Monthly Archives: February 2022

Александръ Салтыковъ. О монархіи, республикѣ и демократіи

Недавно въ Парижѣ было высказано о монархіи въ ея противоположеніи республикѣ не мало цѣнныхъ сужденій, воочію показавшихъ, что мы все таки не совсѣмъ напрасно прожили національную драму истекшаго пятнадцатилѣтія. Мы кое въ чемъ подвинулись впередъ на пути физіономическаго познанія соціальныхъ явленій и поучились отличать въ нихъ дѣйствительныя истины отъ мертвыхъ и трафаретныхъ полу-истинъ. При этомъ наиболѣе интересное сужденіе о комплексѣ монархія-республика было высказано, на мой взглядъ, Н. С. Тимашевымъ.

Послѣдній исходить изъ установленнаго И. А. Ильинымъ положенія, что существующія опредѣленія часто опредѣляютъ не просто монархію и республику, а настоящую монархію и настоящую республику. Между тѣмъ послѣднія почти не встрѣчаются въ чистой формѣ. И не въ томъ бѣда, что онѣ всегда даны въ нѣкоторомъ смѣшенія, причемъ обнаруживается либо преобладаніе одного изъ двухъ смѣшанныхъ стилей, либо нѣкое ихъ равновѣсіе. Бѣда, напротивъ, заключается въ томъ, что «доведеніе нѣкоторыхъ элементовъ монархическаго или республиканскаго стиля до предѣла, до полнаго одолѣнія своего антагонизма, ставится причиною соціально-патологическихъ явленій».

Весьма слаженъ вопросъ о соотношеніи въ обоихъ этихъ стиляхъ мистики и утилитарности. И. А. Ильинъ можетъ быть нѣсколько упрощаетъ это соотношеніе, относя «утилитарность» къ республиканскому стилю, а «мистику» къ монархическому. Многіе республиканцы и, прежде всего во Франціи, считаютъ, наоборотъ, «мистику» прерогативою именно республиканскаго строя (въ чемъ, конечно, ошибаются). Напомню, что какъ разъ подъ аккомпанементъ данной идеологіи — ея глашатаемъ выступилъ сенаторъ Викторъ Борэ — палъ кабинетъ Тардье. Но если Борэ не правъ, закрѣпляя за республикою монополію мистики, то все же трудно отрицать ея наличность и въ республиканскомъ строѣ. Но столь же трудно, какъ кажется, отрицать и въ монархіи — утилитарность. Чтобы не ходить далеко за примѣрами, укажу, что новоевропейская монархія, въ частности, и наша, россійская, вырасла и укрѣпилась именно на «утилитарности», на практическомъ дѣйствіи пробужденныхъ ею въ жизни силъ. Въ этомъ утвержденіи не заключено ни малѣйшаго отрицанія ни самаго присутствія въ монархическомъ строѣ, ни въ монархической идеѣ весьма глубокой мистики, ни творческаго вліянія этой мистики на жизнь, т. е. вліянія также и утилитарнаго. Въ этомъ-то пунктѣ и соприкасаются мистика и утилитарность, что и указываетъ на весьма сложное между ними соотношеніе. Исторически эта связь восходитъ къ общей родинѣ и монархіи и республики, да и вообще всей нашей культуры: къ первобытному тотемизму.

Впрочемъ, и Н. С. Тимашевъ и И. А. Ильинъ приходятъ къ выводу, въ сущности, недалекому отъ вышенамѣченнаго: полное устраненіе момента утилитарности есть выраженіе серьезнаго заболѣванія монархіи.

А съ другой стороны — полный отказъ отъ мистики обезцѣниваетъ республику. Это-то и значить, что «настоящихъ» республики и монархіи (коими обычно оперируетъ теорія) въ дѣйствительности не можетъ быть. А коль скоро они выявляются, то именно это выявленіе свидѣтельствуетъ о томъ, что данныя формы осуждены на исчезновеніе и должны будутъ уступить мѣсто другимъ…

***

Но всѣ эти сужденія, помимо своей внутренней цѣнности, интересны и тѣмъ, что они, можно думать, перемѣстились бы при дальнѣйшемъ своемъ развитіи на нѣсколько иную плоскость, въ значительной степени уже подготовленную чрезвычайно яркими и глубокими построеніями Шпенглера.

Здѣсь прежде всего слѣдуетъ замѣтить, что современная европейская республика существенно отличается не только отъ древнихъ формъ того же имени, но даже и отъ ново-европейскихъ ея осуществленій, въ родѣ первоначальныхъ швейцарскихъ кантоновъ, итальянскихъ средневѣковыхъ городскихъ республикъ, голландскихъ «штатовъ», ганзейскихъ городовъ и даже Венеціи ХѴІ—ХѴІІ столѣтій. То, что мы нынѣ разумѣемъ подъ республикой, чрезвычайно далеко отъ античной концепціи res publica. И «подобно тому, какъ въ Англіи никогда не было и нѣтъ до сихъ поръ конституціи, въ континентальномъ смыслѣ этого слова, столь мало имѣетъ общаго республиканскій идеалъ XIX вѣка» — съ прежними историческими формами республики (Шпенглеръ). То, что нынѣ называется республикою, вообще не есть форма, т. е. форма самостоятельная. Она представляетъ собою, по существу, отрицаніе.

Новоевропейская республика есть, съ этой точки зрѣнія, дитя новоевропейской же монархіи. Но все ея существо и весь ея дѣйственный смыслъ направлены къ отрицанію этой материнской связи и самаго этого материнства. Это и дѣлаетъ живое ея содержаніе — въ этихъ словахъ вовсе не заключено безусловнаго ея осужденія — чисто отрицательнымъ. Ея живое содержаніе тѣмъ и исчерпывается, что она не есть монархія, или, сказать еще яснѣе и ярче, что она есть немонархія… Современная республика построена не на какомъ либо самостоятельномъ принципѣ, а такъ сказать на противоприпципѣ, на обратномъ принципѣ, на принципѣ, вывернутомъ на изнанку. Но, какъ часто бываетъ съ такими «противопринципами», — въ его отрицаніи именно и заключено сугубое утвержденіе отрицаемаго принципа. Республиканское отрицаніе всегда со внутреннею необходимостью предполагаетъ, это-то и подчеркиваетъ Шпенглеръ — полную актуальность отрицаемаго, т. е. продолжающуюся его реальность. Современная республика именно своимъ подчеркнутымъ отрицаніемъ монархіи, свидѣтельствуетъ — о ея живой силѣ. Республика обнаруживаетъ этимъ отрицаніемъ, что она сама находится еще подъ властью монархическаго принципа и вообще монархической ментальности. Оттого-то именно тамъ, гдѣ республика кажется наиболѣе утвердившейся, наиболѣе вросшей въ бытъ, вошедшей въ правы, и уже успѣвшей выработать свои собственныя формы (напр., во Франціи), — именно тамъ она и не подчеркиваетъ особенно своего анти-монархическаго отрицанія.

Однако самостоятельныя республиканскія формы даже такихъ «утвердившихся» республикъ, какъ Франція, является, какъ и само это «утвержденіе» — въ значительной степени иллюзіей. Въ томъ то и дѣло, что, будучи отрицаніемъ монархіи, современная республика заимствуетъ тѣмъ не менѣе отъ монархіи ея формы. Въ этомъ-то и заключается одно изъ существенныхъ выраженій ея зависимости отъ монархіи. И все это объясняется именно тѣмъ, что, хотя въ новоевропейскомъ мірѣ всегда бывали республики, и что въ немъ часто, особенно въ послѣднее время, срывались монархіи, міръ этотъ есть вѣчное приближеніе къ монархіи. Это-то и объясняетъ «смѣшанность» формы большинства современныхъ республикъ (какъ съ другой стороны смѣшанность формъ современныхъ монархій объясняется выше отмѣченнымъ противо-принципомъ анти-монархіи. вошедшимъ въ ново-европейскую жизнь). Но все же подлинный духъ Европы, начиная съ крушенія античнаго міра и вплоть до нашихъ дней есть (не взирая на рядъ новѣйшихъ республиканскихъ новообразованій) духъ монархическо-династическій. По крайней мѣрѣ, этотъ духъ былъ выявленъ съ наибольшею силою, яркостью и полнотою, именно въ европейскомъ мірѣ.

Генеалогическое чувство настолько могущественно въ западномъ человѣкѣ, и оно столь сильно выявляется въ его сознаніи, что династія опредѣляетъ общее политическое направленіе даже тогда — когда ее болѣе уже нѣтъ. Въ ней воплощается исторія, а мы, западные люди, не можемъ жить не-исторически. Античный человѣкъ отвергалъ династическій принципъ — изъ внутренняго своего чувства, изъ-за основного своего ощущенія бытія; онъ просто не зналъ этого принципа, не могъ его вмѣстить въ себя; мы же исходимъ, — когда отрицаемъ этотъ принципъ — изъ абстракціи: разница огромная… Тайнымъ врагомъ всѣхъ писанныхъ, т. е. не выросшихъ органически, конституцій является именно наше внутреннее чувство (Шпенглеръ).

Но это основное отрицаніе, заключенное въ содержаніи новѣйшей республики и вызываемое имъ раздвоеніе ея существа переходитъ и въ область конституціонной монархіи; здѣсь дѣйствительное и мыслимое, творчество и критика — рѣзко противостоятъ другъ другу, и взаимное между ними треніе является тѣмъ, что обычно зовется «внутреннею политикою». «Только въ Англіи сохранился цѣльный правительственный бытъ». Тамъ раса отстояла себя въ борьбѣ съ теоріей. Ибо англійская политика выращивалась, а не создавалась по доктринальнымъ трафаретамъ. Въ Англіи вошло въ самый бытъ сознаніе, что образованіе можетъ дополнить выращиваніе политическихъ дѣятелей, можетъ быть, дастъ имъ болѣе утонченныя формы пріемовъ, но никакъ не можетъ это выращиваніе замѣнить. Но Этонъ и Оксфордъ именно не столько «образовали», сколько выращивали правителей Англіи. Оттого-то, въ противоположность другимъ странамъ, именно Англія, въ которой не было конституціи, но которая сама была конституція (въ смыслѣ «быть въ порядкѣ», «быть въ формѣ»), охватила со всѣхъ сторонъ понятіе демократіи и вполнѣ овладѣла имъ»…

***

Демократія и является главнѣйшимъ камнемъ преткновенія для республики. Всѣ современныя республики (за исключеніемъ совѣтской) являются демократическими. Всѣ они созданы демократіей и для демократіи. Всѣ онѣ были задуманы въ качествѣ канала или пути, ведущаго къ ней. Всѣ онѣ представляются какъ бы неотдѣлимыми отъ нея (изъ чего, какъ я показалъ въ недавней статьѣ о демократіи — “Возрожденіе” 22.Ѵ.31, — отнюдь еще не слѣдуетъ, что послѣдняя не была бы совмѣстима съ монархіей). И все же несмотря на эту тѣсную связь республики съ демократіей и нѣкое ихъ внутреннее сродство, именно это ихъ соединеніе въ общую судьбу таитъ въ себѣ нѣкую для республики весьма значительную угрозу.

Эту угрозу, кажется чувствовалъ уже Тьеръ, возвѣстившій при созданіи Третьей Французской Республики, что она будетъ консервативной (т. е. не слишкомъ республиканской и демократической), или ея вовсе не будетъ: слова, какъ извѣстно, вполнѣ въ общемъ подтвердившіяся. Но въ эпоху Тьера далеко еще не выявилось въ этой угрозѣ главнѣйшее: изживаніе самой демократіи.

Между тѣмъ въ этомъ изживаніи совершенно уже нельзя сомнѣваться въ наши дни. И это прежде всего можно сказать о демократіи формальной, нашедшей главнѣйшее выраженіе въ принципѣ народнаго суверенитета и всемъ томъ, что изъ этого принципа вытекаетъ.

