь пред­писаніемъ офиціальныхъ разысканій, совѣтъ приглашалъ вся­каго имѣющаго какіе-либо документы касающіеся преж­нихъ собраній доводить таковыя до свѣдѣнія правитель­ства. Наконецъ въ параграфѣ 18 постановленія значится: „его величество приглашаетъ въ то же время всѣхъ ученыхъ и образованныхъ людей его королевства и въ особенности чле­новъ Академіи Надписей и Словесности его добраго города Парижа препровождать къ хранителю печатей всѣ свѣдѣнія и мемуары о предметахъ упомянутыхъ въ настоящемъ по­становленіи“.

Это приглашеніе, такъ торжественно объявленное и сопровож­давшееся допущеніемъ свободы печати, имѣло большія послѣд­ствія. Въ то время когда и безъ правительственнаго пригла­шенія число публицистическихъ писаній быстро возрастало, правительственное поощреніе и фактическое допущеніе сво­боды печати удесятерили скрипъ перьевъ. Франція, по обще­му свидѣтельству, была наводнена брошюрами посвященными политическимъ вопросамъ. Всяческихъ писаній по случаю предстоящаго созыва въ мартѣ 1789 года, по увѣренію нѣ­мецкаго Политическаго Журнала (Politisches Journal, mars 1789, Hambourg), насчитывалось громадное количество 2.700.

Калонъ хорошо понималъ значеніе этого возбужденія. Онъ говоритъ въ письмѣ королю (отъ 9 февраля 1789) когда нѣкоторыя главнѣйшія писанія, какъ напримѣръ бро­шюра Сіеса, еще не появились (Lettre, 11): „Несомнѣнно было великою ошибкой побуждать чрезъ постановленіе совѣта всѣхъ и каждаго къ сообщенію и опубликованію своихъ изслѣдованій и наблюденій о вопросахъ относя­щихся къ созванію сословныхъ представителей. Какъ будто правительство нуждалось въ помощи для разрѣшенія вооб­ражаемыхъ трудностей существующихъ только для тѣхъ кто не умѣетъ принять рѣшеніе. Такое приглашеніе никогда не бывалое вложило перо въ руки цѣлой толпы писателей и писакъ (une foule d’écrivains et d’ecrivailleurs) возмнившихъ себя уполномоченными поучать націю и выдававшихъ свои политическія мечтанія за основанія государственнаго права. Они наперерывъ одинъ передъ другимъ изощрялись въ диссертаціяхъ всякаго рода. Въ началѣ толковали о формѣ прежнихъ національныхъ собраній, затѣмъ о существѣ пред­метовъ ими обсуждавшихся, а далѣе о правахъ народа и о томъ что предстоитъ сдѣлать его представителямъ. Начали рыться въ памятникахъ нашей исторіи дающихъ всяческій матеріалъ и нить которыхъ немногіе въ состояніи прослѣдить. Отъ нихъ перебрались къ авторамъ наиболѣе антимонархи­ческимъ, приводили цитаты вкривь и вкось примѣняемыя, выводили слѣдствія не выдерживающія критики. И когда ни въ исторіи, ни въ политическихъ сочиненіяхъ не нашли авто­ритетовъ на которые могли бы опереть свои теоріи нагромож­денныя одна на другую до верхней ступени дерзости, кончили тѣмъ что взяли въ основаніе исключительно отвлеченныя начала естественнаго права. Отправились къ происхожденію человѣческихъ обществъ чтобъ утвердить понятія какія над­лежитъ имѣть нынѣ о французской монархіи! И такимъ-то образомъ въ промежутокъ какихъ-нибудь четырехъ, пяти мѣсяцевъ „мнѣніе“ сдѣлало шагъ поистинѣ невѣроятный, о которомъ иностранцы не могутъ составить понятія. Писанія безъ числа наводнили публику, такъ сказать, воспламеняясь чрезъ взаимное треніе. Многія, конечно, были продиктованы горячимъ желаніемъ общаго блага, но такъ какъ наиболѣе смѣлыя наилучше принимались толпой, то дерзость поощрялась дерзостью. Она терпѣ­лась, чтобы не сказать воодушевлялась, тѣми кто должны бы были ее сдерживать, и перешла всѣ границы; произвела на­конецъ такую революцію въ умахъ что нынѣ, дабы привести какой-нибудь издаваемый памфлетъ въ тонъ ея интересую­щихся читателей, едва достаточно то что года два тому на­задъ сочлось бы политическою ересью или чудачествомъ“. Калонъ поименовываетъ рядъ брошюръ и продолжаетъ: „Ва­ше величество, можете усмотрѣть что въ нихъ чинится от­крытое нападеніе на права короны, о правленіи чисто мо­нархическомъ (purement monarchique) говорится какъ будто оно стыдъ человѣчества и варварство нетерпимое въ вѣкѣ столь просвѣщенномъ какъ нашъ; высказывается какъ нѣчто несомнѣнное необходимость безконечно ограничить власть французскихъ королей: они де не имѣютъ права отказывать въ созваніи представителей. Утверждается что пришла минута передѣлать всю конституцію государства, или точнѣе, создать таковую, такъ какъ ея де нѣтъ во Франціи; что первымъ осно­ваніемъ ея должно быть возвращеніе націи законодательной власти у ней похищенной, но которая принадлежитъ ей исклю­чительно; государю слѣдуетъ де оставить много, много власть исполнительную. Наконецъ, принимая за образецъ то что ре­волюція 1688 года произвела въ Англіи и дѣлая ложныя при­мѣненія переходятъ въ выводахъ своихъ далеко за предѣлы оригинала, ибо согласно этимъ новымъ законодателямъ фран­цузскіе короли относительно власти будутъ поставлены не на уровнѣ британскихъ королей, но гораздо ниже. При пол­номочіяхъ не болѣе обширныхъ, они для поддержки этихъ полномочій не будутъ имѣть ни помощи верхней палаты, ни другихъ принадлежностей сохраняющихъ равновѣсіе въ кон­ституціи, которую Французы, въ большинствѣ, знаютъ не болѣе теперь, когда ее восхваляютъ, какъ знали когда кле­ветали на ея достоинства.

Собственно говоря, не знаютъ чего хотятъ и куда стре­мятся. Слишкомъ мало образованы чтобы составить раз­умный планъ. Но опасность тѣмъ еще значительнѣе. Тѣмъ болѣе угрожаютъ эти слѣпыя претензіи, неспособныя поро­дить прочный порядокъ. Съ такими вожаками мы не сдѣла­емъ конституціи, а поколеблемъ всѣ начала. Раздѣлимся, разгорячимся; число возьметъ верхъ надъ разумомъ. Идя ощупью по пути исполненномъ опасности ввергнемъ государ­ство въ страшную пропасть. Отсутствіе плана не имѣетъ пото­му ничего въ себѣ успокоительнаго. Революція, которая имѣетъ свой источникъ въ неясныхъ идеяхъ, тѣмъ опаснѣе. Вотъ, государь, въ какомъ мы положеніи. Вотъ что произвело по­становленіе совѣта 5 іюля 1788 года!“

Слова въ высшей степени замѣчательныя, показывающія проницательность выходящую изъ ряда. Не забудемъ, они писаны въ началѣ февраля 1789 года, и какъ оправдались событіями!

Вотъ еще нѣсколько свидѣтельствъ, съ разныхъ сторонъ, о послѣдствіяхъ правительственнаго обращенія къ помощи печати.

Бертранъ де-Молевиль говоритъ: „Архіепископъ Санскій (Бріенъ) имѣлъ несчастіе побудить короля дать торжествен­ное обязательство созвать въ 1789 году сословныхъ предста­вителей. Къ довершенію безумства онъ заставилъ выдать со­вѣтское постановленіе уполномочивавшее всѣхъ безъ разли­чія писателей королевства свободно публиковать для настав­ленія правительству свои идеи и планы относительно спосо­ба созыва представителей, состава собранія, предметахъ суж­денія и проч. и проч., какъ будто во Франціи никогда не бы­ло собранія сословныхъ представителей или какъ будто бы вопросъ шелъ объ установленіи новой формы прави­тельства. Такова именно была цѣль тысячи памфлетовъ бо­лѣе или менѣе возмутительныхъ, наполнившихъ столицу и провинціи“. (Mém. I, 34).

„Свобода печати, включая сюда періодическія изданія, за­мѣчаетъ Лакретелъ (ѴII, 331) была отвоевана у устрашеннаго правительства за четыре мѣсяца предъ взятіемъ Бастиліи: этого достаточно чтобъ объяснить взятіе Бастиліи и всю революцію“.

Составители Введенія къ Монитеру (Arch. parlem., I, 563), приверженцы революціи, указываютъ что „революція мнѣній и вещей“ (une révolution d’opinions et des choses), обнаружив­шаяся въ 1789 году, была слѣдствіемъ быстраго распростра­ненія, въ годъ предъ переворотомъ, идей и ученій заключав­шихся въ сочиненіяхъ до того времени мало доступныхъ мас­самъ и остававшихся въ библіотекахъ людей достаточныхъ и образованныхъ. Авторы брошюръ „сослужили эту службу отечеству“… „Они истолковали для массъ начала Руссо, Мабли, Райналя, Дидро, Кондильяка и проч.; въ краткихъ, легко понимаемыхъ разсужденіяхъ они напомнили естественныя права народовъ; тѣ коими пользовались древніе Франки, зна­ченіе первыхъ національныхъ собраній; и искусными наме­ками и аллегоріями раскрыли злоупотребленія деспотизма и феодализма. Туча брошюръ вдругъ наводнила Францію, и са­мые важные вопросы государственнаго права быстро пере­шли во всѣ уста, освѣтили всѣ умы: революція съ тѣхъ поръ уже совершалась во мнѣніяхъ (fut dès lors dans les opinions)“.Это вѣрно, но весьма невѣрно утвержденіе будто авторы бро­шюръ „сослужившихъ службу“ обнаружили мужество дѣйствуя „вопреки инквизиціи и цензорамъ“. Они дѣйствовали, какъ видимъ, не только благодаря снисходительной терпимости правительства, но по его приглашенію, при фактически до­пущенной свободѣ печати.

Въ предреволюціонной журналистикѣ, занимавшейся пре­имущественно литературными явленіями и общественными сплетнями, форма осмѣянія всегда была въ большомъ упо­требленіи. Та же форма послужила сильнымъ орудіемъ и для народившейся политической печати. „Въ каждоднев­но появляющихся брошюрахъ и памфлетахъ, негодуетъ Салье (Ann. Franç. 303; цитата въ изданіи мемуаровъ Вебера, I, 261), народъ предрасполагали къ преступленію проповѣдуя ему звѣрство подъ формою шутки. Въ то же вре­мя чтобы пріучить его къ осмѣянію всего что было для него священно, для этихъ книжонокъ заимствовали заглавія и формулы отъ религіозныхъ дѣйствій. Тутъ были моле­бенъ средняго сословія, его евангеліе, его проповѣди, ве­черни, страсти, смерть и воскресеніе. Богами и святыми но­ваго культа были тѣ на кого народная партія возлагала свое довѣріе. Наиболѣе восхваленій получилъ Неккеръ и упоялся ими. И король получилъ дань хваленій къ которой не остался нечувствительнымъ. Мораль этихъ евангелистовъ мятежа была избіеніе дворянъ и судебныхъ сановниковъ. И эти-то произведенія нечестія и разбойничества продавались публич­но. Эмиссары партіи раздавали ихъ даромъ народу. Книжные магазины выставляли взорамъ публики. Они безъ ма­лѣйшаго препятствія читались въ кофейняхъ, и никто не боялся быть за нихъ обезпокоеннымъ“.

Пріятель. Да, приходится признать что допущенная правительствомъ фактическая свобода печати могущественно помогла революціонному движенію. Эта драгоцѣнная для мы­слящаго ума форма свободы, такое безспорное казалось бы бла­го, причинила зло. Неужели то мечта что правда возьметъ наконецъ верхъ, что въ самой свободѣ есть цѣлительная сила противъ ея злоупотребленій? Какъ-то тяжело винить прави­тельство за то что оно допустило и поощряло свободу слова, столь дорогую каждому мыслящему человѣку, и притомъ въ эпоху когда все рвалось къ этой свободѣ и она была несо­мнѣнно общимъ желаніемъ націи. Это видно изъ наказовъ выборнымъ: въ рѣдкомъ нѣтъ упоминанія о свободѣ печати въ ряду главныхъ народныхъ желаній.

Авторъ. Въ обсужденіи важнаго и труднаго вопроса о свободѣ печати мы часто дѣлаемъ смѣшеніе, производящее не малую смуту понятій. О какомъ правѣ, о какой свободѣ идетъ рѣчь когда говорится о свободѣ мысли и слова какъ одномъ изъ главныхъ пріобрѣтеній,—хотя еще и оспаривае­момъ,—цивилизаціи новаго времени, какъ о благѣ купленномъ великими пожертвованіями, мученіями Галилея, тяжелою борьбой съ инквизиціонными гоненіями мысли, но въ пол­ное владѣніе которымъ и до нынѣ еще не вступило чело­вѣчество? Порывъ человѣческаго духа на рубежѣ новой философіи въ славномъ XѴII вѣкѣ, къ исканію истины пу­темъ естественнаго разума все подвергающаго разсмотрѣнію сдѣлалъ свободу изслѣдованія исходнымъ пунктомъ научнаго знанія. Для испытующаго разума нѣтъ запретныхъ областей. Онъ имѣетъ въ себѣ мѣрило истины. Полученный мною, путемъ напряженной умственной работы, выводъ, каковъ бы онъ ни былъ, хотя бы противорѣчилъ всему что принято, мнѣнію всего человѣческаго рода, имѣетъ право на нескрытое существованіе какъ опытъ движенія въ области гдѣ всѣ пути открыты для изысканія. Можетъ-быть выводъ мой есть заблужденіе. Опровергайте меня, но не лишайте меня права предъявить мои аргументы. Нѣтъ такого научнаго убѣжденія которое бы возбранялось, подлежало преслѣдованію, было бы лишено права существованія. Инквизиція мысли должна быть печальнымъ преданіемъ прошлаго, ея костры, матеріальные и нравственные, потушены на вѣкъ. Вотъ въ чемъ свобода мысли. Ея допущеніе обусловливается существованіемъ убѣжденій. Но тутъ и возникаетъ трудность, дѣлающая вещь теоретически простую на практикѣ крайне сложною. Достаточно ли того чтобъ я сказалъ: таково мое убѣжденіе, что­бы сказанное мною чрезъ это получило значеніе свободнаго вывода пытливаго разума. А если это сознательный обманъ иди легкомысленная недодуманность? Гдѣ признакъ дѣйствитель­наго убѣжденія и кто тутъ судья? И гдѣ граница со стороны государства между допущеніемъ и поощреніемъ, такъ какъ нынѣ крайне рѣдко чтобы высказывающій былъ въ такой мѣрѣ независимымъ, частнымъ человѣкомъ, какъ былъ на­примѣръ Декартъ, котораго все званіе было философъ и вы­сказанное имѣло исключительно теоретическое значеніе. Многоразличныя общественныя отношенія, правительствен­ныя, наставническія и иныя обязательства, не препят­ствуя свободѣ изысканія, вносятъ не мало ограничительныхъ условій въ свободу выраженія. Нѣтъ ничего труднѣе какъ удовлетворительно регламентировать эту свободу формальны­ми параграфами закона. Еще ни одно законодательство не разрѣшило задачу и врядъ ли скоро разрѣшитъ, хотя соста­вители французской конституціи надѣялись достичь цѣли нѣ­сколькими почерками пера. Дѣло улаживается лишь сложны­ми условіями дѣйствительности.

Наибольшая свобода научнаго изслѣдованія въ настоящее время замѣчается въ Германіи, въ ея университетахъ, гдѣ съ каѳедры могутъ безвозбранно сообщаться всякіе результаты научнаго изслѣдованія. Условія учрежденій таковы что дѣло становится необходимо серіознымъ и злоупотребленія имѣютъ такую незначительную силу что имъ оказывается возможность пренебречь. Но и въ Германіи Вирховъ на ученомъ съѣздѣ счелъ не лишнимъ напомнить о благоразуміи чтобы не на­нести ударъ счастливо пріобрѣтенному пользованію свободой. Политическая печать свободнѣе всего въ Англіи; и опять потому что злоупотребленія оказываются настолько не опас­ными для самой Англіи что могутъ быть пренебрежены.

Область свободы политическихъ сужденій много еще слож­нѣе чѣмъ область свободы научнаго изслѣдованія. Теоретиче­скій идеалъ и тутъ тотъ же: право на невозбранное существо­ваніе каждаго независимаго, честнаго (въ смыслѣ отсутствія сознательнаго обмана) и серіознаго убѣжденія. Но въ чемъ безошибочные признаки такого убѣжденія. Какой пагубный грузъ нельзя провезти подъ этимъ флагомъ? Тупоуміе по отношенію къ щекотливымъ вопросамъ свободы обыкновенно уловляется тѣмъ что ему вывѣшиваютъ флагъ якобы либе­ральный и оно до сути дѣла не доходитъ. Печать, и въ особен­ности политическая, не есть только средство выраженія сво­боднаго убѣжденія, она есть орудіе, и крайне могущественное, пропаганды. Французскій примѣръ нами изучаемый есть вѣское свидѣтельство что и въ какой короткій срокъ можетъ быть сдѣлано печатью для обработки общественнаго мнѣнія. Вспомнимъ быстрое движеніе у насъ въ эпоху умиротворенія и тѣ небезуспѣшныя старанія чтобъ оно охватило провин­ціальную печать, вдругъ сдѣлавшуюся предметомъ особен­ныхъ заботъ.

Требовать отъ правительства безучастнаго отношенія къ фабрикаціи на его глазахъ общественнаго мнѣнія есть одна изъ капитальныхъ глупостей намъ преподаваемыхъ подъ именемъ либерализма. Расписываютъ дѣло такъ: выскажутся де разныя мнѣнія, изъ ихъ столкновенія выйдетъ истина. Надо быть очень наивнымъ чтобы ждать академической борьбы мнѣній и повѣрить газетамъ въ родѣ Голоса что у нихъ непочатые короба истины, остающіеся закрытыми толь­ко по недостатку свободы слова. А ловятся и на эту удочку! Безучастное отношеніе правительства равносильно покрови­тельству и поощренію. Требовать отъ правительства чтобъ оно въ виду явно чинимой пропаганды не принимало завися­щихъ отъ него мѣръ, значитъ требовать отъ него глупости, а не либерализма.

Эти разсужденія предполагаютъ конечно правительство умное и сильное. Неразумное и безсильное тѣмъ себя и вы­даетъ что дѣлаетъ неразумныя вещи.

Какъ далека отъ неприглядной дѣйствительности розовая картина свободнаго столкновенія мнѣній въ свободной по­литической печати, долженствующаго по теоріи вести къ не­премѣнному торжеству правды, можно видѣть въ слѣдующемъ печальномъ изображеніи набросанномъ либеральнымъ марки­зомъ де-Ферьеромъ и относящемся къ 1790 году, когда по­литическая журналистика сдѣлалась первенствующею рево­люціонною силой, служа звеномъ соединившимъ двигателей мятежа съ его орудіями.

„Якобинскіе журналисты, говоритъ де-Феррьеръ, описывая положеніе дѣлъ лѣтомъ 1790 года (Mém., II, 125), навод­няли Парижъ и Францію зажигательными писаніями. Го­ворили безпрерывно о заговорахъ, аристократахъ, лигахъ иностранныхъ государствъ, вторженіяхъ на французскую тер­риторію. Поселяли недовѣріе въ народѣ къ королю, королевѣ, министрамъ. Малуэ, Клермонъ-Тоннеръ, Виріэ и другіе кон­ституціоналисты хотѣли остановить это наводненіе клеветъ и неистовствъ. Ихъ усилія были тщетны. Когда не были въ состояніи противоположить законъ произволу, стали проти­вополагать книжонки книжонкамъ (libelles à libelles). Журна­листы раздѣлились: якобинцы, аристократы, конституціоналис­ты имѣли своихъ писателей. Шайка людей безъ знанія и за­слугъ, покрытыхъ позоромъ, продавшихся партіямъ разру­шенія, безстыдно восхвалявшихъ злодѣевъ которые имъ плати­ли, создала диктатуру которою подчинила себѣ короля, націо­нальное собраніе, каждаго депутата, каждаго гражданина. Чест­ному человѣку оставалось только завернуть голову въ плащъ и молча принимать ядовитые удары продажныхъ. перьевъ. Ка­миль Демуленъ, Бриссо, Горса (Gorsas), Карра, Маратъ и другіе, если можно еще болѣе низкіе, были агентами комитета возстанія, который направляли вожди якобинцевъ и орлеа­нистовъ. Желали произвесть мятежъ—пускали неопредѣлен­ные толки объ убійствѣ (on répandait des notions vagues d’assasinat) и съ помощію пяти, шести сообщниковъ не­замѣтно пробиравшихся въ народъ образовывали сборища праздной и легковѣрной толпы къ которымъ присоединялись агенты партіи. Такъ, помощію клеветъ, невѣрныхъ розсказней, ссылаясь на какое-нибудь знаменитое лицо, легко смущали невѣжественную чернь, которую убійственныя писанія жур­налистовъ сдѣлали звѣрскою. Совѣтовали грабежъ и убійство, якобы средство остановить заговоры враговъ народа. И тогда какъ одни разгорячали умы, другіе — раздаватели денегъ—хо­дили между группъ. Замѣтятъ лицо отмѣченное печатью зло­дѣйства, начинаютъ заговаривать, разспрашивать: на васъ мож­но положиться? Если отвѣтитъ: вѣрный человѣкъ, ему давали двѣнадцать франковъ. Этимъ заключалось обязательство слѣ­довать приказамъ вождей мятежа. Если дѣло шло о томъ чтобы собрать разсѣянныя шайки, возвѣщали заранѣе что въ такой-то день въ Парижѣ или въ такомъ-то городѣ произой­дутъ большіе безпорядки, убійства, грабежъ, которому будетъ предшествовать раздача денегъ по рукамъ вѣрнымъ людямъ и подначальнымъ вожакамъ. Бродяги, браконьеры, бѣглые каторжники, сбѣгались изъ-за тридцати, сорока льё въ назна­ченное мѣсто. Вотъ способъ какъ якобинцамъ и орлеанистамъ удалось собрать цѣлую многочисленную, сильную армію злодѣевъ, помощію небольшихъ денегъ тамъ и сямъ раз­бросанныхъ и внушенныхъ надеждъ на грабежъ и безна­казанность!“

Преобладающій потокъ въ журнальномъ наводненіи послѣд­нихъ мѣсяцевъ предъ собраніемъ сословныхъ представите­лей шелъ противъ привилегированныхъ классовъ къ возвы­шенію средняго сословія. Наиболѣе характеристическимъ вы­разителемъ движенія былъ знаменитый памфлетъ Что та­кое среднее сословіе? (брошюра во 130 страницъ появившаяся въ мартѣ 1789 года) аббата Сіеса.

Пріятель. Ты произносишь Сіесъ. Имя пишется Sieyès иногда Sieyes. Правильно ли произносить Сіесъ?

Авторъ. Да, Камиль Демуленъ въ письмѣ къ отцу отъ 3 іюня 1789 года говоритъ между прочимъ: „Аббатъ имя ко­тораго вы не разобрали, авторъ книги вышедшей третьимъ изданіемъ Qu’est ce que le Thiers? аббатъ Sieyès, произносится Syess” (Oeuvr. de C. Demoulins, II, 315). Вотъ нѣсколько мѣстъ изъ брошюры:

„Мы имѣемъ сдѣлать три вопроса: 1) Что такое есть среднее сословіе? — Все. 2) Чѣмъ было оно до нынѣ въ нашемъ политическомъ строѣ? — Ничѣмъ. 3) Чего оно требуетъ? — Сдѣлаться въ немъ чѣмъ-нибудь…. Среднее сословіе есть вся нація… Оно одно, говорятъ, не можетъ образовать собраніе сословныхъ представителей. Ну такъ тѣмъ лучше. Оно образуетъ національное собраніе… Де­путаты духовенства и дворянства не имѣютъ ничего общаго съ народнымъ представительствомъ; никакой союзъ не воз­моженъ между тремя сословіями въ собраніи… Они могутъ еще соединиться въ одномъ общемъ желаніи какъ могутъ въ общемъ желаніи соединиться три союзныя націи, но вы ни­когда не сдѣлаете изъ нихъ одной націи, одного представи­тельства, одной общей воли… Нынѣ среднее сословіе все; дво­рянство одно наименованіе, но подъ это наименованіе про­кралась новая невыносимая аристократія; и народъ имѣетъ все основаніе не хотѣть аристократіи… Среднее сословіе представляетъ собою двадцать пять милліоновъ людей и со­вѣщается объ интересахъ націи… Два первыя сословія пред­ставляютъ собою не болѣе двухъ сотъ тысячъ человѣкъ, ду­мающихъ только о своихъ привилегіяхъ. Въ чемъ интересъ средняго сословія? Во благѣ націи. Народъ есть единственная корпорація которая не живетъ злоупотребленіями и иной, разъ отъ нихъ умираетъ. Чего требуетъ онъ? Общественной свободы и національной реформы… Что сдѣлали нотабли 1787 года? Они защищали привилегіи противъ короля. Что сдѣлали нотабли 1788 года? Они защищали привилегіи противъ націи. У трона значитъ одинъ другъ—нація, у націи одинъ другъ— тронъ. Когда другимъ была нужда въ монархѣ, они прости­рались ницъ предъ нимъ. Прекратилось нужда, они недоволь­ны, изъ рабовъ становятся цензорами, изъ просителей дѣла­ются противниками… Жалуются что писатели возбуждаютъ, разгорячаютъ, мутятъ націю. Но вотъ два года дворянство, духовенство, магистратуры только и твердятъ что о націи. Она является: они отказываются отъ нея, зовутъ ее безум­ною… (Prudhomme, Hist. des révol, I, 119. Paris 1824, Arch. Parl. I, 589).

Итакъ нація есть среднее сословіе. Вотъ новый полити­ческій догматъ проповѣдуемый и распространяемый предре­волюціонною періодическою печатью.

Но какъ ни значительно было вліяніе печати, не ею была обезпечена побѣда. Дѣло было рѣшено правительствомъ, тѣми распоряженіями какія были сдѣланы въ концѣ 1788 года и которыя заслуживаютъ особаго разсмотрѣнія

---

[1] То же писалъ Мирабо въ ноябрѣ 1788 къ герцогу Лозенскому (duc de Lauzun). „Совершенно вѣрно и можете этому повѣрить что въ національномъ собраніи я буду самымъ ревностнымъ монархи­стомъ, ибо глубоко сознаю какъ нуждаемся мы въ томъ чтобъ убить деспотизмъ министровъ и поднять авторитетъ короля“.

[2] На этотъ документъ указывалось въ тринадцатомъ разговорѣ.

Русскій Вѣстникъ, 1881.

Visits: 0

Что такое москвичъ? — Зданіе судебныхъ установленій. — Ходынская катастрофа. — Поле мѣсто несчастья. — Пастухъ Ходынскаго поля. — Поставленная на видъ трость. — Митрофаньевская зала. — Корифеи защиты и обвиненія. — Іогансонъ. Александрійскій и Багриновскій. — «Дѣтская» и «молодецкая». — «До суда» и «передъ судомъ». — Д. Д. Макаровъ и командировка на Канатчикову дачу.

Весной 1904 г. меня перевели изъ Смо­ленска, гдѣ я былъ товарищемъ прокуро­ра, на ту же должность въ Москву.

Москва манила къ себѣ товарищей про­курора. Играли тутъ роль не только карь­ерныя соображенія. Москва для «москви­чей» представляла большое очарованіе, большее, чѣмъ для петербуржцевъ Петер­бургъ.

У меня былъ пріятель, «москвичъ», ут­верждавшій, что «москвичи» — особая порода людей ни на кого не похожая, даже на другихъ русскихъ «не москвичей».

— Москвичъ, говорилъ мой пріятель, вездѣ «москвичъ», и даже кровь тутъ не играетъ никакой роли. Можно быть нѣмцемъ, и быть настоящимъ москвичомъ. Я вамъ москвича узнаю на разстояніи, какъ онъ одѣвается, ходитъ, какъ разговари­ваетъ, какъ читаетъ газету, закусываетъ, пьетъ водку, куритъ. Москвичъ свободенъ въ обращеніи съ людьми, немножко фамиліаренъ, ему по плечу всѣ зоны земна­го шара, онъ обладаетъ даромъ ничему не удивляться, во всемъ по московски устраи­ваться, навязать другимъ свои привычки, блюда. У него есть что то общее съ Тартареномъ изъ Тараскона, только безъ южна­го хвастовства и вранья, потому что основная черта москвича та, что онъ правдивъ, правдивъ иногда до наивности или до вы­сокомѣрія.

Я самъ не былъ прирожденнымъ москвичемъ, учился въ Петербургѣ, гдѣ выросъ, и къ Москвѣ я привязался за первые годы моей службы по судебному вѣдомству. Я нѣсколько лѣтъ былъ кандидатомъ на су­дебныя должности въ Москвѣ. Зданіе су… <пропускъ въ газетѣ> ошибиться, — было совсѣмъ роднимъ до­момъ гдѣ каждый закоулокъ что то мнѣ напоминалъ изъ молодости. Вотъ зала судебной палаты, гдѣ я провелъ свою пер­вую защиту. Она была неудачна, да и дѣ­ло было безнадежное: я защищалъ «бродягу», обжаловавшаго въ палату приговоръ окружнаго суда. Я произнесъ, какъ и по­лагается новичку, цѣлую рѣчь. Палата на меня смотрѣла съ нѣкоторымъ недоумѣ­ніемъ. Вотъ камера судебнаго слѣдователя по особо важнымъ дѣламъ П. Ф. Кейзера, къ которому я былъ прикомандированъ въ помощь для производства слѣдствія по историческому дѣлу — по дѣлу о Xодын­ской катастрофѣ.

