Познакомился я съ Саввой Морозовымъ въ 1881 году: мы оба были на первомъ курсѣ московскаго университета по естественному факультету. Вспоминаю Савву Тимофеевича плотнымъ, невысокаго роста, живымъ, добродушнымъ молодымъ человѣкомъ. Мы скоро сошлись и подружились.

Впослѣдствіи, когда Морозовъ женился, я бывалъ часто въ его семьѣ. Памятенъ мнѣ и отецъ Саввы — Тимофей Саввичъ, у котораго во времена студенчества я былъ однажды на фабрикѣ въ Орѣховѣ-Зуевѣ. Основоположникомъ всего огромнаго торговаго дома Морозовыхъ, впослѣдствіи раздѣлившагося на нѣсколько вѣтвей, былъ знаменитый дѣдъ и соименникъ моего товарища, тоже Савва Тимофеичъ, основавшій чуть ли не первую въ Россіи большую фабрику текстильнаго производства.

Въ 30-хъ годахъ прошлаго столѣтія, въ Орѣховѣ-Зуевѣ, Савва Тимофеевичъ-старшій былъ еще простымъ Владимирскимъ мужикомъ изъ старовѣровъ; а жена его еще сама таскала ведра съ краской на первоначальной маленькой фабричкѣ Морозова… Тимофей Саввичъ, отецъ моего товарища, сохранялъ еще и внѣшнее обличіе купца старой формаціи, въ стилѣ Островскаго. Въ длиннополомъ сюртукѣ, величавый, видный старикъ съ сѣдою бородою. Чувствовалась старорусская степенность: было въ немъ что-то повелительное и даже сановитое, и это что-то мнѣ, молодому, внушало нѣкоторую робость. Онъ былъ крупный самородокъ, большого ума человѣкъ, хотя и безъ всякой школьной выучки. Мысли его были свои, взятыя изъ опыта собственной жизни.

Старикъ, видимо, любилъ поговорить передъ молодежью; а мы почтительно слушали. Вспоминаются мнѣ его «консервативныя», тогда для меня непривычныя рѣчи: онъ восхищался императоромъ Николаемъ І и, въ особенности, его министромъ финансовъ — геніальнымъ, какъ выражался Морозовъ, графомъ Канкринымъ.

***

Морозовъ въ 90-хъ годахъ былъ еще весьма далекъ отъ революціонныхъ настроеній. Онъ еще дружилъ съ проживавшимъ тогда въ Москвѣ молодымъ помощникомъ присяжнаго повѣреннаго А. В. Кривошеинымъ и былъ, мнѣ кажется, подъ сильнымъ вліяніемъ консервативно-славянофильскихъ идей, которыхъ держался Кривошеинъ.

Близкій намъ человѣкъ во время нашего студенчества, почти свой въ нашихъ семьяхъ, А. В. Кривошеинъ пользовался огромнымъ успѣхомъ въ московскомъ купеческомъ «свѣтѣ» и въ особенности среди дамъ и дѣвицъ. Кривошеинъ былъ тогда восторженнымъ эстетомъ, декламаторомъ стиховъ и любителемъ живописи.

Домъ извѣстнаго купца-мецената Саввы Мамонтова давалъ тогда тонъ московскому купечеству. Оттуда, я думаю, и литературно-театральныя увлеченія Морозова, и его сближеніе съ Художественнымъ театромъ, а потомъ съ Максимомъ Горькимъ, а черезъ послѣдняго оставался одинъ шагъ и до близости къ «революціи»…

Конечно, я ни на минуту не сомнѣваюсь, что Морозовъ никогда не былъ революціонеромъ взаправду, а просто «блажилъ», или, какъ говорится, съ жиру бѣсился, сыпля деньгами на революцію: онъ дѣлалъ это исключительно изъ своеобразнаго политическаго снобизма, т. е. игралъ въ ту опасную игру, которая и привела его къ преждевременной трагической кончинѣ.

Судьба Морозова представляетъ въ миніатюрѣ судьбу всей нашей передовой интеллигенціи: сѣяли вѣтеръ, пожали бурю; играли съ огнемъ, — доигрались до пожара, въ которомъ и сами сгорѣли. Морозовъ до конца жизни держался по семейнымъ традиціямъ старой вѣры; но по складу своихъ мыслей онъ былъ либераломъ-позитивистомь и не имѣлъ никакихъ религіозныхъ запросовъ; допускаю даже, что онъ былъ атеистомъ и, во всякомъ случаѣ, полнымъ религіознымъ индифферентомъ. Безпринципный сибаритизмъ, тщеславіе и лесть окружающихъ, вотъ что его сгубило.

Сообщу въ краткихъ чертахъ, что у меня осталось въ памяти изъ слышаннаго о послѣднихъ годахъ жизни С. Т. Морозова отъ самыхъ близкихъ ему лицъ, а частью и по моимъ личнымъ къ нему отношеніямъ.

Какъ я оказалъ, Морозовъ очень увлекся Художественнымъ театромъ, который тогда вошелъ въ славу. Истратилъ онъ огромныя деньги на оборудованіе зданія театра въ Газетномъ переулкѣ. Въ Москвѣ извѣстно было, что во всемъ этомъ увлеченіи было женское вліяніе одной изъ участницъ труппы. Когда впервые художественники ставили «На днѣ» Горькаго, Морозовъ былъ въ полномъ восхищеніи отъ пьесы. Я былъ иного мнѣнія…

Помню, какъ Морозовъ изумлялся моему непониманію «геніальности» Горькаго, передъ которымъ въ то время онъ былъ въ полномъ преклоненіи. И вотъ первые крупные взносы отъ Морозова на революцію потянулъ Максимъ Горькій; знаменитый писатель первый закинулъ на Морозова тѣ революціонныя тенета, изъ которыхъ тотъ впослѣдствіи, несмотря на всѣ усилія, не могъ уже выпутаться, что и довело его до самоубійства.

Первымъ моральнымъ ударомъ для Морозова была устроенная революціонерами (а, можетъ быть, и «зубатовцами») забастовка на его фабрикѣ въ Орѣховѣ-Зуевѣ. Онъ себя мнилъ передовымъ фабрикантомъ, благодѣтелемъ рабочихъ, и вотъ у него, чуть ли не у перваго, забастовка на фабрикѣ. Этотъ случай произвелъ на Морозова, угнетающее дѣйствіе, — помню, я засталъ его совершенно подавленнымъ и растеряннымъ.

