Володя. Галлиполійская повѣсть
I
Китель у Сергѣя Васильевича щегольской, слегка подкрахмаленъ, пріятно шуршитъ и сіяетъ рѣжущей глазъ бѣлизной. На лѣвомъ борту кителя мѣдный крестикъ, и на немъ надпись „Прейсишъ-Эйлау”: давно когда-то служилъ Сергѣй Васильевичъ въ Павловскомъ полку. Погонъ Сергѣй Васильевичъ не носитъ, и отъ военнаго въ немъ только этотъ мѣдный крестикъ, фуражка съ кокардой, да развѣ его любовь къ арміи.
Но это ничего не значитъ: во всей его фигурѣ есть что-то импозантное, величественное. И сама Хафызъ-Ханумъ назвала его Сергѣй-паша, что въ переводѣ на русскій означаетъ, ни больше, ни меньше, какъ генералъ. Такъ и пошло съ тѣхъ поръ за нимъ: Сергѣй-паша. Да и то, по правдѣ сказать, назови она его по-иному, — по иному и другіе бы стали называть. Съ Хафызъ-ханумъ не поспоришь: скажетъ — отрѣжетъ. Вѣдь не даромъ же она и зовется Хафызъ-ханумъ, чти, къ сожалѣнію, ни на русскій, ни на какой другой языкъ проклятыхъ гяуровъ въ точности перевести совсѣмъ невозможно. Объяснять это долго, а коротко сказать — выйдетъ, примѣрно, такъ: женщина, посвятившая себя изученію Святого Корана… Сказать же, что это монашенка какая-нибудь, вродѣ нашихъ, тоже несправедливо будетъ.
Мало того, о Хафызъ-ханумъ можно сказать, что она не только посвятила себя изученію Корана, но и успѣла изучить его такъ, что не всякій мулла рискнетъ съ ней пускаться въ споръ: онъ слово, она десять. И все на память, словно по книгѣ читаетъ. Оттого и уваженіе ей отъ сосѣдей, и даже гяуры французы и греки – и тѣ ее знаютъ и при встрѣчѣ отдаютъ почтенный поклонъ.
И теперь, когда въ Галлиполи такъ нежданно-негаданно очутились русскіе войска, самыя храбрыя изъ всѣхъ гяуровъ, для Хафызъ-ханумъ всюду первый почетъ и первое уваженіе. Оттого и живетъ у нея въ домѣ Сергѣй-паша.
Хафызъ-ханумъ давно уже въ томъ возрастѣ, когда женщина перестаетъ быть женщиной; когда она не является больше соблазномъ для чужого глаза, и когда Коранъ разрѣшаетъ снять чадру и отдать на показъ людямъ то, что не вызываетъ больше ни тайныхъ желаній, ни грѣшныхъ мыслей и что должно будить къ себѣ уваженіе.
Женщина на Востокѣ старѣетъ быстро; сколько лѣтъ Хафызъ-ханумъ никто не знаетъ, но выглядитъ она совсѣмъ старухой. Оттого и было для всѣхъ большимъ удивленіемъ, когда узнали, что у нея есть молодая дочь и зовется она Хатиджей.
А узнали это скоро. Въ одинъ изъ тѣхъ вечеровъ, когда семья Сергѣя Васильевича распаковавъ чемоданы и обосновавшись на новомъ мѣстѣ, устроила очередной чай.
На чужбинѣ люди сходятся удивительно быстро: въ гостяхъ недостатка не было. Какъ и всегда въ микрокосмосѣ—космосъ, какъ и въ каждой русской компаніи здѣсь можно было увидѣть Россію въ обломкахъ, и въ каждомъ обломкѣ — Россію.
Первымъ пришелъ камергеръ Буринъ съ неизмѣннымъ зонтикомъ, фонаремъ и связкой бубликовъ, нанизанныхъ на руку. До сихъ поръ не могъ старикъ отойти отъ большевиковъ: все время боялся остаться голоднымъ и каждый день покупалъ вязанку бубликовъ, — „джевреки“ по-турецки. Весь день носилъ ихъ съ собой, а по вечерамъ, лежа въ кровати, съѣдалъ всѣ за исключеніемъ двухъ, которые оставлялъ на утро. Никто не зналъ, какимъ выдастся слѣдующій день: можно было проснуться и увидѣть если не большевиковъ, то очереди у пекаренъ.