Въ одинъ знойный майскій день, въ коронаціонные дни (коронованіе императора Николая II), я на улицѣ былъ пойманъ курьеромъ, вручившимъ мнѣ ордеръ не­медленно явиться на Ходынское поле къ бесѣдкѣ скакового круга. Я еще не зналъ, что случилось. Мимо меня только по Тверской проѣхалъ тогдашній министръ юсти­ціи И. В. Муравьевъ, взволнованный и блѣдный. Я отправился на Ходынку. Тамъ узналъ о страшномъ происшествіи. Еще увозили послѣдніе трупы. Въ бесѣдкѣ ни­кого не было. Изъ ордера я понялъ, что вы­зываюсь въ помощь Кейзеру для производства слѣдствія. Я пошелъ бродить по полю и натолкнулся на пастуха, пасущаго стадо на Ходынскомъ полѣ. Было нестерпимо жарко, ни малѣйшаго вѣтерка, пахло чѣмъ то кислымъ, словно смѣсью крови, пота и разлитаго въ нѣкоторыхъ мѣстахъ пива изъ разбитыхъ бочекъ предназначенныхъ для угощенія.

То, что разсказалъ мнѣ пастухъ, провед­шій на Ходынкѣ роковую ночь, я записалъ, записалъ вь видѣ дознанія еще разсказы нѣкоторыхъ «тепленькихъ» свидѣтелей. Потомъ вернулся къ бесѣдкѣ скакового круга, гдѣ засталъ въ сборѣ все начальство съ прокуроромъ московской судебной палаты Н. П. Посняковымъ во главѣ. Былъ налицо П. Ф. Кейзеръ, прокуроръ суда Э. И. Вуичъ и участковый товарищъ прокурора.

Прокуроръ палаты немедленно поста­вилъ мнѣ на видъ мое опозданіе (хотя у меня въ карманѣ было уже начатое дознаніе) и трость, бывшую при мнѣ (я былъ въ формѣ). Тутъ же мнѣ шепотомъ кто то объяснилъ, что замѣчаніе относилось (че­резъ мою голову) къ прокурору суда, тоже вооруженному тростью. Между прокуро­ромъ палаты и прокуроромъ суда съ пер­ваго момента слѣдствія установилось разномысліе по цѣлому ряду вопросовъ и все время происходили пререканія.

Началась работа. Кромѣ меня къ слѣдо­вателю былъ прикомандированъ еще кан­дидатъ О. Мы производили допросы одно­временно втроемъ, распредѣляя между со­бой свидѣтелей съ утра до поздней ночи, почти безъ перерыва. При допросахъ ино­гда присутствовали чины прокурорскаго надзора трехъ ранговъ — прокуроръ палаты, прокуроръ суда и его товарищъ. Работа тянулась, если мнѣ не измѣняетъ память около трехъ недѣль. Я не разсказываю са­мого дѣла — опо слишкомъ знакомо. Бо­ролись какъ извѣстно два теченія. Вел. кн. Сергѣй Александровичъ, московскій гене­ралъ-губернаторъ, и оберъ-полиціймейстеръ Власовскій съ одной стороны, мини­стерство двора, устроитель «народнаго праздника» на Ходынкѣ, съ другой.

Мы добросовѣстно исполнили нашъ долгъ, освѣтили дѣло всесторонне. Какъ извѣстно, дѣло получило внѣ-судебное разрѣшеніе. Вѣроятно исходъ его болѣе удовлетворилъ бы общество, если бы послѣднее слово привнесъ судъ при гласномъ разсмот рѣніи всѣхъ обстоятельствъ. Процессъ принесъ бы навѣрное пользу, заклеймивъ на крупномъ, яркомъ случаѣ излишества борьбы вѣдомственныхъ самолюбій.

***

Въ воспоминаніяхъ моихъ тѣснятся об­разы, ушедшіе уже не въ близкую, а въ «дальнюю» даль. Московскій судъ, его безконечные коридоры, — кусокъ которыхъ былъ изображенъ при постановкѣ въ Мос­ковскомъ Художественномъ Театрѣ «Живо­го трупа» — залы «Митрофаніевская» съ вереницей историческихъ процессовъ, — «Овальная», самая странная зала, видѣн­ная мною на свѣтѣ, «Круглая» (Екатери­нинская) съ акустикой, поглощавшей всѣ произносимыя въ ней подъ ея куполомъ слова — цѣлый отдѣльный московскій міръ. Въ этомъ московскомъ судебномъ «зерцалѣ» отражалась Москва со своимъ капризнымъ бытомъ, чудаками, страстями, всѣ ея слои. Въ Митрофаньевской залѣ могъ предстать и банкротъ, со всероссій­скимъ именемъ, и хитровецъ-рецидивистъ, и прожигатель жизни, завершившій свои счеты съ женщиной роковымъ для нея выстрѣломъ и настоятельница монастыря, об виняемая въ подлогахъ «съ благотвори­тельной цѣлью», и спортсменъ, совершив­шій обманы на конскихъ состязаніяхъ…

Каждый процессъ развертывалъ фоліан­ты лѣтописи московскаго бытія. Москов­скій «дворецъ правосудія» (не часто я видѣдъ на западѣ суды, заслуживавшіе такъ это французское названіе) былъ поистинѣ своего рода психологически-соціальнымъ музеемъ съ передвижными картинами, ку­да подлинниками, цѣльными кусками, съ кровью и мясомъ, жизнь собственноручно заносила себя для расцѣнки съ различныхъ точекъ зрѣнія, съ точки зрѣнія государ­ственнаго обвиненія и защиты. А судъ вы­биралъ, гдѣ правда, въ какихъ предѣлахъ она на той или другой сторонѣ. Нашъ враждебный порывъ былъ необходимъ, враждебный порывъ прокуроровъ и адвокатовъ. Изъ столкновенія состязательнаго процес­са проистекала судебная истина.

Московская адвокатура блистала корифея­ми. Достаточно назвать Плевако, Урусова, Шубинскаго, — въ уголовныхъ дѣлахъ. Позднѣе Маклаковъ, Тесленко. Изъ циви­листовъ мнѣ сейчасъ на память приходитъ одинъ И. А. Кистяковскій.

Прокуратура имѣла въ своемъ составѣ тоже блестящія имена. Одинъ Іогансонъ чего стоитъ. Крупный, съ осанкой викинга, съ мѣднокраснымъ лицомъ индѣйца-сіукса и сѣдой гривой. Когда онъ говорилъ, въ залу со всѣхъ концовъ зданія стекались служатели. Іогансона было жалко пропустить. Такихъ обвинителей я на западѣ не слы­шалъ, съ такой ясной, выпуклой рѣчью, съ желѣзнымъ по логикѣ охватомъ, душив­шимъ въ своихъ объятіяхъ доводы противника. Или Александрійскій съ тихой, вкрадчивой, льющейся какъ струя рѣчью, или Багриновскій, со сдержанно страстнымъ, хлесткимъ, какъ стэкъ падавшимъ на про­тивника изящнымъ словомъ подкрѣплен­нымъ живописнымъ жестомъ, съ сумрач­нымъ недобрымъ блескомъ глазъ.

Я беру имена въ памяти моей наудачу. Не привожу всѣхъ именъ, которыя слѣдовало привести.

***

Я вернулся въ 1904 году въ Москву какъ бы къ «себѣ». Это была тоже черта москвича, считать Москву родовой вотчи­ной. Служба въ прокуратурѣ носила обла­гороженный характеръ. Нашу письменную работу мы выполняли, сидя дома. «Публичная дѣятельность» обвиненія протекала въ судебныхъ засѣданіяхъ. Хожденія въ кан­целярію не было (ходить обязаны были только «камерные»). Мы почти ежеднев­но, иногда съ промежутками въ день схо- дились въ «товарищеской», маленькой комнатѣ рядомъ съ кабинетомъ прокурора. Эта «товарищеская» въ петербургскомъ надзо­рѣ называлась «дѣтской», а въ Москвѣ иронически, шутливо, во вниманіе къ мос­ковскому купеческому складу «молодец­кой» (приказчиковъ называютъ «молодца­ми»). Всѣ мы были между собой на «ты».

Отношеніе къ намъ начальства, проку­рора суда и стоящаго надъ нимъ прокуро­ра палаты, по закону и буквѣ наказа было построено на двухъ началахъ. Мы въ одно и то же время были строго подчинены и свободны. Мы не могли уклониться отъ по­ѣздки, напримѣръ, на сессію суда въ уѣздный городъ, но тамъ на сессіи мы распо­лагали собой по своему умотрѣнію, могли поддерживать обвиненіе или отказаться отъ него. Въ муравьевскомъ «наказѣ» — эти два различныя положенія чина проку­рорскаго набора назывались: «до суда» и «передъ судомъ». До суда мы были связа­ны строжайшей дисциплиной. Передъ су­домъ же мы дѣйствовали исключительно такъ, какъ намъ подсказывала совѣсть. Я не помню случая, чтобы, выступая на судѣ или, направляя дѣло, т. е. составляя обви­нительный актъ или заключеніе о прекра­щеніи уголовнаго преслѣдованія, я руко­водился соображеніемъ, какъ посмотритъ прокуроръ на то или другое рѣшеніе. Онъ имѣлъ право замѣнить меня самъ во вся­кой стадіи дѣла, могъ самъ подписать тотъ или другой почему либо непріемлемый для меня актъ, или лично выступить за меня на судѣ.

Впрочемъ долженъ оговориться: я вспоминаю случай, когда я уклонился отъ исполненія приказанія.

Случилось это въ то время, когда я въ качествѣ кандидата на суд. должн. испол­нялъ обязанности въ Москвѣ товарища прокурора. Такіе прикомандированные къ прокурорскому надзору кандидаты замѣщали настоящихъ товарищей прокурора по ко­мандировкамъ, которыми послѣдніе тяготились. Разъ я получплъ порученіе присутствовать при освидѣтельствованіи сумасшедшихъ на Канатчиковой дачѣ. Я подвер­женъ непреодолимому чувству страха пе­редъ помѣшанными, а потому бумага по­вергла меня въ уныніе. Я рѣшилъ отдѣ­латься отъ порученія.

Прокуроромъ въ Москвѣ тогда былъ А. А. Макаровъ, будущій министръ внутреннихъ дѣлъ (разстрѣлянный во время революціи большевиками), человѣкъ бюрократически точный, на службѣ холодный, формалистъ, не допускавшій поблажекъ и сдѣлавшій строгое внушеніе своему старому «камер­ному» товарищу К., не явившемуся въ «камеру» по болѣзни матери.

Въ день поѣздки на Канатчпкову дачу я ходилъ по канцеляріи прокурора и «молодецкой», измышляя предлоги отдѣлаться отъ командировки. Не могъ ничего путна­го придумать. Вдругъ меня осѣнила мысль. Мысль совершенно нелѣпая, не сулившая съ такимъ начальствоимъ, какъ Макаровъ, никакого успѣха. Я быстро и энергично во­шелъ къ нему въ кабинетъ и сказалъ, что не могу ѣхать на освидѣтельствованіе су­масшедшихъ, «потому что сегодня день моего рожденія».

По всѣмъ видимостямъ съ А. А. Макаровымъ долженъ былъ сдѣлаться отъ по­добной наглости ударъ; но, какъ часто случается въ жизни, самые невѣроятные пріемы имѣютъ наибольшій успѣхъ. А. А. Макаровъ совершенно растерялся отъ моего заявленія, поднялся и быстро заговорилъ:

— Поздравляю васъ, поздравляю, про­стите насъ, мы этого не знали; конечно вы свободны сегодня, поѣдетъ К. («камер­ный», получившій разносъ), кстати онъ на дняхъ въ присутственные часы отсутство­валъ.

Я на Канатчикову дачу не поѣхалъ. Но цѣлый мѣсяцъ А. А. Макаровъ, встрѣчаясь со мной отводилъ глаза въ сторону.

Н. Чебышёвъ,
Возрожденіе, № 2530, 6 мая 1932

Visits: 5

Авторъ. Исторію борьбы парламентовъ съ правитель­ствомъ въ 1787 и 1788 годахъ можно раздѣлить на нѣсколько актовъ. Мы разобрали первый изъ нихъ: сопротивленіе эдик­тамъ сопровождавшееся заявленіемъ желанія чтобы были созваны сословные представители. Правительство рѣшило настоять на внесеніи эдиктовъ и съ этою цѣлью объявило засѣданіе lit de justice. Оно состоялось 6 августа 1787 года. Король повелѣлъ занести эдикты въ связи и заключилъ засѣ­даніе словами: „вы слышали мою волю, разчитываю на ваше повиновеніе“.

На другой же день парламентъ имѣлъ засѣданіе въ которое были приглашены принцы и перы. Восемь часовъ продолжались пренія. Состоялось рѣшеніе прямо противное волѣ короля. Внесеніе эдиктовъ въ сводъ, состоявшееся въ засѣданіи lit de justice, парламентъ призналъ незаконнымъ. Парламентъ собирал­ся и въ слѣдующіе дни, 10 и 13 августа. Былъ поднятъ вопросъ о преданіи, заднимъ числомъ, суду Калона, произносились са­мыя запальчивыя рѣчи. 13-го состоялось рѣшеніе порицавшее въ рѣзкихъ выраженіяхъ дѣйствія правительства и призывав­шее къ неповиновенію эдиктамъ, которые въ промежутокъ по­слѣ 6-го августа были напечатаны во всеобщее свѣдѣніе, безъ обнародованія протокола о томъ что происходило въ lit de justice. „Парламентъ объявляетъ что эдикты эти и королев­скія объявленія не могутъ лишить націи ни одного изъ ея правъ и уполномочить сборъ новыхъ налоговъ, каковой былъ бы противенъ всѣмъ началамъ, правиламъ и обычаямъ ко­ролевства“ (Eggers, II, 470.)

„Въ продолженіе длинныхъ преній, пишетъ Веберъ (I, 181) объ этомъ засѣданіи, отъ восьми часовъ утра до семи вечера, громадная толпа народа наполняла залы, дворъ суда (Palais de justice) и даже прилежащія улицы. Когда закрылось засѣданіе, двери залы собранія отворились, и рѣшеніе, по су­ществу долженствовавшее оставаться въ тайнѣ, было прочи­тано публично. Какое-то изступленіе овладѣло толпой. Это были не крики, а вой, выраженіе изступленнаго восторга, по­чти опасное для тѣхъ кто его возбудили; крики негодованія противъ правительства и моленіе какъ на идоловъ на чле­новъ парламента, сопротивлявшихся правительству. Степен­ные сенаторы старались укрыться отъ изліяній восторга, внутренно довольные что ихъ не заслужили: съ ихъ стороны было значительное противодѣйствіе. Молодые совѣтники, чув­ствовавшіе наслажденіе быть центромъ привлеченія, выда­вали такъ-сказать одинъ другаго и указывали для тріумфа тѣхъ изъ своей среды которые отличились особою смѣлостію въ преніяхъ палатъ. Совѣтникъ Эпремениль едва показался какъ былъ поднятъ надъ головами и на рукахъ отнесенъ до кареты. Подражатели его смѣлости были пріобщены къ его славѣ. Храмъ правосудія сдѣлался незамѣтно ареной возму­щенія“.

Въ тотъ же вечеръ и на другой день въ Версалѣ происхо­дили чрезвычайныя засѣданія королевскаго совѣта. Было рѣ­шено выслать парламентъ изъ Парижа и перемѣстить въ Труа. Въ ночь на праздникъ Успенія, каждый членъ парла­мента получилъ именное повелѣніе (une lettre de cachet) предписывавшее въ двадцать четыре часа выѣхать изъ Па­рижа и чрезъ четыре дня быть въ Труа. Постановленія Па­рижскаго парламента и другихъ парламентовъ, подобно Па­рижскому заявлявшихъ свои протесты, были кассированы ко­ролевскимъ совѣтомъ. Бріенъ получилъ усиленныя полномочія со званіемъ перваго министра.

Въ новомъ мѣстопребываніи парламентъ продолжалъ засѣ­данія. Но судебныхъ разбирательствъ не было, такъ какъ ни­кто не являлся, адвокаты и прокуроры остались въ Парижѣ. Со всѣхъ сторонъ приходили знаки привѣтствія и ободренія. Являлись многочисленныя депутаціи. Настоятель каѳедральна­го собора въ Труа прислалъ привѣтствіе, Парижскій универси­тетъ препроводилъ латинскую рѣчь. Но время взяло свое. Жаръ скоро поутихъ, пребываніе въ Труа наскучило; сильнѣе и сильнѣе развивалось желаніе вернуться въ Парижъ. Со своей стороны и Бріенъ думалъ о компромиссѣ и уже сожалѣлъ что поторопился изгнаніемъ. „Едва успѣлъ парламентъ прибыть въ Труа, говоритъ Мармонтель со словъ хранителя печатей Ламуаньйона, какъ Бріенъ совѣщаясь съ Ламуаньйономъ вспомнилъ, точно случайно, что присутствіе парламента будетъ ему не­обходимо для ноябрскихъ займовъ. Подумай я объ этомъ прежде, воскликнулъ онъ, я бы его не выслалъ; надо по­скорѣе его вернуть“. И тотчасъ его эмиссары пришли въ движеніе. Бріенъ въ переговорахъ старался все свалить на Ламуаньйона, къ которому парламентскіе питали нерасполо­женіе за проекты судебной реформы и на котораго смотрѣли какъ на измѣнника своей корпораціи, такъ какъ онъ былъ прежде членомъ парламента. Бріенъ обѣщалъ его удаленіе. „Я отправилъ мое вѣрительное письмо“, сказалъ онъ Ламуаньйону.—Какое письмо? спросилъ тотъ.—„Письмо въ которомъ обѣ­щалъ ваше удаленіе, если они вернутся къ благоразумію. Но не безпокойтесь“. (Мармонтель, IѴ, со словъ самого Ламуаньйо­на.) Эдиктъ о гербовомъ сборѣ и поземельномъ налогѣ Бріенъ соглашался взять назадъ.

Парламентъ вернулся въ Парижъ съ торжествомъ. Сряду нѣсколько вечеровъ мелкій судейскій людъ и чернь принуж­дали жителей въ окрестностяхъ суда освѣщать дома и били стекла у неповиновавшихся. 1 октября 1787 чучело изобра­жавшее Калона было сожжено на площади Дофина, двѣ другія куклы, изображавшія барона Бретӭля и герцогиню Полиньякъ, были съ гамомъ и свистомъ пронесены по улицамъ.

У Бріена былъ новый планъ. Онъ возымѣлъ надежду поправить финансовое положеніе помощію займовъ не при­бѣгая къ налогамъ. Онъ тѣмъ болѣе разсчитывалъ на удачу плана что Эпремениль неожиданно посѣтилъ Ламу­аньйона и совѣтовалъ прибѣгнуть именно къ значитель­ному займу, а затѣмъ созвать сословныхъ представите­лей. Бріенъ, чтобы провести заемъ, прибѣгъ ко все­возможнымъ интригамъ. Онъ рѣшилъ сдѣлать неожиданное королевское засѣданіе тотчасъ послѣ парламентскихъ вака­цій, когда члены далеко еще не всѣ собрались. На день за­сѣданія, чтобъ отвлечь подозрѣнія, была назначена коро­левская охота и распоряженіе о засѣданіи было сдѣлано ночью наканунѣ 19 ноября (Mém. de Besenval, 318). Бріенъ старался войти въ сношенія съ членами парламента, пускалъ въ ходъ всевозможныя увѣщанія, даже деньги. „Надо со­знаться, прибавляетъ Безанваль, что человѣкъ который хо­четъ быть первымъ министромъ долженъ бы лучше знать людей и вещи, долженъ бы понимать что многочисленное со­браніе такъ скоро не перемѣняетъ своего мнѣнія, особенно когда оно открыто стало на сторону оппозиціи и возмущенія; что въ такомъ случаѣ убѣжденія и ласканія не приводятъ къ результату и даже разбрасываемыя деньги оказываются бро­шенными попусту. Такъ по всей вѣроятности было и съ ар­хіепископомъ, если судить по словамъ его секретаря, имѣв­шаго неосторожность въ комнатѣ королевской свиты (dans le cabinet de gens de roi) сказать что онъ потерялъ за ночь восемь голосовъ. Это доказываетъ что предстоящее прибытіе короля въ парламентъ не сохранилось въ тайнѣ, какъ ду­малъ архіепископъ, и что ожесточеніе противъ власти было такъ укоренено что нельзя было побѣдить его съ такою легкостію“.

Но входя съ одной стороны въ переговоры и соглаше­нія, Бріенъ съ другой дѣйствовалъ между тѣмъ такъ какъ еслибы ни въ какихъ соглашеніяхъ не нуждался. Прави­тельственное объявленіе о займѣ разсроченномъ на пять лѣтъ, послѣ чего имѣютъ быть созваны сословные представители, бы­ло въ королевскомъ засѣданіи парламента 19 ноября 1787 года сдѣлано въ тонѣ сильной власти. Возвѣщая о займѣ и указывая что предположенныя пятьдесятъ милліоновъ экономіи позво­лятъ его перенести, Бріенъ напоминалъ парламенту что „зако­нодательная власть пребываетъ въ лицѣ государя безъ зависи­мости и безъ раздѣла“, что „право созванія сословныхъ пред­ставителей принадлежитъ одному королю и когда сочтетъ юнъ это полезнымъ и необходимымъ“. Вмѣстѣ съ тѣмъ чле­намъ парламента было предоставлено высказать свои сужде­нія. Они широко воспользовались дозволеніемъ чтобы вы­сказать все что накопилось въ раздраженіи преній и подѣй­ствовать на присутствующаго короля. Роберъ Сенъ-Вен­санъ (Robert de Saint Vincent) рѣзко, обычно грубымъ то­номъ, но и съ явственною силой убѣжденія указывалъ на необходимость поспѣшить созывомъ представителей. „Не пришло, говорятъ, еще время, воскликнулъ онъ. Ищу что можно подъ этимъ разумѣть. Развѣ безпорядокъ въ финансахъ не довольно еще великъ?… Правда вотъ въ чемъ. Ваши министры хотятъ избѣгнуть сословныхъ пред­ставителей, ибо страшатся ихъ наблюденія. Но надежды эти тщетны. Государственная необходимость заставитъ васъ собрать ихъ чрезъ два года. Да, заставитъ, и всего разумнѣе было бы воспользоваться добрымъ настроеніемъ умовъэтимъ желаніемъ общественнаго блага которое нынѣ оду­шевляетъ всѣхъ Французовъ.“ Эпремениль говорилъ вкрад­чиво, умоляя короля объявить рѣшеніе о немедленномъ со­браніи представителей. „Государь, обратился онъ къ Лудовику XѴI, одно ваше слово—и общее завѣтное желаніе испол­нится. Общій порывъ энтузіазма мгновенно изъ этой, залы распространится по столицѣ и отъ столицы по всему королев­ству. Предчувствіе, которое не обманетъ меня, внушаетъ мнѣ увѣренность; я читаю это во взорахъ вашего величества: намѣ­реніе это въ сердцѣ вашемъ, слово на вашихъ устахъ. О, произ­несите его, государь, даруйте его любви всѣхъ Французовъ“. Друзья Эпремениля минуту думали что король уступитъ увлеченію какое казалось имъ овладѣло, но онъ устоялъ, замѣчаетъ Радо (La France avant la révol. 228). Собраніе продолжалось нѣ­сколько часовъ. Президентъ приступилъ ко сбору голосовъ, сбираясь формуловать мнѣніе парламента, но дѣло приняло неожиданный оборотъ. Хранитель печатей подошелъ къ коро­лю. Лудовикъ XѴI обмѣнялся съ нимъ нѣсколькими словами и затѣмъ громко произнесъ: „Выслушавъ ваши мнѣнія, нахожу что необходимо сдѣлать заемъ указываемый въ моемъ эдик­тѣ. Я обѣщалъ созвать сословныхъ представителей не позже 1792 года. Моего слова должно быть достаточно. Повелѣваю занести мой эдиктъ въ сводъ“. Хранитель печатей немедлен­но провозгласилъ занесеніе по формѣ какая употреблялась въ засѣданіяхъ lit de justice. Блѣдный, смущенный, поднялся гер­цогъ Орлеанскій, помедлилъ нѣсколько мгновеній и прерывисто произнесъ слова: „Государь, это занесеніе кажется мнѣ не­законнымъ. Надо такъ и сказать что оно сдѣлано по особо­му повелѣнію вашего величества“. Король также смутился. „Мнѣ все равно, сказалъ онъ, какъ вы хотите… Нѣтъ, это законно, потому что я такъ хочу“. Король удалился; было пять часовъ пополудни, засѣданіе началось въ восемь утра. Герцога Орлеанскаго просили чтобъ онъ формуловалъ свой протестъ. Къ протесту присоединилось все собраніе.

Герцогъ Орлеанскій получилъ именное повелѣніе ссылав­шее его въ его имѣніе Вилле-Коттере (Villers-Cotterets). Два совѣтника, Сабатье и Фрето, были арестованы: они участво­вали въ совѣщаніи въ Пале-Роялѣ когда былъ рѣшенъ про­тестъ герцога Орлеанскаго. 23 ноября парламентъ обратился къ королю съ настойчивою просьбой возвратить изъ ссылки герцога Орлеанскаго и освободить арестованныхъ чле­новъ. „Иностранцы, государь, не поймутъ, говорилъ парла­ментъ, потомство откажется вѣрить чему можно подвер­гнуться высказывая правду лично вашему величеству. Присутствіе ваше всюду вносило милость, должно ли оно отнынѣ нести съ собою страхъ и огорченіе… Наше довѣріе, ободряемое вашимъ величествомъ, сдѣлалось сигналомъ ссылки и ареста. И какого ареста! Честь содрагается, человѣчество и справедливость стенаютъ. Грязныя руки поднялись на вашего судебнаго сановника. Его домъ осажденъ, полицейскіе удалили его семью… Если ссылка есть награда вѣрности принцевъ вашей крови, заключеніе грозитъ искренности первыхъ судебныхъ сановниковъ, первыхъ слугъ вашего величества, то не должны ли мы съ ужасомъ и горестью спросить себя что же станется съ закономъ, общественною свободой, тѣсно связанною съ нашею свободой, съ національ­ною честью и французскими нравами, столь мягкими сохра­нить кои необходимо въ общемъ интересѣ трона и народовъ“. Постановленіе состоялось безъ участія принцевъ крови и перовъ, получившихъ отъ короля письменное приказаніе не являться въ парламентъ впредь до распоряженія. Тотчасъ же семнадцать перовъ сдѣлали представленіе королю, ссыла­ясь на свои права участвовать въ парламентскихъ засѣдані­яхъ и ходатайствуя о герцогѣ Орлеанскомъ и двухъ аресто­ванныхъ членахъ.

Пріятель. Я любопытствовалъ прослѣдить какъ отно­сился къ событіямъ этого времени Мирабо, который жадно прислушивался къ шуму борьбы приближавшей неизбѣжный, ему желанный, переворотъ. Въ сборникѣ названномъ Мемуа­рами Мирабо, встрѣчаемъ въ этомъ отношеніи нѣсколько интересныхъ указаній. Входя съ одной стороны въ сношенія съ правительствомъ, онъ съ другой имѣлъ закулисное уча­стіе въ парламентскомъ возбужденіи. Въ началѣ октября мы видимъ Мирабо въ сношеніи съ лицомъ близкимъ Бріену, молодымъ Суфло (Soufflot). Повидимому Суфло звалъ Мирабо въ Версаль. „Что буду дѣлать я въ Версалѣ“, гово­ритъ въ отвѣтномъ письмѣ (Mém. IѴ, 450) Мирабо и указы­ваетъ на предубѣжденіе какое министръ противъ него имѣ­етъ. Въ то же время искусно намекаетъ что предубѣжденіе неосновательно. „Въ чемъ можетъ онъ меня упрекнуть? Въ томъ ли что я содѣйствовалъ паденію человѣка на развалинахъ котораго онъ поднялся до высшей власти?.. Оставьте же меня въ моемъ удаленіи. Я имѣю твердое намѣреніе не вы­ходить изъ него пока изъ нынѣшней смуты не выйдетъ правильный порядокъ вещей и какой-либо великій перево­ротъ (quelque grande révolution) ко благу или ко злу не по­велитъ каждому доброму гражданину, всегда отвѣтственному за свои мнѣнія и даже за свои таланты, возвысить свой го­лосъ. Эта революція не замедлитъ. Проливъ въ какой во­шелъ государственный корабль одинаково и узокъ и труденъ. Искусный лоцманъ конечно можетъ вывести его въ откры­тое море. Если такой найдется, корабль спасенъ; но и онъ не можетъ обойтись безъ содѣйствія экипажа. Никакимъ ма­тросомъ нынѣ пренебрегать не слѣдуетъ“. Не трудно понять чье содѣйствіе искусно предлагается. Мирабо говоритъ да­лѣе о займѣ и указываетъ на свой планъ изложенный въ за­пискахъ какія онъ представлялъ Калону. Около того же вре­мени Мирабо (12 октября 1787) обращался съ письмомъ къ Монморену, министру иностранныхъ дѣлъ, предлагая свои услуги въ этотъ разъ по дипломатической части: „въ Варша­ву, Петербургъ, Константинополь, Александрію — все равно“. Исканія Мирабо не увѣнчались успѣхомъ. Правительство не пожелало воспользоваться его услугами и сдѣлало этимъ не­малую ошибку.

