Устраиваемый завтра, наканунѣ русскаго Новаго Года, Союзомъ журналистовъ балъ привлечетъ, вѣроятно, немало народу — не только количествомъ и качествомъ возвѣщенныхъ артистическихъ аттракцій, но и самъ но себѣ, т. е. какъ нѣкоторымъ образомъ смотръ и «сборъ всѣхъ частей» русскаго литературнаго Парижа…

***

Эта ассоціація бала со «смотромъ», парадомъ, — глубже, чѣмъ кажется на первый взглядъ… Обѣ эти величины ассоціированы, вдобавокъ, нашею исторіей.

Мнѣ недавно попалась статейка, посвященная графинѣ Ростопчиной. Авторъ замѣчаетъ вполнѣ справедливо, что одинъ изъ главнѣйшихъ источниковъ ея вдохновенія былъ балъ. Этимъ указаніемъ онъ, конечно, думалъ уязвить покойницу. Между тѣмъ «балъ» занималъ огромное мѣсто въ жизни не только Додо Ростопчиной, «московской Сафо», но и вообще всей тогдашней Россіи. И такое же мѣсто занималъ въ ней «парадъ», надъ которымъ такъ любили издѣваться послѣднія наши дѣсятилѣтія: парадъ — прежде всего въ смыслѣ военнаго парада, но затѣмъ также и въ смыслѣ всякой вообще «парадности», т. е. офиціальной торжественности, приподнятости, приглаженности и прикрашенности…

***

Балъ и парадъ были существеннѣйшимъ аспектомъ нашей Имперіи. На балу и на парадѣ протекала въ значительной степени ея жизнь; въ ней были извѣстнаго рода подтянутость и напряженность… Балъ и парадъ несли въ себѣ нѣкоторыя черты государственной службы. Быть на придворномъ балу значило нести службу: вѣдь офицеры назначались на эти балы по «нарядамъ» полкового начальства… И эти черты, это чувство какой-то государственной функціи передавались и балу губернаторскому, предводительскому, а въ дальнѣйшихъ линіяхъ — и всякому вообще балу, т. е. всегда болѣе или менѣе офиціальному, всегда болѣе или менѣе символическому (таковъ и предстоящій балъ нашей прессы) собранію, предполагающему неизбѣжно атмосферу извѣстнаго рода подтянутости… Но эта «подтянутость» вовсе не означаетъ — по крайней мѣрѣ, не должна означать, — натянутости: напротивъ, искусство жизни, «свѣтскость», — и имѣютъ задачею не давать послѣдней рождаться…

***

Исторически — русскій балъ несъ въ себѣ культурно-національныя цѣнности, исполнялъ значительную національную функцію. Мы теперь склонны говорить съ ироническою усмѣшкою объ этой «бальной» культурѣ нашего прошлаго, Объ этомъ національномъ культѣ «парада», игравшемъ столь значительную роль въ жизни цѣлаго ряда русскихъ поколѣній. Тѣмъ не мнеѣе этотъ культъ и эта бальная культура суть несомнѣнные историческіе факты. И вдобавокъ, они не только не помѣшали, но можетъ быть и содѣйствовали росту и благоуханію чудеснѣйшихъ цвѣтовъ просвѣщенія и человѣчности. И не намъ, съ нашимъ разбитымъ корытомъ, глумиться надъ ними…

***

Втеченіе, по крайней мѣрѣ, столѣтія, и притомъ самаго славнаго, самаго «культурнаго» въ нашей исторіи, «балъ» былъ однимъ изъ наиболѣе дѣйственныхъ, наиболѣе творческихъ и организующихъ центровъ русской жизни: очень большая часть ея «души» была сосредоточена именно въ немъ… Графиня Ростопчина неотдѣлима отъ «бала» и часто «парадируетъ» чувствами. Но «бала» (какъ и вообще «парада»), очень много и у Пушкина. Балъ есть необходимѣйшій фонъ «Онѣгина» — онъ звучитъ въ немъ отъ начала до конца. Не мало у Пушкина и эллегій, навѣянныхъ бальными образами, и многія изъ нихъ могутъ быть лучше всего сказаны — именно въ «вихрѣ» бала, подъ аккомпанементъ пѣвучаго вальса, въ красивомъ уединеніи бальнаго шума и движенія…

Балъ имѣлъ въ русской исторіи очень крупное культурно-воспитательное значеніе, и Петръ зналъ, что дѣлалъ, — когда заводилъ принудительно «ассамблеи»…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2050, 12 января 1931.