— Бублички вкусненькіе, не выдадутъ…
Кривы и грязны турецкія улицы, одно слово, Азія, — оттого и носить съ собой камергеръ все время и ручной фонарь „летучую мышь“: мало ли гдѣ въ гостяхъ придется засидѣться, попробуй потомъ домой пробираться: ноги скорѣе переломаешь…
Изъ лагеря пришли гвардейскіе офицеры, на бѣлыхъ гимнастеркахъ цвѣтныя ленточки своихъ полковъ; собралось много и другихъ.
Профессоръ Дорнъ былъ только что произведенъ въ подпоручики артиллеріи. Галлиполійское производство называли малоазіатскимъ, поддразнивали его, но онъ съ любовью косилъ глаза на свои погоны, поочередно, на правый и на лѣвый. Въ этомъ было что-то забавное: сѣдая голова и юношеское ощущеніе перваго мундира… Дорнъ чувствовалъ себя счастливымъ, какъ можетъ чувствовать себя только что произведенный подпоручикъ. Онъ щурилъ сквозь пенсне свои близорукіе глаза, поднималъ покрытую густыми и, вѣроятно, жесткими, какъ щетка, волосами, совсѣмъ сѣдую голову и слегка картавя, съ новой убѣдительностью утверждалъ идеологическое обоснованіе бѣлаго движенія, его принципіальность, правоту, и несомнѣнную побѣду въ самомъ близкомъ будущемъ… Объ этомъ онъ только что послалъ статью въ „Общее Дѣло“.
Артистка Флерова вздохнула и говорила о томъ, какъ она страдаетъ безъ сцены, но чего не принесешь въ жертву ради идеи? Поручикъ Червяковъ оживленно жестикулировалъ, звалъ всѣхъ на „Устную газету“, гдѣ онъ будетъ читать очередной рефератъ. Темы онъ еще не знаетъ, но несомнѣнно это будетъ что-нибудь, чего еще никто не говорилъ. Онъ такъ и называетъ его „Несказанныя слова“…
Размѣренный кутеповской линейкой укладъ жизни не давалъ особой пищи для сплетенъ, къ тому же всѣ и все давно уже знали другъ о другѣ и потому эта область разговора велась лишь въ силу традиціи: былъ бы нарушенъ тонъ всякаго хорошаго общества.
За чаемъ — съ сахаромъ и хлѣбомъ, — и всего сколько угодно! — пришлось услышать о славномъ прошломъ Сергѣя Васильевича, о томъ, какъ онъ „управлялъ массами“, когда работалъ въ Сибири. И дальше все шло, какъ было уже установлено традиціей. Валентинъ, одинъ изъ сыновей Сергѣя Васильевича, спрашивалъ:
— Папа, а какой у тебя былъ послѣдній орденъ?
И Сергѣй Василевичъ отвѣчалъ, какъ бы нехотя:
— Станиславъ первой степени, но я былъ уже представленъ къ Аннѣ…
— Значитъ, если бы не революція, ты былъ бы уже тайнымъ совѣтникомъ?
— Да, — вздыхалъ Сергѣй Васильевичъ, — давно бы былъ…
И хотя всѣ давно знали, что именно такой будетъ и вопросъ и отвѣтъ, (и даже вздохъ неминуемъ!) всѣ выражали и удивленіе и сожалѣніе, что этого не случилось, а случилась революція, прервавшая карьеру, а то Сергѣй Васильевичъ былъ бы, можетъ быть, даже дѣйствительнымъ тайнымъ…
На этомъ обычно заканчивался вечеръ, и гости довольные и чаемъ и бесѣдой, расходились. Но въ этотъ вечеръ Сергѣй Васильевичъ почему-то рѣшилъ блеснуть своимъ знаніемъ Востока и въ видѣ иллюстраціи ознакомилъ собравшихся съ біографіей своей квартирной хозяйки.