Въ то же время Мирабо находился въ сношеніи съ нѣко­торыми членами парижскаго парламента и возбуждалъ ихъ къ сопротивленію министерскимъ планамъ. 10 ноября онъ пишетъ къ какому-то молодому члену парламента, котораго, повидимо­му, сманивали на министерскую сторону, и подбиваетъ его примкнуть къ той партіи которая имѣла въ виду противодѣй­ствовать замыслу министра надѣявшагося провести заемъ обѣщая созвать сословныхъ представителей, но въ неопредѣ­ленный срокъ.

„Созваніе сословныхъ представителей, пишетъ Мирабо (Mém., IѴ, 461) въ такой мѣрѣ предписывается необходимо­стію, такъ неизбѣжно, что съ первымъ министромъ или безъ перваго министра, при Ахиллѣ или Ѳерситѣ, оно непремѣнно будетъ, и особой благодарности правительство не получитъ, въ какую бы эпоху его ни назначило. Но если эпоха эта будетъ удалена, то это будетъ еще лишній поводъ къ недовольству, нерасположенію и зложелательству. Въ вашемъ возрастѣ, когда человѣкъ только-что освободился отъ кипѣній непослѣдо­вательной юности, вы можете имѣть прекраснѣйшую долю въ революціи которая устроитъ Францію и разовьетъ ея ве­личіе. Не давайтесь же въ обманъ, не теряйте вашей благо­роднѣйшей ставки, не повредите изъ-за личнаго дѣла игрѣ въ которой согласно замѣшаны интересъ и честь, ибо нація ея не проиграетъ. Данный толчекъ таковъ что даже тѣмъ кто дали его изъ дурныхъ видовъ уже поздно вернуться на­задъ. Вѣкъ ушелъ уже слишкомъ впередъ, умы слишкомъ возбуждены чтобы мы могли потерять что-либо изъ того что пріобрѣли. Какъ судебный сановникъ воспользуйтесь непо­стижимымъ порядкомъ вещей сдѣлавшимъ Францію парла­ментскою; какъ гражданинъ содѣйствуйте всѣми силами вашими великому дѣлу конституціи и не давайте себя развлекать никакою иллюзіей, никакою уверткой. Спросите себя за много ли дней можемъ мы ручаться и бойтесь медленности еще болѣе чѣмъ поспѣшности…. Vale, spes altera Romae“.

Не правда ли любопытное письмо! Мирабо понималъ какой безповоротный шагъ былъ сдѣланъ созваніемъ нотаблей. Для него былъ ясенъ дальнѣйшій путь революціоннаго движенія, и онъ не упускалъ случая когда могъ сколько-нибудь содѣйствовать его ускоренію.

Въ парламентѣ заемъ былъ отвергнутъ. На другой день Мирабо пишетъ къ Монморену: „Заемъ отвергнутъ. Иначе и быть не могло…. Но что будутъ дѣлать, великій Боже, что будутъ дѣлать?… Вотъ о чемъ съ ужасомъ спрашиваютъ себя добрые граждане…. Вы честный человѣкъ въ министерствѣ, вы кого мы почитаемъ добрымъ гражданиномъ; вы другъ короля, не можете его покинуть, какъ не можете обмануть и ожиданія націи въ этомъ ужасномъ кризисѣ. Вотъ почему я счелъ себя обязаннымъ предъ вашею репутаціей, предъ добротой какую вы мнѣ оказывали, предъ привязанностью какую она внушила, наконецъ предъ самимъ собою, не остаться нѣмотствующимъ среди безумнаго отчаянія моего отечества“. Мирабо стращаетъ банкротствомъ, какъ позоромъ и несчастіемъ страны. Что же дѣлать? спрашиваетъ онъ далѣе, и даетъ обстоятельный отвѣтъ. „Возвѣстить въ точныхъ и торжественныхъ выраженіяхъ созывъ сословныхъ представителей на 1789 годъ. Безъ нихъ обойтись уже нельзя. Тщетно удалять эпоху созыва…. Годъ когда король соберетъ націю будетъ лучшимъ годомъ его жизни…. Франція возродившаяся внутри, поднявшаяся внѣ, покроетъ монарха лучемъ своей славы. Да, при одномъ словѣ: собраніе сословныхъ представителей въ 1789 году кредитъ возродится и заемъ необходимый при современномъ положеніи дѣлъ съ избыткомъ состоится. Вы знаете, теперь не то время когда милости короля было достаточно чтобы сдѣлать славу министра, немилости чтобъ ее уничтожить. Источникъ истин­ной славы теперь индѣ и выше: теперь отъ націи и только отъ націи будетъ зависѣть политическая фортуна (c’est Іа nation seule qui fera les fortunes politiques). Прочтите и пе­речтите, умоляю именемъ отечества, эти наскоро набросан­ныя строки, которыя шлю вамъ подъ печатью секретнѣйшаго довѣрія“.

Монморенъ предлагалъ Мирабо написать сочиненіе про­тивъ парламентовъ. Изъ черноваго его отвѣта, facsimile кото­раго приложено къ Мемуарамъ, видно какъ Мирабо колебался, хотѣлъ было принять на себя составленіе сочиненія, напи­салъ: „je ferai l’ouvrage que Vous me demandez, я напишу сочиненіе которое вы у меня спрашиваете“ и потомъ вы­черкнулъ эти слова. Онъ доказываетъ что при условіяхъ въ какія поставило себя правительство такое сочиненіе бы­ло бы безполезно и несвоевременно. „Правительству слиш­комъ не довѣряютъ, и не безъ основанія…. Я никогда не поведу войны съ парламентами иначе какъ въ присутствіи націи. Тогда, и только тогда они должны и могутъ быть при­ведены къ значенію простыхъ служителей правосудія“. Въ заключеніе Мирабо возвращается къ мысли о необходимости созыва сословныхъ представителей.

Авторъ. Послѣ громкаго событія 19 ноября 1782 года со­противленіе парламентовъ продолжалось. „Они образовали, по выраженію Мармонтеля, общую лигу противъ министер­ства“. Въ Парижѣ, въ январѣ 1788, состоялись парламентскія постановленія противъ употребленія lettres de cachet и адми­нистративныхъ высылокъ. Постановленіе сопровождалось энергическими заявленіями противъ произвольныхъ дѣйствій правительства. Правительство рѣшилось было на энергиче­скія дѣйствія. Хотѣли выслать значительную часть членовъ парламента, ограничились призывомъ парламента въ Версаль и заявленіемъ неудовольствія. Постановленія его предписано вычеркнуть изъ протоколовъ. Правительство однако не прочь было отъ уступокъ. Въ декабрѣ было объявлено о созывѣ представителей, но чрезъ пять лѣтъ. Въ мартѣ 1788 герцогъ Орлеанскій былъ возвращенъ изъ изгнанія и сталъ популяр­нѣйшимъ лицомъ въ Парижѣ.

Но о соглашеніи съ парламентомъ нельзя было и думать. Тогда Бріенъ замыслилъ обширный, крайне рискованный планъ, уничтожить значеніе парламентовъ, возстановивъ древнее учрежденіе именовавшееся cour plénière, или точнѣе, обра­зовавъ новую высшую палату на обязанности которой было бы заносить въ сводъ всѣ законы общіе для королевства. Хранитель печатей Ламуаньйонъ возставалъ противъ идеи cour plénière и предложилъ ослабить парламенты усиливъ значеніе судей низшей сравнительно инстанціи. Бріенъ на­стоялъ на необходимости cour plénière. Образовался обшир­ный планъ, осуществлявшій много желанныхъ усовершен­ствованій въ дѣлѣ правосудія, но вмѣстѣ съ тѣмъ равно­значительный съ уничтоженіемъ парламентовъ. „Мнѣніе“ предполагалось удовлетворить объявленіемъ скораго созыва представителей.

Возможность такого рѣшительнаго плана есть свидѣтель­ство что правительство далеко не сознавало той степени сла­бости до какой была уже доведена власть. Бріенъ былъ скло­ненъ переходить отъ крайности къ крайности, но едва ли онъ рѣшился бы приступить къ такой реформѣ какъ уничтоже­ніе политическаго значенія парламентовъ въ эпоху когда парламенты стояли на высотѣ своей популярности, еслибы не имѣлъ увѣренности въ полной крѣпости королевской власти несмотря на увлеченіе мнѣнія. Въ такое время, при имѣв­шихся на лицо средствахъ, такой крутой поворотъ кажется теперь почти безумствомъ, но не казался таковымъ въ маѣ 1788 года.

Мѣры заготовлялись въ великой тайнѣ. Ихъ предположено было объявить во всемъ королевствѣ 8 мая 1788 года. Губер­наторамъ провинцій было предписано быть на своихъ мѣ­стахъ, отданы распоряженія военнымъ начальникамъ въ горо­дахъ гдѣ были парламенты. Тайна впрочемъ не сохранилась. Эпременилю удалось какъ-то достать оттискъ печатавшихся постановленій. 3 мая парламентъ собрался въ засѣданіе и составилъ знаменательное постановленіе въ которомъ выра­зилъ „основныя начала Французской монархіи“. Рѣшеніе было принято единогласно, о чемъ и упомянуто въ заявленіи. „Пар­ламентъ, сказано между прочимъ въ немъ, объявляетъ что Франція есть монархія управляемая королемъ по законамъ… Нація имѣетъ право свободно дѣлать постановленія о нало­гахъ чрезъ посредство собранія сословныхъ представителей правильно созываемаго и составленнаго… Сохраненіе осо­бенностей и правъ провинцій…. Судьи не смѣняемы…. Пар­ламентъ имѣетъ право провѣрять въ каждой провинціи ко­ролевскія велѣнія, внося въ сводъ тѣ кои согласны съ кон­ституціонными законами провинціи и основными законами государства. Каждый гражданинъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть приведенъ предъ иныхъ судей кромѣ своихъ естественныхъ, то-есть указанныхъ закономъ… Никто ни по чьему приказанію не можетъ быть задержанъ, не будучи не­медленно переданъ въ руки компетентныхъ судей“ (Droz, 205.) Въ заключеніе члены парламента клятвенно обязались, по отношенію къ упомянутымъ началамъ, „не уполномочи­вать ни малѣйшаго нововведенія и не принимать никакого мѣста въ какомъ-либо новомъ учрежденіи, которое не было бы самимъ парламентомъ, составленнымъ отъ тѣхъ же лицъ съ тѣми же правами“.

Правительство въ виду такого постановленія рѣшилось дѣй­ствовать крутыми мѣрами. Предписано арестовать Эпремениля и еще другаго члена Гуаляра. Арестъ произошелъ въ засѣданіи парламента, куда они укрылись отъ угрожавшей опасности. Салье во Французскихъ Анналахъ такъ описываетъ сцену ареста.

„Парламентъ былъ предупрежденъ что маркизъ д’Агу (d’Agoust), aide-major французскихъ гардовъ, испрашиваетъ разрѣшеніе войти въ засѣданіе, имѣя королевское пору­ченіе. Онъ былъ немедленно введенъ, и предполагалъ передать содержаніе порученія въ выраженіяхъ которыя сгладили бы то что строгость распоряженія могла заклю­чать въ себѣ для него неблагопріятнаго. Но видъ собра­нія болѣе чѣмъ изо ста двадцати судебныхъ сановниковъ, среди которыхъ засѣдали герцоги и леры, маршалы Франціи, прелаты, невольно внушавшіе почтеніе; тишина ночи, глубо­кое молчаніе царствовавшее въ залѣ суда, освѣщенной сла­бымъ свѣтомъ; толпа идей порождавшихся величіемъ мѣста, ис­торическими воспоминаніями, серіозностью обстоятельствъ— все это внесло смущеніе въ душу маркиза, и онъ измѣнившим­ся голосомъ могъ только прочесть королевское повелѣніе, гла­сившее: „Повелѣваю маркизу д’Агу отправиться немедленно въ палату во главѣ шести ротъ гардовъ, занять всѣ выходы и арестовать въ залѣ засѣданій или гдѣ окажутся гг. Дюва­ля д’Эпремениля и Гуаляра де-Монсабера (Goislard de Mont- sabert) чтобы предать ихъ чинамъ высшаго полицейскаго суда [1] (entre les mains des officiers de la prévôté de l’hôtel), получившимъ надлежащія распоряженія“. Подписано Лудовикъ. Президентъ отвѣчалъ: Судъ будетъ совѣщаться. Маркизъ д’Агу оправившись отъ перваго волненія и возбуждая себя къ твердости отвѣтилъ рѣзко: „Ваша форма совѣщаться, но я не знаю этихъ формъ. Мнѣ дано королевское порученіе, оно не терпитъ отлагательства и должно быть исполнено“. На­стаивая въ своемъ порученіи маркизъ требовалъ отъ прези­дента чтобъ онъ или выдалъ двухъ сказанныхъ сановниковъ или подписалъ отказъ. Президентъ, отвергнувъ первое предло­женіе презрительнымъ жестомъ, на второе отвѣчалъ что ему не въ чемъ отказывать, что онъ можетъ дать отвѣтъ только отъ имени парламента, а его волю онъ можетъ узнать толь­ко изъ совѣщанія. И кромѣ того, повелѣніе короля обраще­но не къ парламенту и не къ президенту, а къ подателю его, и слѣдовательно ему надлежитъ рѣшить какъ поступить. „Не­обходимо однако, отвѣчалъ маркизъ, чтобы вы мнѣ показали этихъ двухъ господъ: я ихъ не знаю и этимъ лишенъ воз­можности исполнить приказъ“. Тогда изъ угла залы послышал­ся голосъ, повторенный со всѣхъ сторонъ: „Мы всѣ Эпремениль и Гуаларъ; такъ какъ вы ихъ не знаете, то арестуйте насъ всѣхъ или выбирайте“. Глубокое молчаніе послѣдовало за этимъ восклицаніемъ. Маркизъ д’Агу прерывалъ его отъ времени до времени настояніями, въ безполезности которыхъ наконецъ убѣдился. Онъ удалился объявивъ что сдѣлаетъ донесеніе полковнику и будетъ ждать повелѣній короля… Ночь прошла какъ среди осажденной крѣпости. Всякое сообщеніе внѣ было прекращено, членамъ парламента была предоставлена только свобода выходить изъ залы засѣданія въ другія комнаты суда, но въ сопровожденіи стражи. Письма приходилось передавать начальникамъ отряда только вскрытыми. Было одиннадцать часовъ утра когда маркизъ д’Агу появился вновь. Напомнивъ о своемъ порученіи, и безуспѣшно повторивъ убѣжденіе чтобы г. Эпремениль слѣдовалъ за нимъ, онъ приказалъ войти одному изъ чиновниковъ при судѣ и показать ему требуемаго члена парламента. Чиновникъ, по имени Артье, обвелъ глазами собраніе, какъ бы исполняя приказъ, и затѣмъ объявилъ что не видитъ г. Эпремениля. Трижды повторялъ маркизъ прика­заніе посмотрѣть внимательнѣе, но получилъ тотъ же отвѣтъ и принужденъ былъ еще разъ удалиться не исполнивъ при­казанія. Великодушіе произвело то чего власть безуспѣшно стремилась достигнуть въ продолженіи двадцати четырехъ часовъ. Эпремениль, чувствительно тронутый поведеніемъ чи­новника и видя что тотъ потеряетъ чрезъ это и мѣсто и свободу, хотѣлъ пощадить его отъ этихъ бѣдъ, попросилъ позвать маркиза д’Агу и открылся самъ. „Я, сказалъ онъ, тотъ членъ парламента котораго вы пришли съ вооруженною силой захватить во святилищѣ закона“. Затѣмъ нѣсколько разъ переспросилъ о свойствѣ повелѣнія и средствахъ какія маркизъ долженъ былъ употребить для приведенія его въ ис­полненіе. „Я хочу, сказалъ онъ, пощадить собраніе и самого себя отъ ужаса зрѣлища какое намъ приготовлено. Объявляю что принимаю отвѣтъ вашъ равнозначащимъ употребленію насилія въ моемъ лицѣ. Слѣдую за вами“. Обратившись къ парламенту, прибавилъ: „Я жертва которую заклали на са­момъ алтарѣ, преступленія мои въ томъ что я защищалъ об­щественную свободу отъ безчисленныхъ на нее покушеній. Желаю чтобы побѣда одержанная нынѣ врагами законовъ не причинила зла государству. Прошу собраніе не забыть пре­данности какую я ему оказывалъ и могу увѣрить, какая бы участь меня ни ожидала, какія бы предложенія ни были мнѣ сдѣланы, я всегда останусь достойнымъ быть однимъ изъ его членовъ“. Онъ сошелъ со своего мѣста обнявшись съ окру­жавшими и послѣдовалъ за маркизомъ. Маркизъ хотѣлъ пере­дать его въ руки молодаго подпоручика, но съ тѣмъ сдѣлалось дурно при этомъ порученіи. Маркизъ самъ увелъ г. Эпре­мениля“ (Ann. franç. приведено издателями мемуаровъ Ве­бера, I, 483).

Пріятель. Въ этомъ очевидно напыщенномъ и театраль­номъ описаніи, даже съ обморокомъ юнаго офицера, заслу­живаютъ вниманія слова вложенныя въ уста Эпремениля. Онъ говоритъ: „Какія бы предложенія ни были мнѣ сдѣланы“. Онъ ждалъ значитъ что. его будутъ сманивать. Слабое правитель­ство въ самыхъ рѣшительныхъ своихъ дѣйствіяхъ, пуская въ дѣло весь аппаратъ неограниченной власти, не внушало особаго страха и ясно что не требовалось очень большаго гражданскаго мужества сопротивляться ему. Веберъ, который, привлеченный любопытствомъ, самъ былъ въ этотъ день если не въ засѣданіи, то въ залахъ суда, разказываетъ эпизодъ менѣе театрально и нѣсколько иначе. По его словамъ, Элре- мениля побудило открыться замѣчаніе одного молодаго члена что еслибъ онъ былъ на мѣстѣ Эпремениля, то не сталъ бы изъ-за личнаго своего дѣла компрометировать весь парла­ментъ. Веберъ утверждаетъ также что арестованный Эпремениль, проходя по двору суда, покушался взволновать на­родъ. Послышалось нѣсколько криковъ, но тѣмъ и кончилось.

Авторъ. 8 мая 1788 года состоялось объявленіе объ учреж­деніи cour plénière и о судебной реформѣ. Король въ Версалѣ открылъ засѣданіе lit de justice словами упрека къ парламен­тамъ. „Цѣлый годъ, сказалъ онъ, парижскій Парламентъ позво­лялъ себѣ всяческія правонарушенія. Провинціальные парла­менты подражали ему. Въ результатѣ вышло неприведеніе въ дѣйствіе законовъ заслуживающихъ всяческаго вниманія и желанныхъ, проволочка въ дѣлахъ самыхъ важныхъ, потеря кредита, прекращеніе правосудія, наконецъ потрясеніе всего общественнаго зданія. Общественное спокойствіе, охраненіе котораго моя обязанность по отношенію къ моимъ народамъ, ко мнѣ самому и къ моимъ преемникамъ, требуетъ чтобъ я положилъ конецъ этимъ нарушеніямъ“. Столь повидимому твердо объявленное рѣшеніе правительство оказалось без­сильнымъ исполнить. Новыя мѣры возбудили общій ро­потъ всюду гдѣ занимались политикой. Средній классъ въ тѣсномъ смыслѣ смотрѣлъ на происходившее какъ на борь­бу правительства съ парламентами, къ которымъ сочувствія не питалъ, и оставался спокоенъ. Но оцѣнить выгоды новаго порядка можно было только въ его примѣненіи, а между тѣмъ отправленіе правосудія пріостановилось въ королевствѣ. Сановники изъ коихъ должна была составить­ся новая палата упорно отказывались участвовать въ ней. Въ Парижѣ стали проявлять себя низшіе элементы мятежа, поощряемые подъ рукой. „Магистратура, говоритъ Мармонтель (IѴ, 25), выдвинула чернь на свою защиту, и безнака­занно чинились на глазахъ полиціи дерзкія явленія своеволь­ства“. О волненіяхъ въ эту эпоху Безанваль говоритъ (Mém. § 41): „Легко представить себѣ какъ эти событія увеличива­ли народное волненіе, раздуваемое парламентскими. Покуше­нія были пропорціональны раздраженію и въ особенности безнаказанности. Тщетно стража стремилась противостать без­порядкамъ. Чернь болѣе многочисленная чѣмъ страна не только брала надъ нею верхъ, но и обходилась съ ней чрезвычайно дерзко. И такъ какъ было предписано не употреблять орудія, то ей оставалось бѣгство. Такая слабость увеличивала дер­зость черни, которая начала нападать на стражу, выгонять ее съ гауптвахтъ въ разныхъ мѣстахъ Парижа и разрушать ихъ“.

И въ высшихъ слояхъ парламенты нашли дѣятельныхъ союзниковъ. Ихъ сторону приняли нѣкоторыя провинціаль­ныя дворянства во имя мѣстныхъ привилегій. Въ провинціяхъ разыгрались сцены мятежа, предвѣстники революціи. Осо­бенно характеристичны явленія въ шумной Бретани. Бре­тань принадлежала къ привилегированнымъ провинціямъ, имѣла сословныя собранія; ея крикливое и бурливое дворян­ство ревниво дорожило привилегіями и охотно вступало въ борьбу за ихъ охраненіе.

Эпоха сословныхъ собраній здѣсь всегда была весьма шум­ною. „Обѣдали, описываетъ Шатобріанъ (Chateaubriand, Mém. d’outre-tombe II, 11), y коменданта, обѣдали y предводи­теля дворянства (président de noblesse), обѣдали y предсѣ­дателя собраній духовенства, обѣдали у главнаго казначея (trésorier des états), обѣдали у интенданта провинціи, обѣдали у президента парламента. И пили!.. Дворяне присутствовав­шіе на собраніи очень напоминали польскіе сеймы… Госпожа Севинье такъ описывала подобные съѣзды своего времени: „Безчисленное множество подарковъ, пенсій, поправокъ дорогъ и городовъ, пятнадцать или двадцать большихъ обѣдовъ, постоянная игра, вѣчные балы, спектакли, опера разъ въ недѣлю, великое щегольство—вотъ сословный съѣздъ (voilà les états). Я забыла триста или четыреста выпитыхъ боченковъ пива!“

„Бретонское дворянство, разказываетъ Шатобріанъ, бывшій очевидцемъ событій, безъ разрѣшенія собралось въ Реннѣ (въ концѣ мая 1788) чтобы протестовать противъ учрежденія cour plénière. Я отправился на этотъ сеймъ. Это было первое въ моей жизни политическое собраніе на которомъ я присут­ствовалъ. Я былъ ошеломленъ и забавлялся криками какіе слышалъ. Взлѣзали на столы, на кресла, жестикулировали, говорили всѣ разомъ. Маркизъ Тремерга (Trémergat) на деревяшкѣ кричалъ голосомъ стентора: „Пойдемте всѣ къ коменданту Тіару (Thiard); скажемъ ему: Бретонское дворянство пришло къ вамъ и хочетъ говорить съ вами; самъ король не отказалъ бы ему въ томъ“. Тирада встрѣчена громкимъ браво. Маркизъ началъ опять: „Самъ король не отказалъ бы намъ въ этомъ“. Крики и топанье удвоились. Мы отпра­вились къ графу Тіару, человѣку придворному, эротическому поэту, человѣку мягкаго и легкомысленнаго характера, смер­тельно скучавшему нашимъ гвалтомъ. Онъ смотрѣлъ на насъ какъ на кабановъ или дикихъ звѣрей. Горѣлъ жела­ніемъ скорѣе покинуть нашу Арморику и не имѣлъ ни малѣй­шаго желанія закрыть предъ нами двери своего жилища. Ора­торъ нашъ высказалъ что хотѣлъ, послѣ чего состоялась наша декларація: „Объявляемъ безчестными всѣхъ кто рѣшится при­нять мѣста въ новыхъ судебныхъ учрежденіяхъ или въ упра­вленіи, несогласованныхъ съ конституціонными законами Бре­тани (lois constitutives de la Brétagne)“. Двѣнадцать дворянъ были избраны отвезти этотъ документъ королю. По прибы­тіи ихъ въ Парижъ, ихъ заключили въ Бастилію, откуда они скоро вышли съ ореоломъ геройства, были приняты по воз­вращеніи съ лавровыми вѣтвями. Мы носили тогда широкія перламутровыя луговицы съ надписью вокругъ по-латыни: „лучше смерть чѣмъ безчестіе“. Мы торжествовали надъ дво­ромъ, надъ которымъ весь свѣтъ торжествовалъ, и летѣли вмѣстѣ съ нимъ въ ту же пропасть“.

На мѣсто арестованныхъ двѣнадцати депутатовъ дворян­ство выслало новыхъ, уже нѣсколько десятковъ. Со свой­ственною правительству непослѣдовательностію эти были при­няты. О представленіи какое повергалось на воззрѣніе ко­роля можно судить по слѣдующему отрывку:

„Министры вашего величества развернули въ городахъ на­шихъ всѣ аппараты войны, подняли громкій голосъ деспо­тизма, заглушили голосъ законовъ. Они мнили что страхъ принудитъ насъ къ молчанію: они ошиблись… Голосъ обще­ственнаго мнѣнія, имѣющій болѣе силы велѣнія чѣмъ голосъ министровъ и королей, заклеймилъ впередъ всякаго кто при­метъ мѣсто въ этой новоустроенной палатѣ (cour plénière) и въ трибуналахъ не признаваемыхъ націей, установленныхъ про­тивъ всѣхъ законовъ, основанныхъ на развалинахъ истинной магистратуры… Ваши министры обманули васъ, государь: они преступны. Чтобъ убѣдиться въ этомъ, вашимъ подданнымъ достаточно противопоставить министерское поведеніе съ ха­рактеромъ монарха, котораго они обожаютъ“ (Eggers, IV, 171.)

Отвѣтъ короля депутатамъ Бретани 10 іюня 1788 былъ таковъ (Eggers, IѴ, 181): „Я чрезвычайно недоволенъ проис­шедшимъ въ Реннѣ. Прокурокъ-синдикъ осмѣлился возста­вать противъ моихъ эдиктовъ, даже еще не зная ихъ, и кле­вещетъ на заключающіяся въ нихъ распоряженія. Дворяне собрались въ значительномъ числѣ безъ моего позволенія, и это отсутствіе полномочія еще малѣйшій изъ недостатковъ ихъ собранія. Коммиссія позволила себѣ шаги которые на­зову только необдуманными и непочтительными. Члены пар­ламента, не довольствуясь протестомъ противъ эдиктовъ, въ такой мѣрѣ, вопреки моему повелѣнію, умножили свои со­бранія и дѣйствія неповиновенія что я нашелся вынужденнымъ ихъ разсѣять и не могу имъ дозволить возвратиться въ ихъ собственномъ интересѣ… Сообщите вашимъ согражданамъ что снисходительность короля имѣетъ предѣломъ моментъ когда начинаетъ грозить опасность общественному порядку“.

Беарнское дворянство также протестовало, въ сепаратист­скомъ духѣ, по поводу учрежденія cour plénière (Eggers, IѴ, 160). „Неожиданный ударъ въ одинъ день поразилъ все коро­левство. Вѣрные подданные всѣ удивлены и огорчены… Внезап­ное разрушеніе трибуналовъ, правительственныя кары, прекра­щеніе правосудія, что иное могутъ видѣть во всемъ этомъ ва­ши народы, какъ не желаніе министровъ вашего величества разрушить основные законы государства? Государь, народы должны были существовать прежде королей: есть необходимо нѣкоторый договоръ между государями и народами. У Беарн­скаго народа общаго съ провинціями вашего королевства одно: счастіе жить подъ вашимъ правленіемъ. Общія повелѣнія по королевству не относятся до нашей страны: здѣсь они не имѣ­ютъ силы. Мы не должны принимать ихъ отъ отдаленнаго трибунала чуждаго странѣ и ея конституціи“.

Представители сословій въ Провансѣ, въ свою очередь, гово­рили: „Новая система законодательства, поддержанная страш­нымъ аппаратомъ власти, внесенная въ сводъ по высшему повелѣнію, то-есть безъ свободнаго обсужденія, присоединяетъ насъ ко Французскому королевству въ качествѣ не болѣе какъ простой его провинціи“. Представленіе заключается просьбой немедленнаго созыва сословныхъ представителей.