Но несчастья его шли все крещендо. Кто разъ попался въ сѣти къ революціонерамъ, тому трудно изъ нихъ вырваться. Морозову хотѣлось, но уже было поздно при его слабомъ характерѣ. Революціонеры повели самый наглый шантажъ выколачиванія изъ него денегъ. Да и какъ было Морозову отказать имъ: тогда революціонеры или донесли бы правительству о раньше оказываемой имъ поддержкѣ, или просто ухлопали бы его…

Преслѣдуемый революціонерами, Морозовъ рѣшилъ бѣжать съ семьею заграницу. Помѣстившись со всѣми удобствами въ международномъ вагонѣ, переѣхавъ черезъ границу, онъ почувствовалъ себя успокоеннымъ. Однако благополучіе продолжалось недолго. На одной изъ станцій въ Германіи Морозовъ вышелъ позавтракать; но тотчасъ же поспѣшно вернулся въ вагонъ, блѣдный и совершенно разстроенный. На разспросы семейныхъ онъ отрывочно отвѣчалъ, что на станціи среди толпы онъ опять увидѣлъ того «нѣкоего», страшнаго, который преслѣдовалъ его въ Россіи, а теперь, очевидно, слѣдуетъ за нимъ по пятамъ и заграницей.

На семейномъ совѣщаніи въ вагонѣ тотчасъ же рѣшено было измѣнить ранѣе намѣченный маршрутъ, чтобы скрыться отъ филера-тероориста. Но куда бы Морозовъ ни пріѣзжалъ, слѣдящій за нимъ агентъ оказывался тамъ же.

Красинъ сообщаетъ въ своихъ запискахъ, что послѣдній взносъ Морозова былъ имъ полученъ въ Виши за два дня до смерти Морозова и что при послѣднемъ свиданіи онъ «засталъ Морозова въ очень подавленномъ настроеніи». Это позволяетъ сдѣлать предположеніе, — не былъ ли самъ Красинъ тѣмъ агентомъ-шантажистомъ, который былъ командированъ выслѣживать несчастнаго Морозова и заграницей. Вѣдь милліонеръ Морозовъ представлялъ для революіонеровъ такую крупную рыбу, за которой стоило поохотиться и самому Красину. Недаромъ Красинъ хвалился своей «виртуозностью» въ дѣлѣ обложенія россійскихъ «меценатовъ отъ революціи».

Сдѣлавъ этоть свой послѣдній взносъ и спасаясь отъ революціонеровъ, Морозовъ «бросился» на Ривьеру; я слышалъ отъ его семейныхъ, что заграницею онъ именно «бросался» изъ города въ городъ, надѣясь замести слѣды, какъ звѣрь на угонкѣ. Одинъ близкій ему человѣкъ, случайно встрѣтившій его въ эту послѣднюю его поѣздку въ Парижѣ, разсказывалъ мнѣ, что онъ не могъ признать прежняго Савву: подавленность его настроенія граничила почти съ сумасшествіемъ.

На Ривьерѣ Морозовъ избралъ мѣстомъ жительства скромную виллу въ тихомъ малолюдномъ мѣстечкѣ около Ниццы — Гро де Кань.

Потомъ… вотъ что случилось, по разсказамъ его близкихъ:

На слѣдующій день по пріѣздѣ (въ хронологіи слѣдую указаніямъ Красина, что черезъ два дня послѣ встрѣчи съ Морозовымъ въ Виши, онъ уже прочелъ о его смерти) Морозовъ въ хорошемъ настроеніи утромъ вышелъ на прогулку, сказавъ дома, чтобы ему подали къ завтраку землянику со сливками. Эта подробность доказываетъ, что въ этотъ день у Морозова не было и мысли о самоубійствѣ. Но одинокая прогулка его продолжалась недолго. Черезъ нѣкоторое время кто-то изъ французской прислуги увидѣлъ, какъ Морозовъ, какъ бы кѣмъ-то преслѣдуемый, въ ужасѣ бѣжалъ по саду въ направленіи къ своей виллѣ. Ворвавшись въ свой домъ, несчастный, никому ничего не объясняя, заперся въ своей комнатѣ, изъ которой тотчасъ же послышался выстрѣлъ… и все было кончено.

Что случилось на прогулкѣ съ Морозовымъ, такъ и осталось для всѣхъ его близкихъ тайной. Но, конечно, догадка напрашивается сама собою: а именно, что тотъ же или другой «нѣкій страшный», слѣдившій за нимъ, настигъ его и на Ривьерѣ… и встрѣча была настолько угрожающая, что Морозовъ рѣшилъ покончить съ собою.

Рускому консулу Л. В. Иславину первомъ было сообщено полиціей о самоубійствѣ Морозова, и имъ тотчасъ же былъ командированъ чиновникъ консульства на мѣсто происшествія.

Вилла, которую избралъ себѣ для жительства Морозовъ, была маленькимъ домикомъ, затеряннымъ въ зелени. Эта подробность подтверждаетъ желаніе Морозова скрыться отъ постороннихъ глазъ.

Первыми хлопотами консула было достать разрѣшеніе на отправку тѣла на родину. При этомъ главнымъ затрудненіемъ явилось полное отсутствіе всякихъ средствъ у семьи богача Морозова. Знаменательная подробность: видно, кто-то позаботился уже заграницей обчистить покойнаго до послѣдней копейки. Нужно было изыскать средства на первоначальные неизбѣжные расходы до получки денегъ изъ Россіи. Мѣстныя власти оказывали консулу весьма мало отзывчивости.

Горькій сообщаетъ, что, согласно словесному распоряженію покойнаго, полисъ былъ выданъ душеприказчиками центральному комитету террористовъ. По моимъ свѣдѣніямъ отъ близкихъ людей, полисъ стоилъ 100.000 рублей; а всего прошло черезъ Горькаго отъ Морозова около милліона рублей. Поистинѣ революціонеры достигали «виртуозности» въ умѣніи выжимать деньги изъ буржуазіи. Слышалъ, что знаменитая вилла Горькаго на Капри, эта академія русской революціи, гдѣ преподавателями были Ленинъ, Троцкій, Бухаринъ и другіе корифеи большевизма, — все это было создано на деньги Морозова.

Прошло четверть вѣка отъ описываемаего мною событія (май 1905 г.). Нѣкоторыя подробности, конечно, могъ я запамятовать. Но за вѣрность главныхъ штриховъ моего разсказа могу поручиться: ибо все это слышалъ я тогда же отъ самаго близкаго къ покойному лица.

Гр. Д. А. Олсуфьевъ.
Возрожденіе, № 2250, 31 іюля 1931.

Visits: 21

Уже полночь. Въ бистро почти никого нѣть. Гарсоны передъ закрытіемъ спѣшно заканчиваютъ уборку — сдвигаютъ стулья, подметаютъ, скребутъ, вытираютъ салфетками стойку. Хозяйка величественно сидитъ въ углу на высокомъ тронѣ, удовлетворенно подсчитываетъ выручку. А передъ нею, внизу, съ пустымъ бокаломъ въ рукѣ какой-то посѣтитель, покраснѣвшій отъ виннаго груза, съ галстукомъ, съѣхавшимъ насторону, со шляпой, сдвинутой на самый затылокъ.