Здѣсь необходимо имѣть въ виду слѣдующее. Всякая соціальная доктрина, всякое политическое ученіе, — всегда бываютъ тѣсно связаны съ общими данностями своей эпохи, съ общимъ ея идейнымъ движеніемъ, въ частности, и съ общими историческими взглядами данной эпохи. Такъ въ свое время и принципъ народнаго суверенитета явился, въ сущности, лишь преломленіемъ и отраженіемъ въ области политическихъ теорій — общаго взгляда уходящей нынѣ эпохи, по которому за каждымъ историческимъ дѣйствіемъ, за каждою «историческою судьбою» (и, въ частности, за жизнью каждой націи, за каждою національною культурою) предполагалась творческая дѣятельность особаго массоваго дѣятеля, эту національную судьбу создающаго: народа. «Народный суверенитетъ» явился такимъ образомъ лишь функціей и логическимъ послѣдствіемъ (вполнѣ логическимъ!) творческихъ способностей, признанныхъ за «народомъ»: разъ народъ былъ признанъ субъектомъ творчества жизни, субъектомъ самой исторіи, то онъ долженъ былъ явиться и субъектомъ всяческихъ правъ.

Но данный историческій взглядъ на «народъ», какъ источникъ національнаго творчества, нынѣ все болѣе утрачиваетъ права гражданства. Да и самъ этотъ терминъ все болѣе исчезаетъ изъ обиходнаго языка историческаго изслѣдованія. И поскольку этимъ терминомъ обозначаются «народныя массы», увѣренно можно сказать, что не въ нихъ источникъ того, что называется «національнымъ творчествомъ», что онѣ не субъектъ, но объектъ исторіи. И столь же увѣренно можно сказать, что по мѣрѣ укрѣпленія этого взгляда, — а онъ, несомнѣнно, укрѣпится въ мысли и чувствѣ недалекаго будущаго — окажется совершенно поколебленной и исчезнетъ изъ жизни и теорія народнаго суверенитета.

Но параллельно съ этимъ неизбывнымъ штурмомъ основныхъ идеологическихъ позицій демократіи, — и въ ней самой происходитъ чреватое еще болѣе грозными для нея послѣдствіями перерожденіе. Это-то перерожденіе и ведетъ къ тому, что она, въ конечномъ итогѣ, сама себя уничтожаетъ, сама себя ликвидируетъ.

Хотя демократія уже по самому своему существу и съ самаго начала основывается, какъ только что было показано, на иллюзіи, эта иллюзія, т. е. питаемый ею идеалъ, можетъ создавать, на первыхъ порахъ, крупныя творческія цѣнности. Въ эту пору демократія, въ извѣстномъ смыслѣ, является торжествомъ духа, т. е. новаго духа. Пусть она и знаменуетъ, вмѣстѣ съ наполняющей ея живое содержаніе идеей личной свободы, нѣкую оторванность, нѣкое прекращеніе почвенной связанности города (въ которомъ она и возникаетъ). Пусть она возникаетъ на смѣну и въ борьбѣ съ тѣмъ, что можетъ быть названо — въ соціально-политической сферѣ — силами расы, т. е. съ традиціей, со старыми авторитетами и цѣнностями, съ прежнимъ аристократическимъ идеаломъ. Но и ея новый идеалъ есть все же идеалъ. И ея сила есть все же сила духовнаго порыва.

Однако творцы демократическихъ конституцій, — такъ было уже въ древности — никогда себѣ не представляли (и отчасти именно въ силу своего «идеализма»), къ чему можетъ привести дѣйствіе этихъ конституцій на практикѣ. Въ древности онѣ привели къ открытому подкупу народныхъ массъ демагогами и денежными магнатами. Но и въ новѣйшей Европѣ создалось положеніе, при которомъ дѣйствительная власть избирателей становится тѣмъ меньше, чѣмъ болѣе «всеобщимъ» является избирательное право. Принципы демократіи являются дѣйственными, въ сущности, лишь до того момента, пока не создается организованнаго водительства массами. Но какъ только таковое создается, выборы получаютъ, въ лучшемъ случаѣ, лишь чисто отрицательное значеніе своего рода «цензуры», и то не на долго. Современный избиратель не имѣетъ даже, въ сущности, права выбора между партіями. Ибо его воля направляется чрезвычайно могущественнымъ аппаратомъ «организованнаго» общественнаго мнѣнія, диктующаго свою волю и самимъ партіямъ. Такимъ образомъ, и выборы и сами партіи утрачиваютъ, въ концѣ демократическаго «Эона», свой первоначальный смыслъ. Выборы становятся малопоказательной формальною манипуляціей, а партіи, давно уже сами себя укомплектовывающія, — карьернымъ учрежденіемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы лишь свитою нѣсколькихъ выдѣлившихся изъ массы вождей.

Это-то и является наиболѣе существеннымъ признакомъ: въ демократіи пробуждается раса. Но это пробужденіе и означаетъ конецъ демократіи. Особенно типичнымъ для нашего времени является въ этомъ отношеніи дѣйствіе нынѣшней «веймарской» конституціи Германіи. Она привела къ цезаризму партійныхъ организацій, находящему коррективъ лишь въ президентской диктатурѣ. Но при всемъ отличіи парламентскаго управленія Германіи отъ такового же Франціи, — и въ послѣдней обнаруживается аналогичная линія. Въ извѣстномъ смыслѣ, эта линія во Франціи еще рельефнѣе, ибо она и традиціонно есть страна скорѣе личностей, чѣмъ партій, что весьма ярко обнаружилъ лишній разъ недавній «Бріановскій» кризисъ… Но эта же основная линія отдѣляющаго значенія и даже прямого господства личностей вполнѣ ясна и въ древнемъ Римѣ, а именно — въ эпоху заката его демократіи.

Эта линія и означаетъ пробужденіе въ демократіи «расы», т. е. ея конецъ. Ибо какъ ни называть столь ярко нынѣ обнаруживаемое въ политической жизни всѣхъ странъ господство сильныхъ личностей — диктатурой, цезаризмомъ или еще какъ нибудь иначе — трудно не видѣть, что новѣйшая Европа идетъ къ чему-то, весьма напоминающему цезаризмъ древняго міра. И идетъ именно по тому самому пути, по какому шелъ къ нему этотъ міръ, т. е. по пути демократіи.

Но цезаризмъ былъ и въ древнемъ мірѣ явленіемъ преходящимъ. И инымъ онъ не можетъ быть, ибо онъ есть нѣчто безформенное. А безформенности не выносить жизнь. Въ дѣйствительности, цезаризмъ не начало, а конецъ. Въ немъ — лишь возвѣщеніе объ иныхъ силахъ. О какихъ именно, — объ этомъ когда нибудь въ другой разъ…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2223, 4 іюля 1931.

Visits: 25

М. Артемьевъ. Духъ большевизма

Недавно въ моей статьѣ «Религія большевизма» даны были въ общихъ чертахъ формы религіознаго проявленія большевизма. При этомъ было показано, что этой религіи присущи всѣ три элемента, характеризующіе всякую религію: преданіе, догматъ и культъ, какъ проявленіе вѣры, слова и дѣла. Но элементы эти пріобрѣли въ религіи большевизма обратный, отображенный смыслъ, и къ тому же въ совершенно искаженномъ видѣ. Въ совѣтскомъ «богословіи», называемомъ экономическимъ матеріализмомъ, вѣра въ преданіе отображается, какъ разумъ и здравый смыслъ, а вмѣсто догматовъ единственнымъ выраженіемъ знанія провозглашается наука. И, наконецъ, вмѣсто культа литургіи проповѣдуется культъ общественности.

Однако совѣтская дѣйствительность расходится съ «совѣтскимъ богословіемъ» и обнаруживаетъ полнѣйшее искаженіе и извращеніе даже и этихъ отображенныхъ формъ религіи: разумъ обращается въ вѣру въ небытіе, наука замѣняется техникой, выдвигая вмѣсто знанія пафосъ строительства, и, наконецъ, культъ общественности выраждается въ одержимость безсмысленными на первый взглядъ засѣданіями, таящими въ себѣ нѣкую дьявольскую магію порабощенія общественной воли.

На эту характеристику большевизма очень вѣрно откликнулся на страницахъ «Возрожденія» П. М., указавшій, что сходство формъ совѣтской дѣйствительности съ формами религіи имѣетъ пародійный и карикатурный характеръ. Такъ это именно и должно быть, посколько въ большевизмѣ проглядываетъ не просто религія, а лже-религія и поклоненіе великому самозванцу — князю міра сего. Изученіе средневѣковыхъ черныхъ мессъ сатанистовъ какъ разъ обнаруживаетъ присущую имъ особенность: повторять во всѣхъ мелочахъ литургію, но въ обратномъ, извращенномъ и противоположномъ смыслѣ…. На эту тему недавно въ парижской Религіозно- Философ-скойакадеміи была прочитана блестящая лекція В. Н. Ильинымъ, философски показавшимъ значеніе такой пародійности.

Настоящая статья имѣетъ цѣлью освѣтить то содержаніе религіи большевизма, которое воплощено въ вышеуказанныхъ элементахъ. Это равносильно попыткѣ обнаружить духъ большевизма и показать, что большевизмъ не только по формамъ, но и по содержанію есть религія сатанизма.

***

«Обвиненіе» въ сатанизмѣ обычно — одно изъ самыхъ безотвѣтственныхъ обвиненій. Въ самомъ дѣлѣ, кто только не провозглашаетъ своего сосѣда по религіи если не «сатанистомъ». то «заблудшимся и пребывающимъ во власти сатаны»? Выраженіе — «все, что не соотвѣтствуетъ моей вѣрѣ, то отъ дьявола» стало классическимъ выраженіемъ нетерпимости. Сатанизмомъ клеймится не только всякая ересь, но и малѣйшіе уклоны отъ ортодоксальной догматики. Критика всякаго иновѣрія и инославія, съ какой бы стороны она ни исходила, также производится подъ знакомъ квалификаціи сатанизмомъ. Это и не удивительно, посколько сатанизмъ олицетворяетъ собою не истину, а полу-истину, ложь и обманъ. Обвиненіе въ сатанизмѣ есть какъ бы квалификація всякаго заблужденія, вольнаго или невольнаго.

Но дѣло все въ томъ, что сужденіе о заблужденіи почти всегда остается сугубо субъективнымъ, отвлеченно-теоретическимъ и въ философскомъ смыслѣ спекулятивнымъ. Отсюда обычно неубѣдительность и безотвѣтственность всякаго почти обвиненія въ «сатанизмѣ», съ чьей бы стороны оно ни исходило…

Вотъ почему для того, чтобы быть свободнымъ отъ теоретизма и отъ богословскаго субъективизма, надо оставить въ сторонѣ природу сатанизма, какъ олицетворенія зла. Раскрытіе идеи зла приводитъ неизбѣжно въ область метафизики, а здѣсь, что ни шагъ, то соблазнъ къ ереси, что ни слово, то поводъ къ нетерпимости.

Одно положеніе, однако, можетъ быть принято сравнительно безопасно и безъ ущерба для объективности: каково бы ни было зло, олицетворяемое сатанизмомъ, со всѣхъ точекъ зрѣнія (или съ какой-либо одной изъ точекъ зрѣнія), оно есть несомнѣнно зло организованное, зло большое и дерзающее противопоставить себя добру тоже большому, тоже организованному и всеобъемлющему.

Вотъ почему природа сатанизма и представляется намъ не иначе, какъ воплощенной въ общественныя формы, ибо форма общественной жизни есть стихія организаціи по существу.