Въ Дофине, въ Греноблѣ, происходили событія подавшія поводъ къ сценамъ самаго скандальнаго свойства. Дворяне, собравшись 11 мая, чрезъ три дня послѣ опубликованія эдик­товъ, постановили отправить депутаціи къ королю и про­сить отмѣны эдиктовъ, возстановленія сословныхъ собраній (états particuliers) въ Дофине и созыва сословныхъ предста­вителей королевства. Члены парламента, не имѣя доступа въ залы палаты, уже запертыя, собрались у своего президента и составили протестъ, оканчивавшійся словами: „Надо же нако­нецъ показать имъ (министрамъ) что можетъ великодушная нація которую они хотятъ заковать въ цѣпи“. Пришли имен­ные приказы предписывавшіе членамъ парламента выѣхать изъ города въ свои имѣнія. Въ городѣ началось волненіе. Лавки заперли, на всѣхъ колокольняхъ забили въ набатъ, толпы собрались на улицахъ, осадили жилище военнаго на­чальника (герцога Клермонъ-Тоннера) и несмотря на до­вольно сильные отряды войскъ ворвались во дворъ. Герцогъ появился у окна, уговаривая толпу, но тщетно. На звукъ набатовъ сбѣжались тысячи изъ предмѣстьевъ. Дворъ, садъ, домъ военачальника наполнились народомъ. Погреба разбиты, мебель переломана и летитъ въ окна. Герцога схватили за шиворотъ, топоръ поднятъ надъ его головой. Его заставляютъ подписать капитуляцію: ею онъ обязывался считать разослан­ные приказы недѣйствительными, возвратить ключи залы засѣданія, велѣть войскамъ,—и такъ остававшимся въ без­дѣйствіи— возвратиться въ казармы. Толпа бросилась въ помѣщеніе парламента, опозоривъ его сценами пьянства и разврата (par des scènes d’ivresse et de prostitution); другіе отправились разыскивать членовъ парламента, привели кого успѣли, заставили засѣдать, украсивъ предсѣдателя вѣнкомъ изъ розъ. На другой день парламентъ составилъ протоколъ въ которомъ, отклоняя отъ себя всякую отвѣтственность за происшедшее, заявлялъ что только насиліе не позволило ему исполнить королевскія повелѣнія. Городское управленіе при­слало благодарность отряду охранявшему домъ военнаго на­чальника за то что щадилъ народъ, то-есть тому отряду кото­рый допустилъ толпу подвергнуть его начальника позорнѣй­шему насилію. Вмѣстѣ съ тѣмъ требовалось удаленіе отряда Royal-marine убившаго двухъ мятежниковъ когда въ него летѣли тысячи камней. Такъ разсказываетъ Веберъ, прибавляя: „Читатель замѣтитъ конечно съ грустію какой страшный шагъ сдѣлало общееразстройство. Не только собраніе дворянъ, корпораціи судеб­ныхъ сановниковъ находятся въ состояніи противленія вла­сти, но и часть арміи представляетъ распущенность близкую къ мятежу. Тамъ набиваютъ пепломъ дула ружей; здѣсь офицеръ допускаетъ въ ряды солдатъ публичныхъ женщинъ, безстыдствомъ связывающихъ ихъ дѣятельность. Одному отряду приказъ стрѣлять былъ данъ унтеръ-офицеромъ, а офицеръ тому противился. Солдаты тогда еще не безъ удив­ленія слышали слова, къ которымъ потомъ привыкли: „не­ужели будете стрѣлять въ братьевъ?“ Съ этой минуты стало несомнѣнно что посылать въ волнующійся городъ войска зна­чило скорѣе испытывать вѣрность солдатъ чѣмъ приводить въ повиновеніе подданныхъ“.

Парламенты были въ борьбѣ съ правительствомъ. Дворяне въ мѣстностяхъ гдѣ пользовались нѣкоторыми политически­ми правами принимали сторону парламентовъ. Архіепископъ- министръ разсчитывалъ на поддержку духовенства. Въ іюнѣ 1788 года созвано было въ Парижѣ общее собраніе духовен­ства, въ надеждѣ получить отъ него субсидію въ формѣ don gratuit. Финансовыя отношенія духовенства къ государству были весьма неправильныя. Оно само дѣлало раскладку при­ходившихся на его долю государственныхъ повинностей, не допускало оцѣнки своихъ имуществъ, съ которыхъ получало до 180 милліоновъ дохода, и съ давнихъ поръ считалось обя­заннымъ вносить въ казну до 10 милліоновъ. Но это было только номинально, благодаря хитро придуманной системѣ don gratuit. На собраніяхъ происходившихъ каждыя пять лѣтъ дѣлались постановленія о такомъ поднесеніи, обыкновенно въ 15 милліоновъ. Чтобъ образовать эти суммы какъ бы приносимыя въ даръ королю, духовенство дѣлало займы и проценты по нимъ вычитало изъ 10 милліоновъ своихъ повинностей. Въ 1787 году такой долгъ духовенства возросъ до 160 милліоновъ и оно уплачивало около семи милліоновъ процентовъ, такъ что въ казну приходилось три милліона, изъ которыхъ король пла­тилъ пенсіи священникамъ, суммы на больницы и духовныя учрежденія. Въ концѣ концовъ выходило что духовенство при громадныхъ имуществахъ не только ничего не платило каз­нѣ, но обходилось ему болѣе чѣмъ въ милліонъ ливровъ. (За­имствуемъ этотъ расчетъ у маркиза Булье: Mém., 44.)

И духовенство обратилось противъ правительства, выска­залось противъ учрежденія cour plénière и за созваніе сословныхъ представителей. Мягко и лукаво выступило оно въ своемъ представленіи отъ 15 іюня 1788: „Когда первое со­словіе въ государствѣ, говорило оно, одно монетъ возвы­сить голосъ, когда общественный крикъ (le cri public) побуж­даетъ его принести къ подножію короля общее желаніе всѣхъ другихъ, когда предписываютъ ему это и національный ин­тересъ, и его рвеніе на службу вашему величеству, нѣтъ осо­бенной славы говорить, но было бы постыдно молчать. На­ше молчаніе было бы преступленіемъ котораго нація и по­томство намъ никогда не простили бы“. Духовенство входитъ за тѣмъ въ историческія подробности о cour plénière, какъ одной общей палатѣ для всего государства, указываетъ на особыя условія и нравы провинцій и крайнія неудобства но­ваго учрежденія, и переходитъ къ главному предмету—собра­нію сословныхъ представителей. „Соберите, государь, націю, и вы будете непобѣдимы… любовь къ вамъ вашего народа и національный духъ суть неисчерпаемыя чувствованія… Ваше величество найдете среди сословныхъ представителей вѣр­ныхъ подданныхъ одушевленныхъ тою античною гордостію которая никогда послѣ пораженія не хотѣла слышать о ми­рѣ… Духовенство вашего королевства простираетъ къ ва­шему величеству умоляющія руки. Трогательно и прекрасно видѣть когда сила и могущество уступаютъ мольбамъ“.

Предъ всеобщностію требованій рѣшено уступить. Отвѣтъ короля заключалъ въ себѣ обѣщаніе собрать представителей и среди ихъ приступить къ совершенію великаго дѣла воз­рожденія королевства.

Духовенство (Eggers, IѴ, 308) отвѣчало въ новой меморіи 25 іюля 1788: „Ваше величество хотите посреди собранія сословныхъ представителей обезпечить свободу и счастіе наро­довъ. Такое благородное чувствованіе могло выдти лишь изъ великой души. Да пошлетъ небо намъ скорѣе насладиться его счастливыми послѣдствіями. Всѣ права будутъ уважены, всѣ части государственнаго тѣла приведены во взаимное рав­новѣсіе, направляемые вашею мудростію. Тронъ заблещетъ новымъ блескомъ… Франція сильная своимъ древнимъ, госу­дарственнымъ строемъ (forte de son ancienne constitution) удержитъ свое положеніе во вселенной и поведетъ страну на враговъ“. Надо замѣтить что политическое значеніе Франціи быстро упало въ послѣднее время предъ революціей и, на­примѣръ, въ вопросѣ о голландскихъ столкновеніяхъ оказалось весьма слабымъ.

Декретомъ 8 августа 1788 созывъ сословныхъ представи­телей въ маѣ 1789 года былъ объявленъ всенародно. Вмѣстѣ съ тѣмъ послѣдовала равносильная отмѣнѣ отсрочка неосу­ществленнаго еще учрежденія. „Его величество, сказано въ декретѣ, рѣшилъ пріостановить учрежденіе cour plénière до собранія сословныхъ представителей и подождать, от­носительно существованія этого учрежденія, состава его и предѣловъ власти, представленій какія могутъ быть сдѣланы собраніемъ“. Такъ мотивировано отступленіе (Eggers, IѴ, 324). Въ надеждѣ угодить мнѣнію прибавлено: „Его величество не допуститъ чтобы какая-либо изъ отдѣльныхъ корпорацій перешла границы ей предписанныя въ то время когда ему угодно вновь вручить націи вполнѣ пользованіе тѣми правами какія ей принадлежатъ“ Революціонная доктрина торжественно признана королемъ. Незадолго предъ тѣмъ съ цѣлью также польстить мнѣнію правительство обратилось къ содѣйствію общества и печати побуждая (постановленіе со­вѣта 5 іюля 1788) къ собиранію и доставленію свѣдѣній и соображеній касательно прежнихъ собраній сословныхъ представителей и наилучшаго устройства предстоящаго со­бора. Но и такое рѣшительное вступленіе на путь угожденія мнѣнію не могло уже поправить положеніе Бріена. Дни его были сочтены. Финансовое положеніе оставалось затруд­нительнымъ, и когда при срокѣ платежей пришлось объявить родъ банкротства, постановивъ уплачивать ренту на двѣ пя­тыя монетой и на три пятыя бумажными обязательствами, общее неудовольствіе разразилось съ неудержимою силой. Представился одинъ исходъ. Въ интимныхъ совѣтахъ двора рѣшено уволить Бріена и призвать къ управленію финанса­ми популярнаго Неккера. „Я былъ, говоритъ Неккеръ, при­званъ въ Версаль. Король пожелалъ меня видѣть въ кабине­тѣ королевы и въ ея присутствіи. Въ великой добротѣ своей онъ испытывалъ нѣкоторое смущеніе, такъ какъ въ прошломъ году онъ меня выслалъ. Я говорилъ ему только о моей пре­данности и моемъ почтеніи. Съ этой минуты я вновь занялъ то мѣсто моего монарха какое имѣлъ въ прежнее время“. (De la rév., I, 43.)

За отставкой Бріена послѣдовала отставка Ламуаньйона, ненавистнаго парламентамъ. Послѣдній не долго пережилъ паденіе. Парламентская ненависть преслѣдовала его въ семьѣ. Благодаря ей разстроилась свадьба его сына. Разбитый духомъ, Ламуаньйонъ кончилъ жизнь самоубійствомъ въ маѣ 1789 года.

Неккеръ возвратился. Восторгамъ не было, казалось, кон­ца. Онъ вернетъ обиліе, онъ надежда націи, злые геніи бѣ­гутъ при его видѣ. Не успѣлъ онъ вступить, его уже поздрав­ляютъ со счастливою администраціей. Ему посвящаются оды; портреты его всюду, на табатеркахъ, даже на пуговицахъ. Городъ даетъ праздникъ и переименовываетъ одну изъ улицъ въ улицу Неккера. Выбито до четырнадцати медалей въ его честь. (Challamel Hist.-Musée de la rév. fr. Paris, 1857, 17.) Фейерверки, иллюминаціи. „Въ Греноблѣ курьеръ привезшій великую новость прибылъ днемъ. Жители не дождавшись но­чи зажгли иллюминацію“ (Droz, 216.)

Низшій судейскій людъ и чернь ознаменовали восторги по случаю паденія Бріена и Ламуаньйона сценами скандала и буйства. „Изображенія архіепископа Санскаго и Ламуаньйо­на, пишетъ Безанваль (Mém., 349), были сожжены. Пло­щадь Дофина походила на поле битвы по громадному чис­лу постоянно бросаемыхъ петардъ. На Pont Neuf оста­навливали экипажи и проходящихъ, заставляли становить­ся на колѣни предъ статуей Генриха IѴ. Женщины осво­бождались отъ этой церемоніи, но и мущины и женщины должны были кричать: да здравствуетъ Генрихъ IѴ, къ чор­ту Ламуаньйона! Случалось что у проходящихъ брали деньги подъ предлогомъ покупки ракетъ. Затѣяли устроить похоро­ны Ламуаньйона. Отъ Pont Neuf потянулись вереницей два ряда факельщиковъ и направились къ Гренельской улицѣ, гдѣ былъ домъ хранителя печатей: хотѣли поджечь его. Одинъ изъ моихъ людей находившійся въ толпѣ слышалъ этотъ за­говоръ и побѣжалъ увѣдомить людей Ламуаньйона. Тотъ по­требовалъ военную силу изъ Дома Инвалидовъ, и когда ско­пище приблизилось, командовавшій офицеръ говорилъ съ та­кимъ жаромъ и угрозами что произвелъ дѣйствіе. Все отхлы­нуло къ дому Бріена (графа) на улицѣ Св. Доминика, также съ намѣреніемъ произвести пожаръ. Графъ Бріенъ только что вернувшійся домой, видя происходящее, бросился въ Домъ Инвалидовъ. Посланъ отрядъ, и тогда какъ онъ входилъ съ одной стороны улицы, съ другой подоспѣлъ отрядъ Француз­скихъ гардовъ, получившихъ приказъ прекратить обнаружив­шіеся безпорядки. Командовавшій отрядомъ сержантъ под­вергся оскорбленіямъ, получилъ даже ударъ; онъ двинулъ отрядъ на толпу которая не могла убѣжать встрѣтивъ отрядъ изъ Дома Инвалидовъ. Нанесены были удары штыками, бы­ли убитые и раненые. Пока эта сцена происходила въ Сенъ- Жерменскомъ предмѣстьѣ, болѣе кровавая разыгралась на улицѣ Меле (Meslée), гдѣ жилъ Дюбуа, командиръ внутренней стражи, противъ котораго какъ и противъ его команды была озлоблена чернь. Съ Pont Neuf большая толпа двинулась къ площади Дофина съ намѣреніемъ истребить всѣхъ стражниковъ кто попадется и сжечь домъ Дюбуа. Увѣдомленный во­время, онъ далъ приказъ командѣ скрыться въ домахъ улицы Меле. На своемъ дворѣ поставилъ конную стражу, и когда толпа наполнила улицу выдвинулъ пѣшихъ стражниковъ со штыками изъ домовъ, тогда какъ отрядъ двинулся прямо на толпу съ саблями. Этимъ онъ спасъ себя и свой домъ, но было много раненыхъ и убитыхъ“.

Много убитыхъ, это повидимому преувеличеніе, основанное на слухахъ.

Любопытно какъ отнесся къ этимъ сценамъ парламентъ. „Парламентъ, говоритъ Салье (приведено въ мемуарахъ Ми­рабо, Ѵ, 161), счелъ обязанностію собрать свѣдѣнія о про­исшедшемъ, и первое послѣ того собраніе его обратилось въ возданіе почестей черни. Ничѣмъ неоправдываемое без­порядочное волненіе, сцены крайняго буйства (scènes de bri­gandages) представились невинными въ глазахъ парламента, и обвиняемыми явились полицейскіе офицеры и военные на­чальники. Декламаціи вожаковъ партіи были повторяемы су­дебными сановниками. Они говорили, какъ бы въ священномъ негодованіи, о преступной стрѣльбѣ въ народъ, о неизвѣст­номъ, но надо де думать громадномъ числѣ убитыхъ и ране­ныхъ. Рисовали картины какъ солдаты будто бы не усмиряли мятежныхъ, а безразлично набрасывались на всѣхъ проходя­щихъ и т. д. Послѣдствіемъ этихъ рѣчей былъ призывъ къ рѣшеткѣ парламента полицеймейстера (lieutenant de police) и командира внутренней стражи (commendant de guet). Ихъ призвали среди засѣданія. Народъ наполнявшій залы нагло ликовалъ. Призванные чиновники были оскорбляемы при проходѣ, надо было тайно проводить ихъ изъ засѣданія чтобы спасти отъ ожидавшихся оскорбленій при выходѣ. Парламентъ заключилъ засѣданіе постановленіемъ подвергнуть разслѣдованію не сборища и мятежныя дѣйствія, но превы­шеніе власти со стороны полиціи и внутренней стражи.

Другимъ постановленіемъ, болѣе благоразумнымъ, воспреща­лись сборища и пусканіе ракетъ. Но чтобы не потерять распо­ложенія толпы, въ томъ же постановленіи прибавлено увѣща­ніе полиціи обращаться съ народомъ гуманно, благоразумно и умѣренно. Народъ такъ хорошо понялъ постановленіе что сборища и шумныя выраженія восторговъ продолжались попрежнему, полиція и стража были правильно каждый вечеръ оскорбляемы“.

Наступила послѣдняя зима старой Франціи. Хлѣбъ былъ дорогъ, такъ какъ лѣто 1788 года было несчастно для земле­дѣлія: страшный градъ опустошилъ множество мѣстностей. На дворѣ стояли большіе холода; много дней держалась темпе­ратура семнадцать градусовъ мороза. За то никогда благотво­рительность не достигала такихъ значительныхъ размѣровъ. Еще лѣтомъ была обильная подписка для пострадавшихъ отъ града. Французскій Театръ, Опера, Италіянскій Театръ давали представленія въ пользу потерпѣвшихъ. Зимой герцогъ Орле­анскій, искавшій всячески популярности, учредилъ даровую раздачу хлѣба въ разныхъ приходахъ и устроилъ для холод­ныхъ дней костры на площадяхъ; о бокъ со своимъ дворцомъ устроилъ двѣ даровыя кухни. Архіепископъ Парижскій Жюинье (Juigné), не только потратившій весь свой доходъ, но и вошедшій въ долги чтобы помогать бѣднымъ, еще усилилъ свою благотворительность. Король приказалъ сдѣлать поруб­ки въ прилежащихъ къ Парижу лѣсахъ и раздавать даромъ дрова, носилъ дырявые башмаки и позволялъ себѣ проигры­вать не болѣе экю въ триктракъ.

Въ высшемъ кругѣ увеселенія шли своимъ чередомъ. По случаю холода вошли въ особую честь муфты, и франты прогуливались нося на себѣ, по капризу тогдашней моды, по двое часовъ и скрывая руки въ громадныхъ муфтахъ. Игра достигла крайнихъ предѣловъ; мущины и женщины ночи проводили въ игорныхъ притонахъ высшаго тона, носившихъ наименованіе ада. Карнавалъ былъ продолжительный и блестя­щій. Шелковыя кофты (caracos de satin), китайскіе башмач­ки, бархатные панталоны, фраки съ цвѣтною подкладкой, пряжки aux noeds d’amour и aux coquilles, рединготы и двой­ные воротники дѣлали фуроръ (Challamel. Hist.-Musée, I, 22).

Но крушеніе приближалось. Точно предвидя грядущіе ужасы, одинъ проповѣдникъ, бывшій іезуитъ, отецъ Борегаръ (Beauregard), произнесъ Великимъ Постомъ съ церковной каѳедры замѣчательныя слова, которыя чрезъ четыре года кощунство Гебера и Шометта, съ богиней разума въ храмѣ Парижской Богоматери, обратило въ удивительное пророче­ство. „Да, Господи, воскликнулъ онъ, Твои храмы будутъ расхищены и разрушены, Твои праздники уничтожены, хула произнесется на имя Твое, служеніе Тебѣ будетъ преслѣдо­ваться. Но что слышу я, великій Боже? Что вижу? Святыя пѣснопѣнія, потрясавшія священные своды въ честь Тебя, за­мѣнены мерзостными и безстыдными пѣснями! И ты, мер­зостное божество язычества, мерзостная Венера, дерзко за­нимаешь мѣсто Бога Живаго, садишься на престолъ гдѣ святая святыхъ. Тебѣ курятъ ѳиміамъ твои новые обожатели“ (Lacretelle, Hist. de France, ѴII, 11. Paris 1821).

---

[1] Судъ этотъ засѣдалъ по полугодно въ Парижѣ (въ Луврѣ) и въ Версалѣ. Онъ состоялъ изъ „grand prévôt de France, de deux lieutenans généraux de robe courte, civils, criminels et de police, et d’un procureur du roi“ (Cassagnac, Hist. des causes de la rév., I, 359.)

Русскій Вѣстникъ, 1881

Visits: 1

Авторъ. И друзья и враги политическаго крушенія Фран­ціи въ исходѣ прошлаго вѣка одинаково свидѣтельствуютъ что вопросъ быть или не быть революціи былъ утвердительно рѣшенъ чрезъ собраніе нотаблей. Есть книга, Апологія фран­цузской революціи въ отвѣтъ на нападки Борка, писанная Макинтошемъ и изданная въ 1791 году на англійскомъ языкѣ. У меня подъ руками ея французскій переводъ съ третьяго изданія вышедшаго въ Парижѣ въ 1792 году (Apologie de la révolution française par Jacques Mackintosh, Paris, 1792). Авторъ, разбирая событія съ точки зрѣнія приверженцевъ революціи, говоритъ (стр. 21): „Собраніе нотаблей не замед­лило дать достопамятное свидѣтельство опасности для деспо­тизма всякаго рода общественныхъ соборовъ, хотя бы законо­мѣрно и не облеченныхъ правами (danger que font courir au despotisme toutes les assemblées publiques, quand même elles ne seraient revêtues de pouvoirs légaux)… Нотабли уничто­жили своего создателя (Калона). Поверхностные наблюдатели не усматривали въ этомъ паденіи чего-либо важнаго. Прони­цательные умы видѣли что все уже было сдѣлано (que tout était fait)“.

Когда въ странѣ распространено, отъ тѣхъ или другихъ причинъ, недовольство существующимъ порядкомъ, а власть въ то же время слаба, то для правительства нѣтъ ничего опас­нѣе представительныхъ собраній, и ничего нѣтъ выгоднѣе для революціи. Недовольство и такъ ходитъ по землѣ. Требуется ли собрать его во едино, дать ему кровъ, одѣть, накормить его?

Пріятель. Твои слова напомнили мнѣ выраженіе Шатобріана (Mém. d’outre-tombe II, 3): „Мнѣніе умираетъ отъ без­силія или безумства если не помѣстится въ собраніи кото­рое дѣлаетъ его силой, снабжаетъ его волей, даетъ ему языкъ и руки. Революціи всегда происходили и будутъ происходить чрезъ собранія законныя или незаконныя“. [i]

Авторъ. Въ подобныя эпохи, и это для насъ поучитель­но, всякая общественная сила, всякое корпоративное учре­жденіе имѣетъ стремленіе стать въ оппозицію, иногда столь сильное что заставляетъ забывать свои истинные интересы. Необходимо станетъ въ оппозицію и общее представитель­ное собраніе, созванное ли, выборное ли; сокрушеніе суще­ствующей власти сдѣлается первою задачей.

Въ такія эпохи человѣкъ преданный родинѣ, если убѣжде­ніе говоритъ ему что сокрушеніе существующей власти, пе­редача ея въ другія руки будетъ пагубно для страны, долженъ направлять усилія насколько отъ него зависитъ къ тому чтобы поднялось значеніе власти, чтобы существующее пра­вительство стало достойно своего званія. Смыслъ имѣющіе правительственные люди должны стремиться къ тому чтобъ исчезло недовольство, остановилось требованіе; они должны искать элементовъ на которые правительство могло бы опи­раться чтобы подняться въ значеніи. Тутъ пагубнѣе и пре­ступнѣе всего путь уступокъ якобы общественному мнѣ­нію, а на дѣлѣ тѣмъ кто орудуютъ имъ въ видахъ перемѣще­нія власти.

Пріятель. Неккеръ, впрочемъ, находитъ что послѣ па­денія Калона дѣло не было въ отчаянномъ положеніи и могло еще быть исправлено. „Отчего, говорилъ онъ дочери (Staël, Oeuvres, XII, Considér.. 164) при вступленіи въ министерство послѣ Бріена, отчего не дали мнѣ эти пятнадцать мѣсяцевъ архіепископа Санскаго (de Sens, Бріена). Теперь уже поздно“.„Еще было, пишетъ онъ объ эпохѣ вступленія въ министерство Бріена (De la révol. Paris, 1797, I, 26), время заключить но­вый договоръ съ общественнымъ мнѣніемъ. И я не сомнѣ­ваюсь что вполнѣ разумное управленіе могло бы еще раз­влечь націю отъ тревожныхъ чувствованій съ какими она уже стремилась къ созыву сословныхъ представителей и ко­торыя побуждали ее искать охраны въ лучшемъ политиче­скомъ строѣ (dans une meilleure constitution politique)“.

Авторъ. Намекъ на „разумное управленіе“ понятенъ. Это то управленіе которое было бы еслибы преемникомъ Калона король назначилъ желаннаго общественному мнѣнію Неккера, а не Бріена. Задѣлалъ ли бы онъ прорванную уже плотину—дозволительно усомниться. Документъ въ которомъ наиболѣе выразился политическій характеръ Неккера, его донесеніе королю 27 декабря 1788 года (о двойномъ пред­ставительствѣ средняго сословія), мало говоритъ въ поль­зу его государственнаго ума. Во всякомъ случаѣ несо­мнѣнно что управленіе Бріена могущественно ускорило переворотъ. Все дѣлалось такъ какъ еслибы въ планахъ правительства было подготовить революцію на погибель мо­нархическому строю государства. Фальшивый во всемъ су­ществѣ своемъ, этотъ невѣрующій архіепископъ, окончившій жизнь, какъ подозрѣваютъ, самоубійствомъ, не имѣвшій ни хитрой честности Неккера, ни отваги Калона, дѣйствовавшій въ лихорадочномъ состояніи души и тѣла, при организмѣ по­трясенномъ, какъ говорили, излишествомъ наслажденій, полу­чилъ въ свои руки дѣло, для спасенія котораго прежде всего требовалось крѣпкое сознаніе его правоты. Отсутствіе этого сознанія въ предреволюціонномъ правительствѣ и было одною изъ главнѣйшихъ причинъ его слабости. Въ умѣ самого ко­роля идея власти смѣшивалась съ идеей деспотизма. Въ пред­ставленіи большинства правительственныхъ лицъ тотъ госу­дарственный строй который по чести и званію они обязаны были защищать, и тотъ идеальный, крайне неясный, который казался соотвѣтствующимъ требованіямъ высшей справедли- вости и новыхъ понятій, имѣющимъ неизбѣжно вытѣснить первый, громадно разстояли между собою. Легкомысленнѣйшіе готовы были ускорять паденіе. Носителями крѣпкихъ монархическихъ преданій были люди стараго времени и по­кроя, считавшіеся отжившими свой вѣкъ антиками и отчасти дѣйствительно бывшіе таковыми. Люди съ дѣйствительнымъ государственнымъ разумѣніемъ, отвѣчающимъ истинной исто­рической потребности минуты, были, какъ обыкновенно въ эпохи роковыхъ кризисовъ, въ тѣни и безвѣстности. Гдѣ основаніе сказать чтобъ ихъ совсѣмъ не было? При такихъ условіяхъ кормило всего правленія попало въ руки министра преобладающимъ качествомъ котораго была юркость ума и характера. „Объясните мнѣ наконецъ Бріена, спрашивалъ разъ Малербъ Безанваля (Mém. de Bésenval, éd. Barrière, IѴ 333): нѣтъ свадьбы, сплетни, дѣла, общаго и частнаго, чтобъ онъ не былъ тутъ, какъ тутъ: у него должно быть нѣсколько тѣлъ“.

Калонъ, столь неосмотрительный какъ министръ, но обна­ружившій вдали отъ дѣлъ замѣчательную, проницательность въ сужденіяхъ о событіяхъ и людяхъ, въ письмѣ къ коро­лю (Lettre 9 février 1789, 5) такъ говоритъ о Бріенѣ, упо­миная о громадности шага сдѣланнаго страной на пути крушенія въ эпоху отъ собора нотаблей до выборовъ въ со­браніе сословныхъ представителей: „Взгляните, государь, го­воритъ онъ, что были вы два года тому назадъ и что вы те­перь. Посмотрите какъ направленіе принятое во внутреннихъ и внѣшнихъ дѣлахъ повліяло на высоту уваженія какимъ пользовались вы у всѣхъ дворовъ Европы въ эпоху когда министры только содѣйствовали осуществленію вашихъ лич­ныхъ намѣреній. Иностранцы дивятся перемѣнѣ, ваши истин­ные слуги возмущены. Всѣмъ извѣстны причины. Министръ колеблющійся во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ, непослѣдователь­ный во всѣхъ своихъ намѣреніяхъ, постоянный только въ интригахъ, поперемѣнно являлся то слабымъ, то неудержи­мымъ; то льстилъ парламентамъ, то раздражалъ ихъ. Выста­витъ цѣлый арсеналъ началъ непоколебимѣйшей власти и тот­часъ съ низостью отъ нихъ отступитъ. Заставитъ внести за­конъ въ сводъ и немедленно его отмѣнитъ; возвѣститъ что духовенство отказывается отъ привилегій несправедливость которыхъ была показана мною, а затѣмъ, жертвуя государ­ствомъ желанію угодить своей корпораціи, вырветъ у вашей доброты подтвержденіе этихъ самыхъ привилегій. За дѣй­ствіемъ слабости недостойной вашего характера заставитъ послѣдовать дѣйствія утѣсненія несогласныя съ чувствова­ніями вашего сердца. И злоупотребляетъ вашею властію, и вмѣстѣ съ тѣмъ ослабляетъ ее.“

Пріятель. Мармонтель (Mém. IѴ, 2) рисуетъ фигуру этого архіелископа-министра такими чертами: „Отъ природы тонкій, проницательный, пронырливый, онъ не умѣлъ и не хотѣлъ скрыть намѣренія быть таковымъ. Его взглядъ, на­блюдая васъ, васъ высматривалъ; самая веселость его имѣла нѣчто внушавшее безпокойство. Что-то ужъ черезчуръ хит­рое въ физіономіи располагало къ недовѣрію. Со стороны та­ланта онъ обладалъ проницательностію походившею на ковар­ство. Ясность въ идеяхъ и обширность, но лишь на поверх­ности; нѣсколько отрывочныхъ свѣдѣній, болѣе взгляды чѣмъ истинныя воззрѣнія; граненый умъ (esprit à facettes), если можно такъ выразиться. Въ важныхъ вещахъ легкость схва­тить мелкія подробности, при полномъ отсутствіи способно­сти обнять цѣлое. Съ нравственной стороны—клерикальный эгоизмъ во всей его живости и жесткость скупости въ со­единеніи съ крайнею жесткостью честолюбія (apprêté de l’ava­rice réunie au plus haut degré à celle de l’ambition). Въ свѣ­тѣ, гдѣ по всему скользятъ ни во что не углубляясь, Бріенъ владѣлъ политическимъ пустомельствомъ (un certain babil politique) сжатымъ, быстрымъ, прерываемымъ таинственны­ми остановками, заставляющими предполагать затѣмъ что нѣчто не договорено и оставляющими неопредѣленную ширь мнѣнію какое говорящій внушаетъ о себѣ. Этотъ способъ выставляться, притворяясь скрывающимся, эта самоувѣрен­ность смѣшанная со скромностію и воздержностію, эта смѣна полусловъ и напускнаго молчанія, а по временамъ лег­кая и презрительная критика того что дѣлалось безъ него, соединенная съ удивленіемъ какъ это не видѣли что надлежало сдѣлать—вотъ въ чемъ собственно былъ секретъ и искусство Бріена… И вотъ почти во всѣхъ кругахъ, гдѣ составляют­ся репутаціи, никто не сомнѣвался что онъ вступаетъ въ ми­нистерство съ головой полною широкихъ воззрѣній и съ порт­фелемъ набитымъ самыми свѣтлыми проектами. Онъ всту­пилъ, и портфель и голова оказались одинаково пустыми“. Надо, впрочемъ, замѣтить что аббатъ Мореле, извѣстный политико-экономъ, членъ Французской Академіи (Mém. inédits de l’abbé Morellet, Paris 1822, II, 465), энергически протесту­етъ противъ этого изображенія, продиктованнаго Мармонтелю, полагаетъ онъ, Ламуаньйономъ, врагомъ Бріена. Въ осо­бенности возстаетъ онъ на обвиненія Бріена въ эгоизмѣ и жад­ности, и говоритъ что архіепископъ, напротивъ, отличался чрезвычайною щедростью и благотворительностію.