Во всякомъ случаѣ, въ этотъ вечеръ впервые было упомянуто о томъ, что у Хафызъ-ханумъ имѣется дочь, которую зовутъ – Хатиждей. Слышалъ это и находившійся въ гостяхъ миловидный юноша въ формѣ вольноопредѣляющагося, котораго всѣ присутствовавшіе очень любили и называли просто — Володей.
Съ этого и начинается наша исторія. Вспоминая о ней, дамы потомъ увѣряли, что сразу же, только Володя услышалъ имя Хатижди, онъ поблѣднѣлъ. Но было ли это на самомъ дѣлѣ, — развѣ это такъ важно?
II
Женщина у турецкаго народа вродѣ какъ-бы священное животное. Женщина — не человѣкъ: она, какъ и все остальное въ мірѣ, лишь создана для человѣка. Но главное назначеніе ей отъ Аллаха — давать усладу и радость мужу своему. Оттого и храбръ такъ турецкій воинъ: знаетъ, что всякій павшій въ бою, вознесенъ будетъ, и вмѣсто земной юдоли и невѣрныхъ женъ, — въ раю, обѣщанномъ Магометомъ, въ раю вѣчности, обрѣтетъ цѣлый гаремъ женъ, какихъ только хочетъ, и не будетъ конца и края ласкамъ ихнимъ, сладкимъ и ароматнымъ, какъ первый весенній медъ…
Сладка женская ласка и невѣрна женская любовь. Оттого и говорятъ мудрыя старинныя книги, что женщина есть сосудъ скудельный: сосудъ ненадежный, который отчаянно наполнять чѣмъ-либо драгоцѣннымъ. А не самый ли драгоцѣнный даръ Аллаха человѣку — любовь? А если такъ, то слушайся и дальше мудрыхъ книгъ старины: береги этотъ даръ прежде всего для Аллаха, котораго возлюби превыше всего въ мірѣ. Отдай часть этого дара и родинѣ и другу, и не расходуй его безразсудно, ибо ничего нѣтъ на свѣтѣ превыше любви…
И упаси тебя Аллахъ и премудрый пророкъ Его отдать хоть крупицу этого дара женщинѣ! Ты уподобишься тогда глупому юношѣ, который, желая сберечь жемчужину, бросаетъ ее въ море: назадъ онъ ее уже никогда не получить, а захочетъ достать, и самъ погибнетъ и женщину погубитъ… Ибо однимъ свѣтомъ свѣтитъ солнце, другимъ — звѣзды и третьимъ — луна. Всякому и всему опредѣлено свое мѣсто на этомъ свѣтѣ: корми коня, засѣвай поле, убивай враговъ своихъ, ласкай и холь женщину, — но любовь — высшій даръ — береги для цѣлей высшихъ…
Володя сидитъ въ кафе.
Кофе въ маленькихъ чашечкахъ давно остылъ.
Гассанъ, зорко слѣдившій за своими гостями, убралъ пустыя чашки и подалъ новыя, чуть дымившія легкимъ паромъ. Къ запаху табака чуть прибавился ароматный запахъ кофе, и отъ этого стало еще уютнѣй: словно всѣ были старыми друзьями.
Лѣниво молчали, какъ это умѣютъ только турки, молчали долго, отпивая маленькими глотками кофе. Курили медленно свои трубки и еще медленнѣй выпускали дымъ. Входили новые посѣтители:
— Мергаба!
— Мергаба!
И больше ни слова. Садились чинно на лавкахъ и тоже молчали, лишь изрѣдка обмѣниваясь какимъ-нибудь замѣчаніемъ, навѣяннымъ лѣнивой тяжелой мыслью.