***

Для размышленій въ этой плоскости ненужно никакихъ философскихъ или богословскихъ изысканій. Вполнѣ достаточно обратиться къ первоисточнику, гдѣ безхитростные евангелисты рисуютъ въ простыхъ и ясныхъ словахъ живой образъ дьявола. Приводить здѣсь тексты нѣтъ надобности — они всѣмъ извѣстны. Въ трехъ главныхъ ипостасяхъ обнаруживается ликъ сатаны: 1) сатана — искуситель хлѣбомъ; 2) сатана — искуситель властью и 3) сатана — искуситель чудомъ. Поскольку природа сатаны воплощена въ общественныхъ формахъ, этимъ тремъ ипостасямъ символически соотвѣтствуютъ слѣдующія три начала:

1) Матеріализмъ («не хлѣбомъ единымъ будетъ жить человѣкъ, но всякимъ словомъ Божіимъ» — отвѣчаетъ сатанѣ Христосъ), 2) Насиліе («Дамъ тебѣ власть надъ всѣми сими царствами и славу ихъ; ибо она предана мнѣ, и я, кому хочу, даю ее»), 3) ложь, какъ скрытая предпосылка чуда. И недаромъ въ другомъ мѣстѣ сказано, что сатана — отецъ лжи.

Если мы теперь обратимся къ большевикамъ, то увидимъ, что именно на этихъ трехъ основахъ зиждится и совѣтская власть, и вся совѣтская дѣйствительность: на матеріализмѣ, на насиліи и на лжи. Всѣ явленія совѣтской жизни, въ чемъ бы они ни обнаруживались, сводятся именно къ этимъ тремъ началамъ.

***

На лжи основывается демагогія, текущая цѣлымъ потокомъ на головы трудящихся массъ, имѣющая въ своей основѣ, какъ правило, наглый обманъ. Демагогіей пропитана вся совѣтская жизнь, все такъ называемое «соціалистическое строительство», сулящее рабочему классу рай земной, а на самомъ дѣлѣ выковывающее новыя цѣпи ужаснаго рабства. Грубая и хамская ложь демагогіи царитъ повсюду: въ политикѣ, въ печати, въ литературѣ, въ искусствѣ и даже въ наукѣ. Она царитъ и въ быту, въ повседневной работѣ и во всей уродливой общественности. Она порождаетъ, какъ и лицемѣріе, подхалимство, угодничество, низкопоклонство, клевету и доносы. Весь пресловутый совѣтскій «демократизмъ» всецѣло основанъ съ одной стороны на демагогіи, т. е. на завѣдомо ложныхъ утвержденіяхъ и обманѣ, а съ другой стороны — на насиліи, на страхѣ принужденія и звѣрской расправѣ. Всякіе выборы, начиная съ выборовъ фабзавкома и кончая выборами въ совѣты, равно, какъ и любое голосованіе на все возможныхъ безсмысленныхъ собраніяхъ, есть не что иное, какъ самая грубая комедія и самое наглое издѣвательство надъ личностью человѣка.

Пріемы обмана при этомъ настолько грубы, пошлы, что становится съ перваго взгляда непонятнымъ, кому и для чего все это нужно, разъ никто, начиная съ самихъ большевиковъ, не вѣритъ въ «результаты» выборовъ или голосованія. Но внутри СССР часто забываютъ или не отдаютъ себѣ отчета въ томъ, что спектакль выборной комедіи совершается для внѣшняго міра, для Европы и Америки, гдѣ легко могутъ не разобраться и повѣрить обману. И дѣйствительно, большевики не прогадываютъ: много еще простаковъ въ Европѣ и Америкѣ, наивно вѣрящихъ, что пролетаріатъ добровольно поддерживаетъ «свою» власть…

Но ложь не ограничивается демагогіей. Она обнаруживается на каждомъ шагу въ широкой совѣтской рекламѣ, искусно переплетаясь съ той же демагогіей. Реклама поставлена въ СССР, пожалуй, не хуже, чѣмъ въ Америкѣ, на строго научныхъ основаніяхъ, пользуясь фальсификаціей, подтасовкой и извращеніемъ фактовъ и цифръ. Столь же назойливо и безцеремонно лѣзетъ она на кажломъ шагу въ глаза и уши, гипнотизируя сознаніе и волю человѣка. Цѣль ея — не конкуренція, и даже не средство информаціи, а по преимуществу агитація и пропаганда, въ особенности для внѣшняго міра.

Самая ужасная ложь все же — не въ демагогіи и не въ рекламѣ, а въ такъ называемомъ «лойяльномъ отношеніи» къ совѣтской власти со стороны всего населенія. Ибо ложь эта — по принужденію. Она вызывается животнымъ страхомъ и пропитываетъ собою всѣ поры совѣтской жизни. Безъ лжи не проживешь ни одного дня, ни одного часа. Приходится лгать не только словами и поступками, но выраженіемъ лица, молчаніемъ и попустительствомъ. Наконецъ, тяжелѣе всего ложь творчества. Лгать приходится самому себѣ, чтобы не выдать себя во внѣ. Лгать приходится даже во снѣ, что бы проснувшись, убѣдиться, напримѣръ, что не находишься еще въ лапахъ ГПУ!..

***

О насиліи едва ли нужно говорить, ибо насиліе вѣдь есть сама природа совѣтской власти, — безъ насилія ее невозможно и представить. Какъ и ложь, насиліе пронизываетъ всю совѣтскую жизнь, всю психику современнаго совѣтскаго гражданина (наполняя ее страхомъ), все сознаніе законодателя, всю совѣтскую общественность, вырабатывающую искусственное «общественное мнѣніе» страны, и, наконецъ, новую соціалистическую мораль, культивирующую разнаго рода садизмъ властолюбія. Духомъ насилія проникнуты безконечные примѣры «административнаго восторга» въ который впадаютъ мелкіе представители власти.

Совѣтскую жизнь, въ сущности, не трудно разложить на ея составные элементы властничества однихъ надъ другими. Никогда и нигдѣ еще во всемірной исторіи ни одна самая чудовищная деспотія не создавала такого апофеоза и торжества полицейскаго государства, какъ страна совѣтовъ. Никогда власть и произволъ не принимали еще характера какой-то кровавой оргіи, какой-то адской литургіи, требующей кровавыхъ жертвъ во славу власти и государства.

***

Въ области матеріализма тоже все ясно. Матеріализмъ — офиціальная доктрина, общая и обязательная для всѣхъ установка и точка зрѣнья.

Проповѣдь «единаго хлѣба» и отрицаніе какого бы то ни было «слова Божія» производится совершенно открыто, офиціально, на каждомъ шагу. Вся школа низшая, средняя и высшая насквозь пропитана этимъ духомъ. Философія, наука, искусство, политика и литература — все на службѣ воинствующаго матеріализма.

Таковы три столпа большевизма — ложь, насиліе, матеріализмъ, — на которыхъ зиждется ихъ религія. Религія эта культивируетъ эгоизмъ, который противопоставляется любви. Въ этомъ смыслъ и значеніе матеріализма, идущаго, по мнѣнію большевиковъ, на смѣну христіанства. Въ основѣ этой религіи, въ самой глубинѣ ея корня, лежитъ вожделѣніе, идеалъ сытости, человѣческаго скотоподобія и отрицаніе человѣческой личности, которая становится лишь средствомъ, а не цѣлью. Новая религія большевизма совершенно отрицаетъ внутреннюю духовную жизнь человѣка. Личность принимается лишь какъ матеріалъ для соціальнаго строительства, а человѣкъ — только средство и орудіе. Все высокое, что носитъ въ себѣ человѣкъ, его разумъ, совѣсть и честь, его творчество и мораль — все это слѣдствія производительныхъ силъ, которыя должны привести къ соціалистическому обществу и въ жертву этому божеству приносятся безчисленныя человѣческія жизни.

Такова религія большевизма, религія подлиннаго сатанизма, въ ея общественныхъ формахъ. Она создаетъ уже свой новый бытъ, проникаетъ во всѣ поры жизни, облекается въ формахъ искусства, словомъ, какъ и всякая новая религія, создаетъ свою «культуру» и лѣпитъ новыхъ людей…

М. Артемьевъ.
Возрожденіе, № 2226, 7 іюля 1931.

Visits: 24

Александръ Яблоновскій. Идолопоклонники

Въ этомъ очень стыдно признаться, но въ старые годы у насъ въ Россіи было двѣ цензуры:

— Правая (государственная) и лѣвая (общественная).

Правая дѣйствовала красными чернилами, т. е. прямымъ запретомъ.

Лѣвая дѣйствовала замалчиваніемъ и замораживаніемъ. Упорнымъ, методическимъ замалчиваніемъ и либеральнымъ «вето», которое исходило отъ партійныхъ кружковъ и прогрессивныхъ редакцій. Талантливаго писателя Лѣскова долго, цѣлыми десятилѣтіями, замалчивали, и только теперь, уже послѣ революціи, лѣвое «вето» было снято съ него.

Достоевскаго пробовали замолчать и заморозить, но для этого были коротки руки, хотя въ сов. Россіи и сейчасъ еще раздаются голоса объ изъятіи изъ библіотекъ «Бѣсовъ» и другихъ «нежелательныхъ» романовъ.

Изъ французовъ отъ лѣвой цензуры сильно пострадалъ у насъ Ипполитъ Тэнъ, которому сейчасъ во Франціи поставили памятникъ.

Случай съ Тэномъ особенно показателенъ.

Большой, несомнѣнный, всѣми огнями сверкающій талантъ. Крупный умъ, огромныя знанія… Но изъ всего, что писалъ Тэнъ о французской революціи, на русскій языкъ переведенъ только одинъ томъ (критика стараго режима во Франціи). Но критика революціи, но оцѣнка якобинцевъ не увидѣли свѣта въ Россіи, потому что русское либеральное общество, цѣлыми поколѣніями, расло въ религіозномъ почитаніи всякой революціи вообще, а Тэнъ говорилъ о ней непочтительно.

Это теперь, только теперь, мы, русскіе, не стоимъ на колѣняхъ передъ «революціей вообще» и каждой изъ нихъ «смѣло» ставимъ свои законные вопросы:

— Что разрушено?

— Что создано?

— И какою цѣной?

Но въ эпоху Чернышевскаго, въ эпоху Писарева и тургеневскихъ «Отцовъ и Дѣтей» русскій либералъ еще «валялся въ ногахъ» революціи и изъ трехъ законныхъ вопросовъ ставилъ только одинъ:

— Что разрушено?

А объ остальныхъ не смѣлъ даже спрашивать.

Ясное дѣло, что Тэнъ, который не валялся въ ногахъ французской революціи, казался русскимъ либераламъ «общественно непріемлемымъ».

Тэнъ, который видѣлъ въ революціи «переходъ цѣнностей изъ однихъ кармановъ въ другіе карманы», — на русскую мѣрку казался просто «реакціонеромъ».

— «Революція, — говорилъ Тэнъ, — это волъ съ налитыми кровью глазами, опустившій голову и пожирающій все на своемъ пути». Пожирающій и вытаптывающій. А если прибавить уничтожающую презрительную критику якобинцевъ, то станетъ понятнымъ испугъ русскаго либерала, воспитаннаго въ религіозномъ почтеніи ко всякой революціи вообще.

И оттого старый русскій либерализмъ замолчалъ Тэна. Оттого на русскомъ языкѣ, сколько я знаю, вышелъ только одинъ томикъ (самый «невинный»). Все остальное русскій либералъ, какъ «любитель» революціи, закрылъ ладонью, чтобы «не соблазнять малыхъ сихъ»… и наложилъ свое «вето».

А жаль… Очень жаль… Тэнъ былъ большой писатель и большой умъ. И много предостерегающихъ истинъ онъ могъ бы сказать русскимъ идолопоклонникамъ революціи…

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2219, 30 іюня 1931.