Мореле прибавляетъ что виною неудачъ Бріена была не столько неспособность сколько несчастное стеченіе трудныхъ обстоятельствъ. „Я спросилъ бы, говоритъ онъ, этихъ искус­никовъ которые теперь знаютъ что тогда надо было сдѣлать, что сдѣлали сами они, что сдѣлали столько мнимыхъ вели­кихъ людей возвѣщавшихъ столь вѣрные рецепты имѣющіе де спасти государство. Могу спросить ихъ какой могуще­ственный геній поднялся изъ нѣдръ нашего крушенія въ про­долженіе десяти лѣтъ, до эпохи 18 брюмера“ (когда Наполе­онъ разогналъ собраніе представителей).

Авторъ. Мореле въ извѣстной степени правъ въ томъ отношеніи что отсутствіе плана, непослѣдовательность были главною чертой правительственныхъ дѣйствій не только при Бріенѣ, но и послѣ него, во весь періодъ крушенія королев­ской власти. На это обстоятельство указываетъ Мунье (De l’influence. attr. aux philos. Paris, 1828; 90) говоря: „отсутствіе плана которое можно поставить въ упрекъ всему совѣту Лудовика XѴI есть одна изъ величайшихъ причинъ несчастій Франціи, о которой между тѣмъ наименѣе говорятъ. Коро­левская власть пала благодаря ряду слѣдовавшихъ одна за дру­гою противорѣчивыхъ мѣръ. Льстя надеждамъ всѣхъ партій, поочереди благопріятствуя имъ и покидая ихъ, правительство дѣлало тщетными всѣ усилія тѣхъ кто хотѣлъ ему служить и ободряло тѣхъ кто хотѣлъ его гибели. Всякое прави­тельство которое въ эпоху политической смуты не дѣй­ствуетъ быстро и энергически, не имѣетъ умѣнья или примирить между собою партіи, или связать себя съ одною изъ нихъ чтобы побѣдить или погибнуть вмѣстѣ, должно неизбѣжно пасть“.

Но непослѣдовательность Бріена была такихъ размѣровъ что онъ дѣлаетъ впечатлѣніе человѣка мечущагося изъ угла въ уголъ. Онъ вступилъ въ министерство при обстоятельствахъ лично для него благопріятныхъ: онъ былъ однимъ изъ вожа­ковъ собора въ борьбѣ съ Калономъ и назначеніе его было торжествомъ нотаблей. Но онъ не удовлетворилъ ни чьихъ ожиданій.

Онъ началъ съ того что торопливо приступилъ къ распу­щенію нотаблей, не давъ имъ даже констатировать состоянія финансовъ, что лишило бы парламенты возможности обра­титься къ правительству съ требованіемъ росписи доходовъ и расходовъ, какъ они немедленно сдѣлали. (Неккеръ, De lа rév. I, 26.) „Онъ хотѣлъ угодить двору, который, онъ видѣлъ, былъ утомленъ поведеніемъ нотаблей и тѣмъ значеніемъ какое они пріобрѣли своимъ сопротивленіемъ Калону. Онъ имѣлъ къ тому же не мало теоретическихъ идей которыя не­терпѣливо желалъ испробовать на дѣлѣ и не былъ увѣренъ чтобы нотабли раздѣлили его любопытство“.

Парламенты приняли наслѣдство оставленное нотаблями и почувствовали удвоенными свои силы для борьбы съ прави­тельствомъ. Опытъ съ нотаблями показалъ что при тог­дашнемъ общественномъ настроеніи ничто не могло такъ разсчитывать на общую поддержку какъ оппозиція пра­вительству. Нотабли собравшіеся при недовѣрчивомъ къ нимъ отношеніи общественнаго мнѣнія разошлись въ сі­яніи популярности именно потому что обозначилось ихъ противодѣйствіе правительству, а пріобрѣсти популяр­ность значило пріобрѣсти силу. Это обстоятельство намѣ­тило дальнѣйшій образъ дѣйствія парламентовъ и обра­тило ихъ болѣе или менѣе сдержанную оппозицію въ страст­ную борьбу. Наступилъ періодъ прямыхъ столкновеній. Явилось пагубное раздѣленіе власти на двѣ враждующія сто­роны, вступающія въ битвы, входящія въ договоры. Съ одной король съ его совѣтами и министрами, съ другой нація не имѣющая живаго выраженія, но именемъ кото­рой хочетъ дѣйствовать каждая сила въ странѣ могущая проти­водѣйствовать правительству. На первомъ планѣ парламенты, но, какъ увидимъ, далеко не одни парламенты. Скоро въ роли сопротивляющихся явятся дворянство, духовенство. Насту­паетъ періодъ страстей съ ихъ своеобразною логикой, совер­шенно отличною отъ логики сужденій. Первенствующія си­лы страны—правители, парламенты, дворяне, духовенство— всѣ дѣйствуютъ противъ истинныхъ своихъ интересовъ, под­готовляя свое крушеніе, къ торжеству силы медленно высту­пающей, почти еще не замѣтной, въ эпоху которую разсма­триваемъ. Эту силу мы назвали интеллигентнымъ разночин­ствомъ (будущее якобинство). Главная характеристика ея въ томъ что она не имѣетъ собственнаго вклада въ общемъ дѣлѣ, своей доли въ политическомъ капиталѣ, но чувствуетъ себя въ роли ходатая по чужимъ дѣламъ, адвоката въ обшир­номъ смыслѣ, живущаго чужими тяжбами.

Пріятель. Ходатаевъ этихъ уже можно тамъ и сямъ за­мѣтить въ годы предшествовавшіе революціи. „Въ 1788 году, говоритъ Малле дю-Панъ, я слышалъ какъ Маратъ на пуб­личной прогулкѣ читалъ и пояснялъ Contrat social при руко­плесканіяхъ восторженныхъ слушателей“ (Sainte-Beuve Caus. de lundi. IѴ, 365. Paris 1853, статья о Малле дю-Панѣ.)

Авторъ. Явленія которыми намъ предстоитъ заняться ясно свидѣтельствуютъ какъ могутъ быть въ заблужденіи цѣлые классы, какъ можетъ обманываться цѣлое общество, какъ слѣдовательно фальшиво ученіе о непогрѣшимости „мнѣнія“ и какъ осторожно и съ разумѣніемъ подлежитъ отно­ситься къ этому во всякомъ случаѣ важному фактору обще­ственной жизни.

Знамя мятежа поднимаютъ, по ироніи судьбы, тѣ группы и классы которыхъ первыхъ унесетъ революція. Правительство въ борьбѣ съ ними не усматриваетъ съ какой стороны гори­зонта идетъ гроза, спѣшитъ ей на встрѣчу и ускоряетъ ея приближеніе. Александръ Ламетъ, членъ Національнаго Со­бранія, говоритъ въ своей исторіи Конститюанты (Hist. de l’assembl. const.; цитата въ Mém. de Mirabeau, ѴI, 24): „Кто прі­училъ народъ собираться толпами и оказывать сопротивленіе? Парламенты. Кто въ провинціяхъ обнаружилъ наиболѣе вражды противъ королевской власти? Дворянство. Кто обнаружилъ наи­болѣе упрямства въ отказѣ придти на помощь государствен­ному казначейству и наиболѣе употребилъ лукавства чтобъ ускользнуть отъ общей тяготы? Духовенство. Такимъ обра­зомъ парламенты, дворянство, духовенство, и только парла­менты, дворянство и духовенство, вотъ кто на дѣлѣ объявилъ войну правительству и подалъ знакъ къ возстанію; народъ былъ только пособникомъ“.

Пріятель. Припоминаю что то же самое, отъ лица мож­но сказать революціи, говоритъ Камиль Демуленъ въ „рѣчи о политическомъ положеніи націи, произнесенной въ обществѣ друзей конституціи 21 октября 1791 года“.

„Да, господа, для того кто какъ я три года посвятилъ всѣ свои мысли Революціи, слѣдилъ ее не издали, а на мѣстѣ, вовсе не парадоксъ что народъ нисколько ея не требовалъ, что онъ не шелъ на встрѣчу свободѣ, а его вели… Чтобы здраво судить о нашемъ политическомъ состояніи не должно терять изъ виду что сколь ни много обязаны мы основате­лямъ нашей свободы, неспособность и грубыя ошибки аристо­кратовъ уже такъ высоко вывели ея фундаментъ что искус­ству патріотовъ ничего почти не оставалось дѣлать. Вспо­мните, господа, неспособность визиря Вержена, утѣснителя Женевы и освободителя Америки, заставившаго нашихъ сол­датъ переѣхать Океанъ чтобы, простите за выраженіе, ткнуть ихъ носомъ въ объявленіе правъ. А визирь Калонъ, столь впрочемъ тонкій, на которомъ теперь вертится контръ-революція, не онъ ли, среди общаго крика противъ его грабитель­ства, далъ націи точку соединенія въ собраніи нотаблей? А визирь Бріенъ развѣ не далъ обѣщанія созвать сословныхъ представителей въ отвѣтъ на предложеніе безсмысленное (stupide) въ устахъ Эпремениля, яростнѣйшаго изъ аристо­кратовъ? Кто не видитъ что именно аристократы за руку привели къ возстанію равнодушный народъ. Наконецъ и этотъ другой столбъ аристократіи, безумный баронъ Коппетъ (Неккеръ), развѣ не двинулъ двойнымъ представительствомъ сред­няго сословія со всею силой въ минуту когда Общественный договоръ (Contrat social) былъ у всѣхъ въ рукахъ… Корни на­шей свободы аристократическіе. Парижскій народъ былъ толь­ко орудіемъ революціи“ (Oeuvr. de Сат. Dumoulins, II, II, Paris 1874.)

Замѣчательно что самое слово аристократія, сдѣлав­шееся потомъ такимъ страшно обвинительнымъ наимено­ваніемъ въ противоположность патріотамъ, было въ пер­вый разъ въ обличительномъ смыслѣ употреблено правитель­ствомъ и вложено въ уста королю. Въ отвѣтѣ на представленіе парламента 17 апрѣля 1788 король говоритъ: „Еслибы парла­ментское большинство могло насиловать мою волю, то монар­хія стала бы аристократіей судебныхъ властей, столь же про­тивною интересамъ націи какъ и верховной власти“ (Arch. Parlem. I, 284.) „Судьи, говоритъ Прюдомъ (Hist. des révol, I, 101; Paris, 1824), обвиняли министровъ въ деспотизмѣ, министры бросили имъ упрекъ въ аристократіи, и упрекъ этотъ, столь часто потомъ повторявшійся, въ первый разъ вышелъ изъ устъ короля“. Подобнымъ образомъ, революціонное наимено­ваніе король Французовъ вмѣсто короля Франціи дано Фран­цузскому монарху духовенствомъ. Представленіе свое (Ег- герсъ, IѴ, 116) отъ 15 іюня 1788 года духовенство заключаетъ словами: „Слава вашего величества не въ томъ чтобы быть ко­ролемъ Франціи, но въ томъ чтобы быть королемъ Францу­зовъ; сердце вашихъ подданныхъ лучшее изъ вашихъ владѣній“. Авторъ. Послѣ распущенія нотаблей всѣ ожидали(Lacretelle, Histoire ѴI, 72) что Бріенъ устроитъ королевское засѣданіе Парижскаго парламента для внесенія въ сводъ законовъ всѣхъ разсматривавшихся въ собраніи нотаблей правительственныхъ предложеній съ тѣми измѣненіями какія найдено будетъ воз­можнымъ допустить. Въ особенности это было важно для поземельнаго налога, имѣвшаго коснуться привилегированныхъ классовъ. Въ засѣданіяхъ такого рода, по выслушаніи мнѣній, рѣшенія постановлялись волею короля, тогда какъ при обычномъ теченіи дѣлъ парламенты, въ случаѣ усмотрѣнныхъ затрудненій, останавливали занесеніе закона и дѣлали свои представленія. Чтобы побѣдить сопротивленіе, правительство прибѣгало къ формѣ королевскаго засѣданія, носившей наименованіе lit de justice. Въ засѣданіи такого рода король безъ преній объявлялъ призванному въ его присутствіе парламенту свою волю, и законъ немедленно заносился въ сводъ. Бріенъ избралъ путь обыкновенныхъ засѣданій и внесъ прежде всего постановленія о провинціальныхъ собраніяхъ, о натуральной повинности и о хлѣбной торговлѣ. Постановленія были занесены безъ со­противленія. Парламентъ высматривалъ непріятеля. Затѣмъ Бріенъ внесъ постановленіе о гербовомъ налогѣ касавшемся всѣхъ классовъ. Это повело къ первой стычкѣ. Парламентъ, предварительно внесенія, потребовалъ сообщенія росписи до­ходовъ и расходовъ. Было отвѣчено что предметъ этотъ разсматривался нотаблями и не входитъ въ кругъ занятій парламента. Это было сигналомъ къ рѣшительному дѣйствію.

Особенно замѣчательна система борьбы неожиданно при­нятая Парижскимъ парламентомъ. Парламентъ объявилъ что не въ правѣ вносить въ сводъ законовъ постановленія о налогѣ. Для утвержденія налога, говорилъ онъ, требуется согласіе націи въ лицѣ сословныхъ представителей, и если парламентъ доселѣ заносилъ такого рода постановленія въ сводъ, то дѣлалъ это неправильно, въ уступку велѣніямъ власти. Такимъ образомъ, для успѣха борьбы парламентъ отказывался ото всего своего прошлаго. Этотъ маневръ которымъ была куплена попу­лярность,—такъ что, по выраженію Мирабо, Франція не­постижимымъ образомъ сдѣлалась парламентскою,—нѣкото­рые современные свидѣтели называли прямо непонятнымъ, другіе усматривали въ немъ разчитанньій ходъ. „Трудно по­нять, говоритъ Безанваль (Mém. ed. Barrière, 301), какой былъ мотивъ подобнаго постановленія парламента, ибо парламентъ съ давнихъ временъ, во всѣхъ случаяхъ, подъ предлогомъ за­щиты народа, всегда искалъ какъ бы вмѣшаться въ управле­ніе; а тутъ повидимому принижалъ себя, требуя собранія со­словныхъ представителей, которое уничтожало его власть“. То же постановленіе Бертранъ Молевиль (морской министръ Лудовика XѴI въ 1791 году, а предъ революціей интендантъ въ Бретани, Mémoires, Paris, 1823, стр. 18) называетъ „не­постижимою ошибкой парламентовъ“ (faute à jamais inconce­vable que firent les parlements).

Пріятель. Какой въ самомъ дѣлѣ могъ быть расчетъ у парламентовъ желать созыва сословныхъ представителей? Сословное представительство необходимо должно было уда­лить ихъ на второй планъ, лишить всякаго законодательнаго значенія, какого они такъ добивались, въ лучшемъ случаѣ оставивъ за ними скромную роль чисто судебнаго учрежденія.

Авторъ. Старшіе, болѣе опытные члены такъ и разсу­ждали, но большинство, въ началѣ незначительное, было увле­чено желаніемъ произнести роковое слово: сословные пред­ставители (états généraux). Это слово, являвшееся устрашаю­щимъ по отношенію къ правительству, уже было произнесе­но Лафайетомъ въ совѣщаніяхъ нотаблей, высказано въ представленіяхъ нѣкоторыхъ провинціальныхъ парламентовъ и пользовалось большою популярностію у политикующей ча­сти общества. Произнося его парламентъ становился во главѣ либеральнаго движенія. Въ эту эпоху въ парламентѣ господ­ствовали горячія молодыя головы, „jeunes têtes bouillantes“, по выраженію Мармонтеля. Изъ нихъ одни, какъ Эпремениль, искренно увлекались заблужденіемъ что собраніе сословныхъ представителей вовсе не опасно для парламентовъ, что уничтоживъ деспотизмъ министровъ оно напротивъ еще болѣе укрѣпитъ значеніе парламентовъ. Когда говорили Эпременилю что парламентамъ придется дать отчетъ собранію представи­телей, онъ отвѣчалъ „что собраніе не преминетъ заключить тѣсный союзъ съ парламентами, что оно почувствуетъ необ­ходимость утвердить эти великія корпораціи, которыя будутъ наблюдателями за всѣмъ происходящимъ въ продолжительный промежутокъ отъ одного созыва до другаго, что парламентамъ откроется возможность противопоставить произволу не спорное какое-либо право, а право истекающее изъ чистѣйшаго источника“. (Lacretelle, Hist. ѴI, 183). Другіе, выставляя тѣ же аргументы, имѣли болѣе широкіе виды на имѣющій произой­ти переворотъ, открывавшій широкій путь честолюбію, а объ исключительныхъ интересахъ парламентской корпораціи не очень заботились. Многіе, какъ указываетъ маркизъ Булье въ своихъ запискахъ (Mém. du marquis de Bouillé, ed. Berville, et Barrière, Paris 1827, стр. 65), требовали собранія предста­вителей „въ увѣренности что члены магистратуры, въ боль­шомъ числѣ входя въ составъ дворянскаго сословія, будутъ на собраніи въ немъ господствовать краснорѣчіемъ и привыч­кой говорить публично. Еще болѣе льстили себя надеждою имѣть вліяніе въ среднемъ сословіи чрезъ второстепенныхъ членовъ судебной корпораціи, долженствующихъ, какъ дѣй­ствительно и случилось, наполнить собою составъ предста­вителей этого сословія и направлять ихъ. Духовенства не боя­лись; полагали что зависть и нерасположеніе внушаемыя бо­гатствами и привилегіями этого сословія лишатъ его вліянія и послужатъ въ его невыгоду, сравнительно съ двумя другими сословіями; а на второстепенное духовенство, долженство­вавшее имѣть численное преобладаніе, разсчитывали, ибо оно привыкло глядѣть на парламенты какъ на свою опору противъ власти высшаго духовенства, постоянно обращаясь къ судамъ чтобъ уйти отъ дисциплины и встрѣчая въ нихъ поддержку“. Нѣкоторые надѣялись что чрезъ собраніе пред­ставителей „парламентамъ или по крайней мѣрѣ привилеги­рованнымъ классамъ будетъ добыто постоянное и прямое участіе въ управленіи страной и что классы эти будутъ ограж­дены напередъ отъ мечтаній Тюрго или отчаянныхъ пред­пріятій Калона (замѣчаніе Эггерса въ его Denkwürdigkeiten der Fr. Revol., Kopengagen 1795, II, 304). „И нечего удив­ляться, прибавляетъ Эггерсъ, что парламентскіе члены могли такъ сильно ошибаться. При той блестящей роли какую они до сихъ поръ играли, при ощущеніи своей силы питаемой успѣхомъ борьбы съ правительствомъ, при незнакомствѣ со среднимъ сословіемъ, къ которому только немногіе изъ нихъ принадлежали, какъ могли они не считать себя необходимыми?“

Въ брошюрѣ Катехизисъ Парламентовъ, вышедшей въ 1788 году, можно видѣть какъ представляли себѣ образъ дѣй­ствій парламентовъ ихъ противники. Вотъ отрывокъ приво­димый въ Archives Parlent. (I, 580).

„Вопросъ. Что вы такое по своей природѣ?

Отвѣтъ. Мы королевскіе чиновники, на обязанности ко­торыхъ лежитъ давать судъ народу.

Вопросъ. Чѣмъ стремитесь вы сдѣлаться?

Отвѣтъ. Законодателями и слѣдовательно властителями въ государствѣ.

Вопросъ. Какъ можете вы сдѣлаться такими власти­телями?

Отвѣтъ. Захвативъ законодательную и исполнительную власть, мы не будемъ имѣть ничего что могло бы намъ про­тивиться.

Вопросъ. Какъ же вы думаете этого достичь?

Отвѣтъ. Мы будемъ имѣть особую политику съ коро­лемъ, съ духовенствомъ, съ дворянствомъ и съ народомъ.

Вопросъ. Какъ думаете вы вести себя, вопервыхъ, от­носительно короля?

Отвѣтъ. Мы постараемся отнять у него довѣріе націи, противодѣйствуя всѣмъ его велѣніямъ, увѣряя народы что мы ихъ защитники и для ихъ блага отказываемся заносить въ сводъ налоги.

Вопросъ. А не замѣтитъ ли народъ что вы отказывае­те въ налогахъ потому что вамъ самимъ пришлось бы пла­тить?

Отвѣтъ. Нѣтъ; ибо сдѣлаемъ поворотъ, говоря что только нація можетъ давать согласіе на налоги и потребуемъ созванія сословныхъ представителей.

Вопросъ. А если на ваше несчастіе король поймаетъ васъ на словѣ и сословные представители будутъ созваны, какъ вы тогда вывернетесь?

Отвѣтъ. Мы начнемъ дѣлать затрудненія по вопросамъ о формѣ и потребуемъ формы 1614 года.

Вопросъ. Зачѣмъ это?

Отвѣтъ. Ибо при этой формѣ среднее сословіе будетъ представлено судейскими (gens de loi) и это дастъ намъ пре­обладаніе.

Вопросъ. Но судейскіе васъ ненавидятъ.

Отвѣтъ. Ненавидятъ, за то боятся, и мы согнемъ ихъ подъ свою волю…“

Во всякомъ случаѣ главную роль въ парламентскомъ рѣ­шеніи требовать созыва представителей играло увлеченіе. Объ этомъ свидѣтельствуетъ уже характеръ лица бывшаго главнымъ двигателемъ предпріятія. Нѣсколько мѣсяцевъ этотъ неудержимый ораторъ, южной крови (онъ родился въ Пондишери) былъ популярнѣйшимъ человѣкомъ во Франціи. Онъ былъ герой минуты подходившей къ ея требовані­ямъ. Человѣкъ увлеченія, безъ чутья истины, умъ спо­собный поддаться, обману, и софизму. Достаточно вспомнить что Эпремениль страстно поддался шарлатанству Месмера и даже Каліостро, и былъ ихъ ревностнымъ адептомъ. Отсут­ствіе серіозной логичности соединялось съ замѣчательною способностью легко говорить и театрально воодушевляться собственною шумихой фразъ. Его тѣшили эффекты красно­рѣчія, и онъ искалъ препятствій чтобъ имѣть случай проявить шумную смѣлость слова. Но онъ былъ пѣвецъ по небольшой залѣ, и въ многолюдномъ, безпорядочномъ національномъ со­браніи, гдѣ требовались грудь и энергія Мирабо, его деликат­ный ораторскій талантъ съ небольшимъ запасомъ болѣе или менѣе тонкихъ эффектовъ, требовавшій любительской оцѣнки, не могъ производить дѣйствія. Онъ затерялся въ толпѣ. Но онъ оказался наиболѣе пригоднымъ орудіемъ въ самоубій­ственной войнѣ парламентовъ съ правительствомъ. „Его водили, говоритъ Лакретелъ (ѴI, 179), а казалось что онъ всѣхъ ведетъ… Этотъ глава оппозиціи былъ человѣкъ самый веселый, самый довѣрчивый, самый простой. Агитація его забавляла. Нужно было подумать что въ то время какъ онъ мутилъ всю Францію у него не было другой мысли какъ хорошо вывер­нуться изъ драматическаго положенія. Запальчиво выступая противъ двора, онъ почиталъ себя вѣрнѣйшимъ подданнымъ короля; компрометтируя интересы и самое существованіе своей корпораціи, онъ былъ въ то же время самый пылкій ея приверженецъ“. Старый членъ парламента, сказавшій въ отвѣтъ на горячія рѣчи Эпремениля: „Провидѣніе накажетъ за ваши пагубные совѣты исполнивъ ваши пламенныя желанія“, былъ правъ съ точки зрѣнія интересовъ корпораціи.

Іюль 1787 года прошелъ въ препирательствахъ съ прави­тельствомъ по поводу внесенныхъ имъ эдиктовъ. Отъ 6 до 24 іюля происходили пренія, составлялись представленія, получа­лись уклончивые королевскіе отвѣты. Роковое слово было произнесено въ засѣданіи 16 іюля въ формѣ каламбура. „Вы хотите финансовыхъ штатовъ, а нужны вамъ генеральные шта­ты“ (Vous demandez messieurs les états de recette et de dépen­se, et ce sont les états généraux qu’il vous faut), воскликнулъ одинъ изъ членовъ, аббатъ Сабатье. 24 іюля состоялось то замѣчательное представленіе въ которомъ парламентъ, отказы­вая въ занесеніи гербоваго налога, высказалъ ученіе о необхо­димомъ собраніи націи предварительно всякаго новаго налога. Идея созыва сословныхъ представителей прошла въ парла­ментѣ не безъ затрудненій и въ началѣ незначительнымъ чи­сломъ голосовъ. Когда рѣшено было наконецъ выказать такое желаніе, изъ двухъ редакцій представленія избрана была умѣрен­нѣйшая—Феррана, и отклонена болѣе рѣзкая — Эпремениля. Представленіе 24 іюля 1787 года заслуживаетъ большаго вни­манія по тому тону съ какимъ парламентскіе вожаки сочли возможнымъ обратиться къ верховной власти въ странѣ съ неограниченнымъ монархическимъ правленіемъ. Возможность такого тона—одно изъ яркихъ свидѣтельствъ паденія власти.

Представленіе это находимъ въ сборникѣ Эггерса (II, 418 стр., въ Arch. parlem., его нѣтъ).

Пріятель. Ужъ тонъ послѣднихъ мнѣній въ собраніи нотаблей былъ рѣзко оппозиціонный. Правительство, вымали­вая одобреніе предположенныхъ налоговъ, торжественно обѣ­щало сокращеніе издержекъ на 40 милліоновъ ливровъ. Но это не было поставлено ему въ заслугу, а вызвало новыя декламаціи о экономіи вообще. „Народы, говорится въ представленіи бюро герцога Пантьевра (Penthièvre), подавлены сборами, а госу­дарство не становится богаче…. Что можетъ возвратить ему благосостояніе и старый блескъ? Экономія, не та эконо­мія которая довольствуется преходящею реформой и даетъ минутное утѣшеніе удрученнымъ горемъ народамъ, но та ко­торая, будучи возведена въ принципъ управленія, прости­рается на всѣ предметы расхода не представляющіе без­условной необходимости. Вѣрноподанное чувство не поз­воляетъ намъ скрыть отъ вашего величества что народъ столько разочаровавшійся въ своихъ надеждахъ, многочи­сленный народъ, приношенія коего, орошенныя его потомъ и слезами, поддерживаютъ изобиліе и наслажденіе столицы и двора, ваша вѣрная и покорная нація, судьбы коей покоятся въ рукахъ вашего величества, будутъ приведены въ отчаяніе если экономія не сдѣлается главнымъ средствомъ уврачевать зло какимъ поражено государство“…. Рекомендуется, замѣча­етъ Родо (La France avant la rév., 169), экономіей покрыть го­дичный дефицитъ во 140 милліоновъ, то-есть уменьшить чуть не вдвое государственныя издержки. Какъ будто это было возможно. Бюро графа д’Артуа требовало опубликованія со­кращеній, „дабы предметы коихъ они коснутся были явствен­но означены, и публичность объявленія стала нѣкоторымъ образомъ охраной прочности таковыхъ сокращеній“. Такъ не­довѣрчиво относились нотабли къ торжественнымъ заявлені­ямъ власти.

Авторъ. Представленіе парламента отличается духомъ высокомѣрнаго поученія, производящаго особенное впечатлѣ­ніе если вспомнимъ что оно идетъ отъ парламентской молодежи, юныхъ совѣтниковъ считающихъ себя мужами Плутарха, увлеченныхъ желаніемъ борьбы съ „деспотизмомъ“, не грозив­шей имъ при слабости правительства никакою серіозною опас­ностію, но дававшей популярность, сдѣлавшуюся въ ту эпоху главною приманкой для честолюбій всякаго рода.