Visits: 19

Борисъ Константиновичъ Зайцевъ — человѣкъ, по собственному опредѣленію, «осѣдлый». Привыкаетъ къ дому, къ вещамъ. Изъ окна его виденъ чужой садъ, два дерева. Я увѣрена, весною онъ скажетъ: «Мои каштаны зацвѣли». Сидитъ онъ въ «своемъ» креслѣ, противъ окна, противъ письменнаго стола, гдѣ изъ темной рамки ему улыбаются два милыхъ лица. На столѣ — книги, матеріалы и кипа листовъ, исписанныхъ крупнымъ, яснымъ почеркомъ.

Говоръ у Зайцева — какъ его почеркъ: спокойный, внятный и правильный. На вопросъ отвѣтитъ не быстро: призадумается, а потомъ произнесетъ ровную, непрерывную фразу. Хорошая, плавная рѣчь, иногда съ насмѣшечкой. Вообще же «ехидства» въ Б. К. нѣту, людей и вещи онъ воспринимаетъ серьезно, чаще всего, пожалуй, со стороны сердечной ихъ жизни. Это и даетъ толчокъ нашему разговору.

Я спрашиваю: — какъ представляется Б. К. столь распространившійся жанръ романа-біографіи, и какъ, по его мнѣнію, строится такой романъ, какъ берется жизнь человѣка, какіе элементы въ ней — основные.

— У меня никакихъ общихъ идей на этотъ счетъ нѣтъ (Б. К. выговариваетъ «идэй»). Могу судить только по тому, какъ я самъ работаю, какимъ путемъ шла мысль. Впервые я задумался объ этомъ жанрѣ, когда прочелъ одинъ извѣстный романъ. Долженъ сказать, что чрезвычайно мнѣ не понравилось, чрезвычайно. Прямо оттолкнуло. Такая развязность въ отношеніи къ жизни человѣка, да еще крупнаго человѣка! Къ тому же авторъ надѣлилъ его собственной рѣчью, да и разсмотрѣлъ однѣ только ссоры съ отцомъ, да какъ любилъ, да какъ женился. А о стихахъ между прочимъ — источникъ дохода. Но вѣдь поэтъ внѣ своихъ произведеній сталъ сразу проще, мельче, а порою и вовсе необъяснимъ. Тутъ, въ сущности, и заключена трудность. Когда я принялся за Тургенева, думалъ, что писать будетъ легко и ошибся. Очень трудно. Воображеніе уводитъ, а фактическія данныя держатъ — такъ и приходится вести себя и ущемлять фантазію (онъ показываетъ двумя руками нѣчто, въ родѣ узкой лодки). Пожалуй, самое стѣснительное — удержаться отъ діалога. Такъ и кажется, что сказали Тургеневъ или Віардо такія-то слова. Но этого имъ приписать не рѣшаюсь…

Здѣсь я проявила безпокойство. Факты, положимъ, извѣстны, и то!.. Но вѣдь въ жизни чаще важны не событія, а отраженіе ихъ въ нашемъ внутреннемъ существѣ. Какъ съ этимъ? Какъ это найти? Или есть все-таки у каждаго человѣка свои «слова-ключи», по которымъ можно догадаться?

Б. К. задумывается.

— Вполнѣ узнать не просто. Но тутъ должна помогать интуиція, выборъ сюжета, выборъ біографа. Нельзя сегодня, напримѣръ, писать о Чеховѣ, а завтра про Вашингтона, или, скажемъ, про Авраама Линкольна. Надо, чтобы тотъ, о комъ пишешь, сталъ въ нѣкоторомъ ролѣ своимъ человѣкомъ. Чтобы его судьба стала почти вашей, вашимъ личнымъ дѣломъ, чтобы для васъ внутренне стало важно, какъ у него разрѣшится тотъ или иной вопросъ.

— Помогаетъ ли творчество раскрыть жизнь человѣка, — спрашиваю я. — Связь между нимъ и жизнью — большая?

— Ближайшая связь… То есть, конечно, все иначе разсказано, всегда есть элементъ выдумки, но основное — правдиво. Особенно у такого художника чистаго типа, какъ Тургеневъ. Интересно взаимовліяніе: знать какъ протекала жизнь автора, годъ за годомъ, и потомъ перечесть его сочиненія. Тутъ многое увидишь, и поймешь, откуда возникли тема, сравненія, образы.

Въ передней, за стѣною, прошумѣли чьи-то крупные, быстрые и легкіе шаги. Вспомнилось, что въ одномъ изъ давнихъ разсказовъ Зайцева — въ «Мифѣ» — герой думаегь о своей молодой женѣ: «такая большая и такая легкая»…

— Творчество становиіся понятнѣе, если знаешь жизнь автора. Но и жизни его не постигнешь, если пренебречь творчествомъ. Многое вызвано тѣмъ, чего онъ искалъ, о чемъ мечталъ въ художественной области.