Visits: 27

Петръ Рыссъ. Мѣсто Россіи

Хорошимъ тономъ современности считается издѣвательство надъ прошлымъ и зубоскательство насчетъ «интеллигентскихъ» настроеній. Отнести это приходится за счетъ того, что обычно у зубоскаловъ нѣтъ другого оружія, чтобы оправдать свое незнаніе прошлаго и свою умственную отсталость. Только этимъ и можно объяснить, что исторія русской мысли и русской общественности (что одно и то же) составляетъ кругъ темъ, дающихъ неисчерпаемый матеріалъ для нападокъ и издѣвательствъ. Между тѣмъ, большевизмъ на практическую почву поставилъ всѣ тѣ вопросы, которые сто лѣтъ назадъ обсуждались въ Россіи и вошли въ исторію русской мысли.

Повторяю, вопросы эти нынѣ поставлены на практическую почву. Но никогда практика не можетъ обойтись безъ солидной «идеологической базы». Развѣ не удивляетъ насъ, что даже большевики, эти грубые и невѣжественные практики, для оправданія своихъ дѣлъ ищутъ «идеологической базы». Ее искали всегда и всѣ, и ее будутъ искать, вѣроятно, неизмѣнно.

Къ вопросамъ, о которыхъ когда-то такъ много спорили, относится и волнующій вопросъ о «мѣстѣ Россіи». Быть ей въ Азіи или въ Европѣ? Когда бояре временъ Годунова, лже-Димитрія и Алексѣя Михайловича говорили, что «не вмѣстно» Россіи заимствовать что-либо у басурманъ, то было простое незнаніе ими Европы. Оно объяснялось тѣмъ, что татарское засилье оторвало Россію отъ Европы на нѣсколько вѣковъ, и порвались тѣ тѣсныя связи, что соединяли Новгородъ и Кіевъ съ Западомъ.

Затѣмъ, волей Петра и неутомимой работой Екатерины ІІ-й, эти нарушенныя связи были возстановлены. Воспиталось поколѣніе высокой культуры, и это-то поколѣніе впервые поставило вопросъ о мѣстѣ Россіи на почву теоретическую. Въ 20-хъ, 30-хъ годахъ 19-го вѣка салонъ Елагиной въ Москвѣ насыщенъ былъ спорами на эту тему. Молодежь, спорившая въ университетѣ о Шеллингѣ и натуръ-философіи, увлекавшаяся затѣмъ Гегелемъ, вела споръ философскій. Но та или иная философская система неизмѣнно берется въ основаніе того или другого политическаго построенія. Ибо политикъ, аргументирующій только отъ «интуиціи», подобенъ моряку, идущему въ океанъ безъ компаса.

Мы знаемъ эту молодежь того времени: съ одной стороны, Кирѣевскіе, Аксаковъ, Самаринъ — и во главѣ ихъ великій мыслитель и поэтъ Хомяковъ. Они не отвергали Запада. Они хотѣли оздоровить его вдохновенной и религіозной идеей, хранительницей которой была, по ихъ мнѣнію. Россія.

Съ другой сторрны — Герценъ, Огаревъ и ихъ предшественникъ — трагическій и геніальный Чаадаевъ. Это было стремленіе къ Западу, но къ Западу, оздоровленному идеей соціальной справедливости, которая присуща была тоже Россіи: такова идея Герцена.

Чрезмѣрно усердные ученики всегда доводятъ до нелѣпостей идеи учителей. И потому черезъ 30—40 лѣтъ Катковъ превращается въ мрачнаго апостола «желѣзной рукавицы» и ненавистника Запада, откуда идутъ, будто бы, зловредныя мысли. А западническая иителлигенція, въ процессѣ борьбы съ противниками, становится подчасъ анти-русской. Это было уже началомъ практической работы, ибо въ дѣйствующую политику постепенно вовлекалось общество.

Затѣмъ уже на нашихъ глазахъ, въ концѣ прошлаго и началѣ этого вѣка — Побѣдоносцевъ, котораго отъ нелѣпоусерднаго подражанія отцамъ не спасли ни умъ, ни огромная эрудиція, ни литературный талантъ.

Все это ушло въ прошлое, въ ту бездну, которая поглотила и лѣвыхъ, и правыхъ, фактъ монархіи, идею республики, самое Россію. Прекращены теоретическіе споры. Быть можетъ, самый салонъ Елагиной превращенъ нынѣ въ… уголокъ Ленина.

Но философскіе споры и политическія распри никогда не заканчиваются впустую. Уже то, что идетъ споръ между умными и серьезными людьми, обычно свидѣтельствуетъ, что есть мѣсто для жизненнаго разногласія. Юные Самаринъ и Герценъ вели только философскіе диспуты. А черезъ три десятка лѣтъ, на склонѣ годовъ, они вновь встрѣтились, чтобы закончить уже практическій споръ. И послѣ исторической своей встрѣчи, какъ и 30 лѣтъ тому назадъ, они навсегда разошлись, одинъ другого любя, другъ съ другомъ не соглашаясь, предоставивъ потомкамъ закончить тяжбу. И теперь, какъ сто лѣтъ тому назадъ, предъ нами все тотъ же вопросъ: гдѣ мѣсто Россіи — въ Европѣ или въ Азіи? Судьбы народовъ опредѣляются столѣтіями: потому, быть можетъ, еще не скоро данъ будетъ отвѣтъ и на доставленный вопросъ.

***

За эти двѣнадцать лѣтъ вынужденнаго пребыванія заграницей врядъ ли другая какая книга взволновала меня такъ, какъ только что вышедшая работа Elise Despréaux («Trois ans chez les Tsars rouges»).

Въ смыслѣ фактовъ, въ ней новаго нѣтъ ничего. Мы и безъ этой книги знаемъ — по описанію другихъ наблюдателей — нищету русскаго народа и тотъ страшный режимъ ГПУ, который превратилъ нашу родину въ исполинскую каторжную тюрьму. Но, хорошо зная Россію, обладая умомъ точнымъ и отличной наблюдательностью, авторъ ставитъ передъ читателемъ вопросы, которые сто лѣтъ тому назадъ обсуждались въ салонѣ Елагиной: о мѣстѣ Россіи.

Г-жа Despréaux утверждаетъ, со словъ многихъ русскихъ, съ которыми она бесѣдовала въ Москвѣ, что Троцкій олицетворялъ «европейскій» коммунизмъ въ то время, какъ Сталинъ выражаетъ азіатскій (точнѣе — монгольскій). И авторъ полагаетъ, «что, быть можетъ, когда нибудь Европа пожалѣетъ, что она не протянула руки Троцкому». Не будемъ говорить о будущемъ, какъ незачѣмъ увлекаться «европеизмомъ Троцкаго». Само собой разумѣется, что культура Троцкаго выше и тоньше «культуры» Сталина. Не въ этомъ дѣло. Изъ чего исходитъ въ своихъ утвержденіяхъ и предположеніяхъ г-жа Despréaux?

Прежде всего, изъ зрительныхъ впечатлѣній. Нѣсколько разъ отмѣчаетъ она, что «на улицѣ Москвы русскія лица растворяются среди безконечной массы азіатскихъ инородцевъ, устроившихъ свои штабъ-квартиры въ столицѣ СССР». Москва превратилась въ типичный монгольскій городъ.

Далѣе: «Монгольскіе народы все болѣе укрѣпляютъ свое вліяніе въ СССР и играютъ первенствующую роль въ со временной эволюціи Россіи». Совѣтская же власть «ищетъ свои пути и свое будущее въ Азіи», во всѣхъ этихъ «татарскихъ и монгольскихъ элементахъ». Сталинъ и его присные создали «русско-татарскій блокъ и его саттелитовъ — маленькія азіатскія республики».

Отсюда выводъ огромной важности: большевики все болѣе «поворачиваются спиной къ Европѣ, идя къ Азіи». «У кремлевскихъ властителей нѣжность только къ некультурнымъ народцамъ Азіи». И въ заключеніи мы слышимъ отъ автора: «Россія отказывается отъ роли знаменоносца славянства».

Какъ бы вскользь г-жа Despréaux говоритъ о будущей роли Украины….

***

Приблизительно то же говорилъ мнѣ года три назадъ одинъ выдающійся иностранецъ, посѣтившій Россію и хорошо ее знающій. Значитъ, во всю свою величину выступаетъ на первый планъ вопросъ украинскій. И тотъ иностранецъ, на котораго я только что сослался, и г-жа Despréaux отмѣчаютъ, что гнетъ Москвы особенно тяжекъ на Украинѣ, что послѣдняя бурлитъ и хочетъ отпасть.

Приходится отказаться отъ обычнаго трафарета объ искусственной украинизаціи. Вопросъ украинскій, конечно, существуетъ. Даже если все началось съ «пропаганды», не надо забывать, что 15—17 лѣтъ усиленной пропаганды, подкрѣпляемой дѣлами, идущими на пользу этой пропаганды, создаютъ уже большое движеніе, принимающее національныя формы.

Еще нѣсколько лѣтъ тому назадъ католическіе миссіонеры начали усиленно и плодотворно работать на Украинѣ, обращая въ католичество многихъ людей. Крупная работа продѣлываемся тамъ и анабаптистами. Наконецъ, нельзя закрывать глаза на то, что Польша увеличиваетъ свое политическое вліяніе на русской Украинѣ, что не мѣшаетъ ей ущемлять своихъ собственныхъ украинцевъ.

Быть можетъ, во всѣхъ этихъ явленіяхъ и надо искать объединяющее ихъ начало. Украина долго находилась подъ властью Польши и подъ вліяніемъ западной, католической культуры. Бытъ Украины иной, нежели великорусскій. Иное у нея и міроощущеніе. Это — страна индивидуалистическая, никогда не знавшая «артельнаго начала» ни въ какихъ его проявленіяхъ и потому всегда отвергавшая общину. Татарщина не оказалась на Украинѣ роковымъ зломъ. И то монгольское, что захватило теперь Россію, не можетъ инстинктивно не отталкивать отъ себя Украину. И потому-то Западъ (Польша, католичество) съ легкостью можетъ использовать Украину въ своихъ цѣляхъ. Если, дѣйствительна Россія перестанетъ быть знаменосцемъ славянства, т. е. большевизмъ просуществуетъ еще 10—15 лѣтъ, — не превратится ли Москва въ аванпостъ Монголіи и не возьмутъ ли на себя Польша и Украина представительство интересовъ славянства?

Я ничего не говорю отъ себя и хотѣлъ бы, чтобы г-жа Despréaux ошибалась.

Петръ Рыссъ.
Возрожденіе, № 2228, 9 іюля 1931.

Visits: 22

Андрей Ренниковъ. Сказка о золотой рыбкѣ

Въ нѣкоторомъ царствѣ, въ нѣкоторомъ государствѣ у самаго синяго моря жилъ былъ неизвѣстный никому молодой адвокатъ, изъ-за отсутствія практики занимавшійся на берегу ловлей мелкой рыбешки.

Закинулъ какъ-то разъ молодой человѣкъ въ бурный день 1904-го года крючекъ въ мутную воду, подождалъ, пока клюнетъ, потянулъ — да и вытащилъ прекрасную рыбку.

— Ой ты гой еси, присяжный повѣренный! — взмолилась вдругъ рыбка нечеловѣческимъ голосомъ. — Не клади ты меня, добрый молодецъ, на землю на волю, а отпусти обратно въ синюю воду. За такую милость съ твоей стороны буду я вѣкъ тебѣ благодарна, буду исполнять всякое желаніе твое, когда ни захочешь.

Сжалился адвокатъ надъ рыбкой, отпустилъ ее въ море, пошелъ къ себѣ домой стирать въ корытѣ для экономіи воротнички и носовые платки. Стоитъ, стираетъ, а бабій характеръ внутри такъ и зудитъ, такъ и гложетъ.