— Удивительный народъ, — думалъ Володя, — никогда не были рабами, а такъ лѣнивы… Создали огромное государство, свою религію, свой эпосъ… Что эта лѣнь, разлитая въ крови каждаго турка, временная усталость великой націи, или старческая дряхлость? Вѣдь эта лѣнь уже не окажетъ сопротивленія, если придется туркамъ когда-нибудь отказаться отъ фесокъ и снять съ своихъ женщинъ чадры…
Володя подумалъ о томъ, что вмѣсто яркаго клубка тѣлъ въ пестрыхъ красочныхъ одеждахъ, кейфующихъ съ утра и до зари, — въ этомъ же кафе будутъ сидѣть люди въ пиджакахъ, одинаково остриженные, — будетъ шумъ и докучный говоръ и споры о политикѣ… Съ особой любовью оглядѣлъ онъ широкіе красивые пояса, пышныя шаровары, шерстяные чулки, туфли, у которыхъ не было зада и болталась одна подошва, бороды, усы и застывшій покой на лицахъ, и почувствовалъ, что ему жаль турокъ… И скоро во всемъ мірѣ не будетъ интересныхъ странъ, всѣ, какъ одна, будутъ похожи другъ на друга.
Муфтій Селимъ, который давно полюбилъ Володю, допилъ свой кофе и, нарушивъ покой кофейни, сталъ съ нимъ говорить. Онъ говорилъ на ломаномъ русскомъ языкѣ довольно бойко, но часто забывалъ нѣкоторыя слова, и тогда вставлялъ характерное русское ругательство. Тридцать лѣтъ, какъ муфтій Селимъ уѣхалъ изъ Симферополя: можно и извинить, что забылъ. Но удивительно и то, что хоть что-нибудь помнитъ: съ тѣхъ поръ не приходилось говорить по-русски. Говорилъ онъ по-русски, и тутъ же повторялъ сказанное по-турецки, чтобы и остальные знали о чемъ идетъ рѣчь. А чтобы Володя не сомнѣвался, что онъ говоритъ правду, Селимъ дѣлалъ небольшія паузы и оглядывался на слушателей. Тѣ отрицательно качали головами — Володя уже зналъ, что это движеніе головы на Востокѣ, въ противоположность нашему, означаетъ утвержденіе, — и сочувственно улыбались. Нѣкоторые изъ слушателей вставляли и свои замѣчанія, Селимъ переводилъ ихъ. Если Володя не совсѣмъ понималъ чего-нибудь, то Селимъ тѣмъ же спокойнымъ повѣствовательнымъ тономъ вставлялъ какое-нибудь русское ругательство и спрашивалъ:
— Тэпэръ понимаешь?..
Воистину мудръ былъ Аллахъ, — да будетъ благословенно имя Его во вѣки, — опредѣлившій такъ черезъ Пророка своего.
Жизнь создана для жизни, и убивать и останавливать жизнь, отказываться отъ нея почитается грѣхомъ. Истинный мусульманинъ долженъ вѣрить и не раздумывать надъ смущающими его вопросами, и брать отъ жизни всѣ радости, какія она даетъ. Для раздумья же надъ вопросами вѣры существуютъ умудренные наукой и жизнью старцы, есть анахореты и отшельники, проводящіе дни и ночи въ тиши пустынь надъ смысломъ тѣхъ словъ, которые Аллахъ повѣдалъ людямъ черезъ святой Коранъ. Есть и дервиши, которые въ своихъ мечетяхъ — Теке — спиральными кругами съ первымъ лучемъ восходящаго солнца и до той поры, пока послѣдній лучъ его не погаснетъ въ Акъ-Денизѣ – что означаетъ Бѣлое Море, гяуры назыввютъ его — Мраморнымъ, — все это время съ руками, поднятыми къ небу, вертятся въ своихъ высокихъ войлочныхъ шапкахъ, похожихъ на сахарную голову. И когда въ изнеможеніи падаютъ на холодный каменный полъ — только тогда удается имъ увидѣть раскрытыми врата рая, заглянуть въ него и потомъ повѣдать правовѣрнымъ о своихъ видѣніяхъ…
Вертятся дервиши каждый день, но узрѣть врата Царя Славы удается немногимъ, да и то не часто. Ибо только высшимъ изъ высшихъ и достойнѣйшимъ изъ достойнѣйшихъ по неизрѣченной мудрости своей даетъ Аллахъ счастье это…
И когда Володя слросилъ о Хафызъ-Ханумъ, то Селимъ, хотя и оговорился, что не женщинѣ — высшему существу изъ низшихъ, но не низшему изъ высшихъ — судить о вопросахъ вѣры, — тѣмъ не менѣе женщина эта такъ крѣпка въ знаніи святого писанія, что не всякій мулла рискнетъ съ ней пуститься въ споръ. Когда же Володя сталъ разспрашивать о Хатиджѣ, то строго посмотрѣлъ на него Селимъ и сказалъ:
— Выбрось изъ головы мысли о ней, юноша!..