„Государь, говорится въ представленіи, вашъ парламентъ повергаетъ къ подножію трона и свои почтительныя моленія, и справедливыя тревоги народовъ. Одно прочтеніе объявленія о гербовомъ сборѣ поразило его глубокимъ смущеніемъ. Послѣ пяти лѣтъ мира, послѣ постепеннаго увеличенія доходовъ на сто тридцать милліоновъ менѣе чѣмъ въ тринадцать лѣтъ, казалось бы самое слово налоги не должно быть произно­симо благодѣющимъ монархомъ какъ развѣ для того чтобы смягчить ихъ тягость или уменьшить число. И между тѣмъ въ эту-то эпоху, государь, возвѣщаютъ намъ о новыхъ нало­гахъ и предлагаютъ одинъ изъ разорительнѣйшихъ. Первое раждающееся размышленіе спросить: да какое же нынѣшнее состояніе финансовъ? Каково же должно быть послѣднее управленіе, если зло котораго оно источникъ требуетъ по­добнаго средства? Ваше величество припомните съ какой точки зрѣнія представляли вамъ въ 1784 и 1785 годахъ состояніе казны. Казалось или точнѣе хотѣли показать что близко время освобожденія отъ обязательствъ, а между тѣмъ никогда казна не была такъ обременена долгами. Парламентъ дѣлалъ тщетныя усилія вывести истину на свѣтъ. Но было слиш­комъ много интереса скрывать ее отъ вашего величества. Всѣ представленія парламента были безполезны. Умѣли даже внушить вашему величеству сомнѣніе относительно чистоты его намѣреній. Избытокъ зла вынудилъ наконецъ изслѣдовать его размѣры. Нотабли созванные по повелѣнію вашего величе­ства приподняли завѣсу которая скрывала эту администрацію. Тотчасъ всѣмъ глазамъ представилось страшное зрѣлище. Открылась громадная пустота. Стали искать какъ бы ее на­полнить… Таково, государь, послѣдствіе претящихъ общему чувству (qui semblent contredites par un sentiment universel) назначеній въ управленіи, для котораго чистѣйшія руки и тѣ недостаточны.. Таковъ великій, но печальный, при­мѣръ указывающій государямъ до какой степени должны они уважать общественное мнѣніе, рѣдко могущее ошибаться, ибо рѣдко люди въ совокупности (les hommes rassemblés) обна­руживаютъ или получаютъ впечатлѣнія противныя истинѣ“.

Пріятель. Сколько зла принесло и не одной Франціи это ученіе о коллективной непогрѣшимости какое проповѣдывалъ парламентъ!

Авторъ. Подобно нотаблямъ, парламентъ указываетъ на сокращеніе расходовъ какъ на главное средство испра­вленія финансовъ и съ упрекомъ обращается къ королю. „Еслибы ваше величество знали истинное состояніе финан­совъ, нѣтъ сомнѣнія, не предприняли бы этихъ громадныхъ по­строекъ, не дозволили бы разорительныхъ даровъ прикры­тыхъ именемъ обмѣновъ; въ особенности не потерпѣли бы ужасающей легкости бланковъ (acquits-comptant), этого смер­тельнаго яда всякой администраціи“. Обѣщанное сокращеніе на сорокъ милліоновъ и на парламентъ не произвело ожидав­шагося впечатлѣнія. „Вмѣсто предложенныхъ сорока милліо­новъ, ваше величество легко могли бы довести сокращеніе до двойнаго количества“. Намекается главнымъ образомъ на из­держки двора. „Есть, государь, почтенная экономія. Царскія лишенія которыя не только не уменьшаютъ блескъ трона, но еще увеличиваютъ его достоинство. Монархъ всегда великъ когда подданные счастливы, и зрѣлище счастія цѣлаго народа есть самая внушительная пышность, повсюду возбуждающая удивленіе и признательность. Этихъ реформъ, сокращеній о коихъ столько разъ ходатайствовали ваши парламенты, коихъ требовали нотабли и кои были обѣщаны ихъ справедливой настойчивости, Ждетъ несчастный земледѣлецъ, орошающій слезами свои поля, содѣйствующія столькимъ безполезнымъ тратамъ прежде чѣмъ доставить средства существованія сѣю­щему. Ихъ ждетъ рабочій, еще болѣе несчастный, имѣющій только руки для себя и семьи, лишенный необходимаго, беру­щій со своей бѣдности чтобъ удовлетворить нуждамъ госу­дарства. Государь, эти несчастные—Французы, они люди“…

Любопытенъ этотъ тонъ задора и преувеличеній въ декламаціяхъ партіи парламентской молодежи. Правительственный замыселъ состоитъ въ томъ чтобы, не отягчая низшіе классы, наложить нѣкоторыя тягости на привилегированныя сословія. Борьба парламента была въ сущности борьба за присвоенныя права и за привилегіи. Съ точки зрѣнія либерализма, прави­тельство, вступившее, къ тому же весьма серіозно, на путь экономіи, было несравненно либеральнѣе парламентовъ. И между тѣмъ оно было предметомъ поруганія тогда какъ парла­менты превозносились. Весь интересъ сосредоточивался на борьбѣ съ правительствомъ.

Пріятель. Прибавь что эти сентиментальныя фразы о слезахъ земледѣльца и потѣ рабочаго говоритъ тотъ самый парламентъ который столько разъ держалъ совсѣмъ иныя рѣчи. Какъ возставалъ онъ, напримѣръ въ 1776 году, по случаю эдик­та предложеннаго Тюрго объ обращеніи дорожной барщины въ денежную повинность. Парламентъ доказывалъ что „личная служба духовенства состоитъ въ обученіи, богослуженіи и дѣ­лахъ милосердія; дворянство жертвуетъ кровью для защиты го­сударства и предстоитъ на царскихъ совѣтахъ; третій же классъ, который не можетъ оказывать подобной особой заслуги, ис­полняетъ долгъ взносами, прилежаніемъ и тѣлеснымъ тру­домъ“. Обратить дорожную повинность въ денежную значитъ де возложить ее и на тѣхъ которые всегда были отъ нея сво­бодны. „Не будетъ никакой разницы между подданными. Духовенство и дворянство подвергнутся барщинѣ, ибо, что рѣшительно все равно, денежная повинность имѣющая замѣ­нить барщину падетъ и на нихъ. А должны ли всѣ подданные быть смѣшаны?… Не выйдетъ ли что когда вздумается обра­тить эту денежную повинность въ натуральную, можно бу­детъ дворянъ принудить къ барщинѣ? и т. д.“. Вотъ какъ ревниво защищались привилегіи (Eggers, II, 301).

Авторъ. Осторожно переходитъ парламентъ къ главному пункту представленія редижированному партіей благоразумія. Лудовикъ XIѴ, указываетъ парламентъ, ввелъ налогъ—сборъ одной десятой (dixième). Парламентъ занесъ этотъ налогъ въ сводъ принявъ въ соображеніе что онъ долженъ имѣть лишь временное значеніе, а положеніе государства не допускало от­срочки. „Иначе онъ сказалъ бы…

Пріятель. Это при Лудовикѣ-то XIѴ, который входилъ въ парламентъ въ охотничьемъ костюмѣ и съ хлыстомъ въ рукахъ и приказывалъ заносить свои распоряженія.

Авторъ. …„сказалъ бы что только нація созванная въ собраніе сословныхъ представителей (réunie dans les états généraux), можетъ дать необходимое согласіе для постояннаго налога; что парламентъ не имѣетъ права замѣнять это со­гласіе своимъ, а еще менѣе свидѣтельствовать о таковомъ согласіи, когда ничто его не подтверждаетъ. Уполномоченный государемъ возвѣщать его волю народамъ, онъ никогда не былъ уполномоченъ народомъ замѣщать его собою. Вотъ что парламентъ беретъ почтительную свободу высказать вашему величеству… Только нація ознакомленная съ истиннымъ положеніемъ финансовъ можетъ искоренить великія злоупотреб­ленія и доставить великіе рессурсы. Вамъ, государь, было пред­оставлено возобновить національныя собранія, возвеличив­шія царствованіе Карла Великаго, изгладившія несчастія ко­роля Іоанна, содѣйствовавшія вмѣстѣ съ парламентомъ воз­становленію Карла ѴII на тронѣ. Нотабли приготовили націю къ возстановленію права великой и благо родной цензуры, какую она столь часто обнаруживала по отношенію къ самой себѣ, и къ тѣмъ невѣроятнымъ жертвамъ (sacrifices incroyables) ко­торыя кажутся ей легкими, когда онѣ испрашиваются чув­ствительнымъ монархомъ (par un monarque sensible) и тре­буются дѣйствительною нуждой. Парламентъ думаетъ что пришла минута высказать предъ вашимъ величествомъ жела­ніе продиктованное чистѣйшимъ усердіемъ. Да, государь, мо­нархъ Франціи никогда не можетъ быть такъ великъ какъ посреди своихъ подданныхъ. Нечего опасаться избытка ихъ любви, нечего брать предосторожности противъ предложеній которыя были бы выше средствъ исполненія. Все выиграетъ отъ такого созыва. Въ ожиданіи счастливой и желанной ми­нуты когда ваше величество удостоитъ оказать это благодѣя­ніе націи, вашъ парламентъ умоляетъ съ самою почтитель­ною и живѣйшею настойчивостію отмѣнить объявленія о гер­бовомъ сборѣ, совершенно недопустимомъ, одно извѣщеніе о которомъ произвело общее огорченіе въ королевствѣ, а испол­неніе повергло бы въ трауръ“.

Король при представленіи перваго президента высказалъ свое огорченіе и хотѣлъ дать рѣзкій отвѣтъ, но смягчился, и отвѣтъ его дошелъ въ парламентъ въ уклончивой формѣ. „Я разсмо­трю внимательно представленіе парламента о гербовой пош­линѣ и сообщу мою волю“. Упоминалось о внесеніи новаго эдикта касательно поземельнаго налога, вопросъ о сословномъ. представительствѣ обойденъ молчаніемъ. Между тѣмъ слухи о происходящемъ въ парламентѣ распространялись всюду, парламентъ печаталъ свои опредѣленія, они читались напере­рывъ. „Парламентъ въ нѣсколько дней возвратилъ себѣ ста­рую популярность“. (Roquain, 447.) Движеніе не ограничилось Парижскимъ парламентомъ, провинціальные слѣдовали при­мѣру столичнаго.

---

[i] Toute opinion meurt impuissante ou frénétique, si elle n’est logée dans une assemblée qui lui rend pouvoir, la munit d’une volonté, lui attache une langue et des bras. C’est et ce sera toujours par des corps légaux ou illégaux qu’arrivent et arriveront les révolutions.

Русскій Вѣстникъ, 1881

Visits: 0

Авторъ. Ты ставилъ вопросъ почему собраніе именитыхъ людей страны богатой умственными силами, вмѣсто того чтобъ укрѣпить тронъ и водворить порядокъ, сдѣлалось роковымъ шагомъ къ революціонному крушенію.

Пріятель. Да, мнѣ представлялось что еслибы въ собра­ніи воспреобладали великодушныя стремленія, были забыты эгоистическіе и сословные расчеты, и оно явилось дѣйствитель­нымъ выразителемъ націи, въ сущности преданной монархи­ческому началу, то крушеніе было бы, можетъ-быть, устра­нено.

Авторъ. Сколько-нибудь внимательное разсмотрѣніе эле­ментовъ собранія должно разсѣять эту иллюзію, ибо иллюзіей всегда оказываются расчеты принимающіе въ соображеніе не дѣйствительныхъ людей, а такихъ какими, въ виду данной цѣли, желательно ихъ видѣть. Не могли ли бы нотабли, говоришь ты, явиться истинными выразителями націи? Выразителями чего? Мнѣнія націи? Но что значитъ это мнѣніе? Преоблада­ющій говоръ минуты, не прочный, зависящій отъ вѣтра, или сознаніе интересовъ страны? Но интересъ становится дѣя­тельною силой когда онъ есть свой интересъ, эгоистическій— личный или корпоративный, сословный. Бываютъ случаи, и великіе, свободнаго пожертвованія своимъ интересомъ, но случаи эти бываютъ не по заказу и теоретическому расчету. Калонъ не былъ впрочемъ настолько наивенъ чтобы строить планы на предполагаемомъ великодушіи. Его отважные поли­тическіе расчеты были практическаго характера. Его роковая иллюзія была въ томъ что онъ легкомысленно не оцѣнилъ важности шага на который склонилъ короля.

Короля увлекла идея призвать къ содѣйствію обществен­ныя силы и ва нихъ опереться. Но какія же были эти силы, въ которыхъ монархическая власть могла найти для себя дѣйствительную опору? Силы эти были вѣрное дворянство и преданный народъ. Не на народъ въ тѣсномъ смыслѣ могъ опереться король въ собраніи нотаблей. Это было собраніе привилегированныхъ классовъ. Когда потомъ наступила пора новой иллюзіи: непосредственнаго обращенія ко всей націи въ лицѣ избранныхъ ею представителей, то „народъ“ и „націю“ замѣстилъ собою поднявшійся классъ интеллигентныхъ разночинцевъ, сдѣлавшій революцію. На дворянство? Но дворянское сословіе утратило политическое значеніе и не было надежною политическою силой. Наиболѣе могущественною силой являлось духовенство. Могъ ли на него опереться ко­роль?

Духовенство составляло сильную талантами, опытную по­литически корпорацію. Воспитаніе католическаго духовен­ства, устройство монашескихъ орденовъ давали возможность крупнымъ талантамъ съ какой бы ступени они ни вышли подняться до вершинъ іерархіи. Съ другой стороны, въ ря­дахъ высшаго духовенства было много представителей знат­нѣйшихъ родовъ Франціи. Духовенство владѣло огромными богатствами, имѣло свои политическія собранія, привыкло держать себя какъ сила независимая, какъ нѣкоторое госу­дарство въ государствѣ. Въ формахъ смиренія обнаруживало значительное властолюбіе. Оно могло быть и сильнымъ дру­гомъ и еще болѣе сильнымъ врагомъ. Интересы его были тѣсно связаны съ интересами монархіи. Тронъ и алтарь всегда считались въ неразрывной связи. Но какъ нравствен­ный авторитетъ, сословіе духовенства большой опоры оказать не могло, ибо сила его надъ умами была поколеблена. Какъ политическому сословію, ему предлагалось поступить­ся своими интересами. Но для этого требовались болѣе силь­ныя побужденія чѣмъ планы министра не внушавшаго до­вѣрія. Возможность паденія монархіи не приходила и на мысль. Присоединилось важное обстоятельство: сословіе утра­тило внутреннюю правду, преобладающею силой въ верхнемъ слоѣ его стало лицемѣріе. Въ рядахъ высшаго духовенства, какъ тогда говорили, было нѣсколько іерарховъ глубоко вѣ­рующихъ, но лишенныхъ политическихъ талантовъ, и было нѣсколько талантовъ, но не вѣрующихъ (Мармонтель). Одинъ изъ главныхъ политическихъ предводителей корпораціи, архіепископъ Ломени де-Бріенъ, занявшій потомъ мѣсто Ка­лона, смѣялся надъ чудесами и не безъ основанія подозрѣвался въ невѣріи. Когда нѣсколько лѣтъ тому назадъ былъ вопросъ о назначеніи его архіепископомъ Парижа, король не далъ согла­сія, говоря: „надо по крайней мѣрѣ чтобы архіепископъ па­рижскій вѣрилъ въ Бога“. И не одинъ Бріенъ былъ еписко­помъ и христіаниномъ только по имени.

Правительство не могло опереться въ собраніи нотаблей и на президентовъ парламентовъ. Люди сами по себѣ строго монархическаго образа мыслей, они въ то же время были предсѣдателями собраній боровшихся съ правительствомъ и не могли не понимать что самое собраніе нотаблей было сдѣлано чтобы побѣдить сопротивленіе парламентовъ и провести новые законы при поддержкѣ созваннаго собора име­нитыхъ людей.

Оставалось дворянство какъ сословіе. Но именно какъ сословіе, дворянство утратило политическое значеніе и не было политическою силой. Оно не имѣло даже своихъ собраній какъ имѣло ихъ духовенство, какъ имѣетъ ихъ дворянское сословіе, напримѣръ, у насъ. Интересы дворянства были самымъ тѣснымъ образомъ связаны съ интересами короны, но сознанія этихъ интересовъ не было, ибо въ сословіи не было политическаго воспитанія. Дворяне были придворные, военные, администра­торы, предсѣдатели и отчасти члены парламентовъ и нако­нецъ частныя лица. Они дорожили своими привилегіями и главнымъ образомъ наиболѣе суетными, оскорблявшими дру­гія сословія; но какъ политическую силу себя не сознавали и дѣйствовали въ интересѣ другихъ. Сознавали себя какъ касту высшаго происхожденія, что могло только вредить су­ществующему порядку, и не сознавали себя политическою силой, что могло быть для государства полезно. Говоря о политическомъ легкомысліи французскаго общества предъ революціей, надо главнымъ образомъ имѣть въ виду дворян­ское сословіе.

„Каждый вечеръ, говоритъ Веберъ, члены отъ духовенства собирались у архіепископа Нарбонскаго. Давали отчетъ о томъ что происходило утромъ и устанавливали мнѣнія какія высказывались на слѣдующій день. Маркизъ де-Лафайетъ, ревнуя за дворянство къ такому преобладанію духовенства и нетерпѣливо желая играть роль въ мирное время, подобно тому какъ блестяще игралъ ее на войнѣ, тщетно старался образовать подобный центръ соединенія для дворянъ. Члены парламентовъ держали малыя, таинственныя совѣщанія у хранителя печатей (Миромениля, врага Калона), мало гово­рили въ бюро, болѣе наблюдали чѣмъ высказывались и явно приберегали себя для времени когда придетъ ихъ чередъ, то- есть когда рѣшенія собранія поступятъ для внесенія въ спи­сокъ законовъ (enregistrement). Представители средняго со­словія не знали другъ друга“.

По желанію короля, Калонъ имѣлъ совѣщаніе съ пятью главными прелатами. Они соглашались съ началомъ равномѣр­наго распредѣленія налоговъ, но рѣшительно отклоняли какія- либо перемѣны во внутреннихъ распорядкахъ относительно управленія обширными имуществами духовенства. Въ общемъ министръ встрѣтилъ въ нихъ противодѣйствіе. „Владыко (monseigneur), обратился онъ къ архіепископу Тулузскому Бріену (Веберъ, I, 159): дайте мнѣ перемиріе на время со­бранія нотаблей. Будемъ принадлежать только королю и го­сударству. Можетъ ли кто не содрогнуться если предприня­тое дѣло не удастся. Это послѣднее прибѣжище. Я говорилъ и повторялъ королю что оно можетъ спасти государство, мо­жетъ и погубить. Надо или не предпринимать, или уже испол­нить. Король пока твердъ, но его можно поколебать и насту­питъ общій пожаръ (on mettra tout en combustion). Вступимъ въ договоръ. Поддержите мой планъ и потомъ возьмите мое мѣсто“. Бріенъ съ усмѣшкою опровергалъ несправедли­вое де предубѣжденіе министра. Архіепископъ Нарбонскій былъ откровеннѣе. „Вы хотите войны, сказалъ онъ Калону. Будете имѣть ее съ вашей стороны рѣшительную, но прямую и открытую. По крайней мѣрѣ вы идете прямо подъ ударъ“. „Владыко, возразилъ Калонъ, продолжая глядѣть на архіе­пископа Тулузскаго,—я усталъ отъ ударовъ наносимыхъ мнѣ сзади и рѣшился вызвать ихъ съ лица“. Тѣмъ совѣщаніе и кончилось.

Нотабли раздѣлились на семь бюро, каждое подъ предсѣ­дательствомъ какого-либо члена королевской фамиліи, и при­ступили къ разсмотрѣнію предложенныхъ плановъ. Первое высказанное требованіе было чтобы министръ представилъ подробный бюджетъ доходовъ и расходовъ, который далъ бы возможность судить о размѣрахъ зла и соотвѣтственно взвѣ­сить предложенныя средства къ его устраненію. Первое сло­во Калона было: „эти господа слишкомъ любопытны“. Офи­ціальный, хотя и не прямой отвѣтъ онъ далъ въ рѣчи про­изнесенной въ третьемъ засѣданіи 12 марта 1787 года, при представленіи нотаблямъ мемуаровъ втораго отдѣла. Упомя­нувъ (Arch. parlem., I, 208) что представленныя нотаблями замѣчанія относительно мемуаровъ перваго отдѣла, сдѣлан­ныя при обсужденіи ихъ въ бюро, прочтены королемъ и бу­дутъ обсуждаться въ его совѣтѣ, Калонъ прибавилъ: „король съ удовольствіемъ видѣлъ что вообще убѣжденія ваши согласуются съ его началами; что проникнувшись духомъ по­рядка и благодѣтельными намѣреніями направляющими всѣ его виды, вы показали себя воодушевленными желаніемъ содѣй­ствовать къ усовершенствованію ихъ исполненія; что вы изы­скивали трудности какими это исполненіе можетъ быть окру­жено единственно съ цѣлью ихъ избѣгнуть и наконецъ что возраженія вамъ представляемыя и которыя преимущественно касаются формъ не противорѣчатъ существеннымъ пунктамъ цѣли какую поставилъ себѣ его величество: улуч­шить финансы и облегчить его народъ чрезъ устраненіе зло­употребленій“.

Заявленіе министра вызвало бурю. Борьба сдѣлалась от­крытою.

Пріятель. Въ это время появилась и ходила изъ рукъ въ руки знаменитая каррикатура такъ описанная Гриммомъ (Corresp. 10, 206). „Нѣкоторые увѣряютъ что на этихъ дняхъ видѣли каррикатуру изображающую толстаго фермера на зад­немъ дворѣ, окруженнаго курами, пѣтухами, индѣйками и проч. Внизу прибавленъ небольшой діалогъ.

Фермеръ. Друзья мои, я собралъ васъ чтобъ узнать подъ какимъ соусомъ угодно вамъ быть скушанными.

Одинъ изъ пѣтуховъ (топыря гребень). Да мы вовсе не хотимъ быть съѣденными.

Фермеръ. Вы удаляетесь отъ вопроса.

Авторъ. Въ промежутокъ между третьимъ засѣданіемъ 12 марта и четвертымъ 29, бюро составили свои рекламаціи и настаивали чтобы рекламаціи эти были занесены въ прото­колъ засѣданія 12 марта непосредственно за рѣчью министра. Разрѣшеніе было дано королемъ. „Изъ нѣкоторыхъ выраже­ній министра, читаемъ въ рекламаціи перваго бюро, можно вывести будто бы мнѣнія бюро отличаются отъ мемуаровъ ему сообщенныхъ только по вопросамъ формы, а не въ су­щественныхъ пунктахъ. Принимая во вниманіе какъ важно чтобы мнѣнія бюро были сохранены въ ихъ точности, бюро считаетъ необходимымъ заявить что его сужденія относи­тельно провинціальныхъ собраній касаются всей сово­купности устройства этихъ собраніи, а не подробностей формы; что признанная бюро невозможность поземельнаго налога натурой не повела его къ выраженію какого-либо мнѣнія о поземельномъ налогѣ вообще, безъ предварительнаго получе­нія необходимыхъ сообщеній которыя могли бы уяснить его необходимость, размѣры и продолжительность“. Четвертое бюро находило „устройство провинціальныхъ собраній въ прямомъ противорѣчіи съ основнымъ началомъ монархическаго строя“. „Предлагаемое смѣшеніе трехъ сословій, поясняло пятое бюро, разрушаетъ іерархію необходимую для поддержки авто­ритета монарха и существованія монархіи“. Шестое бюро оказавшееся весьма рѣзкамъ въ преніяхъ,—гренадеры Кон­ти, какъ звали его членовъ (Веберъ, 1, 166), кратко требова­ло представленія счетовъ расхода и прихода за 1786 и 1787 годы.

Несмотря на борьбу, въ которой, по общему призванію, Калонъ защищалъ свои проекты съ замѣчательною силой таланта, особенно обнаружившагося на общемъ комитетѣ у старшаго брата короля, возможность соглашенія между правительствомъ и нотаблями, по мнѣнію Вебера, не была еще утрачена. Старшій братъ короля (въ послѣдствіи король Лудовикъ ХѴIII) составилъ примирительный мемуаръ, сообщенный по бюро и встрѣтившій почти общее одобреніе. Предлагалось согласиться на образованіе провинціальныхъ собраній и когда организуются собрать ихъ мнѣнія относи­тельно наименѣе обременительной формы налоговъ; пока же поддержать правительство во временныхъ его мѣропріятіяхъ,

Пріятель. О характерѣ вообще дѣйствій старшаго брата короля въ мемуарахъ Монбаре есть такое любопытное упомцнаніе. Принцъ въ ранней еще молодости, повѣряя Монбаре свои планы и говоря что ему навсегда предстоитъ пас­сивная роль, замѣтилъ: „Я осужденъ навсегда думать какъ братъ и долженъ выучиться всегда ставить ногу на то мѣсто съ котораго онъ только-что удалилъ свою“.

Авторъ. Мелькнувшее было соглашеніе мгновенно раз­рушилось. Его разрушили, по выраженію Вебера, двѣ стра­ницы прибавленныя Калономъ къ напечатаннымъ имъ во всеобщее свѣдѣніе его мемуарамъ. Онъ и на этотъ разъ, по­добно какъ и въ своей первой рѣчи, не сдержался въ пре­дѣлахъ умѣренности и прибавилъ къ мемуарамъ „предувѣ­домленіе“, которое было принято какъ обвиненіе нотаблей и возбужденіе противъ нихъ, средняго сословія. „Калонъ, го­ворить о томъ же Безанваль (Mém. 11, 217), своимъ необду­маннымъ поступкомъ сдѣлалъ что пламя запылало съ большею яростью чѣмъ когда-либо. До этого времени публикѣ не были сообщены ни мемуары представленные нотаблями, ни мнѣнія ихъ бюро объ этихъ мемуарахъ. Калонъ изъ близорукаго отмщенія распорядился допечатать свои мемуары. И чтобы довершать нападеніе прибавилъ объявленіе въ которомъ подъ личиною умѣренности указывалъ что надо винить нотаблей если король задержанъ въ задуманномъ имъ облегченіи народа. Боясь что писаніе это распространится не довольно скоро и желая распространить его повсюду, онъ отправилъ его по всѣмъ приходскимъ священникамъ, чтобъ этимъ спо­собомъ довести до общаго свѣдѣнія народа. Легко понятъ какое возбужденіе и какое негодованіе произвело это у лю­дей которымъ нуженъ былъ только поводъ. На другой же день всѣ бюро прервали всѣ дѣла чтобы заняться этимъ близко ихъ касавшимся. Единогласно постановили просить у короля позволенія опубликовать ихъ постановленія. Не остановились на этомъ, стали перебирать управленіе Кало­на“. Лафайетъ…

Пріятель. Непремѣнно этотъ интриганъ!

Авторъ. …поддерживаемый епископомъ Лангрскимъ вы­далъ обличительное писаніе, подъ которымъ поставилъ свое имя и въ которомъ выставлялъ двѣ предпринятыя минист­ромъ сдѣлки какъ свидѣтельство хищенія и лихоимство. „Вы­ходка Лафайета обратилась впрочемъ противъ него, такъ какъ обличеніе было совершенно бездоказательно и основы­валось на слухахъ“.

Пріятель. Любопытно прочитать это „возжегшее пламя“ объявленіе Калона.

Авторъ. Въ Archives parlementaires нѣтъ этого доку­мента. Я рылся чтобъ отыскать его. Нашелъ въ нѣмец­комъ сборникѣ Эгерса (Denklwürdigkeiten der französischen Revolution von Chr. Eggers, Kopenhagen, 1795. T. II, 180). Онъ оказался также помѣщеннымъ къ концѣ сочиненія Ка­лона De l’état de la France (Londres 1790). Вотъ этотъ до­кументъ съ небольшими сокращеніями: „Мемуары эти были составлены исключительно для нотаблей и первоначально были вручены имъ и имъ однимъ. Было справедливо чтобъ изложеніе видовъ короля о которыхъ спрашивались ихъ за­мѣчанія было представлено исключительно ихъ разсмотрѣнію прежде чѣмъ быть доведеннымъ до свѣдѣнія публики, и чтобъ они могли спокойно составить свое мнѣніе среди ихъ бюро, не будучи ни предупреждаемы, ни возмущаемы мнѣніемъ извнѣ приходящимъ. Но распространились слухи и предпо­ложенія способные ввести народъ въ заблужденіе. А потому необходимо ознакомить его съ истинными намѣреніями ко­роля. Время указать ему все добро какое его величество хо­четъ для него сдѣлать и разсѣять безпокойство какое хотѣли ему внушить. Заговорили объ увеличеніи налоговъ: будто бы имѣются въ виду новые. Слова нѣтъ объ этомъ. Король единственно чрезъ устраненіе злоупотребленій и введеніе бо­лѣе точнаго порядка взиманія намѣревается увеличить до­ходы казны, какъ того требуютъ государственныя нужды, и об­легчить его подданныхъ сколько позволяютъ обстоятельства… Прочитавъ мемуары, всякій убѣдится что планы принятые его величествомъ суть тѣ самые какимъ давно дана санкція общества (sanctionnés depuis longtemps par le public): провин­ціальныя собранія изъ представителей всѣхъ собственниковъ для распредѣленія сборовъ; равномѣрное распредѣленіе позе­мельнаго налога на всѣ имущества безъ исключенія; уплата долга духовенства дабы оно наравнѣ со всѣми подданными ко­роля участвовало въ общественныхъ тяготахъ и проч. (пере­числяются остальныя мѣры)… Въ цѣломъ, результатъ предла­гаемыхъ мѣръ долженъ быть тотъ что наконецъ установится равновѣсіе между доходами и расходами и окажется на трид­цать милліоновъ облегченіе для народа, не говоря объ отмѣнѣ третьей двадцатой. Какія затрудненія могутъ перевѣсить эти выгоды? Какой можетъ быть поводъ къ безпокойству? Бу­дутъ платить болѣе. Конечно: но кто? Тѣ которые платили недостаточно. Они будутъ платить въ справедливой пропор­ціи и никто не будетъ обремененъ. Привилегіи будутъ при­несены въ жертву! Да, того желаетъ справедливость, того требуетъ нужда. Лучше ли было бы обременить неприви­легированныхъ—народъ? Поднимутся большія жалобы. Надо ждать. Можно ли сдѣлать общее благо не нарушивъ нѣкоторыхъ частныхъ интересовъ? Проходятъ ли реформы безъ жалобъ? Но голосъ патріотизма, но чувство питаемое къ монарху, входящему въ соглашенія съ націей о средствахъ обезпечить общественное спокойствіе, но честь, честь столь могуще­ственная въ сердцѣ Французовъ, можно ли сомнѣваться, возь­мутъ верхъ надъ всякими другими соображеніями. Первыя сословія государства уже признали что поземельный налогъ долженъ простираться на всѣ земли, безо всякаго исключенія, и пропорціонально производительности. Они уже предложили пожертвовать для облегченія народа личными изъятіями какія король счелъ справедливымъ имъ даровать. Уже собраніе принесло благодарность его величеству за виды имъ указанные. Было бы совершенно несправедливо еслибы разумныя сомнѣнія, замѣчанія продиктованныя усердіемъ, выраженія благородной откровенности породили бы мысль о недоброже­лательной оппозиціи. Это значило бы нанести оскорбленіе націи. Надо не знать ея чтобы не быть увѣреннымъ что ея желаніе совпадетъ съ желаніемъ короля котораго она обожаетъ и видитъ одушевленнымъ единственно желаніемъ сдѣлать его народы счастливыми“.