— Ахъ ты, простофиля несчастный! — говоритъ молодому человѣку его бабья душа. — И чего упустилъ ты такой выгодный случай улучшить свое положеніе? Иди сейчасъ же, простофиля, къ морю, зови рыбку, попроси сдѣлать тебя депутатомъ.

Бросилъ адвокатъ въ корытѣ недостиранные воротнички и платки, пошелъ къ морю, кличетъ рыбку. Всколыхнулось синее море, покрылось барашками и всякими другими животными. А рыбка тутъ какъ тутъ. Выглянула.

— Чего тебѣ, любезный?

— Хочу быть депутатомъ! — говоритъ адвокатъ. — Хочу сидѣть на самой лѣвой сторонѣ, да чтобы былъ передо мною пюпитръ, да чтобы платили мнѣ жалованье и во время сессіи и во время каникулъ, да чтобы министры со мною всерьезъ разговаривали, да чтобы я самъ могъ министрамъ возражать, держа руки въ карманахъ!

— Хорошо, — сказала золотая рыбка, ударивъ по водѣ хвостикомъ. — Пусть будетъ по-твоему. Иди себѣ съ Богомъ!

Пошелъ адвокатъ домой и видитъ: на столѣ корыта уже нѣтъ, а вмѣсто пустого портфеля присяжнаго повѣреннаго — толстый портфель депутата лежитъ. Съ запросами, съ вопросами, съ рѣчами, прямо изъ-подъ пишущей машинки, совсѣмъ свѣжими.

Портфель лежитъ, а въ горницѣ курьеръ стоитъ, дожидается: къ его превосходительству министру приглашеніе на чашку чая съ печеньями.

Отправился счастливый адвокатъ въ парламентъ, поговорилъ тамъ, запросилъ, руки въ карманъ во время спора засунулъ; къ министру на чашку чая пошелъ, всѣ печенья съѣлъ, весь чай до чиста выпилъ. А бабій характеръ внутри все-таки зудитъ, да зудитъ. До 1917 года безъ перерыва зудилъ.

— Эхъ, ты, простофиля несчастный! Тебѣ бы самому министромъ быть, а ты въ депутатахъ до сихъ поръ околачиваешься. Иди сейчасъ же, простофиля, на берегъ, потребуй отъ рыбки министерства съ портфелемъ.

Отправился адвокатъ къ синему морю, сталъ кликать рыбку. А море всколыхнулось, замутилось, пуще прежняго. Вмѣсто прежнихъ мелкихъ волнъ, валы цѣлые ходятъ. Вмѣсто прежнихъ барашковъ, настоящія бѣлуги ревутъ.

— Чего тебѣ? — спрашиваетъ рыбка.

— Хочу быть министромъ! — отвѣчаетъ адвокатъ, заложивъ ручку въ сюртукъ. — Да не то, чтобы отвѣтственнымъ, а разъ навсегда, безъ всякихъ парламентскихъ кризисовъ!

— Ладно, ладно, — согласилась рыбка, повертѣвъ нерѣшительно хвостикомъ. Пусть будетъ по-твоему. Иди себѣ съ Богомъ, ваше превосходительство!

Возвратился домой адвокатъ, а тамъ чудо неслыханное. На мѣстѣ скромной квартиры, за 45 рублей въ мѣсяцъ, зданіе министерства юстиціи стоитъ. На мѣстѣ босой Дуняшки горничной — два хорошо обутыхъ курьера по бокамъ дожидаются. И лѣстница не то что кошками пахнетъ, но совсѣмъ наоборотъ — богатая, каменная, съ цвѣтнымъ сукномъ во всю высоту, съ вытиралкой для ногъ при самомъ входѣ.

Вошелъ адвокатъ къ себѣ въ кабинетъ, а тамъ вмѣсто депутатскаго портфеля чудесный министерскій портфель лежитъ съ законопроектами разными: объ уничтоженіи казни, объ уничтоженіи злоупотребленій, объ уничтоженіи превышеній, объ уничтоженіи пониженій, объ уничтоженіи вообще всего, что только возможно.

Посидѣлъ адвокатъ за скромнымъ столомъ въ тяжеломъ кожаномъ креслѣ, оглядѣлъ всѣхъ чиновниковъ, протянулъ руку курьеру, да вдругъ какъ сорвется съ мѣста, да какъ побѣжитъ къ синему морю.

— Рыбка, а рыбка!

— Чего тебѣ?

— Что подѣлать мнѣ съ моимъ бабьимъ характеромъ? Не унимается внутри проклятая баба, ужъ не хочетъ она зданія министерства юстиціи, хочетъ жить въ Зимнемъ Дворцѣ, хочетъ поста главнокомандующаго и морского министра и военнаго и чертъ знаетъ чего еще!

— Хорошо, пусть будетъ по-твоему, — вздохнула рыбка, насупившись. — Иди себѣ съ Богомъ. Быть тебѣ главковерхомъ, быть тебѣ воеморомъ, быть тебѣ и начштабомъ!

Не успѣла рыбка какъ слѣдуетъ хвостомъ по водѣ ударить и скрыться, какъ адвокатъ снова тутъ какъ тутъ. Изъ Зимняго Дворца на берегъ приперъ, возлѣ бурнаго моря взадъ-впередъ нетерпѣливо прохаживается.

— Ну, а теперь чего тебѣ, ненасытная твоя душа? Какого тебѣ еще рожна нужно?

— Хочу быть полновластнымъ диктаторомъ, рыбка! Хочу, чтобы ты сама вышла на землю, на волю, всѣхъ заставила каждый мой поступокъ умнымъ считать!

Ничего не отвѣтила рыбка, грозно взмахнула хвостомъ, исчезла въ глубинѣ бурнаго моря. А адвокатъ походилъ, подождалъ, сталъ возвращаться въ Зимній Дворецъ, а тамъ крейсеръ «Аврора» стоитъ и палитъ по главковерхиной спальнѣ.

Вбѣжалъ адвокатъ въ кабинетъ, ищетъ портфеля военнаго и морского министра — нѣтъ нигдѣ. Ищетъ портфеля министра юстиціи — нѣтъ его. Думаетъ хоть портфели депутата или адвоката найдутся… Нѣтъ ничего. Стоитъ только перевернутый столъ, возлѣ стола старое корыто, на корытѣ юбка, а на юбкѣ записка:

«При такомъ бабьемъ характерѣ, надѣвай, братецъ, юбку и бѣги коротать въ ней свои несчастные дни.

Съ почтеніемъ рыбка».

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 947, 5 января 1928.

Visits: 25

Александръ Гефтеръ. Взбѣсившееся піанино

Сверхсрочный матросъ, шестидесятилѣтній Ковалевъ, любилъ жевать табакъ. По его мнѣнію, зажигать табакъ, вдыхать и выпускать дымъ — праздная и вредная затѣя.

«Нашъ Ковалевъ, равно какъ коза, табакъ ѣстъ», говорили про него матросы.

Если дать Ковалеву табачку пожевать, онъ за это что нибудь интересное разскажетъ, — за свой вѣкъ не мало перевидалъ онъ диковинныхъ вещей и пережилъ приключеній. А нѣтъ подъ рукой табаку, онъ и папиросы приметъ. Сейчасъ бумажки раздеретъ, высыпетъ табакъ на свою деревянную ладонь и — въ ротъ. Пожуетъ-пожуетъ, а потомъ проглотитъ, чтобъ даромъ не пропадало.

Роста Ковалевъ былъ небольшого, лысоватъ, а жилистъ и здоровья отмѣннаго. Въ береговыхъ дракахъ давно уже не принималъ участія, но сходилъ на берегъ охотно: любилъ пиво. Во всѣхъ портахъ были у него пріятели, самыхъ разнообразныхъ профессій: въ Либавѣ — портной изъ флотскихъ казармъ, въ Гельсингфорсѣ — слесарь изъ судостроительнаго завода «Соколъ», въ балтійскомъ порту — сторожъ.

Все это были люди дѣльные, положительные, но молчаливые. Съ ними Ковалевъ любилъ и пивца выпить. Разсказы свои онъ пріукрашалъ, но ядро событій было крѣпкое, темы занимательны и сочны. Противъ географіи онъ подчасъ грѣшилъ. Такъ, напримѣръ, въ Нагасаки у него былъ «случай» съ хунхузомъ, на Мадагаскарѣ, по его разсказамъ, жили китайцы и т. д. Однако слушатели не жаловались и не перебивали его. Этого Ковалевъ не переносилъ. Самолюбивъ былъ чрезвычайно.

Были среди матросовъ и другіе разсказчики, но съ Ковалевымъ никто не могъ сравняться. И то сказать: были разсказчики-завиралы, разсказчики-хвастуны, разсказчики-трепачи, а Ковалевъ былъ разсказчикомъ-художникомъ Божьей милостью.

Больше всего любилъ онъ разсказывать у «фитиля», гдѣ матросамъ разрѣшалось курить.

Бывало — конченъ рабочій день. Темнѣетъ. Слышно, какъ со свистомъ рѣжетъ носъ корабля вечернюю воду… Звѣзды вспыхиваютъ на начинающемъ темнѣть небѣ, контуры корабля становятся все мягче и понемногу затуманиваются. Вахтенная смѣна на бакѣ стоить въ бушлатахъ. Только что били склянки, и еще звенитъ въ воздухѣ послѣдній ударъ «рынды». Уже зажигаются огни, отличительные и топовый.

Хорошо на кораблѣ. Тихо вокругъ, тихо и на душѣ… Сидитъ себѣ Ковалевъ, окруженный внимательными слушателями, аккуратно жуетъ табачекъ и разсказываетъ. Откуда только берется у человѣка!..

***

— Д-да! — началъ Ковалевъ и на минутку умолкъ, — будто въ оркестрѣ скрипачъ, дающій «ля».

Помню, въ тотъ вечеръ «Строгій» подходилъ къ Симоносеки, у самаго выхода изъ японскаго средиземнаго моря.

— Вы вотъ не повѣрите, а самое страшное, что пришлось повидать изъ всѣхъ плаваніевъ, самое ужасное, это не черезъ бури пришло, не черезъ тифуны, не черезъ мели и скалы, не черезъ орудійную пальбу, не черезъ самодвижущія мины, а черезъ самую обнаковенную пянину.

— А пянина эта, — продолжалъ онъ, — стояла въ помѣщеніи господъ офицеровъ, въ каютъ-компаніи. Есть, конечно, такіе матросы изъ молодыхъ, которые по своему сроку службы не понимаютъ, что есть пянина…

Ковалевъ ехидно улыбнулся и, отправивъ въ ротъ порцію табаку, сталъ его медлительно пережевывать.

— Пянина есть такой струментъ для музыки, что одному не поднять и въ руки, какъ гармонію, не взять, — тяжелый. И сдѣлана она изъ чернаго дерева, что въ водѣ тонетъ, и изъ кости слоновыхъ клыковъ. Такъ какъ она страшной тяжести, то для того, чтобы не было кораблю вреда, принайтавливается она къ палубѣ навѣки, чтобъ не гуляла во время качки и не пробивала бортовъ.

— Было это… въ, — Ковалевъ поднялъ къ небу глаза и замеръ, — установлялъ дату, — въ тысяча восемьсотъ восемдесятъ пятомъ году. Плавали мы тогда на клипперѣ «Весна». Командиромъ былъ у пасъ Пустовойтовъ, капитанъ второго рангу. Старшимъ офицеромъ, — Ковалевъ снова задумался и сталъ что-то шептать, — Билинскій, Александръ Николаевичъ. Да, да, именно. И черезъ нихъ какъ разъ произошло это несчастье, что привезли къ намъ на корабль пянину, такъ какъ были они любителями музыки. Сидитъ, бывало, и лупитъ по ней, даже трясется, а звукъ такой, что не понять: не то шумъ дѣлаетъ, не то сердится на кого, все равно по мѣдной кастрюлѣ бьетъ. Это тебѣ не цимбалы, не геликонъ-басъ, ни какой другой благородный струментъ. Какъ не бейся, а пѣсни не поймать!