— Вліяетъ ли пейзажъ на человѣка, или мы его преображаемъ и окрашиваемъ, въ зависимости отъ собственныхъ состояній?

— Думаю, что вліяетъ. По крайней мѣрѣ, по себѣ скажу, я въ среднерусской полосѣ, или я же въ Италіи чувствовалъ себя совсѣмъ инымъ. Природа насъ поглощаетъ, характеръ нашъ измѣняется… А у Тургенева, въ частности, странно было: живалъ по-долгу заграницей, а переживалъ и несъ въ себѣ русскую природу. Впрочемъ, онъ вообще былъ существомъ пассивнымъ, и очень поддавался вліяніямъ. И ставка всей его жизни была женственная — исканіе счастья, а счастье видѣлъ въ женской любви. Ну и, конечно, былъ всю свою жизнь глубоко несчастливъ. А влюбленъ былъ до послѣдняго часа — вполнѣ невинно — и во Вревскую, и потомъ въ Савину. Не могъ до старости отказаться отъ мечты о счастьи… Собственно, мнѣ жизнь Тургенева такъ и явилась, такъ и писалась, какъ исторія любви.

— Вы считаете, что трудно найти «своего» героя… А у васъ есть такіе?

— Есть… — Б. К. усмѣхается. — Очень странно сказать, совсѣмъ неожиданно. Представьте себѣ — Суворовъ… Что меня въ немъ влечетъ? Порывъ, легкость дѣйствія, — очень русск’ій порывъ, русскій типъ, стремительный. И даже мнѣ представлялось — раскрыть Россію въ трехъ лицахъ: преподобный Сергій Радонежскій, Тургеневъ и Суворовъ. Святой, художникъ и воинъ. Однако эта схема трехъ Россій — одной Россіи — пришла послѣ. И Сергія, и Тургенева я писалъ раньше такого сопоставленія. Не знаю, займусь ли Суворовымъ, — во всякомъ случаѣ, не сейчасъ, не скоро. Меня уже тянетъ къ беллетристикѣ, къ роману.

— Какому, о комъ?

— Уже изъ парижской жизни, но герои будутъ русскіе, и даже-кое-кто изъ прежнихъ моихъ, взятыхъ въ нынѣшнія времена. Ну, и хочется обновленія формы — мы всѣ измѣнились, не та психологія, не въ томъ ритмѣ живемъ, не тотъ пейзажъ —- все это хочется и выразить нѣсколько иначе.

Послѣ небольшого раздумья Б. К. возвращается къ біографіи.

— Трудно теоретически разсматривать процессъ письма, но за жизнеописаніе святого должно приниматься иначе, чѣмъ за жизнь писателя. Есть нѣкая условность въ письмѣ, въ родѣ иконописи… А въ другомъ случаѣ технически — полная свобода… Но обманчивая, тому что вашъ матеріалъ вамъ повелѣваетъ. И здѣсь видно, насколько жизнь бываетъ непредвидѣнна, и вопреки всякой логикѣ. Напрашивается иное рѣшеніе, и совсѣмъ иной отвѣтъ, чѣмъ тотъ, который выставленъ жизнью… — Онъ слегка смѣется. — Да, изъ другой области: до чего странно, вѣдь послѣ смерти матери Тургеневъ сталъ обладателемъ Спасскаго, и было у него около пяти тысячъ крѣпостныхъ душъ…

— Такъ вы задумываетесь, былъ ли онъ при этомъ европейцемъ?

Б. К. машетъ рукой.

— Какое тамъ! Просто цѣнилъ онъ западную культуру и цивилизацію, многое въ Россіи его раздражало — но по существу Европа все-таки была ему чужда, и оставался онъ русскимь барином… Какіе мы европейцы!

Это «мы», вырвавшееся невольно, правдиво. По стѣнамъ — полки съ русскими книгами, въ изголовьи — икона, изъ сосѣдней комнаты кличутъ:

— Идите, у меня чай съ ватрушками.

И такая русская бѣлокурая голова заглядываетъ въ дверь.

— Папа, ты свободенъ?

Н. Городецкая.
Возрожденіе, № 2051, 13 января 1931.

Visits: 12

Какъ объяснить Хаму — что такое отеческій авторитетъ? Вѣдь онъ пріемлетъ его лишь постольку-поскольку… Но столь же трудно объяснить нашимъ республиканцамъ — что такое любовь къ отечеству.