Примѣчаніе какимъ Калонъ въ своей книгѣ сопровождаетъ это „предувѣдомленіе“ интересно не менѣе самого предувѣ­домленія. „Вотъ, говоритъ онъ, писаніе которое желаніе по­губить меня объявило зажигательнымъ, хотя истина его из­ложенія никогда не была оспариваема. Нашли что я не до­вольно осторожно говорилъ о привилегированныхъ. Чтобъ успокоить ихъ, пожертвовали мною. Еслибъ я разбросалъ деньги чтобы возбудить народъ на противившихся, я бы совершилъ большую вину; но вина эта предохранила быть- можетъ отъ многихъ золъ“.

Замѣчательная откровенность! Министръ, политическій авантюристъ сказывается въ этомъ примѣчаніи какъ и въ са­момъ предувѣдомленіи! Правительство въ его лицѣ само является революціоннымъ, шевелитъ тѣ самыя средства которыя собираются обратить противъ него; прибѣгаетъ къ общественному мнѣнію, къ народу въ борьбѣ съ привиле­гированнымъ классомъ который только что призвало на помощь какъ свою опору. Мнѣніе поставляется верховнымъ судьей. Калонъ обращается къ нему въ минуту увлеченія. Неккеръ потомъ будетъ служить ему съ хладнокровнымъ расчетомъ. Правительственный актъ носитъ характеръ жур­нальной полемики. Такъ революціонное движеніе создава­лось самимъ правительствомъ.

Пріятель. Калону не удалось привлечь „мнѣніе“ на свою сторону. Какъ только нотабли сдѣлались силою явно оппозиці­онною они немедленно пріобрѣли популярность, тогда какъ въ началѣ были встрѣчены недовѣріемъ и насмѣшками. Стали гово­рить) „нотабли показали что нація еще существуетъ (Corresp. secr., II, 140. Цитата у Roquain Esprit révol, 445). Намѣренія пра­вительства не были оцѣнены, хотя несомнѣнно были много разъ „либеральнѣе“ стремленій собранія. Но враги Калона умѣли сдѣлать его непопулярнымъ. А популярность стано­вилась, при слабости правительственной власти, властію пер­венствующею. Въ дѣло разумѣется никто не входилъ. На Калона посылались всякія обвиненія. Какъ водится со сла­быми правителями, король выдалъ своего министра. Калонъ былъ уволенъ. Собраніе торжествовало, и состоялось засѣда­ніе пятое, въ королевскомъ присутствіи. Лудовикъ XѴI про­изнесъ рѣчь уступчиваго, почти заискивающаго характера. „Король, говоритъ Безанваль (Mém. II, 229), прочелъ рѣчь о которой говорили что она принадлежитъ ему самому, хоть это совершенно невѣрно. Она въ началѣ имѣла успѣхъ, но потомъ была раскритикована. Королева была у окна во дворцѣ и съ большимъ нетерпѣніемъ ждала услышать новости о за­сѣданіи. Братъ короля, сидѣвшій въ королевской коляскѣ, какъ только можно было его увидать издали далъ понять, ударивъ въ ладоши, что все обошлось какъ нельзя лучше. Королева такъ обрадовалась что въ продолженіе всего дня осы­пала ласками нотаблей, кого встрѣчала, какъ бы въ благо­дарность за доброту какую они оказали королю. Надо со­знаться—мало примѣровъ такой ошибки“. Власть, какъ при­личествуетъ слабости, присѣдала предъ оппозиціей и выда­вала своихъ.

Авторъ. Паденіе Калона совершилось слѣдующимъ обра­зомъ. Весь образъ дѣйствій этого министра опредѣлялся увѣ­ренностію въ безусловной поддержкѣ короля, усвоившаго пови­димому его планы. Расчетъ оказался неосновательнымъ. На­стойчивое противодѣйствіе нотаблей повліяло на слабаго короля. Онъ почувствовалъ потребность отступиться отъ министра, поддержать котораго требовалась значительная энергія. Съ самаго начала собранія, король, склонный къ по­дозрительности, принималъ секретно записки отъ архіепископа Тулузскаго, главнаго врага Калона. Мирабо пишетъ (письмо къ г-жѣ Нера, Mém, IѴ, 404) что Лудовикъ XѴI съ большою похвалой отозвался объ Обличеніи ажіотажа и назвалъ „ве­ликою услугой“ сочиненіе оканчивающееся, какъ мы видѣли, самымъ рѣзкимъ нападеніемъ на Калона. Когда борьба возго­рѣлась, положеніе Калона пошатнулось. Это тотчасъ было за­мѣчено. Интрига вступила въ дѣйствіе. Королю съ разныхъ сторонъ внушали что разстройство финансовъ есть слѣдствіе легкомысленнаго, расточительнаго и даже нечестнаго образа дѣйствій его министра, вводившаго де его въ заблужденіе. До свѣдѣнія короля было доведено какъ въ послѣднее время для поддержанія фондовъ нѣсколько милліоновъ было передано Калономъ нѣкоторымъ банкирамъ. Врагомъ Калона, хранителемъ печати, Мироменилемъ, представлена была королю копія съ письма бывшаго министра финансовъ Флӭри (смѣнившаго Неккера въ 1781 году) и который въ препирательствѣ Калона съ Неккеромъ принялъ сторону послѣдняго. Письмо это, адресо­ванное къ Калону и о которомъ тотъ не сообщилъ королю, про­извело большое впечатлѣніе на Лудовика XѴI. Онъ спросилъ Калона, тотъ отвѣчалъ уклончиво. Тогда король съ нѣкоторою строгостію объявилъ что содержаніе письма ему знакомо въ подлинникѣ. Калонъ воспользовался послѣднимъ случаемъ возстановить свое вліяніе и откровенно раскрылъ королю ходъ интриги какую велъ противъ него хранитель печати. Это въ свою очередь возмутило короля, и онъ рѣшился удалить Миромениля замѣнивъ его по совѣту Калона Ламуаньйономъ (Droz, Hist. du règne de Louis XѴI. Bruxelles, 1839, 179). Ho ужъ и участь Калона была рѣшена. Въ воскресенье, на Пасхѣ, 8 апрѣля былъ уволенъ Миромениль, а 9-го король принялъ отставку Калона. Признакъ близости паденія былъ замѣченъ и нѣсколько дней прежде. Герцогъ де-Ниверне, одинъ изъ наиболѣе замѣтныхъ нотаблей, дѣйствовавшій въ духѣ согла­шенія, разказывалъ Безанвалю (Mém. II, 220) какъ король, проходя въ церковь, остановился предъ нимъ и сказалъ: „не думайте чтобы заявленіемъ Калона (ограничиться фор­мами не касаясь сущности) имѣлось въ виду сдѣлать вамъ непріятное“. Герцогъ замѣтилъ что нотаблямъ наиболѣе тя­гостно быть часто вынужденными подавать мнѣніе противъ того что было бы пріятно его величеству. Король съ добро­тою сказалъ: „подавайте мнѣніе по совѣсти“.

„Отступать послѣ шага сдѣланнаго его министромъ, замѣ­чаетъ Безанваль, предоставлять полную свободу мнѣнія послѣ того какъ объявили что дозволяются только сужденія о формахъ и никакъ не о сущности, все это выказывало нерѣшительность, слабость характера, страхъ, словомъ ин­тригу которой королева была главною пружиной“. На мѣсто Калона былъ назначенъ государственный совѣтникъ Фуркӭ, че­ловѣкъ имѣвшій отличную репутацію, но старый и боль­ной. Калонъ между тѣмъ оставался въ Версали, продолжалъ заниматься дѣлами, ѣздилъ въ Парижъ въ государственный контроль, входилъ въ сношенія съ банкирами. Это заставляло даже думать не есть ли удаленіе Калона одна уловка на время собранія нотаблей. Дѣло объяснилось тѣмъ что король, удаляя министра, желалъ сохранить всѣ его планы и требо­валъ отъ него мемуаровъ послѣдняго отдѣла. У Калона, по его обычаю отлагать все къ послѣднему дню, мемуары не были готовы, и онъ долженъ былъ усиленно работать чтобъ исполнить приказаніе короля. Уступка нотаблямъ завѣнчалась королевскимъ засѣданіемъ 23 апрѣля. Король объявилъ между прочимъ что повелѣлъ доставить предсѣдателямъ отдѣ­леній свѣдѣнія о состояніи государственныхъ доходовъ и рас­ходовъ. Новый хранитель печатей присоединилъ въ своей рѣчи что требуя этого сообщенія нотабли „сдѣлали то что должны были сдѣлать“. Фуркӭ прочелъ послѣдніе мемуары Калона.

Духъ требовательности возросъ въ собраніи. Лафайетъ ужъ организовалъ партію конституціоннаго движенія. По его пла­ну, если не все собраніе, то по крайней мѣрѣ внушительная его доля должна была явиться прямо къ королю и сказать: „вы требуете вашего голоса въ пользу налоговъ; но мы не имѣемъ никакого полномочія его дать. Мы ничто для націи которая насъ не высылала. Мы осмѣлимся однако же взятъ на себя вступить въ борьбу съ затрудненіями минуты, если служа королю послужимъ также Французскому народу. Да дару­етъ вамъ ваше величество великую хартію, и да войдутъ въ ея составъ свобода личности и періодически созываемое со­словное представительство (la liberté individuelle et des états généraux périodiques), и мы вотируемъ налогъ необходимый впредь до ближайшаго собранія сословныхъ представителей, коего срокъ будетъ назначенъ по тщательномъ обсужденіи“. (Веберъ, Mém. I, 171). Желая привлечь на свою сторону чле­новъ изъ духовенства, Лафайетъ вступилъ въ переговоры съ архіепископомъ Тулузскимъ Бріеномъ. Тотъ обнадеживалъ его своимъ содѣйствіемъ, подбивая со своей стороны Лафайета на обличеніе финансоваго управленія. Лафайетъ ис­полнилъ желаемое и напомнилъ Бріену о его обѣщаніяхъ. „Все идетъ прекрасно, говорилъ онъ, повидайте меня дня черезъ два“. Чрезъ день (1 мая) Бріенъ былъ назначенъ министромъ съ усиленными полномочіями (со званіемъ пред­сѣдателя совѣта финансовъ) въ виду именно той партіи сре­ди нотаблей къ которой принадлежалъ Лафайетъ. Фуркӭ былъ по прошенію уволенъ отъ званія генералъ-контролера.

Общественное мнѣніе со своей стороны считало возмож­нымъ преемникомъ Калона только его торжествующаго про­тивника Неккера. Рѣчь о Неккерѣ была нѣсколько разъ въ совѣтахъ короля, но Лудовикъ XѴI имѣлъ личное нерасполо­женіе къ популярному финансисту; впрочемъ онъ почти было уступилъ настойчивымъ совѣтамъ Монморена и Ламуаньйона. „Ну, не остается ничего какъ его призвать“, сказалъ онъ. Но присутствовавшій на совѣщаніи Бретель возсталъ про­тивъ такой уступки мнѣнію. „Такое поведеніе, говорилъ онъ, было бы признакомъ крайней слабости; и какую силу придало бы оно тому кто поставленный мнѣніемъ чув­ствовалъ бы себя обязаннымъ только ему и себѣ“ (Мармонтель, Mém., III, 386; со словъ самого Монморена). „Архі­епископъ Тулузскій былъ предложенъ и принятъ безъ сопро­тивленія“. Бретель дѣйствовалъ согласно желанію королевы покровительствовавшей Бріену, по ходатайству аббата Вермона имѣвшаго на нее большое вліяніе (Mém. de Mme Campan).

Вступивъ въ правительство со значеніемъ перваго мини­стра, Бріенъ поспѣшилъ закрыть собраніе нотаблей, ко­торые уже сильно надоѣли въ Версали. „Онъ видѣлъ, гово­ритъ Неккеръ (De la rév. fr. I, 28), что поведеніе нотаблей и значеніе какое пріобрѣла борьба съ Калономъ утомили дворъ“. Шестое и послѣднее засѣданіе, опять королевское, состоялось чрезъ мѣсяцъ послѣ пятаго, 25 мая 1787. Засѣда­ніе прошло во взаимныхъ комплиментахъ. Король благода­рилъ нотаблей за высказанныя ими мнѣнія, которыя будутъ де приняты во вниманіе. Хранитель печатей и новый министръ произнесли рѣчи, въ которыхъ указывали на результаты совѣщаній и рѣшенія принятыя, на основаніи этихъ совѣща­ній, королемъ. Дальнѣйшія рѣчи говорили: братъ короля отъ имени дворянства, старѣйшій изъ прелатовъ архіепископъ Нарбонскій отъ имени духовенства; первый президентъ Па­рижскаго парламента отъ имени учрежденій этого рода, стар­шій депутатъ изъ привилегированныхъ провинцій, предсѣда­тели главныхъ парижскихъ судовъ и парижскій городской го­лова (купеческій старшина, prévôt des marchands). Между эти­ми рѣчами представлявшими почти исключительно цвѣты краснорѣчія, выдѣлялась рѣчь президента Парижскаго парла­мента. Она была написана искусною рукой и, полагали, была вложена въ уста президента кѣмъ-либо болѣе талантливымъ чѣмъ онъ (fourni par une plume adroite, attendu la nullité de ce magistrat. Besenv. II, 235). „Нотабли, говорилъ президентъ, съ ужасомъ усмотрѣли глубину зла. Благоразумная, зна­ющая мѣру администрація должна нынѣ успокоить націю относительно пагубныхъ послѣдствій многократно указан­ныхъ парламентомъ вашего величества. Различные пла­ны предлагаемые вашему величеству заслуживаютъ внима­тельнѣйшаго разсмотрѣнія. Неспѣшность съ какою угодно вашему величеству приступить къ объявленію вашей воли можетъ только оживить и утвердить общественное довѣріе. Было бы нескромно съ нашей стороны осмѣлиться указы­вать въ эту минуту предметы какіе по преимуществу заслу­живали бы вашего выбора. Въ настоящую минуту почтитель­ное молчаніе наша единстеенная доля“. Не долго длилось это молчаніе; парламенты скоро прервали его.

Пріятель. Не много пользы принесло собраніе имени­тыхъ людей для устраненія государственныхъ золъ страны. Изъ рѣчи Бріена можно усмотрѣть что главный вопросъ, рѣше­ніе котораго подвинулось преніями собранія, былъ вопросъ объ устройствѣ земскихъ учрежденій въ формѣ провинціаль­ныхъ собраній, скоро получившихъ осуществленіе. Подвину­лось также рѣшеніе вопросовъ о натуральной повинности, уничтоженіи внутреннихъ таможенныхъ сборовъ и отмѣнѣ солянаго налога. Но капитальный вопросъ, о мѣрахъ къ устраненію дефицита, остался открытымъ. Цѣль для которой собраны были нотабли не была достигнута. Собраніе оста­лось безъ результата.

Авторъ. Результатъ былъ, и при томъ великой важности. То неопредѣленное возбужденіе какое было въ обществѣ предъ соборомъ получило опредѣленную форму, и форму эту дало само правительство. Лафайетъ писалъ къ одному прія­телю въ Америку что собраніе нотаблей дало странѣ „при­вычку думать объ общественныхъ дѣлахъ“. Много и прежде говорилось о націи и ея правахъ. Это неясное противополо­женіе націи и правительства, шагъ сдѣланный Калономъ, обра­тилось въ дѣйствительное роковое раздвоеніе, окончившееся неизбѣжнымъ крушеніемъ. Нація была призвана, во въ та­кую минуту и пра такихъ условіяхъ что она явилась какъ нѣкоторая сила противостоящая правительству. Соборъ име­нитыхъ людей, какъ увы! не трудно было предвидѣть, ока­зался въ оппозиціи. Оппозиціонное настроеніе, бывшее въ этомъ расшатанномъ обществѣ явленіемъ наиболѣе рас­пространеннымъ и популярнымъ, могло имѣть офиціаль­ное, государственное выраженіе только въ парламентахъ. Насколько настроеніе это было сильно, тому свидѣтель­ствомъ служитъ именно тогдашняя популярность парламен­товъ. Едва окончилась ихъ оппозиціонная роль, они мгно­венно въ глазахъ „мнѣнія“ остались не болѣе какъ нена­вистными учрежденіями стараго порядка, и декретомъ націо­нальнаго собранія были сметены въ мигъ, при рукоплесканіяхъ „мнѣнія“. Во сколько же разъ должна была увеличиться сила оппозиціоннаго настроенія когда собраніе именитыхъ людей, изъ классовъ считавшихся главною опорой власти, явилось въ оппозиціи съ правительствомъ? Власть призвала ихъ какъ выразителей націи. Они стали противъ власти. Значитъ инте­ресы власти и интересы націи не одни и тѣ же. Вся даль­нѣйшая исторія обратилась въ борьбу власти съ „націей“. Но нотабли не суть еще истинные выразители націи, и сами та­ковыми себя не сознавали. Истинные выразители суть вы­борные представители сословій, états généraux. Требованіе созванія представителей обратилось въ общій кликъ, соеди­нивъ на себѣ всю совокупность оппозиціонныхъ стремленій, то-есть громадное большинство страны. Не много пройдетъ времени, и представители сословій окажутся не истинными представителями націи. Депутаты дворянства и духовенства, какъ сословные, не представляютъ де націи. Нація не зна­етъ де сословій. Мало-по-малу окажется что нація есть груп­па интеллигентныхъ разночинцевъ, захватывающая власть и деспотически господствующая надъ милліонами. Такъ катит­ся внизъ колесница пущенная рукою политическаго шарла­тана.

Пріятель. Что стало бы съ нашею колесницей пущен­ною подъ гору руками людей самаго скуднаго образованія и низкой умственной формаціи, поучающихся политической мудрости отъ „ученыхъ“ фельетонистовъ Голоса!

Авторъ. Въ виду оппозиціи нотаблей, парламентъ по­чувствовалъ силы свои удвоенными. Начинается рѣшительная борьба ихъ съ правительствомъ. Мы входимъ въ полную ре­волюцію…

Русскій Вѣстникъ, 1881

Visits: 2

Авторъ. Открытіе собранія нотаблей состоялось 22 фе­враля 1787 года. Первоначально оно было назначено на 29 ян­варя. Нотабли съѣхалась къ этому сроку, но Калонъ, работав­шій съ большою легкостію, но любившій откладывать дѣло до послѣдней минуты, не былъ готовъ со своими мемуарами. Для окончанія потребовалось три недѣли усиленнаго труда. Въ это время нотабли успѣли войти въ сношенія между собою. Образовались соглашенія, неблагопріятныя для министра про­тивъ котораго было значительное предубѣжденіе, искусно раз­дуваемое его врагами. Особенно неблагопріятнымъ для Ка­лона событіемъ была смерть министра иностранныхъ дѣлъ де-Вержена, опытнаго государственнаго человѣка, пользовав­шагося особеннымъ расположеніемъ короля. Верженъ раздѣ­лялъ планъ Калона и дѣйствовалъ съ нимъ заодно по во­просу о созваніи вотаблей: „Не хочу сказать, пишетъ Безанваль (Mém. II, 206), чтобы министръ этотъ оказалъ непремѣн­но большую помощь Калону: очень можетъ быть даже что, видя всеобщее на него нападеніе, онъ бы не рѣшился его под­держивать, такъ какъ всегда отличался чрезвычайною осмотри­тельностью въ своихъ шагахъ. Но надо думать что, имѣя при­вычку вести большія дѣла, онъ посовѣтовалъ бы болѣе разсчитанный образъ дѣйствія“. Король глубоко сожалѣлъ о по­терѣ и посѣтивъ его могилу на кладбищѣ, гдѣ онъ скромно велѣлъ себя погребсти, произнесъ горькія слова, услышанныя однимъ изъ придворныхъ: „какъ былъ бы я счастливъ мирно покоиться рядомъ съ тобою“. (Soulavie, Mém. du règne Louis XѴI, T. ѴI, 152).

22 февраля, послѣ богослуженія вѣ дворцовой церкви, око­ло одиннадцати часовъ, королевскій кортежъ въ парадныхъ экипажахъ двинулся изъ дворца въ помѣщеніе назначенное для засѣданій нотаблей, собравшихся на этотъ разъ въ па­радной формѣ. Войдя въ залу, король, окруженный членами королевской фамиліи, сѣлъ на тронѣ помѣщенномъ на эстра­дѣ, снялъ шляпу, надѣлъ ее опять и произнесъ рѣчь. Затѣмъ говорилъ хранитель печатей, враждебный Калону и тайно дѣйствовавшій противъ него Миромениль. Главнымъ со­бытіемъ засѣданія была рѣчь Калона. (Arch. parlem. I, 189) Англійскій министръ Питтъ, прочтя эту рѣчь, спросилъ фран­цузскаго посла не памфлетъ ли это (Louis XѴI par А. Renée, Paris 1858, 321) на министра, составленный его врагами. Авторъ Взгляда на причины революціи въ Корреспонденціи Гримма (V, 82) такъ съ насмѣшкою передаетъ ея „краткое содержаніе“: „Три года уже я васъ обманывалъ, во съ согла­сія короля. Теперь мы заинтересованы болѣе чѣмъ когда-либо васъ еще обманывать. А поэтому вѣрьте вамъ“. Ми­рабо, называя ненавистнаго ему Калона „танцоромъ кото­рому временно дали роль театральнаго короля”, пародируетъ рѣчь такими словами (appendice du T. IѴ des Mém. 492): „Господа, мы тащимъ все и сверхъ того, съѣдаемъ все и сверхъ того; постараемся найти средство для этого сверхъ того отъ богатыхъ, деньги которыхъ ничего общаго не имѣ­ютъ съ бѣдными. Предупреждаю васъ что эти богатые вы; скажите теперь ваше мнѣніе о предложенномъ средствѣ“(письмо къ маркизу Лонго 10 мая 1782).

Калонъ въ началѣ рѣчи съ удареніемъ указывалъ что планы которые онъ имѣетъ предложить „сдѣлались личными воз­зрѣніями монарха, вслѣдствіе настойчиваго вниманія съ ка­кимъ его величество ознакомился съ каждымъ изъ нихъ преж­де чѣмъ ихъ принять“. Естественно это наводило на мысль что если дѣло рѣшено, то зачѣмъ было собирать нотаблей. Затѣмъ ораторъ дѣлаетъ обзоръ заслугъ своего министерства. Онъ при­нялъ министерство когда финансовое положеніе страны было крайне разстроено; между тѣмъ „теперь деньги въ изобиліи, кредитъ возстановленъ, государственные фонды поднялись и состояніе ихъ, еслибы не замѣшательства отъ ажіотажа, бича эфемернаго, который скоро исчезаетъ отъ принятыхъ противъ него мѣръ, не представляло бы ничего желать лучшаго“. Въ то же время исполнены многочисленныя государственныя соору­женія. Есть два вида экономіи, продолжалъ министръ, проводя очевидную параллель между своею системой и системой Нек­кера. „Одна экономія внушительно дѣйствуетъ строгою внѣш­ностью, жесткими отказами просителямъ; другая можетъ сдѣ­лать болѣе, выставляясь менѣе. Она не обнаруживаетъ сурово­сти гдѣ того не требуется; заставляетъ говоритъ о томъ что даетъ и умалчиваетъ о томъ что сберегаетъ… Видя какъ доступна она просителямъ, не хотятъ повѣрить чтобы большая часть просьбъ отвергалась; вида какъ старается она усладить горечь отказа, ее считаютъ неспособною отказать… Судить объ экономіи въ обширной администраціи надлежитъ по ея круп­нымъ результатамъ… Когда король довѣрилъ мнѣ завѣдываніе финансами, все прибѣжище мое было въ кредитѣ, всѣ усилія направилъ я къ тому чтобъ его возстановить. Денегъ недоста­вало, ибо онѣ не обращались; надо было разлить ихъ чтобъ ихъ привлечь (l’argent manquait, parcequ’il ne circulait pas; il a fallu en répandre pour l’attirer); надо было призвать ихъ извнѣ чтобы заставить выйти наружу тѣ которыя страхъ держалъ скрытыми внутри; принять видъ изобилія чтобы скрыть раз­мѣры нужды“. Таково сдѣланное министромъ откровенное изображеніе политики расточительности, напоминающей пріе­мы проживающихся людей, надѣющихся вывернуться воз­бужденіемъ кредита позволяющаго перехватить денегъ. Стран­ное раскрытіе еще было бы понятно еслибы система увѣн­чалась успѣхомъ. Но за яркимъ переднимъ планомъ картины министръ съ отважною откровенностію указалъ весьма тем­ный фонъ. Сдѣлалъ признаніе долженствовавшее произвести цѣлую бурю въ общественномъ мнѣніи: открылъ предъ всѣми существованіе значительнаго дефицита которому „мнѣніе“, оппозиціонно настроенное, не замедлило придать громадное значеніе, указывая въ немъ признакъ крушенія всей прави­тельственной системы.

Пріятель. Да, новое слово быстро облетѣло Францію и сдѣлалось главною темой политическихъ разговоровъ. „Ни­когда общественныя дѣла не занимали такъ умы, читаемъ у Гримма (IѴ, 612) въ Отрывкѣ изъ письма о собраніи нотаблей 1787 года („Fragment d’une lettre manuscrite sur l’assemblée des notables de 1787“). Клубы расширили область разговоровъ, рѣчи и чувства стали смѣлѣе; перечитали всѣ книги объ администраціи. Свѣтскіе люди, у кото­рыхъ дѣтская память, затверживали техническія слова и научно уснащали ими рѣчь. Женщины, соскучившись слу­шать, какъ водится, сами пустились толковать о тѣхъ же вещахъ. Весь Парижъ вообразилъ себя нотаблемъ, и никакого секрета, ничего тайнаго, никакого стѣсненія. Во всѣхъ обще­ственныхъ мѣстахъ, во всѣхъ собраніяхъ, за всѣми столами раздаются самыя смѣлыя декламаціи. Полиція и не пытается умѣрить эту вольность. А несогласіе между министрами дѣлало то что одни поощряли броженіе, а другіе его глухо воз­буждали. Съ другой стороны, эта свобода все высказывать опьяняла умы. Собраніе нотаблей, говорили, насъ возродило; оно пробудило патріотизмъ въ сердцахъ, обнаружило энергію Французовъ, могущество разума и прогрессъ знанія. Оно должно создать національный духъ который послужитъ свѣ­тильникомъ и уздой власти. Во Франціи были только под­данные, она будетъ имѣть наконецъ гражданъ и обществен­ное мнѣніе навсегда сдѣлается королемъ королей (et l’opinion publique serait la reine des rois). Но тѣ кто озирали положе­ніе вещей и характеръ людей взглядомъ болѣе спокойнымъ, съ точки болѣе возвышенной, признавали что все это броженіе было въ обществѣ, а не въ націи. Нація оставалась, не про­являя силы, косною и пассивною, какъ была всегда; первое же направлялось побужденіями неясными и суетными. Его болт­ливый и преходящій энтузіазмъ былъ безъ послѣдствій какъ и безъ предмета. Источникъ его былъ не въ любви къ отечеству, не въ искреннемъ недовольствѣ дурнымъ управленіемъ, не въ продуманномъ желаніи лучшаго строя; нѣтъ, его породила безплодная бурливость ума которой наскучило обнаружи­ваться въ легкимъ формахъ и пожелалось блеснуть въ области болѣе обширной и серіозной.

„Въ самомъ дѣлѣ, среди остроумнаго и бездѣльнаго обще­ства каково наше, разговоры вообще составляютъ арену от­крытую для фантазіи; большинство старается блеснуть заим­ствованнымъ языкомъ щеголяя философскими сентенціями похищенными въ театрѣ или изъ романовъ. Этимъ именемъ зову писанія многихъ великихъ философовъ не потому чтобы тамъ не высказывалось простой истины, но истина эта являет­ся романическою по ея несоразмѣрности съ нашими нра­вами. И тогда какъ наша драмы зачастую суть не болѣе какъ разговоръ, наши разговоры являются представленіемъ въ которомъ каждый выходитъ на сцену, стараясь разукра­сить свои мысли и дать рѣчи своей такъ-сказать театраль­ный костюмъ, искусно расположенный для эффекта перспек­тивы… Такимъ образомъ среди броженія возбужденнаго со­браніемъ нотаблей… парижская публика являла собою зрѣ­лище труппы комедіантовъ разыгрывающихъ роли республи­канцевъ предъ громаднымъ сборищемъ народа апплодирующаго жестами и декламаціей. Не съ чѣмъ нельзя лучше срав­нить болтовню ораторовъ нашихъ кружковъ и клубовъ. Какъ на сценѣ посредственный актеръ утрируетъ страсть которой не чувствуетъ, такъ у насъ повсюду изображали гражданскую свободу въ видѣ личной независимости разрушающей обще­ственный порядокъ, подобно свободѣ дикаря. Можно бы по­думать что предъ вами образованные рабы (des esclaves ingé­nieux) злоупотребляющіе сатурналіями. Никогда лондонское Сити не слыхало столько мятежныхъ выходокъ какъ слы­шитъ нынѣ Пале-Ройяль“.