— А что у васъ… сто двадцать пять… болитъ, мсье, сто тридцать два? — продолжая подсчитывать, благосклонно спрашиваетъ хозяйка.

— Что болитъ? — съ явнымъ русскимъ акцентомъ, но довольно свободно подбирая французскія слова, восклицаетъ кліентъ. — Душа болитъ, мадамъ, вотъ что! Вы представляете, мадамъ, какой это ужасъ — здоровый человѣкъ, крѣпкій, у котораго все комъ иль фо — и руки, и ноги, и голова, а внутри, вотъ тутъ, червь какой-то? Нѣтъ покоя, мадамъ, отъ этого червя, никакого покоя! Ни днемъ, ни ночью!

— А отчего же, мсье, сто сорокъ четыре, у васъ эти черви, сто сорокъ восемь? Вы, сто пятьдесятъ три, не ходили къ врачу?

— Къ врачу? — горько усмѣхаясь произноситъ кліентъ. — Какой врачъ поможетъ въ такомъ дѣлѣ, мадамъ? Я многое въ жизни видалъ. Въ молодости бѣдность испытывалъ. На войнѣ былъ. Въ тюрьмѣ у большевиковъ полгода сидѣлъ. Чего ни приходилось терпѣть, мадамъ! И все-таки, никогда у меня такъ не страдала душа, какъ сейчасъ!

— Это отъ плохой воды, можетъ быть, сто восемьдесятъ восемь, мсье. На войнѣ выпили дрянь какую-нибудь, сто девяносто два…

— Нѣтъ, не война, мадамъ. Война не причемъ. Война, мадамъ, счастье сравнительно съ тѣмъ, что теперь. Какой вообще смыслъ жить, скажите, пожалуйста? Зачѣмъ я живу? Къ чему? День проходить, мѣсяцъ проходитъ, годъ проходитъ, а я въ томъ же положеніи… Никакой ясности. Никакой надежды.

— А вы не пробовали, двѣсти четырнадцать, пить тизанъ [1] изъ лука, двѣсти восемнадцать? Говорятъ, двѣсти двадцать два, помогаетъ…

— Эхъ, вижу я, не понять вамъ меня, не понять вообще никому. — Одинъ Богъ пойметъ, только Онъ. Сколько разъ, вѣрьте мнѣ, думалъ я: что за вещь — жизнь? Что это такое? Человѣкъ движется… Ходитъ… Глаза открыты. Языкъ во рту… Въ головѣ — мысли. Чувства. Желанія… А потомъ, вдругъ, лежитъ, и ничего ему больше не надо. Кончено. Сто лѣтъ проходитъ, двѣсти лѣтъ проходитъ, тысяча, десять тысячъ, а онъ все лежитъ. Вы представляете, мадамъ, въ чемъ дѣло? Шестьдесятъ или семьдесятъ лѣтъ изъ всей этой самой… вѣчности, а остальное время лежать? Къ чему же, скажите, для такого маленькаго терма [2] стараться? Работать? Учиться? Семьдесятъ лѣтъ изъ всей вѣчности?..

— А вамъ все-таки лучше, мсье, когда вы лежите, триста двѣнадцать?

— Лежать, не лежать, не все ли равно, мадамъ? Главное, будь у меня дѣти, жена. А кому я нуженъ одинъ? Никто не интересуется. Никто не протянетъ руки. Вы видали, мадамъ, эту самую географическую карту, а на картѣ океанъ? Стоимъ какой-нибудь островъ. Маленькій. Субтильный… И кругомъ никого. Море шумитъ. Вѣтеръ. Волны. А онъ одинъ. Это я, мадамъ: островъ! Пройдетъ на горизонтѣ корабль. Далеко. Одна бѣлая точка. И исчезъ. И опять я одинъ. На родинѣ, конечно, было бы легче. Своя страна. Люди свои. А здѣсь… На что я могу расчитывать здѣсь? Эхъ, гарсонъ, дайте въ послѣдній разъ еще енъ каръ. На сегодня достаточно!

— Пятьсотъ десять… Двѣ тысячи пятьсотъ десять, — съ довольнымъ видомъ произноситъ хозяйка, вставая съ мѣста. — Погодите, мсье, не пейте вина, я лучше достану вамъ цѣлебный апперитивъ. Изобрѣтеніе аббата Понсе, жившаго въ 16-омъ вѣкѣ… Немного горькое, правда, но очень полезное, когда внутри что-нибудь не въ порядкѣ. Жакъ, снимите съ верхней полки, въ синей бутылкѣ… Вонъ ту, справа. Вамъ не дорого будетъ, мсье, три франка пятьдесятъ за рюмку?

— Безразлично, мадамъ! Все равно, цѣлую вѣчность лежать…

— Въ такомъ случаѣ, попробуйте. Жакъ, давайте ключи. Будемъ сейчасъ запирать. Мсье, вы — развѣ безъ соды?

— Все равно, мадамъ! Цѣлую вѣчность… Ваше здоровье!

[1] Отваръ (фр.).

[2] Срока (фр.).

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2269, 19 августа 1931.

Visits: 16

Москвичамъ того времени (1905 г.) памятно, что когда хоронили въ Москвѣ прахъ Морозова, перевезенный съ Ривьеры, по Москвѣ ходила легенда, о ней писалось даже въ «Нов. Времени», что хоронятъ пустой гробъ, а что самъ Морозовъ, объявивъ себя покойникомъ, скрылся въ Америку отъ преслѣдованій революціонеровъ.

То была, конечно, легенда; ибо отъ прямыхъ свидѣтелей очевидцевъ смерти Саввы Тимофеевича знаю, что онъ дѣйствительно застрѣлился на Ривьерѣ, какъ о томъ тогда же сообщали газеты, а недавно подтвердилъ и Красинъ. Но даже самая легенда эта знаменательна, какъ отраженіе чего-то, въ тѣ годы еще скрываемаго и загадочнаго, связаннаго со смертью Морозова.

Но раньше, чѣмъ дѣлать свои собственныя прибавленія, повторю въ сжатомъ видѣ, что говорятъ обо всей этой уголовщинѣ сами большевицкіе дѣятели, т. е. тѣ злые пауки отъ революціи, которымъ удалось сначала захватить моего несчастнаго товарища въ свою паутину, потомъ высосать его, а наконецъ, и погубить.

Красинъ вспоминаетъ афоризмъ Наполеона, что «для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги», и, какъ знатокъ революціоннаго ремесла, отъ себя прибавляетъ, что и революціи безъ денегъ не дѣлаются. Справедливость этого послѣдняго положенія подтверждается милліонами, полученными Ленинымъ отъ нѣмцевъ на большевицкій переворотъ. Самъ Ленинъ высказывалъ свой взглядъ на революціи въ болѣе общей формулѣ: «революціи не импровизируются» — было его постояннымъ изреченіемъ, т. е. онѣ не дѣлаются сами собой, но длительно и тщательно подготовляются. Намъ, бѣженцамъ, живущимъ надеждою на контръ-революцію, слѣдовало бы почаще вдумываться въ эти правила патентованныхъ мастеровъ революціи.