И странное дѣло! Эти россійскіе республиканцы чрезвычайно охотно льнутъ къ западнымъ образцамъ. Но въ области «любви къ отечеству» они неукоснительно отворачиваются отъ нихъ; тѣ же изъ республиканцевъ, что поневѣжественнѣе, прямо отрицаютъ наличность у западныхъ «парламентарныхъ» и «демократическихъ» народовъ безусловной любви къ отечеству. Такъ, нѣкій Ингваръ пробурчалъ на-дняхъ, въ «Послѣднихъ Новостяхъ», что-то не очень вразумительное на тему — будто во время бурской войны нѣсколько англичанъ, сражавшихся въ рядахъ буровъ, не только не были осуждены своими согражданами за эту измѣну, но даже получили отъ нихъ нѣчто въ родѣ одобренія.

***

Даже въ томъ случаѣ, если утвержденіе Ингвара связывается съ нѣкоторыми объективными фактами — онъ знаетъ какую-то особенную Англію, во всякомъ случаѣ, нѣсколько своеобразно понимаетъ ее. Его Англія мало похожа на ту, которая, какъ всѣ помнятъ, не постѣснялась казнить, во время послѣдней войны, лорда Кэземента, агитировавшаго въ Ирландіи въ пользу нѣмцевъ… Вѣдь именно англичанами выработана совершеннѣйшая формула «любви къ отечеству», и на этой лапидарной формулѣ — wrong or right, my country — Англія и выросла и простояла вѣка… Въ этой формулѣ и заключено безусловное пріятіе національной исторіи, противъ котораго возстаютъ наши республиканцы… Но пріятіе исторіи не означаетъ ослѣпленія. Любовь вообще не слѣпа — вопреки утвержденію нѣкоторыхъ. И это относится и къ любви къ отечеству. Она свѣтла и проникновенна. Сынъ отечества сознаетъ себя частью цѣлаго. Но для выработки такого сознанія — нѣтъ надобности перекрашивать, въ комплексѣ отечества, черное въ бѣлое. Нѣтъ надобности, для полноты національнаго сознанія, въ фальсификаціи національной исторіи…

***

И не имъ, этимъ оголтѣлымъ республиканцамъ, иронически говорить объ «Иловайскомъ», будто бы дающемъ, въ мысляхъ ихъ противниковъ, патентъ на званіе патріота. Именно республиканцы наши сполна, доверху, набиты «иловайщиной». Все ихъ ученіе, всѣ ихъ помыслы, всѣ ихъ стремленія, всѣ ихъ точки зрѣнія и навыки мышленія суть сплошная иловайщина, т. е. трафаретность. Они не интересуются исторіей, даже не постигаютъ ея существа… Такъ и самъ Западъ, изъ котораго они воображаютъ, что черпаютъ свои директивы, для нихъ въ дѣйствительности мертвъ. Они — фальшивые западники, они дальше далекаго отъ постиженія его живого существа… Ибо и Западъ они познаютъ черезъ «Иловайскихъ» и этою-то только его иловайщиной — въ той формѣ, въ какой она сложилась сто лѣтъ тому назадъ — они донынѣ и пробавляются. Ихъ Западъ это совокупность идей, настроеній, душевныхъ предрасположеній и нѣкоторыхъ уклоновъ мыслей, окрасившихъ нѣкоторые западно-европейскіе круги сто лѣтъ тому назадъ и нынѣ давно уже oтметенныхъ европейскою аналитическою и синтетическою мыслью.

***

И то же самое — въ отношеніи русской исторіи… «Духовный сонъ», «казнокрадство», «Николаевская цензура» — вотъ какъ воспринимаютъ республиканцы Россію прошлаго, ту самую, въ которой не только жилъ Пушкинъ, но которая и создала его. Но не есть ли такое воспріятіе — самая типическая, самая вопіющая «иловайщина»? Ибо, какъ была у насъ (и есть до сихъ поръ) правая иловайщина, такъ существовала у насъ и иловайщина лѣвая, ничуть не уступающая первой — кривдою и безжизненною махровостью. Эта то махровая лѣвая иловайщина цвѣтетъ до сихъ поръ пышнымъ цвѣтомъ — въ нашихъ республиканцахъ. Какъ могутъ они любить нашу исторію — а это-то и значитъ: любить наше отечество — когда они до сихъ поръ не знаютъ исторіи, не интересуются ею! Они знаютъ лишь ту исторію, которую сами для себя ad usum delphini — сочинили…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2044, 6 января 1931.