— Да… Шли мы тогда изъ англійскаго королевства въ Испанію, въ Портъ Бульбао. Хотя и была на «Веснѣ» паровая машина, но командиръ и русской фамиліи, да по характеру изъ нѣмцевъ, очень скряжистый человѣкъ, все уголь экономилъ и черезъ то ловчился подъ парусами, да подъ парусами. А того не думалъ, что сколько на уголѣ заработаетъ, то на командномъ харчѣ проиграетъ, — дольше команду корми.

— Понятно, — сказалъ кто-то изъ слушателей.

— И столько за этого было непріятностей, что командиръ не любитъ машины. Да… Дѣйствительно, былъ такой случай, что турнули мы одного купца. Не успѣли во время пары поднять, а вѣтра нѣтъ и толчея. Мотаетъ насъ, какъ пробку, и никакъ не можемъ мы съ купцомъ разойтись.

— Дѣло было въ Ламаншѣ. Купецъ онъ былъ желѣзный. Ничего себѣ бригъ въ тысячу тоннъ. Съ нимъ мы и кокнулись, сбили ему рангоутъ. Пустили въ ходъ машину, да поздновато какъ будто. Сговорились промежъ себя командиры, что возьметъ его наша «Весна» на буксиръ. И идемъ себѣ потихоньку въ первый портъ. Это былъ Шербургъ. Завели конецъ, какъ слѣдоваетъ, ведемъ англичанина на буксирѣ… Дайте кто, матросики, табачку!

Ковалевъ сталъ растиралъ между ладонями табакъ.

— Да, такъ вотъ, — продолжалъ онъ со вздохомъ, — тянемъ мы этого желѣзнаго купца въ тысячу тоннъ на буксирѣ. Зыбь мертвая, но огромадная, и какъ онъ съ горы слазить, — такъ бѣжитъ, что, намъ, смотри, въ кормѣ своимъ бухшпритомъ дрифтъ проткнетъ, а какъ на волну подымется, буксиръ нашъ такъ дернетъ, ажъ клипперъ дрожитъ. Подергалъ этотъ купецъ «Весну» цѣльную ночь и совсѣмъ раскачалъ ее. Все, что принайтовлено, все со всѣхъ мѣстовъ сошло… Да! Долженъ вамъ сказалъ, что на утро горизонтъ чернѣегъ-чернѣетъ, и такой штормяга надвинулся — ничего добраго не жди. Сейчасъ это вахтенные непромокаемую одежду понадѣвали и зюйдвестки, лееръ провели. Паруса всѣ чисто сбить, пары поднять и подобныя распоряженія. Командиръ, капитанъ второго рангу Пустовойтовъ, изъ нѣмцевъ, человѣкъ аккуратный, за всѣмъ слѣдитъ, глаза въ руки. Полный порядокъ. Но, однако, всего не доглядишь! — Не можетъ умъ человѣческій до того дойти, чтобы съ Богомъ сравняться.

Набѣжалъ циклонъ. Все это зашипѣло сейчасъ, темь, ничего не слыхать, ничего не видать, въ животѣ сосетъ отъ нервовъ. Только смотримъ мы, пошелъ нашъ корабль совершенно свободно, и ничего уже его не дергаетъ. Здравія желаю, буксирный канатъ телепается, какъ ампутированный членъ! Потеряли мы своего спутника, надоѣдливаго купца, будто его и не было. Это, значитъ, онъ дергалъ, дергалъ, пока не оборвалъ. А перлинь былъ здоровенный, шестидюймовый. Да… А штормъ пока знаетъ свое дѣло, работаетъ. Тутъ, само собой разумѣется, паденіе атмосферическаго давленія, что легкимъ невозможно вынести. Весь командный составъ на мостикѣ собравши. Машина, однако, стучитъ себѣ исправно, безъ поврежденій… И вдругъ какъ бахнетъ что внутри корабля, весь корпусъ содрогнулся. Что такое? Откуда безпорядокъ идетъ? Въ пороховомъ погребѣ взрывъ? Про мину тогда не думали. Да…

***

Ковалевъ замолчалъ надолго. Понималъ эффектъ. Наконецъ, какъ бы сжалившись, продолжалъ:

— Какъ бахнетъ, даже загудѣло. Да второй разъ, да въ третій! И выходитъ, что этотъ скандалъ въ каютъ-канпаніи. Дѣйствительно, является оттуда вѣстовой Кузминъ, поблѣднѣлъ весь, губы синія, трясется. Руками показываетъ, что бѣда. А тутъ буря, окіанъ реветъ, дождь, безпокойство, что довѣренный корабль съ буксира убѣгъ. Непріятность!

— Всѣ до этого Кузмина, а тотъ на силу ротъ открываетъ: Пянина, — говоритъ, — пянина взбѣсивши, чуть меня не убила! А тутъ все продолжаетъ: бахъ да бабахъ! Капитанъ второго рангу Пустовойтовъ старшаго офицера за себя на мостикѣ оставляетъ, бѣгитъ внизъ, да только въ люкъ заглянулъ, сейчасъ назадъ: «Укротить, — кричитъ, — связать и укротить!»

— А въ каютъ-компаніи, будто матросы въ заграничнаго плаванія кабачкѣ промежъ себя дерутся. — Пилярсы какіе были, переборки разбиты, трапъ — все къ чортовой бабушкѣ! Столы — стулья! Несчастія одна. Какъ положить клипперъ на бокъ, такъ пянина прямо по воздуху летитъ и гудетъ, какъ двѣнадцатидюймовый, и — трахъ въ бортъ, трахъ въ переборку! И такая она крѣпкая сама по себѣ была, что на себя никакихъ раненій не принимала.

— Ну вотъ командуетъ командиръ: «Петлю закидавай на ее!» Оно, конечно, трудно набросить, когда предметъ взбѣсивши и нѣтъ времени прицѣлиться, да тутъ еще буря мотаетъ, волны черезъ корабль перекатываютъ. Что подѣлаешь?

Ковалевъ опять умолкъ.

— Дядя Ковалевъ, что жъ томишь! — не выдержалъ сигнальщикъ Артюховъ.

Но Ковалевъ сталъ жевать табакъ.

— «Накидавай петлю!» — продолжалъ онъ послѣ минутной паузы. — А какъ ее накинешь? Пянина плоская и скользкая. Правда, у ея есть на бокахъ золотые рога, чтобъ свѣчки вставлять, когда темно. Дѣйствительно, забросили петлю на эти рога, да она какъ заиграла, какъ дернула. Рога и обломись. Ничего не подѣлать! И все крушитъ, все бьетъ, разбиваетъ…. У командира слезы на глазахъ: любимый корабль черезъ пянину погибаетъ, а ничего не выдумать! Развѣ разстрѣлять? Такъ ты ее пулей не возьмешь, а она все бьетъ, пока пробоину не сдѣлаетъ. А какъ тутъ фластырь завесть, если она въ помѣщеніе не впуститъ? Самъ посуди: нѣтъ выхода!

— Ну вотъ, такъ и погибли бы всѣ, еслибъ не нашлась голова, что все рѣшила, и докладываетъ командиру, что прекратить безпорядокъ сей минутъ. И была эта голова, — голосъ Ковалева зазвучалъ торжественно, — боцманъ Шульга, Игнатій Савельевичъ. Умный быль покойникъ… Онъ тебѣ безъ всякихъ вычисленіевъ, безъ календарей да мореходныхъ таблицъ, безъ хронометровъ да пеленговъ, все это сообразилъ и догадался.

— Дѣйствуй, — Игнатій Савельевичъ, — говоритъ командиръ. — Какъ спасешь корабль, будетъ тебѣ крестъ и чинъ кондуктора. И супруга у тебя будетъ въ родѣ офицерскаго званія. Спаси корабль!

И дѣйствительно, какъ получилъ Шульга власть, сейчасъ кричитъ: «Койки кидайте въ люкъ! Всѣ, какія есть койки!» А какъ набросали въ каютъ-компанію коекъ по самый верхъ, такъ пянина и стала, потому, что все полно и нѣтъ ей простору скакать. А какъ остановилась, тѣ, что посмѣлѣе матросики, спустились и связали ее. И подумать, что еще немного, и бортъ бы проломило! Уже надтреснуть былъ.

***

…Склянки ударили два двойныхъ и одинъ.

— Спать! — сказалъ Ковалевъ. — Ишь, до какихъ поръ засидѣлись!… Это, значитъ, винты у нее проржавѣли, и она съ ихъ соскочила… Вообще такихъ предметовъ на военныхъ корабляхъ лучше не держать. Пользы съ ихъ никакой, одинъ безпорядокъ.

Александръ Гефтеръ.
Возрожденіе, № 2222, 3 іюля 1931.

Visits: 23

Николай Чебышевъ. Бѣженцы французской революціи

Отъѣздъ принцевъ. — Причастность Екатерины II къ бѣгству Людовика ХѴІ-го. — Паспорты баронессы Корфъ. — Сгорѣвшіе документы. — Братъ Марата — русскій педагогъ. — Неудача сына Филиппа Эгалитэ. — Мадамъ Вижэ-Лебренъ въ Петербургѣ. — Наполеонъ Бонапартъ просится на русскую службу съ чиномъ майора.

К. Миллеръ написалъ чрезвычайно интересную и содержательную книгу о французской эмиграціи эпохи первой революціи. *) Внѣшній толчекъ къ написанію книги могли дать, конечно, наши личныя переживанія. Однако авторъ самымъ рѣшительнымъ образомъ отрицаетъ, что имѣлъ цѣлью дѣлать какія-либо сопоставленія въ связи съ обѣими эмиграціями французской и русской. Различія этихъ двухъ историческихъ «вселеній» «выселеній», впрочемъ, слишкомъ рѣзки, чтобы была надобность особенно въ этомъ направленіи настаивать.

Французская эмиграція была сословная, русская — всесословна, внѣсословна. Между обѣими эмиграціями такое же отличіе, какъ между обѣими революціями: французская революція — національная, русская — интернаціональная.

Изъ Франціи бѣжалъ классъ, оставляя тамъ націю, изъ Россіи бѣжала нація, въ лицѣ сознательныхъ ея представителей, оставляя дома «классъ», присвоившій себѣ значеніе международнаго «трудового пролетаріата».

Это мы отмѣчаемъ отъ себя. Самъ К. Миллеръ ничего не сравниваетъ. Онъ излагаетъ событія, приводя выдержки изъ документовъ, мемуаровъ, переписокъ и пр. Французская эмиграція, повидимому, автора даже часто раздражаетъ, и свое раздраженіе онъ съ трудомъ скрываетъ подъ сдержанностью и безстрастіемъ, обязательными для него, какъ для историка.

***

Книга начинается съ отъѣзда 17 іюля 1789 года графа д-Артуа заграницу и кончается смертью императрицы Екатерины ІІ. За графомъ д-Артуа (младшимъ братомъ короля Людовика ХѴІ, будущимъ Карломъ X) вскорѣ послѣдовалъ герцогъ Конде, а затѣмъ въ 1791 году графъ Прованскій, другой братъ короля, будущій король Людовикъ ХѴІІІ. Общее количество эмигрантовъ, покинувшихъ Францію, опредѣляется примѣрно въ 200.000 человѣкъ, что при населеніи Франціи въ 25.000.000 количество значительное.

По мѣрѣ развитія революціонныхъ событій составъ эмигрирующихъ нѣсколько демократизируется. Такъ, сначала бѣгутъ дворяне и высшее духовенство. Потомъ бѣгутъ «представители магистратуры», «горожане» и «низшее духовенство». «Въ Англію прибываетъ около 12.000 священниковъ, не желающихъ подчиниться новымъ церковнымъ законамъ».