Во время смуты нашей первой, малой революціи 1905—6-го гг., Красинъ состоялъ членомъ центральнаго комитета террористовъ и былъ у нихъ какъ бы за министра финансовъ. «И какихъ только способовъ мы не примѣняли тогда, чтобы сколотить денегъ!» — восклицаетъ Красинъ.

Самъ Красинъ изумляется, что въ разгаръ японской войны деньги на убійство слугъ государства и на бунтъ солдатъ и рабочихъ имъ давала богатая русская буржуазія. Главный источникъ своихъ средствъ революціонеры находили въ ежемѣсячномъ добровольномъ обложеніи: директоровъ банковъ, крупныхъ адвокатовъ, фабрикантовъ и даже чиновниковъ государственныхъ учрежденій. Обычные размѣры ежемѣсячныхъ сборовъ съ каждаго лица были отъ 5 до 25 руб. Все это данныя, приводимыя самимъ Красинымъ. Но нѣкоторые «меценаты», какъ ихъ иронически величаетъ въ своихъ запискахъ Красинъ, т. е. просвѣщенные купцы, покровители различныхъ музыкальныхъ обществъ, художественныхъ галлерей и театровъ, платили гораздо большія суммы.

Красинъ въ правѣ называть истинною виртуозностью такое собираніе денегъ съ хозяевъ фабрикъ на развращеніе ихъ собственныхъ рабочихъ. Я говорю не объ одномъ Морозовѣ, который по размѣрамъ своей «революціонной благотворительности», конечно, составлялъ исключеніе. Но на примѣрѣ Морозова сказывались лишь съ особою яркостью общая нелѣпость тогдашняго положенія: потому что вѣдь и другіе капиталисты поддерживали тогда коммунистовъ. Красинъ очень тонко высмѣиваетъ психологію тогдашней «передовой» буржуазіи, говоря, что въ этой средѣ поддерживать революцію считалось тогда признакомъ хорошаго тона; эта игра въ революцію была тогда какимъ-то спортомъ, которымъ очень тщеславились «политическіе снобы» того времени.

С. Т. Морозовъ былъ обложенъ, какъ о томъ повѣствуетъ самъ Горькій, по двѣ тыс. рублей въ мѣсяцъ. Такой ежегодный взносъ по 24 тысячи на революцію составлялъ, примѣрно, 20% личнаго бюджета Морозова, потому что главный и огромный доходъ съ ихъ фабрики поступалъ не ему, а его матери. На самомъ дѣлѣ Морозовъ былъ обобранъ на гораздо болѣе крупныя суммы, о чемъ революціонеры умалчиваютъ, а семья его узнала уже много позднѣе по тѣмъ милліоннымъ долгамъ, совершенно не отвѣчавшимъ, сравнительно скромной его жизни, которые пришлось погасить послѣ его смерти.

Кромѣ того, Морозовъ завѣщалъ и свой страховой полисъ тѣмъ же революціонерамъ; на эту подробность, сообщаемую Горькимъ, обращаю особенное вниманіе, потому что она-то, повидимому, и сыграла рѣшающую роль въ гибели Морозова отъ самаго наглаго шантажа террористовъ.

***

Существуетъ мнѣніе, на первый взглядъ парадоксальное, но во многомъ справедливое, что Москва изъ оппозиціонной превратилась въ революціонную болѣе всего подъ вліяніемъ консервативнаго управленія вел. кн. Сергѣя Александровича. Поясню этотъ парадоксъ. Старая, патріархальная Москва, которую я хорошо помню, кончилась вмѣстѣ съ опалою и паденіемъ генералъ-губернатора кн. Долгорукова. Князь Владиміръ Андреевичъ былъ кругомъ залолжень купечеству; но князя любили и ему охотно помогали за его барственную обходительностъ. Каждаго именитаго москвича, будь онъ изъ дворянъ или изъ купцовъ, князь зналъ лично, величалъ по имени-отчеству и въ особое отличіе приглашалъ къ себѣ на хлѣбъ-соль. А гостепріимство имѣетъ великое значеніе во всякомъ обществѣ, тѣмъ болѣе среди русскихъ людей, и радушному князю за его хлѣбосольство и привѣтливость прощалось москвичами многое.

Великій князь Сергѣй Александровичъ, человѣкъ доброй души и весьма культурный, не создалъ себѣ популярности въ Москвѣ. Съ его воцареніемъ и съ одновременнымъ назначеніемъ на постъ градоначальника знаменитаго Власовскаго, все въ Москвѣ перемѣнилось. Повѣяло чопорнымъ петербургскимъ духомъ. Москву начали подтягивать. На пріемахъ у генералъ-губернатора появился непривычный для Москвы придворный этикетъ. Купечество понемногу отстранилось на задній планъ. «Aux grandes réceptions pas de femmes des marchands», [1] было предуказано въ одномъ изъ писемъ изъ самыхъ высшихъ женскихъ сферъ Петербурга. И хотя на балы и приглашались нѣкоторыя изъ одворянившихся купеческихъ дамъ, но въ общемъ именитое купечество московское было обижено обращеніемъ съ нимъ и стало будировать и отходить въ оппозицію.

Несчастливое генералъ-губернаторство вел. князя завершилось пресловутой «зубатовщиной». На этомъ совершенно исключительномъ въ практикѣ нашего правительства эпизодѣ считаю нужнымъ остановиться по связи «зубатовщины» съ основною темой моей статьи — «Московское купечство и революція».

***

Мемуаристъ — не историкъ, и ему позволительны отступленія. Въ моей памятіи возстаетъ образъ одного человѣка, до сихъ для меня загадочнаго. Убійство Александра II было предрѣшено на Липецкомъ съѣздѣ партіи «Земля и Воля» въ 1879 г., и планъ злодѣянія приводился въ исполненіе въ послѣдовательномъ рядѣ подготовленныхъ покушеній, вплоть до рокового дня 1-го марта 1881 года. Виднымъ участникомъ Липецкаго съѣзда и, можно сказать, вдохновителемъ плана былъ молодой народоволецъ-террористъ Левъ Александровичъ Тихомировъ, который тотчасъ послѣ цареубійства бѣжалъ за границу. Черезъ пять-шесть лѣтъ онъ написалъ письмо сыну убитаго монарха, прося прощенія и разрѣшенія вернуться на родину. И то, и другое ему было дано до истеченія всякой уголовной давности… Клеветникамъ стараго режима полезно напомнить о такомъ примѣрѣ незлопамятства и великодушія государя.