Visits: 12

Въ недавней статьѣ Ю. Ф. Семенова о «народническомъ легитимизмѣ» выявленъ въ простой, но очень осязательной формѣ одинъ изъ основныхъ вопросовъ національнаго бытія, тѣсно связанный съ проблемою нашего національнаго возрожденія. Хотя авторъ прямо этого не говоритъ, но изъ его статьи трудно не сдѣлать вывода, что Россію погубило именно народничество. И добавлю : ее одинаково губили обѣ его формы — лѣвая и правая.

Можно, конечно, сказать, что правое народничество, опиравшееся съ одной стороны на славянофильскую догму, но вмѣстѣ съ тѣмъ всегда искавшее нѣкотораго согласованія съ имперскою традиціею, было нейтральнѣе и какъ будто благоразумнѣе народничества лѣваго, расцвѣтшаго особенно ярко въ эсеровщинѣ. Но большой вопросъ: было ли правое народничество безвреднѣе — вслѣдствіе этой своей сравнительной «нейтральности»? На мой взглядъ, оно было въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ даже вреднѣе лѣваго народничества. А именно тѣмъ, что, воображая себя продолжателемъ имперской традиціи, оно на самомъ дѣлѣ подмѣняло ее и, «поддерживая» правительство, все сильнѣе склоняло его на анти-имперскій путь. Этимъ-то оно и компрометировало будущность Россіи.

Въ наши дни, когда царско-народническая, славянофильская Россія разрушена, правое народничество, можно думать, уже не представляетъ какой-либо реальной опасности. Но это не совсѣмъ такъ… Дѣло въ томъ, что въ спорахъ о возможности или невозможности, желательности, или нежелательности «реставраціи» — есть много неяснаго. Неясенъ самъ основной вопросъ: о какой собственно реставраціи идетъ рѣчь? Ибо одно дѣло — пусть даже сконцентрированная и сильная (даже непремѣнно сильная!) власть, власть, пусть даже монархическая и освященная религіозно, но вмѣстѣ съ тѣмъ построенная на широкой имперской базѣ и стремящаяся къ осуществленію національнаго идеала, понятаго, какъ идеалъ имперскій. И совершенно иное дѣло — реконструкція народнической монархіи послѣднихъ десятилѣтій…

Народническая монархія, не сумѣвшая, даже по самому своему существу не бывшая въ состояніи предотвратить національную катастрофу, — оказалась бы и въ наши дни мало чѣмъ дѣйствительнѣе народнической эсеровской республики. И уже по тому, что эта монархія оказалась бы, вѣроятно, не чѣмъ инымъ, какъ преддверіемъ ея. Въ этомъ-то, прежде всего, смыслѣ — и можно сказать, что насущнѣйшая задача возрожденія національной Россіи заключается въ преодолѣніи эсеровщины… Рядомъ сопоставленій Ю. Ф. Семеновъ приходитъ къ заключенію о ближайшемъ кровномъ родствѣ Савинковыхъ и Рамзеевъ Гамзеевичей, объ общей генеалогіи «экспропріацій» и Кишиневскихъ погромовъ: общій ихъ источникъ — въ «народной волѣ». Но я во многихъ отношеніяхъ иду значительно дальше автора и утверждаю, что въ огромномъ большинствѣ случаевъ «народная воля» не только не совпадаетъ со служеніемъ отечеству, но прямо направлена противъ него. И тоже въ обратной формулѣ: все значительное, все великое и истинно-человѣческое, чего человѣчеству удавалось порою достигать въ формахъ національнаго бытія, было имъ осуществлено не въ согласіи съ «народною волею», но въ огромнѣйшемъ большинствѣ случаевъ вопреки ей и противъ нея, т. е. въ неустанной борьбѣ съ этою волею, съ ея первобытною инерціей, въ основѣ которой, какими бы «идеологіями» они не прикрывались, всегда заключены — варварство и человѣконенавистничество…

Но есть у Ю. Ф. Семенова и еще одинъ весьма интересный пунктъ. Онъ показываетъ, какъ идеальныя, «общечеловѣческія», стремленія эсеровщины обернулась на дѣлѣ чисто классовымъ идеаломъ и формою выраженія чисто классовыхъ вожделѣній. При этомъ «Божьимъ помазанникомъ» Россіи былъ избранъ — чрезвычайно неудачно (хотя и не случайно) — классъ, именно наименѣе подходящій для данной роли. т. е. крестьянство. И вотъ въ этомъ-то контекстѣ и можно сказать — и даже увѣренно предсказать — что преодолѣніе эсеровщины, безъ котораго вообще не осуществимо національное возрожденіе Россіи, явится одновременно и преодолѣніемъ всѣхъ «крестьянскихъ» уклоновъ нашей мысли послѣднихъ десятилѣтій, столь ярко и полно отразившихся во всей ихъ жизни — начиная съ литературы и вплоть до тончайшихъ извилинъ и до глубочайшей «метафизики» правительственной политики этихъ десятилѣтій…

А. Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2043, 5 января 1931.