Все-таки и въ это время французская эмиграція не достигала всесословности русской, представленной, какъ извѣстно, заграницей даже кочевыми племенами.

Французскіе эмигранты были не особенно радушно приняты на чужбинѣ. Искренно и сочувственно къ нимъ отнеслась одна Екатерина ІІ.

Мы не собираемся излагать содержаніе книги. Отсылаемъ интересующихся къ ней самой. Приведемъ здѣсь только нѣсколько характерныхъ анекдотическихъ подробностей.

Въ двадцатыхъ числахъ іюня мѣсяца 1791 года король Людовикъ ХѴІ съ семьей бѣжалъ изъ Парижа, направляясь заграницу. 22 іюня онъ былъ задержанъ въ Вареннѣ и съ позоромъ доставленъ обратно въ Парижъ. Исторія извѣстна всѣмъ. Но мало извѣстна причастность императрицы Екатерины II къ под готовкѣ бѣгства. Въ книгѣ приводятся данныя, подтверждающія въ извѣстной мѣрѣ ея прикосновенность.

По свидѣтельству англійскаго посланника Витворта, Екатерина неоднократно заявляла, «что если бы король французскій оказался вынужденнымъ искать пристанища въ чужихъ странахъ, она считала бы наиболѣе славнымъ дѣяніемъ своего царствованія принять его въ своихъ владѣніяхъ».

Королевская семья выѣхала съ паспортомъ, выданнымъ французскимъ министромъ иностранныхъ дѣлъ на имя баронессы Корфъ съ дѣтьми и слугами. Исторія паспорта такова:

Въ Парижѣ проживала баронесса Анна-Христина Корфъ, вдова полковника русской службы, убитаго въ 1770 году при штурмѣ Бендеръ. Съ нею жила мать, г-жа Штегельманъ. Обѣ дамы были русскими подданными, но вращались въ шведской колоніи и поддерживали дружескія отношенія съ графомъ Ферзеномъ, сыгравшимъ такую значительную роль въ приготовленіяхъ къ бѣгству. Баронесса Корфъ выхлопотала черезъ русскаго посланника заграничные паспорты для себя и для матери. Посланникъ М. И. Симолинъ обратился къ французскому министру иностранныхъ дѣлъ, который распорядился выдачей паспортовъ.

Черезъ нѣсколько дней баронесса Корфъ сообщила Симолину, что по ошибкѣ бросила паспортъ въ огонь и просила выдать другой. Это и было исполнено.

Симолинъ, когда случилась катастрофа и обнаружилась двойная выдача паспорта баронессѣ Корфъ, старался себя выгородить и передъ французскимъ министромъ иностранныхъ дѣлъ, и передъ собственнымъ начальствомъ, вице-канцлеромъ графомъ Остерманомъ. Но результатъ въ Петербургѣ получился обратный. «Оправданіями» Симолина въ Петербургѣ остались недовольны. Остерманъ написалъ Симолину, что если бы онъ досталъ «подобный (подложный) паспортъ съ дѣйствительнымъ намѣреніемъ услужить наихристіаннѣйшему королю и тѣмъ способствовать его безопасности, подобный поступокъ былъ бы во всѣхъ отношеніяхъ пріятенъ ея величеству…»

К. Миллеръ находитъ, что перепиской Симолина съ вице-канцлеромъ не исчерпывались сношенія по дѣлу о бѣгствѣ. Донесеніе Симолина являлось только офиціальнымъ документомъ — для Остермана, «соломеннаго чучела». Симолинъ, вѣроятно, имѣлъ секретныя инструкціи отъ самой императрицы и отлично зналъ, кому предназначался второй паспортъ, выданный баронессѣ Корфъ.

Двѣ русскія дамы снабдили королевскую семью не только паспортами, но и значительными средствами, «чуть ли не всѣмъ своимъ состояніемъ».

***

Не всѣ, вѣроятно, знаютъ, что въ Россіи проживалъ, состоя на русской службѣ, Маратъ, родной братъ французскаго демагога, пріѣхавшій въ Россію въ 1781 году изъ Женевы, въ качествѣ воспитателя дѣтей камергера В. П. Салтыкова.

Въ 1793 г. Марату было разрѣшено перемѣнить фамилію, и Давидъ Маратъ обратился въ «добродѣтельнаго педагога и чиновника Давида Ивановича де Будри (по имени того швейцарскаго городка, откуда была родомъ семья Марата), удостоившагося впослѣдствіи награжденія чиномъ коллежскаго совѣтника и орденомъ св. Владимира 4 степени». Онъ преподавалъ французскій языкъ въ екатерининскомъ институтѣ и лицеѣ, гдѣ обучалъ Пушкина.

Въ отношеніи проживавшихъ въ Россіи французовъ была принята такая мѣра: имъ предоставлялось на выборъ — либо выѣхать заграницу въ трехнедѣльный срокъ, либо принести присягу въ томъ, что «они не признаютъ революціонный строй и остаются вѣрными законному королю». Въ числѣ «присягнувшихъ» былъ и Давидъ Маратъ. Изъ всей массы французовъ только 43 лица не пожелали присягнуть и покинули предѣлы Россійской имперіи.

Французскаго повѣреннаго въ дѣлахъ въ Петербургѣ Женэ игнорировали. Онъ подвергался ежедневно всякимъ мелкимъ униженіямъ. Онъ не признавался офиціальнымъ представителемъ Франціи. Женэ просилъ Парижъ объ отозваніи, но его просьбы оставлявлялись безъ вниманія. Въ концѣ концовъ, Женэ просто выслали. Ему было офиціально написано, что его, Женэ, присутствіе «стало не только излишнимъ, но и невыносимымъ». Министерство иностранныхъ дѣлъ назначило ему недѣльный срокъ для выѣзда заграницу.

Послѣ отъѣзда Женэ, представителемъ Франціи оставался въ Петербургѣ завѣдывающій генеральнымъ консульствомъ. Но и онъ вынужденъ былъ покинуть Россію. Русскій представитель въ Парижѣ, Симолинъ, покинулъ Францію въ февралѣ 1792 года.

***

Не ко всѣмъ эмигрировавшимъ принцамъ Екатерина относилась одинаково. «Яркимъ примѣромъ непримиримыхъ взглядовъ Екатерины на все, что имѣло какое-нибудь касательство къ французской революціи, можетъ служить ея отношеніе къ молодому герцогу Шартрскому, Луи-Филиппу», сыну герцога Орлеанскаго, принявшаго въ революціи имя «Эгалитэ». Герцогъ Шартрскій изъ Финляндіи, гдѣ находился, обратился къ шведскому посланнику при русскомъ дворѣ съ просьбой исходатайствовать ему разрѣшеніе проѣхать россійскими владѣніями въ Австрію.

«Потомку чудовища, имя котораго Эгалитэ?» — возразила Екатерина, — «нѣтъ, никогда земля моего государства не запятнается стопами человѣка, принадлежащаго къ этому ненавистному роду!..»

Въ просьбѣ было рѣшительно отказано.

***

Въ числѣ гостей русскаго двора, занесенныхъ въ Россію революціонной бурей на родинѣ, въ книгѣ удѣлено довольно много мѣста художницѣ-портретисткѣ г-жѣ Вижэ-Лебренъ, любимой художницѣ королевы Маріи-Антуанетты. Вижэ-Лебренъ, одна изъ раннихъ эмигрантокъ, бѣжала изъ Парижа, переодѣтая работницей, въ октябрѣ 1789 года. Она четыре года провела въ Италіи. Затѣмъ жила въ Вѣнѣ, откуда поѣхала въ Петербургъ, не безъ надеждъ тамъ «пополнить» свое «состояніе» писаніемъ портретовъ. Было это лѣтомъ 1795 года.

Вижэ-Лебренъ не ошиблась. Заказовъ она имѣла много. За годы, проведенные ею въ Россіи, она исполнила не менѣе 48 большихъ портретовъ, преимущественно женскихъ. Одновременно съ нею въ Петербургѣ работали Лампи, Щукинъ и Боровиковскій. Растопчинъ язвительно писалъ:

«Г-жа Лебренъ беретъ по 1000 и по 2000 рублей за портретъ. Въ Лондонѣ ей платили бы по двѣ гинеи». Нѣкоторыя заказчицы расчитывались съ нею своеобразно, но щедро. Такъ, княгиня Долгорукая прислала ей карету и браслетъ изъ волосъ, на которомъ брилліантовыми буквами было написано: «украшай ту, которая служитъ украшеніемъ своего вѣка».

Менѣе удачно было выступленіе художницы при дворѣ. Императрица заказала ей портретъ внучекъ, великихъ княженъ Александры и Елены Павловенъ. Императрица осталась крайне недовольной портретомъ. Она писала о портретѣ Гримму даже съ гнѣвомъ («ничего нѣтъ болѣе гадкаго, какъ мнимый портретъ Александры и Елены работы г-жи Лебренъ»). У императрицы, видимо, вообще было какое-то предубѣжденіе къ Вижэ-Лебренъ какъ художницѣ. Екатерина вообще охотно разрѣшала различнымъ художникамъ писать свой портретъ. А г-жу Вижэ-Лебренъ, всесвѣтную знаменитость, въ этомъ отношеніи явно обходила.

Наконецъ, обстоятельства сложились для нея благопріятно и можно было думать, что циклъ исполненныхъ французской портретисткой въ Петербургѣ работъ завершится портретомъ императрицы. 2 ноября 1796 г., послѣ обѣдни, императрица заявила мадамъ Вижэ-Лебренъ, что рѣшила заказать свой портретъ и будетъ ей позировать. Но черезъ четыре дня, 6 ноября, императрица скончалась.

…………………..

Книга воскрешаетъ забытые курьезы. Кто помнитъ, что на русскую службу просился одно время артиллерійскій офицеръ Наполеонъ Бонапартъ? Разошлось дѣло изъ за того, что молодой корсиканецъ хотѣлъ бытъ зачисленнымъ на русскую службу съ чиномъ майора, что было признано чрезмѣрнымъ.

*) К. Миллеръ. Французская эмиграція и Россія въ царствованіе Екатерины II. Парижъ. 1931. Книжное дѣло «Родникъ». (Отрывокъ изъ книги былъ напечатанъ въ «Возрожденіи».)

Н. Чебышевъ.
Возрожденіе, № 2207, 18 іюня 1931.

Visits: 28

Павелъ Муратовъ. Каждый День. 12 іюня 1931. Отбросы вѣка

Много лѣтъ тому назадъ, въ одно весеннее утро, я переѣзжалъ на маленькомъ пароходикѣ черезъ Мессинскій проливъ, возвращаясь изъ Сициліи. То былъ страшный годъ землетрясеній. Со времени катастрофы не прошло и четырехъ недѣль. Поѣзда ходили еще неаккуратно отъ Реджіо ди Калабрія. Въ ожиданіи поѣзда, я пошелъ поглядѣть на разрушенный городъ… Помню мое тогдашнее чувство удивленія и даже какъ бы негодованія. Я возвращался изъ Сициліи, гдѣ видѣлъ торжественныя руины Селинунта, Агригента, Сиракузъ. Теперь я лицезрѣлъ руины нашей эпохи. Такъ вотъ каковы были эти «наши» руины! Такъ вотъ каковы развалины нашего вѣка! Большой городъ обратился въ безформенную и безобразную кучу мусора. Въ этихъ холмахъ щебня, пыли и всякой дряни торчали кой-гдѣ желѣзныя балки и проволоки, обрывки стѣнъ, щепки, черепки убогой утвари. Зданія присутственныхъ мѣстъ и банковъ, лавки, дома, жилища бѣдныхъ, богатыя виллы — все это обратилось одинаково въ ничтожнѣйшіе отбросы нашего гордящагося своимъ величіемъ вѣка!