Много лѣтъ спустя я познакомился съ Тихомировымъ въ одномъ Московскомъ кружкѣ церковниковъ-интеллигентовъ, гдѣ онъ уже пользовался общимъ уваженіемъ и вниманіемъ. Я тогда заинтересовался Тихомировымъ и сталъ нерѣдко посѣщать его на его скромной квартирѣ въ Москвѣ: Тихомировъ былъ человѣкъ бѣдный. Помню, какъ однажды я спросила Владиміра Соловьева, почему онъ не познакомится съ Тихомировымъ и помню его отвѣтъ, что онъ не желаетъ знакомиться съ человѣкомъ, на рукахъ котораго кровь отъ цареубійства.

Въ первый годъ нашей «большой» революціи, незадолго до его смерти, я разъ или два посѣтилъ Тихомирова въ Сергіевскомъ Посадѣ, гдѣ онъ жилъ уединенною, набожною жизнью въ маленькомъ домикѣ на окраинѣ, окруженный иконами и лампадами. Я старался понять этого человѣка; но это мнѣ не удалось. Мнѣ всегда казалось, что въ немъ было что-то сумрачное и какъ бы затаенное и что «неприступная черта межъ нами есть». Онъ никогда не сталъ симпатичнымъ для меня человѣкомъ; хотя очень хорошіе люди, близко знавшіе его, завѣряли меня, что Тихомировъ былъ вполнѣ искрененъ въ своихъ религіозныхъ и политическихъ убѣжденіяхъ. Да теперь и я думаю, что это было именно такъ. Онъ несомнѣнно былъ человѣкомъ большого ума и основательнаго, широкаго образованія. Но умъ его былъ тяжелый, и характеръ его былъ замкнутый и мало привѣтливый.

***

Возвращаюсь къ зубатовщинѣ.

Въ самомъ началѣ девятисотыхъ головъ у Тихомирова созрѣло нѣчто въ родѣ муссолиніевской мысли, — чтобы правительство само стало во главѣ рабочаго движенія, содѣйствуя удовлетворенію всѣхъ справедливыхъ экономическихъ пожеланій рабочихъ, и тѣмъ самымъ отвлекло ихъ отъ революціи. Тихомировъ представилъ свой проектъ вел. кн. Сергѣю Александровичу, который его одобрилъ и съ своей стороны далъ проекту дальнѣйшій ходъ въ Петербургъ, гдѣ онъ тоже получилъ одобреніе. Тогдашній начальникъ охраннаго отдѣленія въ Москвѣ Зубатовъ, «сыщикъ», какъ выражался про него Витте, былъ тоже бывшимъ революціонеромъ. И вотъ московская полиція взялась за исполненіе плана Тихомирова. Но во что полиція его обратила! На фабрикахъ велась агигаціонная работа ея агентовъ; начались забастовки и безпорядки. Фабричные инспектора пришли въ ужасъ и засыпали министра финансовъ своими жалобами. Витте отсылалъ всѣ жалобы министру внутреннихъ дѣлъ Плеве; а тотъ оставлялъ ихъ безъ отвѣта. Создалось невозможное положеніе, которое, къ счастью, было скоро прекращено по распоряженію сверху (См. въ т. 2 Красн. Архива за 1922 г. Дневникъ военнаго мин. Куропаткина за октябрь-ноябрь 1903 г.).

Легко представить себѣ возмущеніе и растерянность московскихъ фабрикантовъ отъ дѣяній московской тайной полиціи.

Итакъ, многія причины вліяли тогда на московское купечество, толкая его въ открытую оппозицію, и всѣ онѣ совпадали съ эпохой генералъ-губернаторства вел. кн. Сергѣя Александровича. Вотъ объясненіе того «парадокса», не разъ слышаннаго мною отъ москвичей, что ошибки вел. князя много содѣйствовали революціонизированію Москвы. Итакъ, революціонные эксперименты производились тогда не только купечествомъ и интеллигенціей; но подчасъ увлекалось ими и само правительство.

[1] «На большихъ пріемахъ — никакихъ купеческихъ женъ» (фр.).

(Окончаніе слѣдуетъ.)

Гр. Д. Олсуфьевъ.
Возрожденіе, № 2246, 27 іюля 1931.

Visits: 24

По поводу моихъ статей о русскихъ воротахъ, вымазанныхъ дегтемъ старой эмиграціей, я получилъ отъ читателей много писемъ. Очевидно, этотъ больной вопросъ сидитъ въ «печенкахъ» многихъ, очень многихъ нашихъ соотечественниковъ, и до сихъ поръ зажигаетъ негодованіе. Пока всѣ мы жили въ Россіи, мы смотрѣли довольно спокойно на лживыя розсказни о нашемъ отечествѣ. Мы называли это «клюквой» и сами охотно смѣялись надъ фантастическими розсказнями иностранцевъ о русскихъ людяхъ и русскихъ нравахъ. Но мы тогда не замѣчали, что «клюкву» воздѣлывали (и очень усердно) и наши русскіе бѣглые люди. Поссорившись съ русскимъ правительствомъ (а иногда и съ русскимъ правосудіемъ), эти ущемленные люди часто не дѣлали разницы между «урядниками» и Россіей и такъ перемѣшивали быль съ небылицей, что не знающіе насъ иностранцы очутились какъ бы между двумя «клюквами»: клюквой иноземнаго происхожденія (результатъ невѣжества) и клюквой, воздѣланной русскими (результатъ озлобленія и клеветы).

Но теперь, очутившись заграницей, мы воочію видимъ, что вторая, русская «клюква» была горше первой.

— «Дѣйствительно, — пишетъ мнѣ одинъ читатель, — старые эмигранты оставили намъ, можно сказать, подлое наслѣдство во Франціи и въ другихъ странахъ, и намъ, маленькимъ людямъ, теперь приходится бороться, въ мѣру нашихъ силъ и разумѣнія, на заводахъ, въ бюро и шахтахъ, съ тѣмъ туманомъ подлой ахинеи и лжи, которую высоко-интелигентные «борцы за свободу» прочно насадили заграницей о Россіи и русскомъ народѣ. Часто приходится и на своей шеѣ испытывать результаты этой «освободительной работы», когда ищешь мѣста, претендуя на что нибудь лучшее, чѣмъ «рабочій»: гораздо больше усилій, волненія и безсонныхъ ночей нужно русскому спеціалисту, чѣмъ всякому другому, чтобы доказать свою пригодность. Да это и понятно: французъ-работодатель a priori сомнѣвается, чтобы могло прійти что нибудь путное, въ смыслѣ знаній, изъ той страны, гдѣ (онъ точно это знаетъ), царствовалъ «кнутъ».

Тотъ же читатель высказываетъ нѣсколько очень интересныхъ соображеній и по вопросу о «кухаркиныхъ дѣтяхъ».