Visits: 16

Еженедѣльникъ «Дни» изобрѣлъ новый легитимизмъ: народническо-эсеровскій. Г. Современникъ, теоретикъ этой любопытной политической философіи, воспользовался одной фразой моей статьи — «Отечество и воля народная», въ которой я говорилъ, что «въ теченіе 60-ти лѣтъ вся русская литература была проникнута духомъ народничества». Отсюда онъ дѣлаетъ выводъ: «Народничество воспитало цѣлыя поколѣнія русскаго народа всѣхъ классовъ и сословій — въ томъ числѣ и эсеровщину — свою прямую наслѣдницу».

Установивъ такимъ образомъ свои права на наслѣдство властителей думъ русскаго народа, нашъ эсеръ почувствовалъ себя чуть ли не императоромъ и объявляетъ преступниками людей, не желающихъ считать себя его вѣрноподданными.

«Государство и отечество безъ народа! — восклицаетъ онъ. — Общественная идеологія безъ тлетворнаго народничества! Новая Россія безъ эсеровщины!.. Не утопія ли это? не безсмысленная ли мечта, чтобы не говорить о преступной затѣѣ?»…

Отечество безъ народа? Но кто и когда говорилъ такую нелѣпость. Ясно, что не бываетъ общества безъ людей. Но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы надо было подмѣнять идею служенія отечеству служеніемъ волѣ народной, ибо нельзя подмѣнятъ цѣлое его частью.

Разсмотримъ вопросы, поставленные Современникомъ, по порядку. Допустимъ на одинъ мигъ, что эсеры дѣйствительно самые законные полноправные наслѣдники народничества, шестьдесятъ лѣтъ владѣвшаго умами русскихъ интеллигентовъ. Значитъ ли это, что такъ должно быть и впредь? Эсеры изъ «Дней» склонны какъ будто исходить изъ утвержденія одного министра — такъ было, такъ будетъ. Но если такой методъ разсужденія признать вообще правильнымъ, если нельзя «перечеркивать всю традицію и генеалогію русской литературы и общественности» за 60 лѣтъ, то почему допустимо перечеркивать традиціи русскаго государства за много столѣтій? Почему въ такомъ случаѣ не признавать легитимизма монархическаго? Словомъ, вопросовъ не оберешься. Перейдемъ, однако, къ сути дѣла.

Ошибочность народничества, говоримъ мы, заключалась въ подмѣнѣ идеи служенія отечеству служеніемъ волѣ народной. А между тѣмъ, понятіе о служеніи отечеству включаетъ въ себя служеніе народу, тогда какъ служеніе волѣ народной можетъ временами идти противъ интересовъ отечества, и даже иногда вести къ его разрушенію. Отечество объемлетъ всю исторію народа; его государственный строй, совокупность культуры, духовныхъ и матеріальныхъ цѣнностей; прошлое, настоящее и будущее. А воля народная есть только настоящее, выражаетъ лишь одинъ мигъ исторіи. Въ дни тяжелыхъ испытаній для отечества, изнурительныхъ войнъ, внутренней смуты, воля народная нерѣдко выражаетъ разрушительные инстинкты человѣческой природы и ничѣмъ не сдержанная, разрушаетъ государство, причиняя и самому народу неисчислимыя страданія.