И еще говорилъ Селимъ о томъ, какъ немудры европейцы и вообще тѣ изъ гяуровъ, которые фарисейски возстаютъ и осуждаютъ многоженство. Вѣдь и у турокъ многоженство это роскошь, которую могутъ позволить себѣ только богатые люди. Средній человѣкъ имѣетъ всего три жены, а развѣ это много? Да и тѣхъ беретъ не сразу, а постепенно. Женится, примѣрно, онъ на шестнадцатилѣтней; къ тридцати годамъ — женщины на Востокѣ быстро старѣютъ — она старуха. Но она свой долгъ передъ Аллахомъ исполнила: отдала всю сладость своей молодости мужу своему, дѣтей ему нарожала; теперь она можетъ вести хозяйство и воспитывать дѣтей. Она первая жена; первый почетъ ей въ домѣ, а мужъ для услады своей беретъ себѣ вторую жену. А когда и второй женѣ станетъ лѣтъ тридцать, то мужу едва ли будетъ подъ пятьдесятъ. Старъ ли мужчина въ эти годы, только первая осень первымъ инеемъ серебритъ голову, впитавшую мудрость отъ жизни? И не къ осени ли жизни своей, когда созерцаешь всѣ плоды ея, взять третью жену, молодую, свѣжей лаской ея увѣнчать годы… Простъ и ясенъ, какъ солнечный день, весь міръ, созданный Аллахомъ, когда слушаешь волю Его…
Всегда много интереснаго разсказываетъ старый Селимъ, щуря свои слезящіеся глаза. Иногда пошутитъ:
— Оставайся съ нами: три жены возьмешь сразу! Хоть и бѣдный ты, но очень красивый… Свѣтлыя волосы у насъ очень любятъ.
III
Любитъ слушать Селима Володя, почти каждый день ходитъ въ кафе къ старому Гассану, но не всегда это удается. Всегда что-нибудь помѣшаетъ. Вотъ и сейчасъ. Распахнулась дверь и вошли три офицера въ формѣ Марковскаго полка — не самая ли красивая это форма, съ ея траурными погонами? Володя поднялся и сталъ „смирно“.
— Садитесь, вольноопредѣляющійся.
Разрѣшили. Но гдѣ здѣсь поговорить и послушать? Кафе сразу наполнилось шумомъ, словно происходилъ огромный банкетъ, хотя всѣ они умѣстились за маленькимъ столикомъ у окна.
— Ты понимаешь, — говорилъ самый молодой изъ нихъ, обращаясь къ офицеру съ полковничьими погонами, — я уже штабсъ-капитанъ. Теперь, считай бои въ сѣверной Тавріи, да если засчитаютъ еще прежнюю службу, — вотъ я и полковникъ.
— Ну, братъ, полковникомъ ты никогда не будешь, — отвѣтилъ третій въ чинѣ поручика.
— Почему это?
— Потому, что съ такими лицами, какъ у тебя, дальше штабсъ-капитана не идутъ.
Захохотали такъ, что задрожали стекла; турки зацокали: веселый народъ русскіе.
— Нѣтъ, не шути, — серьезно сказалъ штабсъ-капитанъ, — въ самомъ дѣлѣ полковникомъ буду, а это, братъ, не фунтъ изюма… А тамъ, одинъ-два хорошихъ боя, и чѣмъ чортъ не шутить…
— Генераломъ будешь?