«Изъ числа двухъ-трехъ десятковъ высшихъ учебныхъ заведеній Россіи, можно привести, какъ примѣръ, Петербургскій политехническій институтъ императора Петра Великаго съ его пятью тысячами студентовъ: было бы интересно, если бы г-жа Кускова привела въ примѣръ хотя бы одно (только одно!) высшее учебное заведеніе любой страны земного шара, гдѣ три четверти студентовъ принадлежали бы не только по происхожденію, но и по соціальному происхожденію своихъ родителей, къ «кухаркинымъ дѣтямъ» и одна четверть изъ этихъ «кухаркиныхъ дѣтей» вдобавокъ, по своей бѣдности, получала бы помощь отъ общественной или «царско»-правительственной благотворительности (г-жѣ Кусковой должно быть извѣстно, что во Франціи высшее образованіе получаютъ дѣти, главнымъ образомъ, богатыхъ родителей).

Я говорю о довоенномъ, стало быть «царскомъ» времени. Въ бытность мою членомъ правленія кассы взаимопомощи студентовъ вышеназваннаго института, я хорошо познакомился съ составомъ студентовъ, ибо каждый семестръ мы разсматривали до 300 прошеній о пособіяхъ на уплату за правоученіе и на жизнь. Плюсъ къ этому до 300 человѣкъ «кухаркиныхъ дѣтей» освобождались этимъ самымъ «царскимъ» правительствомъ отъ платы за ученіе, и еще примѣрно до 200 человѣкъ пользовались пособіями многочисленныхъ землячествъ.

— «Я совершенно категорически утверждаю, что г-жа Кускова ни въ одной другой странѣ земного шара не найдетъ подобнаго состава студентовъ (бѣдноты), какъ не найдетъ и подобнаго высшаго учебнаго заведенія ни по величинѣ своихъ зданій (городъ!) ни по блестящей постановкѣ аудиторнаго и лабораторнаго преподаванія. Первая въ мірѣ лабораторія (въ свое время) токовъ высокаго напряженія — до 100.000 вольтъ. Первое въ мірѣ авіаціонное отдѣленіе (высш. учебн. завед.) при институтѣ».

— Да, мой читатель правду пишетъ: ни въ одной странѣ міра нельзя указать другого такого учебнаго заведенія, гдѣ соціальный составъ учащихся хотя бы въ малой степени напоминалъ Политехническій институтъ Петра Великаго.

Широкое общество заграницей о немъ однако, не слышало. Но про «кнутъ», про «Сибирь», про «кухаркиныхъ дѣтей», про «нагайки» всѣ слышали, весь свѣтъ знаетъ!..

— Клеветники Россіи о свѣтлыхъ сторонахъ русской жизни молчали. Они пріѣхали заграницу съ ведромъ русскаго дегтя и мазали, мазали, мазали…

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2257, 7 августа 1931.

Visits: 34

Моя статья о Маяковскомъ, напечатанная вскорѣ послѣ его смерти въ «Возрожденіи», вызвала и до сихъ порь вызываетъ довольно много откликовъ — печатныхъ и письменныхъ. Похвалы остается мнѣ лишь принять съ благодарностью. На угрозы и брань (напр., на брань нѣкоего Р. Якобсона) отвѣчать не буду. Но отвѣчу на нѣкоторыя возраженія, мнѣ сдѣланныя. Съ одной стороны я получилъ нѣсколько писемъ читателей, недовольныхъ тѣмъ, что за Маяковскимъ («бездарнымъ стихоплетомъ», по выраженію одного письма) я признаю талантъ. Съ другой стороны А. Бемъ на страницахъ «Руля» называетъ мою статью «объективно несправедливой» по отношенію къ «крупному поэту» и считаетъ ее «несомнѣннымъ срывомъ» въ моей критической дѣятельности. Возраженія, такимъ образомъ, исходятъ отъ людей совершенно противоположныхъ мнѣній. Однако мнѣ представляется возможнымъ отвѣтить заразъ и моимъ корреспондентамъ, и А. Бему. Это потому, что, на мой взглядъ, въ основѣ ихъ недовольства лежитъ одна и та же психологическая ошибка.

Мои корреспонденты хотѣли бы, чтобы я отрицалъ наличность таланта у Маяковскаго. Но чтобы исполнить это желаніе, мнѣ пришлось бы сказать неправду и дѣйствительно быть объективно несправедливымъ. Литературный талантъ есть, прежде всего, умѣніе выражать свои чувства и мысли въ наиболѣе сильной и соотвѣтствующей имъ формѣ. Такой талантъ дается отнюдь не всякому, и несомнѣнно, что Маяковскому онъ былъ отпущенъ природой въ количествѣ даже незаурядномъ. Стихи Маяковскаго очень сильны и выразительны — потому-то и вызываютъ они столь рѣзкое недовольство въ моихъ корреспондентахъ. И мнѣ самому враждебна была вся его писательская дѣятельность не потому, что у него не было таланта, но потому, что свой несомнѣнный талантъ онъ обратилъ на дурныя цѣли. Отрицать дарованія въ нашихъ литературныхъ, политическихъ или какихъ угодно недругахъ только за то, что ихъ цѣли не совпадаютъ съ нашими, столь же несправедливо и опасно, какъ восхищаться ими и все имъ прощать — единственно потому, что у нихъ есть дарованія. Мои корреспонденты склонны впасть въ первую изъ этихъ двухъ крайностей, А. Бемъ — во вторую. Обѣ стороны одинаково не хотятъ отдѣлить вопросъ о наличности дарованія отъ смысла поэзіи, этимъ дарованіемъ порожденной. Моимъ корреспондентамъ противна поэзія Маяковскаго — они не хотятъ признать за нимъ и таланта. А. Бему, напротивъ, талантъ Маяковскаго очевиденъ, но за это онъ прощаетъ ему весь смыслъ его поэзіи. И хотя самъ А. Бемъ говоритъ въ началѣ статьи, что Маяковскій не можетъ «ждать отъ насъ интеллигентскаго себѣ прощенія» — вся статья свидѣтельствуетъ именно о прощеніи.

На мое основное утвержденіе объ огрубленіи и сниженіи поэтической темы у Маяковскаго А. Бемъ заявляетъ, что Маяковскій былъ прежде всего лирикъ: «Черезъ все творчество его проходить красною нитью тема лирики: я и міръ. И все своеобразіе Маяковскаго въ томъ, что онъ совершенно по-новому преподнесъ намъ эту основную лирическую тему». Все это совершенно справедливо и очевидно, какъ дважды два четыре. Но въ томъ то и дѣло, что мало «по-новому преподнести» тему: надо, чтобъ это новое ея преподнесеніе было не отвратительно по существу. Маяковскій же только и дѣлалъ, что преподносилъ ее съ новой (да, съ новой) грубостью, съ новымъ, съ небывалымъ даже сниженіемъ и опошленіемъ. Это сниженіе никогда никѣмъ изъ литературныхъ друзей Маяковскаго и не отрицалось: напротивъ, считалось главной его заслугой, которая съ моей точки зрѣнія есть не заслуга, а вина.