***

Я вспомнилъ это впечатлѣніе читая остроумную статью Жоржа Дюамеля въ послѣднемъ номерѣ «Кандида». Авторъ рисуетъ «пейзажъ», встрѣчаемый на окраинѣ поселка гдѣ-то въ окрестностяхъ Парижа.

«Вотъ отбросы ХХ-го вѣка. Желѣзный вѣкъ производитъ жестяные отбросы, это въ порядкѣ вещей. Въ самомъ дѣлѣ желѣзо царитъ здѣсь… Вотъ листы волнистаго желѣза, вотъ бидоны для керосина, для масла, для бензина. Вотъ старыя эмалированныя блюда, котелки, кастрюльки, вилки, вся кухонная батарея. Вотъ поломанныя игрушки, ихъ колесики, ихъ скелеты. Тутъ же дѣтскія колясочки (большой выборъ) прачешныя лоханки, велосипеды, рѣшетки, печныя трубы. Вотъ освобожденная огнемъ отъ всякихъ лохмотьевъ складная кровать, какъ бы корчащаяся въ коликахъ. Вотъ гигіеническіе инструменты… Вотъ цѣлое племя пружинъ, вотъ анонимная толпа коробокъ изъ-подъ консервовъ…»

***

Французскій писателъ обращается къ своимъ соотечественникамъ съ призывомъ: «пока есть время» — «почистимъ хорошенько Францію». Онъ разсказываетъ, что каждый день встрѣчаетъ людей, которые жалуются на кризисъ искусственнаго шелка, или на кризисъ каучука, иногда на экономическій кризисъ вообще. Но онъ приходитъ въ ужасъ отъ того, что никто не жалуется на кризисъ цивилизаціи.

***

И онъ, разумѣется, правъ. И онъ тысячу разъ правъ въ своемъ приглашеніи очистить вѣчный пейзажъ Франціи отъ убогихъ и отвратительныхъ отбросовъ цивилизаціи сегодняшняго дня. Однако эти отбросы цивилизаціи, эти руины вѣка — не выражаютъ ли они до нѣкоторой степени и то, какова эта цивилизація, каковъ этотъ вѣкъ? Разрушенный храмъ прекрасенъ, потому что прекрасенъ и храмъ неразрушенный. Но сломанный автомобиль или велосипедъ уродливы, потому что въ концѣ концовъ уродливы и совершенно новенькіе автомобили или велосипеды. Мы, слава Богу, вышли теперь изъ того дѣтскаго возраста, когда можно было долго разсуждать на тему о «красотѣ» машины или желѣзобетонной конструкціи. Машина можетъ быть хорошей, желѣзобетонная конструкція — остроумной. Мѣра красоты къ этимъ вещамъ неприложима, ибо эта мѣра дается исключительно лишь органическимъ міромъ, въ которомъ не перестаетъ видѣть человѣкъ Божество, по образу и подобію коего онъ созданъ. Говорить, что «машина красива» — это значитъ совершать тотъ же актъ наивнаго «антропоморфизма», который совершаемъ мы всякій разъ, когда говоримъ, что поѣздъ «идетъ» или аэропланъ «летитъ»…

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2201, 12 іюня 1931.

Visits: 20

Павелъ Муратовъ. Каждый День. 9 іюня 1931. Нѣмецкая молодежь и Гитлеръ

Въ англійской газетѣ «молодой англичанинъ» разсказываетъ, какъ очутился онъ случайно въ Духовъ день въ большой компаніи нѣмецкой молодежи, совершавшей праздничную увеселительную поѣздку на пароходѣ по Рейну. — То были мальчики и дѣвочки средняго школьнаго возраста въ 15-17 лѣтъ. Погода стояла отличная, Рейнъ катился тихо мимо своихъ настойчиво-живописныхъ береговъ. Нѣмецкіе мальчики и дѣвочки пѣли нѣмецкія пѣсни. Потомъ, познакомившись съ молодымъ англичаниномъ — англійскія. Вотъ тутъ-то и состоялся переходъ къ политикѣ…

***

Нѣмецкіе мальчики и дѣвочки спросили англичанина, желаетъ ли онъ послушать гитлеровскія пѣсни? Когда онъ заинтересовался этимъ, оказалось, что вся молодежь на пароходѣ поголовно знаетъ и любитъ эти пѣсни. Оказалось, что вся эта милая молодежь обожаетъ Гитлера, обожаетъ и гитлеровскую эмблему — пресловутую свастику. Школьными правилами открытое ношеніе значковъ съ этой эмблемой воспрещено. Тѣмъ болѣе, разумѣется, распространено ношеніе скрытое: ее носятъ на подкладкѣ куртки или шляпы, на подвязкѣ чулка… Послѣ обозрѣнія скрытыхъ значковъ со свастикой завязался настоящій политическій разговоръ. «Молодая Германія, — замѣчаетъ англичанинъ, — только и мечтаетъ сейчасъ о томъ днѣ, когда карта Европы будетъ опять заново перестроена».

***

Я не буду сейчасъ касаться политической стороны этихъ чаяній «молодой Германіи». Тѣмъ болѣе, что они достаточно всѣмъ извѣстны, и достаточно всѣмъ ясно, къ чему они въ концѣ концовъ могутъ привести… Меня интересуетъ вопросъ, если такъ можно выразиться, — «педагогическій». Гдѣ именно современная нѣмецкая молодежь обрѣтаетъ источникъ своихъ нынѣшнихъ настроеній — въ семьѣ или въ школѣ?

***

Вотъ тутъ, мнѣ кажется, не слѣдуетъ обманываться видимостью нѣкоторыхъ вещей, имѣющихъ на самомъ дѣлѣ какъ разъ противоположную сущность. Семьѣ нѣмецкой живется тяжело, отсюда как будто бы проистекаетъ возможность того, что это именно она заражаетъ дѣтей различными «несбыточными» чаяніями. Съ другой стороны, школа, какъ мы только что видѣли, воспрещаетъ открытое ношеніе гитлеровской эмблемы… Однако самый контингентъ нѣмецкихъ «наци», упорно связанный со средней и высшей школой, свидѣтельствуетъ наглядно о томъ, что именно школа оформляетъ тѣ смутныя первыя настроенія недовольства, которыя пріобрѣтаются быть можетъ и въ семьѣ. Съ другой стороны, запрещеніе до поры до времени открытаго ношенія значковъ со свастикой не мѣшаетъ нынѣшней нѣмецкой школѣ смотрѣть «болѣе, чѣмъ сквозь пальцы» на тайный (не особенно тайный!) культъ этого нынѣшняго нѣмецкаго талисмана.

***

Мнѣ кажется, что современная школа Германіи, Италіи, да и вообще во всѣхъ странахъ, гдѣ практикуется или поддерживается нѣкоторая государственная соціальная или политическая доктрина, есть явленіе весьма болѣзненное, и очень мало понятное для того поколѣнія русскихъ людей, которое знало русскую довоенную школу съ ея благороднымъ политическимъ нейтралитетомъ. Тутъ я провижу нѣкоторыя негодующія возраженія и напоминанія о гонимыхъ профессорахъ и пострадавшихъ студентахъ. Да, прежняя русская государственная власть пресѣкала сурово (иногда слишкомъ всерьезъ сурово) — политику. Но никто не могъ обвинить ее въ томъ, что она стремилась проводить въ школѣ всѣми способами свою собственную политику, что она упрямо и искусно изготовляла однообразныхъ фигурантовъ, потребныхъ для выполненія «агитаціонныхъ» заданій. «Агитаціонныхъ заданій» она вообще не знала и не понимала. Она теперь показась бы слишкомъ старомодной въ своемъ величественномъ и небрежномъ пониманіи собственныхъ прерогативъ, ибо не нуждалась она ни въ какой рекламѣ свѣтовой вывѣски или громкоговорителя…

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2198, 9 іюня 1931.

Visits: 23

Александръ Яблоновскій. О варварствѣ и варварахъ

Въ Ковнѣ, «во дворцѣ юстиціи», происходитъ съѣздъ балтійскихъ юристовъ, или, какъ выражается мѣстная газета, «конгрессъ юристовъ нарождающейся Панъ-Прибалтики».

Съѣхались литовцы, латыши и эстонцы, но начало конгресса ознаменовалось нѣкоторой языковой неловкостью.

Сначала привѣтственную рѣчь сказали на своемъ языкѣ литовцы, но латыши и эстонцы ихъ не поняли.

Потомъ съ привѣтствіемъ выступили латыши, но ихъ не поняли литовцы и эстонцы.

Затѣмъ, наконецъ, взяли слово эстонцы, но ихъ не поняли литовцы и латыши.

Но когда эта «непонятная» часть конгресса кончилась, всѣ стали говорить рѣчи по-русски и тогда взаимное непониманіе сразу окончилось.

Я не знаю, отчего такъ повелось на балтійскихъ конгрессахъ, что привѣтствія всегда дѣлаются на непонятныхъ языкахъ, а дѣловая часть съѣздовъ ведется уже на понятномъ языкѣ. Но это вошло въ обычаи и не намъ противъ этого возставать. Однако, совершенно естественно, что какой-нибудъ общій языкъ для Прибалтики безусловно необходимъ. Нельзя же требовать, въ самомъ дѣлѣ, чтобы, готовясь къ съѣзду, литовецъ изучилъ финскій, латышскій, эстонскій, а можетъ быть и свой литовскій языкъ.

И не менѣе естественно, что этимъ общимъ языкомъ долженъ быть русскій языкъ, какъ всѣмъ понятный и всѣмъ извѣстный.

Но тѣмъ болѣе странно, что въ прибалтійскихъ парламентахъ довольно часто слышатся негодующія рѣчи противъ «варварскаго русскаго языка». Нѣкоторые изъ лимитрофовъ даже отмѣнили уже въ школахъ преподаваніе нашего языка. Чтобы навсегда отмежеваться отъ «варваровъ». Конечно, это сдѣлано сгоряча и впослѣдствіи, навѣрное, будетъ передѣлано, потому, что хотятъ или не хотятъ этого лимитрофы, но отъ Прибалтики до береговъ Тихаго океана общимъ языкомъ и былъ, и будетъ языкъ русскій. Таково «обязательное постановленіе» исторіи и тутъ ужъ безполезно ссылаться на «варварство». Да и вообще, о «варварствѣ» лучше бы говорить какъ можно меньше и рѣже, чтобы не вызывать на каждомъ шагу улыбокъ. Возьмите, напр., хоть конгрессъ прибалтійскихъ юристовъ.

— Кто съѣхался въ Ковнѣ?

— Люди русской культуры. Всѣ они окончили наши варварскія гимназіи и прошли черезъ варварскіе университеты.

— На какомъ языкѣ говорятъ эти люди?

— На варварскомъ.

— О какихъ законахъ они говорятъ?

— О «варварскихъ», потому что законодательство въ лимитрофахъ сплошь русское.

— Какую литературу они лучше всего знаютъ?

— Варварскую.

— На какой музыкѣ они выросли?

— На варварской.

Согласитесь, что при такихъ условіяхъ положительно неловко произносить въ парламентахъ рѣчи о «варварскомъ» русскомъ языкѣ и высокомѣрно поплевывать въ сторону варварской культуры.

Къ несчастью, однако, это частенько случается.

Впрочемъ, я не думаю, чтобы этотъ безсмысленный бунть противъ русской культуры и русскаго языка могъ принять широкіе размѣры и серьезно повредить интересамъ просвѣщенія. Въ концѣ концовъ. это только «плѣнной мысли раздраженье».

Но когда раздраженіе пройдетъ, «все придетъ къ концу, какъ угодно Творцу».

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2185, 27 мая 1931.

Visits: 27