— Не знаю… Но ужасно хочется быть генераломъ, и не скрываю этого.
— Всякому лестно быть дьякономъ, говорилъ одинъ псаломщикъ, когда просилъ архіерея посвятить его въ этотъ чинъ.
— Не чинъ, а санъ…
— Все равно… Нѣтъ, братъ, безъ дураковъ, зачѣмъ тебѣ чины? Ты молодъ, студентъ къ тому же, сумѣешь по-иному устроить свою жизнь. Уѣдешь въ Прагу, поступишь въ университетъ, можетъ быть, профессоромъ потомъ будешь… Не все ли равно, на какомъ поприщѣ приносить пользу отечеству? Вѣдь что такое въ концѣ концовъ погоны?
— Ну, ты, братъ, на счетъ погонъ не очень… — вдругъ вспыхнулъ молодой штабсъ-капитанъ. — Да я, можетъ быть, и состою въ арміи только изъ-за счастья носить погоны?… Погоны… да это — все…
Потомъ остылъ, задумался и, глядя въ окно, сказалъ:
— Ты, Ваня, посуди самъ: что у насъ осталось? Абсолютно ничего. И въ тоже время страшно много. Не умѣю я выразить свою мысль, но я это ясно ощущаю. Вѣдь я, это — я. Русскій офицеръ. Былъ имъ и остался, и останусь до конца дней моихъ.
Онъ ударилъ грозно кулакомъ по столу.
— И никто, и ничто, весь міръ пусть будетъ противъ, — а я останусь самимъ собой. И чѣмъ больше будетъ противъ меня, тѣмъ сильнѣе я ощущаю, какъ страшно много во мнѣ чего-то очень большого. Понимаешь?
— Признаться, не понимаю, но чувствую, что ты говоришь правильно.
— То-то и оно!
— Къ чорту философію, сказалъ поручикъ-марковецъ, — отъ нея никогда ничего путнаго не бываетъ. Мы солдаты, а солдатъ есть имя почетное. Коротко и ясно, какъ апельсинъ.
Штабсъ-капитанъ ерошилъ свои курчавые, коротко остриженные волосы, смотрѣлъ въ окно и говорилъ отрывисто, словно командовалъ:
— Вотъ мы всѣ болтаемся внѣ родины, какъ щепки въ морѣ. Казалось бы, конецъ, выброшены за бортъ. Анъ, нѣтъ: не смѣшаемся, не растворимся…
— Конечно, не растворимся. Съ кѣмъ мы можемъ раствориться и въ чемъ? — поддержали два другихъ офицера. — Какъ говорится, будемъ держаться „до побѣднаго конца”…
— Ламца-дри ца-ца-ца-ца!…
— Вотъ я и говорю: къ чорту Прагу! Не надо мнѣ и чиновъ, въ концѣ концовъ! Просто: я хочу остатся до конца моихъ дней самимъ собою: штабсъ-капитаномъ русской арміи! Кто мнѣ можетъ запретить это!
— Пусть попробуютъ только…
— Значитъ важно прежде всего самому почувствовать, осознать себя…
Помолчали, задумались. Густыми хлопьями виснулъ табачный дымъ; въ окнѣ горячимъ золотомъ трепетало заходящее солнце; билась о стекло и жужжала муха, и въ верхнемъ углу оконной рамы дѣловито засуетился паукъ, медленно переползая по треугольнику паутины… Марковцы не переглядывались, но словно по уговору, затянули-замурлыкали въ полъ голоса:
Маршъ впередъ,
Россія ждетъ,
Черные гусары…
— Хорошее было время! — потянулся старшій марковецъ, — весь періодъ Деникина связанъ у меня съ этой пѣсней. Лихо дрались, храбро умирали, и кутили…
– Да, лихость въ бою, и лихость въ тылу!..