Опредѣлить стихотворца, какъ лирика, вовсе еще не значитъ снять съ него обвиненіе вѣ пошлости и грубости. Чувствуя, что такое формальное опредѣленіе отнюдь еще не оправдываетъ существа поэзіи Маяковскаго, А. Бемъ спѣшитъ отмѣтить въ ней мотивы страданія и тоски. Опять — справедливо и это. Но въ такомъ случаѣ А. Бему слѣдовало бы доказать, что и страданія, и тоска проявлялись у Маяковскаго не грубо, не сниженно. Этого онъ не сдѣлалъ, потому что не могъ бы сдѣлать: и въ страданіяхъ своихъ Маяковскій былъ грубъ, и тема тоски трактована имъ приниженно. По человѣчеству, можетъ быть, его слѣдуетъ пожалѣть, — но сожалѣя человѣка, мы еще не пріобрѣтаемъ основаній сочувствовать поэту. Толстовскій Иванъ Ильичъ, страдая, кричалъ на одну ноту: у-у-у и намъ его жаль глубоко. Но если бъ Иванъ Ильичъ объявилъ, что его «у-у-у» есть поэзія, и всѣхъ, не кричащихъ «у-у-у», сталъ бы оплевывать такъ, какъ оплевывалъ Маяковскій, — мы бы и осудили такую «поэзію», и, пожалуй, лишились бы значительной доли жалости къ самому Ивану Ильичу. «Страдать! Страдаютъ всѣ! Страдаетъ темный звѣрь!» Не даромъ слова эти принадлежатъ поэту, страдавшему, право, не меньше, чѣмъ Владимиръ Маяковскій — и сумѣвшему создать поэзію не звѣриную, но человѣческую, не снижавшую, но возвышавшую.

А. Бемъ идетъ, однако, и дальше. Онъ пишетъ: «Отрицать за поэзіей Маяковскаго всякое касаніе міровъ иныхъ… значитъ просто потерять чувство объективности». Опять — совершенно формальное наблюденіе, не оправдывающее Маяковскаго по существу. Въ томъ-то и дѣло, что касаніе касанію рознь. «Всякаго» касанія и я не отрицалъ, но не всякое способно меня примирить съ Маяковскимъ.

А съ неба смотрѣла какая-то дрянь
Величественно, какъ Левъ Толстой, —

это двустишіе о Богѣ достаточно ясно и недвусмысленно. Оно-то и опредѣляюще, и центрально въ вопросѣ о «касаніи міровъ иныхъ» у Маяковскаго. Это и есть предѣльная грубость и предѣльная низость, отъ которой все прочее въ его поэзіи — только производныя.

«Міровъ иныхъ» Маяковскій касается единственно съ цѣлью унизить ихъ. Его «ненависть къ мѣщанству» есть прежде всего ненависть къ религіи. Поэтому съ «традиціонной для русской литературы ненавистью къ мѣщанству» ее можно сопоставлять лишь словесно, почти въ порядкѣ игры словами, а не по существу, какъ дѣлаетъ А. Бемъ. Для традиціонной русской литературы именно религія была борьбою сь мѣщанствомъ, для Маяковскаго наоборотъ: борьба съ мѣщанствомъ естѣ въ первую голову борьба съ религіей. Для Достоевскаго мѣщанинь Маяковскій, для Маяковскаго Достоевскій. Не возбраняется выбрать своимъ героемъ какъ того, такъ и другого, но смѣшивать, но соединять ихъ никакъ нельзя.

Отъ воображаемой борьбы Маяковскаго съ мѣщанствомъ рукой подать до его воображаемаго политическаго романтизма. И дѣйствительно, А. Бемъ тотчасъ рисуетъ такую схему :«Эта ненависть должна была его рано или поздно привести въ столкновеніе съ новымъ мѣщанствомъ, родившимся въ самомъ большевизмѣ. Отсюда его романтика революціи, столь мало похожая на ея будни, потомъ — противоположная крайность: попытка уложить себя въ рамки будней «строительства», стать ея поэтомъ, и, наконецъ, безнадежная попытка найти себя въ сатирѣ. Отъ «Нашего Марша» къ рекламамъ Моссельпрома и завершеніе «Клопомъ» и «Баней» — вотъ поэтическій путь Маяковскаго». На словахъ все это довольно красиво: получается, будто Маяковскій страдалъ и томился въ ненавистныхъ ему буд няхъ революціи. Но на дѣлѣ ни изъ его біографіи, ни изъ стиховъ (что особенно здѣсь важно) нельзя вычитать никакого томленія и никакой борьбы. Если мы сопоставимъ исторію большевицкой революціи съ личной и литературной исторіей Маяковскаго, то увидимъ не расхожденіе, а шествіе рука объ руку, не борьбу а постоянное содѣйствіе. Революціонная «романтика» Маяковскаго совпадаетъ съ романтизмомъ донэповскаго большевизма. Въ нэповскую и послѣ-нэповскую эпоху онъ не съ отчаяніемъ бросается въ противоположную крайность и не «пытается» уложить себя въ рамки будней, какъ хочется видѣть А. Бему, а послушно и безропотно приспособляется къ новымъ обстоятельствамъ и «укладываетъ» себя въ рамки «будней» какъ нельзя лучше. Пресловутымъ «соціальнымъ заказомъ» никогда Маяковскій не тяготился и всегда выполнялъ его съ усердіемъ. «Буднямъ» кланялся, какъ и празднику: за это свидѣтельствуютъ всѣ безъ исключенія его стихи соотвѣтственнаго періода. Противъ этого — ни одной строки! Приказали перейти отъ «Нашего марша» къ рекламамъ Моссельпрома — онъ перешелъ. Гдѣ жъ тутъ «борьба»? Ее можно выдумать, но нельзя доказать ни единой строкой его стиховъ. И въ сатирѣ Маяковскій не «безнадежно пытался найти себя», а просто выполнялъ очередной заказъ, высмѣивая не большевизмъ, а его враговъ, не нынѣшнихъ вождей, а тѣхъ, кого нынѣшній вождь упразднилъ. Это послѣднее обстоятельство я подробно выяснилъ и, смѣю думать, доказалъ въ статьѣ о «Банѣ». Жаль, что она ускользнула отъ вниманія А. Бема.