Надъ происхожденіемъ дефицита не много задумывались. Объясненіе было готовое: расточительность двора. Любовь короля къ экономіи была слишкомъ извѣства чтобъ обвинять его. Ненависть осужденія остановилась на королевѣ, которая въ ту эпоху вмѣшивалась въ дѣла и имѣла много враговъ. Сулави разсказываетъ (Soulavie, Mém., ѴI, 171) что когда въ 1787 году королева отправилась однажды въ Парижъ въ оперу, на нее указывали говоря: „вотъ идетъ Mme дефицитъ“ (voilà madame déficit qui passe). Распускались слухи, составлялись писанія, ходили остроты. Вотъ обращикъ вышедшій отъ клубистовъ Пале-Рояля (относящійся, впрочемъ, къ нѣсколько позднѣй­шему времени). Это якобы письмо къ барону Бретӭлю, близ­кому лицу къ королевѣ, отъ брата ея, Австрійскаго импера­тора Іосифа II. „Необходимо, любезный баронъ, чтобы вы оказали мнѣ небольшую услугу. Безусловно нужно чтобы вы доставили мнѣ 50 милліоновъ для исполненія моего плана относительно Турокъ. Меня очень хорошо знаютъ вашъ по­койный (feu, въ насмѣшку), добрый и честный другъ, Калонъ, и королева, его достойная и высокопочитаемая покровительница. Вамъ легко включить эту сумму въ текущій дефицитъ вашего короля и сочинить новый налогъ чтобы покрыть при­бавку дефицита. Въ королевскомъ засѣданіи (lit de justice) вы заставите занести этотъ налогъ въ списокъ законовъ, и соберете его при помощи именныхъ приказовъ (lettres de cachet), ссылокъ, гренадеровъ, Швейцарцевъ, драгуновъ, ка­валеристовъ, французскихъ гардовъ, тѣлохранителей, всей вооруженной компаніи. А если уже абсолютно нельзя будетъ принудить платить, то объявите банкротство. Королева за­поетъ отъ радости, Monsieur воздохнетъ, графъ д’Артуа по­хохочетъ, Франція потерпитъ, Европа услышитъ, а добрый король поплачетъ, а все-таки сдѣлаетъ какъ вы захотите любезный баронъ. Что до меня, мнѣ все равно, только бы по­лучить французскія денежки“ (Soulavie, ѴI, 172).

Гравье де Кассаньякъ (Hist. des causes de la rev. I, 89, 1856) старается доказать что никакой расточительности двора не было. Это по его мнѣнію выдумка безъ доста­точной критики занесенная въ исторію. Цифры имъ приво­димыя и заимствованныя изъ рукописныхъ матеріаловъ На­ціональной Библіотеки дѣйствительно чрезвычайно скромны. Главная цифра на которую указывали какъ на свидѣтель­ство громадныхъ злоупотребленій была цифра пенсіоновъ раздававшихся отъ кабинета. Цифра эта доходила въ 1781 году до 28, въ 1787 до 26 милліоновъ ливровъ. Кассаньякъ указываетъ что въ этой суммѣ 16 милліоновъ шло на пенсіи отставнымъ военнымъ. Пенсіи выдавались какъ милость, до­ставалась имѣвшимъ случай. Чрезъ это возбуждалось неудо­вольствіе въ массѣ недобившихся. Не мало пенсій шло ученымъ и литераторамъ. Пенсіи эти были предметомъ ревниваго иска­тельства и отказы породили не мало враговъ правительству. Въ эпоху собранія нотаблей между брошюрами направлен­ными противъ Калона довольно видное мѣсто принадлежитъ брошюрѣ Карра (Carra) обращенной къ нотаблямъ. Послѣ па­денія Калона Карра издалъ памфлетъ: Калонъ какъ есть цѣликомъ (M. de-Calonne tout entier), гдѣ съ наивною откровен­ностію указываетъ источникъ своихъ враждебныхъ писаній. (Droz, livre Ѵ, 179). Карра просилъ пенсіи, получилъ вѣжливый отвѣтъ что Калонъ „съ удовольствіемъ доложитъ просьбу королю когда его величество будетъ заниматься распредѣле­ніемъ милостей литераторамъ“. „Я думалъ, пишетъ Карра, что столь священное обязательство принятое министромъ относительно меня своимъ письмомъ не преминетъ имѣть послѣдствія. Ничуть не бывало. Съ тѣхъ поръ оскорбитель­ная несправедливость обнаружившаяся въ этомъ забвеніи раскрыла мнѣ глаза ва поведеніе г. Калона по отношенію къ его приверженцамъ и союзникамъ. Размышленія возбуж­денныя этимъ обстоятельствомъ породили мой, надѣлавшій шума, мемуаръ, который я препроводилъ нотаблямъ во время ихъ собранія“.

Авторъ. Кассаньякъ правъ въ томъ только отношеніи что нельзя объяснять происхожденіе огромнаго дефицита исключительно и даже  главнымъ образомъ расточительностію двора; можно согласиться что нельзя его объяснить даже и дурнымъ управленіемъ финансовъ. Главнымъ его источникомъ дѣйствительно были обширныя и дорогія предпріятія, какъ Американская война, построеніе цѣлаго флота, множество общественныхъ работъ. Но отсюда не слѣдуетъ чтобы финансы, да и вообще страна, управлялись хорошо и чтобы дворъ былъ образ­цовъ экономіи. Нравственный дефицитъ вытекавшій изъ дѣй­ствовавшей системы былъ значительнѣе матеріальнаго и удеся­терялъ значеніе послѣдняго. И нечего удивляться что все было свалено на вину системы. Финансовое управленіе стремив­шееся всячески возбуждать кредитъ чтобы дѣлать долги, едва ли надлежитъ призвать образцовымъ. Систему общаго управ­ленія характеризовали двѣ черты: вопервыхъ, господство чи­новническаго, бюрократическаго начала, и вовторыхъ, подав­ляющее господство протекціи, исключавшее правильную оцѣн­ку заслуги, которая и укорочиваетъ свое значеніе и свою цѣну. Какъ управлялась Франція? Была масса мѣстъ и должностей для государственнаго и придворнаго парада. Занимающіе ихъ получали большое содержаніе и не дѣлали никакого дѣла которое можно было бы назвать полезнымъ. „Было въ провинціяхъ, говорить Тэнъ (I, 84), тридцать семь большихъ генералъ-губерваторствъ (grande gouvernement généraux), семь малыхъ, шестьдесять шесть намѣстничествъ (lieutenances générales), четыре­ста семь управителей (gouvernements particuliers), тринадцать дворцовыхъ управителей и масса другихъ мѣстъ безъ пользы и для парада“, не говоря уже о безчисленныхъ придворныхъ долж­ностяхъ съ жалованіемъ. Дѣйствительныя нити управленія были въ рукахъ гражданскихъ чиновниковъ, интендантовъ, дѣйствовавшихъ по предписаніямъ министровъ. Губернаторы и не жили въ своихъ провинціяхъ. Требовалось позволеніе не для того чтобы выѣхать изъ мѣстъ своего управленія, а чтобы туда отправиться — „lа permission d’aller résider dans son gouvernement“. Мѣстнаго самоуправленія не было. Управ­леніе феодальное распалось. Дворянство, сдѣлавшись классомъ исключительно придворнымъ, стремилось въ столицу; на мѣ­стахъ оставались бѣднѣйшіе никакого значенія не имѣвшіе. Для англійскихъ путешественниковъ наиболѣе рѣзкамъ явленіемъ, по сравненію со своею страной, было отсутствіе во француз­ской провинціи мѣстной дѣятельной, управляющей, занимаю­щейся хозяйствомъ аристократіи. Управленіе сдѣлалось цен­трализованнымъ и бюрократическимъ: на все требовалось раз­рѣшенія, для всего ждали предписанія. Собранія чиновъ въ привилегированныхъ провинціяхъ утратили значеніе. Капи­тальный вопросъ объ организаціи земскихъ учрежденій и мѣстнаго самоуправленія занималъ Тюрго; въ скромныхъ размѣрахъ разрѣшенъ по мѣстамъ Неккеромъ; породилъ ши­рокій планъ Калона въ духѣ новыхъ вѣяній и разрѣшился только наканунѣ революціи устройствомъ провинціальныхъ собраній при такихъ условіяхъ что они немедленно, вмѣсто земскаго, получили политическій характеръ и, вмѣсто того чтобы стать средствомъ возрожденія страны, могущественно посодѣйствовали революціонному крушенію. Что касается си­стемы протекціи, то ты упомянулъ уже какъ раздавались милліоны на пенсіи и пособія въ качествѣ королевской мило­сти. Это была въ значительной долѣ добрая трата, но какъ она дѣлалась? Не всегда обходили, конечно, и заслугу, но не чрезъ заслугу какъ таковую можно было что-нибудь пріобрѣ­сти. Протекція требовалась какъ необходимое условіе. Понят­но какую массу искательствъ, ревности, горечи, недовольства и озлобленія, наконецъ потерю вѣры въ нравственныя начала долженъ былъ порождать такой порядокъ. Не даромъ слово abus (злоупотребленіе) было въ такомъ ходу, какъ характеристика эпохи. Мармонтель назвалъ предреволюціонную Францію „стра­ной гдѣ многое множество людей живутъ злоупотребленіями и безпорядками“ (pays où tant de monde vivait d’abus et de désordres). Явленій расточительности, хищенія въ правящихъ кругахъ можно указать множество. Не мало приводитъ ихъ Тэнъ. Оппозиціонное настроеніе преувеличивало ихъ значе­ніе. Внѣшній блескъ власти недавно бывшій гордостью націи сталъ знаменіемъ ея злоупотребленій. Отмѣчу обстоятель­ство содѣйствовавшее паденію королевскаго престижа и на которое не довольно обращено вниманіе. Король въ эпоху предъ революціей былъ такъ-сказать статскій король. Войско его почти не видало предъ своими рядами. Могущественная опора власти, военная сила, не пользовалась какъ въ Пруссіи или Россіи особымъ вниманіемъ главы государства. Лудовикъ XѴI менѣе всего былъ генераломъ. И это въ странѣ воинственныхъ наклонностей, гдѣ чрезъ нѣсколько лѣтъ счастли­вому солдату удалось сдѣлаться императоромъ и на первомъ планѣ поставить воинскую заслугу. Лудовикъ XѴI смотрѣлъ иногда на военныя эволюціи какъ на зрѣлище не лишенное любопытства и для невоеннаго человѣка. Въ 1786 году король свершилъ поѣздку въ Нормандію. Онъ встрѣтилъ въ провин­ціи еще искреннее выраженіе любви и восторга подданныхъ (Grimm, IѴ, 12). Предъ нимъ бросались на колѣни, просили позволенія выпрячь экипажъ и везти народомъ, осыпали цвѣ­тами, встрѣчала процессіями молодыхъ людей и дѣвицъ съ музыкой во главѣ. Могла ли родиться, мысль что чрезъ нѣ­сколько лѣтъ среди столь преданнаго, казалось, народа тотъ же король, отъ сердца желавшій благодѣтельствовать націи, сложитъ голову на эшафотѣ! Король дѣлалъ смотръ флоту въ Шербургѣ. Эскадра въ 18 судовъ сдѣлала предъ нимъ примѣрный бой. Онъ слѣдилъ за зрѣлищемъ не отходя отъ подзорной трубки. Только удивился почему судно на кото­ромъ онъ находится не стрѣляетъ. Ему отвѣтили что на ко­раблѣ гдѣ находится король не принято производить выстрѣлы. „Король тотчасъ отмѣнилъ этотъ этикетъ и приказалъ про­извести значительное число выстрѣловъ ядрами чтобы по­смотрѣть эффектъ рикошета на водѣ“. Не лучше производи­лись смотры и сухопутнымъ силамъ. Да и производились ли? Мнѣ не случалось встрѣчать описаній.

Но возвратимся къ первому засѣданію нотаблей. Калонъ въ рѣчи своей не объявилъ прямо цифры дефицита. Въ послѣдо­вавшихъ совѣщаніяхъ онъ опредѣлилъ его во 115 милл. ливровъ. Нотабли потомъ насчитали болѣе 140 милл. Преемникъ Ка­лона Бріенъ, провѣряя цифры, высчиталъ дефицитъ во 104 милліона. Не безъ основанія можно полагать что Калонъ нарочно преувеличилъ дефицитъ на одиннадцать милліоновъ въ расчетѣ, получивъ санкцію нотаблей на предлагаемыя мѣры къ постепенному покрытію недочета, быть свободнѣе въ финансовыхъ операціяхъ, имѣя эту значительную сумму въ резервѣ при будущихъ счетахъ.

Во всякомъ случаѣ въ финансахъ огромный дефицитъ. Какъ же поправить дѣло? Этотъ вопросъ ставитъ Калонъ въ своей рѣчи и указываетъ средство выйти изъ затруднительнаго положенія. Средство это, не безъ расчета на эффектъ выра­зился министръ—злоупотребленія, les abus.

„Да, милостивые государи, говорилъ онъ, въ злоупотребленіяхъ кроется источникъ богатствъ какія въ правѣ требовать государство и которыя должны возстановить порядокъ. Уни­чтоженіе злоупотребленій единственное средство удовлетво­рить всѣмъ нуждамъ“. Затѣмъ министръ указалъ въ главныхъ чертахъ правительственныя предположенія. Важнѣйшія изъ вихъ были: устройство провинціальныхъ собраній, общій по­земельный налогъ взимаемый съ произведеній почвы, за­мѣна натуральныхъ повинностей денежными, уничтоженіе внутреннихъ стѣсненій торговли и промышленности, облегче­ніе солянаго налога, вопросъ о регулированіи долга духо­венства. Каловъ заключилъ рѣчь словами: „Пусть другіе на­поминаютъ извѣстное правило монархіи: такъ требуетъ ко­роль, такъ требуетъ законъ (si veut le roi, si veut la loi), правило его величества: такъ требуетъ благо народа, такъ требуетъ король (si veut le bonheur du peuple, si veut le roi)“.

Эффектъ рѣчи вышелъ далеко не таковъ какъ повидимому ожидалъ Калонъ. Указывая происхожденіе дефицита, онъ имѣлъ отвагу, оказавшеюся нерасчетливостью, выступить об­винителемъ популярнаго Неккера, имѣвшаго и между нотаб­лями сильную партію. Каловъ напалъ на знаменитый финан­совый отчетъ Неккера 1781 года (Compte rendu), въ которомъ тотъ, впервые раскрывая предъ публикой состояніе государ­ственныхъ финансовъ, свидѣтельствовалъ что довелъ ихъ до вполнѣ удовлетворительнаго состоянія: доходы не только по­крывали расходъ, во и оставался избытокъ до десяти милліо­новъ. Каловъ смѣло сказалъ что отчетъ Неккера не вѣренъ и что въ эпоху 1781 года въ казнѣ былъ дефицитъ до сорока милліоновъ ливровъ, возросшій къ 1783 году, вслѣдствіе зай­мовъ составившихъ около 450 милл., до восьмидесяти милліо­новъ. Понятно какое впечатлѣніе такое заявленіе должно было сдѣлать на Неккера и его друзей. Когда еще прежде за­сѣданія до Неккера дошелъ слухъ что Калонъ намѣренъ дока­зывать существованіе дефицита въ эпоху управленія Нек­кера, тотъ обратился къ нему съ письмомъ прося сообщать расчеты и предлагая дать объясненіе. Калонъ уклонился и какъ бы въ отвѣтъ прислалъ экземпляръ своей рѣчи когда она была уже произнесена. Неккеръ напасалъ письмо къ королю, умоляя дозволить ему лично явиться въ собраніе нотаблей и дать разъясненіе. Разрѣшенія не послѣдовало. Неккеръ обратился къ общественному мнѣнію и вопреки прямому ко­ролевскому воспрещенію напечаталъ свой оправдательный мемуаръ, приславъ его предварительно королю. Послѣдовалъ именной приказъ удалявшей Неккера на сорокъ лье отъ сто­лицы. „Общественное мнѣніе, пишетъ дочь Неккера, г-жа Сталь (Consider, sur la rév., Oeuvres ХII, 124), обратило пре­слѣдованіе въ тріумфъ. Весь Парижъ сдѣлалъ визитъ Неккеру, въ продолженіе сутокъ требовавшихся для приготовле­нія къ отъѣзду. Даже архіепископъ Тулузскій, покровитель­ствуемый королевою и готовившійся занять мѣсто Калона, по расчетамъ честолюбія, счелъ нужнымъ показаться у из­гнанника. Со всѣхъ сторонъ предлагали Неккеру помѣщеніе. Всѣ замки за сорокъ лье отъ Парижа были предложены въ его распоряженіе“. Ссылка, понятно, длилась не долго. Все это сильно вредило Калону.

Пріятель. Но кто же былъ правъ въ спорѣ? Неужели Калонъ просто оболгалъ Неккера?

Авторъ. Этого никакъ сказать нельзя. Возможность представить то же дѣло въ разномъ видѣ проистекала, какъ нерѣдко бываетъ въ спорахъ, отъ того что одна и та же вещь называлась разными именами и разныя вещи шли подъ оди­накимъ наименованіемъ. Такъ, между прочимъ, представляетъ дѣло Мирабо во Второмъ письмѣ объ администраціи Неккера (Mém., IѴ, 412), къ которому онъ питалъ ненависть не мень­шую какъ къ Калону. Каловъ разчитывалъ по дѣйствитель­нымъ полученіямъ и выдачамъ разсматриваемаго года: сколько денегъ прилило въ разныя казенныя кассы и сколько изъ нихъ отлило. Бюджетъ Неккера былъ бюджетъ нормальныхъ полученій, смѣтный, исключавшій случайныя и экстра-орди­нарныя выдачи и недополученія. Ничего фальшиваго у Неккера не было, но комбинація цифръ была въ извѣстной мѣрѣ искусная и искусственная. Какъ можно было, комбини­руя цифры, давать выводамъ разный видъ, о томъ свидѣтель­ствуетъ дальнѣйшая судьба исчисленія дефицита. Объявляя дефицитъ во 115 милліоновъ, Калонъ включалъ въ годичную издержку 58 милліоновъ уплаты, изъ коихъ 53 срочныхъ (en comprenant dans la dépense annuelle 58 millions de rembourse­ment dont 53 étaient à termes fixes). Бріенъ потомъ высчиталъ тотъ же дефицитъ во 104 милліона, обнаруживъ что Калонъ одиннадцать милліоновъ накинулъ“. Въ правительственномъ отчетѣ (того же Бріена) въ мартѣ 1788 года, говоритъ Калонъ (De l’état de la France, 36), этотъ дефицитъ разсматривается со­ставляющимъ около 55, но уже отвлекаясь отъ этихъ самыхъ уплатъ. Въ маѣ 1789 года Неккеръ при открытіи собранія сословныхъ представителей (états généraux) представилъ новый отчетъ. Онъ объявилъ что дефицитъ (déficit ordinaire) приведенъ (ве trouvait réduit) въ настоящую минуту къ 56 милліонамъ. Это слово приведенъ произвело на мало свѣдущую публику дѣй­ствіе какого онъ ожидалъ. Не вспомнили что уже его предше­ственникъ, вычтя изъ издержекъ срочныя уплаты, понизилъ цифру дефицита до 55 милліоновъ. Никто не обратилъ вниманія что довести его въ слѣдующій годъ до 56 милліоновъ, поль­зуясь тою же методой, значитъ скорѣе увеличатъ его чѣмъ „привести“. Обманутая прельщающимъ оборотомъ фразы Неккера публика отнесла къ строгой точности, съ какою онъ, хвастался, управляетъ финансами, то что было простымъ слѣдствіемъ разнаго способа распредѣлятъ цифры. И изъ собранія вышли съ увѣренностію что дефицитъ дѣйствитель­но уменьшился“.

Въ книгѣ Неккера, которую мы съ тобой начали читать на дняхъ (De la révolution française. Paris 1797, nouv. ed.) ав­торъ въ обзорѣ событій предшествовавшихъ 1789 году вовсе не упоминаетъ объ исторіи съ дефицитомъ.

Пріятель. Скажи, ты знакомъ былъ прежде съ этомъ сочиненіемъ Неккера?

Авторъ. Нѣтъ, я досталъ его только на дняхъ.

Пріятель. Это должно нѣсколько льстить нашему само­любію. Сужденія Неккера, его характеристика самого себя замѣчательно подтверждаютъ то что было вынесено нами изъ знакомства съ другими источниками.

Авторъ. Вообще сочиненія Калона, Неккера, Мирабо, главныхъ дѣятелей эпохи непосредственно предшествовавшей революціи и перваго ея періода, имѣютъ капитальное значенія для разъясненія ея причинъ и смысла. Гдѣ какъ не въ ихъ умахъ должны были съ наибольшею силою отражать событія ими же направляемыя? Критически относясь къ передаваемому ими, можно много извлечь освѣщающаго со­бытія въ ихъ сокровенномъ смыслѣ. Надѣюсь, будемъ еще пользоваться этими документами. Что касается чувства са­моудовлетворенія можешь испытать его и при чтеніи только что вышедшаго третьяго тома Тэна. Помнишь наше сужде­ніе о Малле дю-Панѣ и приведенный нами случай съ этимъ журналистомъ. Сужденіе наше совпадаетъ съ сужденіемъ Тэна и извлеченный нами эпизодъ обратилъ на себя и его вниманіе.

Пріятель. Вотъ, напримѣръ, нѣсколько общихъ сужде­ній Неккера объ эпохѣ предшествовавшей революціи. „Я зани­малъ, говоритъ онъ (стр. 6 и слѣд.), важное мѣсто въ прави­тельствѣ и около короля на разстояніи немногихъ лѣтъ отъ созванія сословныхъ представителей (états généraux). Я былъ слѣдовательно въ такомъ положеніи гдѣ могъ усмотрѣть предвѣстниковъ революціи… Вотъ что я видѣлъ. Прежде всего великую силу общественнаго мнѣнія. Она меня поразила… Въ могуществѣ своемъ она утвердилась не при дворѣ, а въ городѣ, и стала раздавать награды и вѣнки которые стави­лись наравнѣ съ почестями раздаваемыми королями… И куріозная странность: тѣ же люди которые пользовались при дворѣ милостями государя возвращались въ общество полу­чить свою долю похвалъ расточавшихся чувству независимо­сти и мужеству свободы.

Авторъ. Знакомая странность! Сколько каждый изъ насъ знаетъ примѣровъ этого двойственнаго служенія, да еще въ усовершенствованной формѣ съ пріобрѣтеніемъ спеціальной репутаціи честности.

Пріятель. „…Прославляли Американцевъ, судили и ряди­ли объ англійской конституціи… Каждый толковалъ о народѣ и его бѣдственномъ положеніи. Прекрасный языкъ, спора нѣтъ, но какъ было согласить его съ безграничною роскошью и всякаго рода суетностію его сопровождавшими. Ахъ, въ ка­кой противоположности были нравы съ принципами какіе выставлялись на показъ и съ правами какія стремились воз­становить! Всѣ связи были разслаблены, всякая власть и принужденіе казались несносными; иго приличія и то было ослаблено. Молодые люди заняли господствующее положеніе. Брошенные въ свѣтъ прежде чѣмъ успѣли просвѣтить свое сужденіе, они считали себя мыслителями, имѣя въ запасѣ только нѣсколько общихъ идей, на все направляющихъ, но которыхъ ни на что хватить не можетъ. Парламентская мо­лодежь, дѣйствуя въ духѣ времени, тоже жаждала парадиро­вать и производить эффектъ; утратили охоту скромно жить среди процессовъ и тяжбъ, искали шума и извѣстности. Мо­лодежь эта дала сигналъ самоотреченія, очерняя политическія претензіи и старыя преимущества верховныхъ судовъ (cours souveraines) и нападая на нихъ. Такимъ образомъ отъ разныхъ точекъ шли къ одной цѣли еще неясной и плохо опредѣленной. Но всѣ пути приводили къ одному исходу—недовольству на­стоящимъ положеніемъ и общему желанію чтобы было по новому. Нѣсколько писателей извѣстныхъ всей Европѣ по­колебали древнѣйшія мнѣнія и открыли пути всяческимъ за­блужденіямъ воображенія и злоупотребленіямъ свободы… Народившійся въ наши дни философскій духъ усиливался разрушить всякое понятіе долга, насмѣхаясь надъ религіоз­ными мнѣніями… Такъ приготовляли общее расшатываніе, увѣряя людей что нѣтъ ничего уважительнаго ни въ вебѣ, ни на землѣ. И вотъ чтобы противостоять вліянію новыхъ системъ и чтобъ удалить ихъ опасность, чтобы сразиться, если требовалось, съ авторитетомъ общественнаго мнѣнія и войти съ нимъ въ переговоры,—я видѣлъ короля, честнѣйшаго человѣка, друга добра, высокой нравственности, здравомыс­леннаго, во котораго воля требовала опоры и который въ дѣлахъ рѣдко обнаруживалъ твердость мнѣнія или собствен­ную настойчивость, характеръ наименѣе способный къ борь­бѣ съ трудными обстоятельствами. Ибо ничто не придаетъ столько дерзости нападеніямъ на правительство какъ увѣ­ренность что нападающіе не будутъ имѣть прочнымъ обра­зомъ противъ себя особы и чувствъ государя который одинъ есть неизмѣнное существо въ кругу властей“.

Отдавая себя „безъ союзниковъ и товарищей на судъ Европы и потомства“, Неккеръ разсуждаетъ такимъ обра­зомъ (стр. 45):

„Я желалъ бы только что,бы позволено мнѣ было не брать въ судьи два разряда цензоровъ, одинаково переходящихъ мѣру въ своихъ мнѣніяхъ. Одни видятъ въ министрѣ короля только слѣпаго служителя власти и требуютъ отъ него по­жертвованія всякаго рода либеральной идеей. Другіе въ томъ же министрѣ видятъ только простое частное лицо, минутна­го агента націи и требуютъ отъ него рабской покорности идеямъ пользующимся популярностію. Долгъ министра лежитъ между этими двумя крайностями…. Я постоянно гово­рилъ Лудовику XѴI о несчастіяхъ и нуждахъ народа; я по­стоянно говорилъ народу о добродѣтеляхъ и благодѣтель­ныхъ намѣреніяхъ его короля; всѣми сидами защищалъ мо­нархію, не скрывая отъ монарха пользы уравновѣшиванія въ устройствѣ правительства“. Не справедливо ли характе­ризовали мы Неккера какъ благожелательнаго посла предъ королемъ нѣкоторой державы, именуемой Нація.

Разсуждая о революціонномъ крушеніи (стр. 47) Неккеръ дѣлаетъ сравненіе къ какому и мы не разъ прибѣгали. „Тол­па зрителей, говоритъ онъ, смотря на меня съ раввины, долж­на была видѣть меня постоянно близь низходящей колесницы съ быстротой катившейся съ вершины высокой горы и мо­гла думать что я толкаю эту колесницу или по крайней мѣрѣ ускоряю ея движеніе, тогда какъ напротивъ я постоянно удерживалъ колеса изо всѣхъ силъ и постоянно звалъ на помощь“. Въ послѣднемъ показаніи позволительно, впрочемъ, усомниться.

Авторъ. Вернемся къ нотаблямъ. На слѣдующій день послѣ открытія собранія было второе общее засѣданіе подъ предсѣдательствомъ старшаго брата короля (Monsieur), все посвященное чтенію шести мемуаровъ перваго отдѣла плановъ правительства. Предсѣдатель къ концу засѣданія сдѣлалъ предложеніе чтобы всѣ совѣщанія, и общія, и частныя по бюро, нотабли хранили въ тайнѣ и сообщали о нихъ въ разго­ворахъ развѣ только въ самыхъ общихъ чертахъ для пред­упрежденія перетолкованій. Но понятно что такое событіе какъ собраніе нотаблей не могло остаться безъ сильнѣйшаго отголоска среди возбужденнаго общества и при дворѣ. Ты привелъ слова статьи изъ Корреспонденціи Гримма. Безанваль въ свою очередь такъ говоритъ о придворныхъ кругахъ (Mém., II, ):

„На другой день послѣ перваго засѣданія, въ Версали было общее броженіе, слышались рѣчи крайне удаленныя отъ того почтенья и той покорности какія въ дѣтствѣ я привыкъ встрѣчать по отношенію къ королю. Домъ г-жи Бове былъ главнымъ центромъ возстанія если не противъ короля, то противъ мѣръ его генералъ-контролера. На г-жу Бове можно было смотрѣть какъ на представительницу партіи Неккера и какъ на центръ сближенія духовенства посѣщавшаго ея салонъ въ большомъ числѣ“.

Духовенство, интересы котораго сильно затрогивались пред­ложенными мѣрами, выступило главнымъ противникомъ Ка­лона, „оно, прибавляетъ Безанваль, сумѣло заинтересовать въ своемъ дѣлѣ дворянство, такъ что вышло странное зрѣлище: духовенство отказывало королю въ томъ налогѣ какой съ неза­памятныхъ временъ взимало со своихъ подданныхъ, а дво­рянство, само потерявъ всѣ привилегіи, защищало привилегіи духовенства“.

„Сказать по правдѣ, замѣчаетъ въ свою очередь Веберѣ (Mém., I, 160), собраніемъ нотаблей руководило духовенство. За нимъ были образованіе, опытность, взаимная солидар­ность; оно имѣло центръ соединенія“.

Но о значеніи духовенства среди нотаблей и вообще объ элементахъ изъ какихъ слагалось ихъ собраніе слѣдуетъ побесѣдовать особо…

Русскій Вѣстникъ, 1881

Visits: 2