Читая статью Современника, я вспомнилъ одинъ эпизодъ изъ своей студенческой жизни въ .Москвѣ. Въ то время въ Московскомъ университетѣ было 4000 студентовъ. Изъ нихъ не то 1800, не то 2000 участвовали въ землячествахъ, объединенныхъ въ одинъ союзъ. Хотя союзъ объединялъ меньшинство студентовъ Московскаго университета, но такъ какъ это меньшинство было организовано, союзный совѣтъ выражалъ мнѣніе и волю московскаго студенчества. Въ 90-хъ годахъ прошлаго столѣтія, къ которымъ относится разсказъ, воля Московскаго университетскаго народа требовала автономіи университета. Я принималъ дѣятельное участіе въ жизни московскихъ землячествъ. Вслѣдствіе этого, однажды попечитель округа. графъ Капнистъ, вызвалъ меня къ себѣ и повелъ со мной раз говоръ на эту тему. Когда я ему сказалъ, что мнѣніе о необходимости автономіи раздѣляется всѣмъ университетомъ, попечитель спросилъ меня: считаю ли я, что университетъ — это студенты. Я, конечно, не колеблясь, отвѣтилъ утвердительно. Однако, графъ возразилъ мнѣ мягко, но авторитетно: университетъ — не вы. Это мы, отдавшіе ему всю свою жизнь: профессора, создающіе библіотеки, лабораторіи, школу мысли; правительство, обезпечивающее жизнь университета закономъ, авторитетомъ своей власти и средствами государственнаго казначейства… а также и вы, студенты, въ теченіе 4-хъ или 5-ти лѣтъ вашей жизни. Вы приходите и уходите, и вамъ потомъ нѣтъ дѣла до университета. А мы остаемся. Безъ васъ, конечно, нѣтъ университета, но не вы его создаете, а разрушитъ его вы можете.

Впослѣдствіи я часто вспоминалъ этотъ разговоръ и, думаю, многіе согласятся се годяя съ мыслями графа Капниста, наблюдая не только за русскою жизнью, но и за современными европейскими событіями.

Возьмемъ, напримѣръ, одно изъ этихъ событій — германскіе выборы 14 сентября <1930 г>. [1] Родственные эсерамъ демократы изъ «Послѣднихъ Новостей” разразились по поводу нихъ громовою статьею по адресу германскихъ избирателей. Эпитеты — оголтѣлые, разрушители, погромщики — какъ изъ рога изобилія сыпались на головы 11-ти милліоновъ избирателей, избиравшихъ съ абсолютной свободой по всѣмъ правиламъ избирательнаго искусства. А вотъ оказалось, что воля германскаго народа есть воля оголтѣлыхъ, разрушителей, погромщиковъ. Тѣ же эпитеты потомъ были повторены и въ «Дняхъ» по адресу германскихъ избирателей, проявившихъ волю одной части германскаго народа не такъ, какъ этого хотѣли наши демократы. Мало того, германскіе соціалъ-демократы, въ борьбѣ съ которыми канцлеръ Брюнингъ обратился къ избирателямъ, спрашивая у нихъ воли народной для разрѣшенія конфликта, такъ испугались этого проявленія воли, что объединились со своимъ политическимъ противникомъ, реакціоннымъ канцлеромъ, для того, чтобы сократить прерогативы парламента. И демократы всего міра одобряютъ дѣйствія канцлера Брюнинга и германскихъ соціалъ-демократовъ, которые совершаютъ «нажимъ на законъ» во имя спасенія отечества отъ опасныхъ проявленій воли германскаго народа.

Могу привести еще одинъ случай изъ недавней жизни Франціи. Всѣмъ памятно, что въ 24-мъ году, благодаря удачной избирательной кампаніи лѣваго картеля, воля французскаго народа рѣшительно потребовала удаленія отъ власти Пуанкарэ. А между тѣмъ, тому же Пуанкарэ очень скоро пришлось спасать финансы государства при палатѣ лѣваго картеля, ибо интересы отечества потребовали внесенія поправокъ въ волю свободнаго и политически развитого французскаго народа. Обратимся и къ нашимъ россійскимъ примѣрамъ. Когда Ленинъ, въ 17-мъ году, сказалъ русскому народу: «грабь награбленное», развѣ это не соотвѣтствовало тогда волѣ народа? И русскій народъ пошелъ грабить. Однако въ тѣ дни эсеры, равно какъ кадеты и правые монархисты, сочли, что необходимо бороться съ большевиками и слѣдовательно идти противъ воли народной во имя спасенія отечества. Къ несчастью, побѣдила воля народная. Отечество оказалось разрушеннымъ.