Поэтому утвержденіе А. Бема, будто «Маяковскій остался вѣренъ большевикамъ до конца, но вѣру въ нихъ онъ, несомнѣнно, утратилъ» во второй своей части лишено фактическихъ основаній. Эта утрата вѣры (поскольку вѣра вообще существовала) ничѣмъ рѣшительно не подтверждается, и для ея обоснованія А. Бемъ напрасно ссылается на самоубійство. Поскольку Маяковскому вообще было по пути съ большевиками, постольку и оставалось по пути. Что же до самоубійства, то всѣ слухи о его политической подпочвѣ — всего лишь легенда, идущая изъ какихъ-то смутныхъ источниковъ, абсолютно не подкрѣпляемая фактами, но зато документально и заранѣе опровергнутая самимъ Маяковскимъ въ его извѣстномъ предсмертномъ письмѣ. Маяковскій покончилъ съ собой на почвѣ личныхъ, вполнѣ интимныхъ дѣлъ, самъ заявилъ объ этомъ, самъ просилъ «не сплетничать», то-есть именно не строить необоснованныхъ догадокъ — и мы не имѣемъ никакого ни основанія, ни даже права сомнѣваться въ истинѣ его предсмертныхъ словъ. Признаюсь, меня даже удивляетъ, какъ можетъ оперировать съ этой легендой А. Бемъ, серьезный историкъ литературы, знающій цѣну документамъ съ одной стороны, вымысламъ — съ другой. Когда же А. Бемъ сопоставляетъ воображаемое разувѣреніе Маяковскаго съ дѣйствительною душевной драмой Блока, становится обидно и за логику, и за Блока: Блокъ не прислужничалъ ни когда вѣрилъ, ни когда разувѣрился. Блоку даны были гордая совѣсть и непреклонная лира. А Маяковскому? Самыя заблужденія Блока святы, какъ свято его предсмертное молчаніе. Плохо намъ будетъ, когда въ памяти освятимъ мы и «счастливо оставаться», которымъ предъ смертію расшаркался Маяковскій предъ осквернителями Россіи.

***

А. Бемъ не согласенъ со мною и въ томъ, что Маяковскій не былъ революціонеромъ въ поэзіи: «Есть одна область поэтическаго языка, въ которой заслуга новаторства безусловно принадлежитъ Маяковскому. Я говорю о поэтическомъ синтаксисѣ. Я не могу подробнѣе останав ливаться на этой теоретической темѣ, но именно здѣсь Маяковскій оказалъ большое вліяніе на всю слѣдующую поэзію»… Я тоже не могу подробно останавливаться на этой теоретической темѣ. Укажу, однако, что идея упрощенія поэтическаго синтаксиса принадлежитъ не Маяковскому. Она стара почти, какъ сама русская поэзія. Слѣды ея уже явственны у Державина и не исчезаютъ вплоть до символистовъ. Но поэтика, какъ сама поэзія, основана на мѣрѣ. Маяковскій переступилъ тотъ предѣлъ, за которымъ поэтическій синтаксисъ перестаетъ отличаться отъ базарнаго: именно такъ опредѣлилъ «заслугу» Маяковскаго какой-то совѣтскій теоретикъ. По отношенію къ поэтическому синтаксису такое дѣйствіе есть не творчество, а разрушеніе, не революція, а погромъ. Несомнѣнно, что этотъ погромъ «оказалъ вліяніе на послѣдующую литературу», хотя и не на всю, какъ думаетъ А. Бемъ. Но опять же — не всякое вліяніе благо: вліяніе Маяковскаго на поэтическій синтаксисъ подобно «вліянію» большевиковъ на народное хозяйство Россіи. Не отрицаю и того, что «Маяковскій войдетъ въ исторію русской литературы», но вижу въ этомъ не заслугу, а вину Маяковскаго и жалѣю объ этомъ. Не считаю его, какъ А. Бемъ, «крупнымъ поэтомъ», но считаю крупнымъ явленіемъ — крупнымъ зломъ. Этому крупному злу не могу ни поклоняться ни сочувствовать, ни даже любоваться его размахомъ, какъ не сочувствую, не поклоняюсь и не любуюсь Ленинымъ, хотя и онъ, еще несомнѣннѣе, былъ тоже крупнымъ явленіемъ и тоже останется въ исторіи Россіи. Оставимъ фактопоклонство и историческое эстество: не все хорошо, что крупно, и не все хорошо, что останется въ исторіи.

Было бы дурно, если бы я молчалъ или говорилъ вполголоса, пока Маяковскій былъ живъ, и со своей статьей выступилъ бы только по смерти его. Но это не такъ, и даже та статья, которая А. Бему кажется «недопустимой по характеру», есть лишь переработка, отчасти смягченная, статьи, напечатанной въ «Возрожденіи» лѣтомъ 1927 года. Что говорилъ я при жизни Маяковскаго, то повторялъ послѣ смерти.

«Онъ кровь отъ крови русской литера турной традиціи», говоритъ Р. Якобсонъ, апологетъ футуризма и заграничный совѣтскій чиновникъ. Очень хорошо понимаю, зачѣмъ ему нужно подкинуть Маяковскаго въ ненавистную ему русскую литературную традицію. Но глубоко недоумѣваю, когда эти слова сочувственно повторяетъ А. Бемъ. Маяковскій есть футуристъ, разрушитель и осквернитель русской поэзіи, которая для меня есть не только предметъ безразличнаго и безучастнаго историческаго изученія. Долгъ мой — бороться съ дѣломъ Маяковскаго и теперь, какъ боролся я прежде, съ перваго дня, — ибо Маяковскій умеръ, но дѣло его живетъ. Требовать отъ меня, чтобы я «корректно» склонилъ голову передъ могилой Маяковскаго, совершенно такъ же «странно и напрасно», какъ требовать отъ политической редакціи «Руля», чтобъ она преклонилась предъ мавзолеемъ Ленина.

«Неужели «прыжокъ черезъ стѣну» даетъ забвеніе прошлаго, а «прыжка въ смерть» для этого мало?» — спрашиваетъ А. Бемъ. Конечно, въ данномъ случаѣ, мало. «Прыжокъ черезъ стѣну» есть какъ ни какъ свидѣтельство о раскаяніи и о разрывѣ съ прошлымъ. А Маяковскій не каялся и не порывалъ ни съ политическимъ своимъ прошлымъ, ни съ литературнымъ, которое важнѣе и хуже политическаго, ибо въ политикѣ онъ былъ ничто, а въ литературѣ нѣчто.

А. Бемъ — ученый и уважаемый историкъ литературы, знатокъ Достоевскаго и Пушкина, до недавнихъ поръ державшійся въ сторонѣ отъ періодической прессы. Его появленіе въ составѣ редакціи «Руля» и на страницахъ этой газеты должно всячески привѣтствовать: именно такихъ критиковъ и редакторовъ вооруженныхъ солидными историко-литературными познаніями намъ слишкомъ недостаетъ. Но признаюсь — не моя статья о Маяковскомъ, а возраженія А. Бема, исполненныя сочувствія къ футуризму и Маяковскому, кажется мнѣ прискорбнымъ срывомъ въ его критической дѣятельности. Говорю это вовсе не ради полемическаго пріема, но потому что эта статья меня неожиданно и глубоко опечалила.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2249, 30 іюля 1931.

Visits: 28