Русское народничество создано русскимъ народомъ. Да, это такъ. Даровитость народовъ выражается въ томъ, что они выдѣляютъ талантливыхъ людей, творящихъ жизнь, и разрушителей, которые въ своей совокупности составляютъ то, что А. А. Салтыковъ называетъ воспитанностыо націи, ея расой. Когда г. Современникъ говоритъ, что «народныя массы не перестаютъ и по сей день химически выдѣлять эсеровщину», онъ высказываетъ ту же мысль, но сжимаетъ ее до мышинаго хвостика своей партіи. Правда, народныя массы выдѣлили и Савинкова, и Виктора Чернова, и Вишняка, но также и союзъ русскаго народа съ Дубровинымъ, Н. Е. Марковымъ и Рамзей Гамзеичемъ, равно какъ и Пушкина и Петра Великаго и всѣхъ вообще творцовъ Россіи. Эсеры утверждаютъ, что они прямые наслѣдники народничества. Нельзя, конечно, отрицать извѣстной правды въ этихъ словахъ. Русскій народъ даровитъ, богать и расточителенъ, и наслѣдниковъ у него, даже прямыхъ, не перечесть. Эсеры въ такой же мѣрѣ прямые наслѣдники народничества, какъ и союзъ русскаго народа. Если Гамзеи Гамзеичи убили Герценштейна и многихъ другихъ, при благосклонномъ попустительствѣ полиціи, и производили погромы въ Кишеневѣ и другихъ мѣстахъ, то развѣ Савинковъ, Азефъ и Ковровъ не убили Плеве и Столыпина, не безъ вѣдома полиціи? А чѣмъ спускъ подъ откосъ поѣзда, набитаго пассажирами, ради «экспропріаціи» почты, умнѣе и благороднѣе кишеневскаго погрома?

Прямымъ идейнымъ наслѣдствомъ народничества была также и тріада Уварова — самодержавіе, православіе и народность. Эсеры скупѣе графа Уварова, сжали его формулу, выкинувъ православіе, и стали говорить — эсеровщина и народность. Надо ли еще перечислять безчисленныхъ наслѣдниковъ народничества?

Основною ошибкою этого теченія русской мысли было то, что народники построили свою политическую философію навыворотъ. Народники испугались того высокаго соціальнаго положенія, которое они занимали, которое обязывало ихъ къ идейному руководству, къ государственному творчеству, и накладывало на нихъ отвѣтственность передъ исторіей. Убоявшись этого, они рѣшили, что пользуются своимъ первородствомъ незаконно, что они должны вернуть всѣ блага міра сего тому самому народу, который, какъ говоритъ Современникъ, ихъ химически выдѣлилъ. Въ оправданіе своего покаяннаго отреченія отъ первородства, они провозгласили народъ — сведя его къ крестьянству — носителемъ абсолютной истины. Вслѣдствіе этого, высшимъ существомъ, Божьимъ помазанникомъ, оказался одинъ классъ русскаго народа — крестьянство. Такъ народничество, быть можетъ безсознательно, воспитывало въ Россіи классовую точку зрѣнія. Въ ихъ ученіи воля народа сдѣлалась волею одного класса, притомъ класса наименѣе культурнаго. Въ эту классовую политическую философію самое крайнее заостреніе внесли соціалисты-революціонеры, которые, подъ знаменемъ «Земли и Воли» для крестьянства, стали проповѣдыватъ разрушеніе русскаго государства.

Вполнѣ естественно, что когда Ленину понадобилось какъ можно скорѣе разрушить русское государство, онъ использовалъ цѣликомъ программу соціалистовъ революціонеровъ, которую онъ выбросилъ, какъ подачку, русскому крестьянству и затѣмъ уже въ 20-мъ году похвалялся въ книгѣ «Дѣтская болѣзнь коммунизма», что онъ достигъ блестящихъ результатовъ только благодаря программѣ эсеровъ — прямыхъ наслѣдниковъ народничества.

Такъ идея служенія волѣ народной, заслонившая собою идею служенія отечеству, оказалась въ рукахъ враговъ Россіи — Ленина и его нѣмецкихъ хозяевъ — орудіемъ разрушенія нашего отечества.

[1] На которыхъ нѣмцы проголосовали за за соціалъ-демократовъ и національныхъ соціалистовъ (партію Гитлера).

Ю. Семеновъ.
Возрожденіе, № 2040, 2 января 1931.

Visits: 15

Ник. Чебышёв в 1929 г. поместил в «Возрожденіи» обзор любопытной книги Петра Губера: «Кружение сердца. Семейная драма Герцена» (Ленинград, 1928). Несмотря на поклоны, которые автор бьет перед иконами Маркса и Революции, несмотря на разговоры о «николаевской деспотии» (невинной по сравнению с ленинско-сталинской тиранией) — книга любопытная и много говорящая о Герцене-человеке. А это ценно. Ведь Герцен у нас уже более ста лет — вечный пример и образец интеллигента. Губер, конечно, постоянно недоговаривает. Правдивые характеристики Герцена: «Не умел и не любил винить себя», «Раб фразы», «Человек, постоянно находящийся под чужим влиянием» — проскальзывают у Губера как бы против воли. Однако понимающему читателю достаточно.

Я нашел и «оцифровал» книгу Губера. Хотелось бы сделать это лучше, но пока что — как получилось. Если удастся, вернусь к оцифровке с лучшими средствами.

Загрузить

Visits: 39