— А развѣ можно иначе:
Ты не плачь, не горюй,
Моя дорогая…
Коль убьютъ, не жалѣй, —
Знать судьба такая…
Только такъ и можно воевать. Били большевиковъ безъ всякой идеологіи, и пили безъ всякихъ идей. Тогда не до этого было. Били и пили! Пили и били!.. Лихая жизнь была!…
— А теперь и пѣсни другія:
Жило двѣнадцать разбойниковъ,
Жилъ атаманъ Кудеяръ…
— Это ты вѣрно: пѣсня отражаетъ настроенія. Теперь уже нельзя будетъ просто бить, а придется съ разборомъ, идеологически: не всякаго большевика, значитъ… Потому что иной вдругъ вродѣ Кудеяра окажется: придетъ и самъ раскается…
— Раскается! Какъ же, держи карманъ шире! — Захохотали… — Я эти покаянія не одинъ разъ видѣлъ, когда приходилось брать въ плѣнъ. Сразу же: и я не я, и лошадь не моя, и я не извозчикъ… Мы — люди темные, дураки, одно слово, мобилизованы значитъ, а чтобы мы противъ господъ и кадетовъ, такъ Боже упаси…
— А гвозди, загнанные въ плечи, а вырѣзанные лампасы!..
— Да, народушко-богоносецъ, показалъ себя вовсю, нечего сказать.
— Ну, видишь, — сказалъ полковникъ, — такъ нельзя винить весь народъ. Нужно сознаться, что, дѣйствительно, темнота въ нашемъ народѣ — лѣсъ дремучій, непроходимый…
— Ахъ, оставь, — снова вспыхнулъ штабсъ-капитанъ, темнота русскаго мужика, это — козелъ въ конюшнѣ. Понимаешь?
— Не совсѣмъ.
— Не совсѣмъ?
— Зачѣмъ козла на конюшнѣ держатъ? Да чтобы нервныя лошади не боялись ночью шороховъ и шумовъ. Привыкаютъ къ козлу, день и ночь топчется онъ, безпокойный, подъ ногами, ну и стоятъ спокойно, думаютъ, что все отъ козла… Темнота народа — такой же самообманъ. Все, что ни сдѣлалъ онъ, какъ ни надругался, какъ ни напакостилъ, — охъ, бѣдненькій, отъ темноты все это… Не намъ, во всякомъ случаѣ, говорить о темнотѣ: мы-то хорошо узнали свой народъ, близко его увидали…
— Ну, а тѣ старые солдаты, что пошли съ нами? А взятые въ плѣнъ красноармейцы, развѣ они плохо дрались, развѣ они не умирали рядомъ съ нами?
— Да! — вздохнулъ безусый поручикъ, — и его простое, почти дѣтское лицо сразу покрылось морщинами, стало на десять лѣтъ старше, словно на немъ выступили всѣ ожоги гражданской войны.
— Видѣлъ я разнузданную матросню, самъ сидѣлъ въ чекѣ, видѣлъ изуродованные трупы своихъ друзей, видѣлъ я лицо своего народа и могу сказать — не Божье оно. Мало того, что убивали и издѣвались, еще и смаковали. Когда я сидѣлъ въ чекѣ, матросъ-чекистъ хвастался, какъ они бросали офицеровъ въ топку. Не сразу горятъ, а сначала синимъ дымкомъ обхватить, и мясо на угляхъ шипитъ и трескается…
Полковникъ почесалъ-поскребъ небритый подбородокъ:
— Н-да! — сказалъ онъ, — все это вѣрно. Но если встать на вашу точку зрѣнія и обвинять весь народъ, то изъ чего же тогда воевать? Изъ-за чего всѣ жертвы? Стоитъ ли этотъ народъ, если онъ такой, какъ вы его представляете, того, чтобы изъ-за него лить кровь и нести ему освобожденіе?.. Да, можетъ быть онъ самъ не хочетъ освобождаться, и это состояніе для него самое пріятное?..
— Ахъ, неужели же ты не понимаешь, — съ горячностью сказалъ штабсъ-капитанъ, — что вѣдь не народъ въ нашей борьбѣ — главное, не территорія… Ну, какъ бы тебѣ это объяснить…
И снова, спѣша и волнуясь, отрывистой командой, штабсъ-капитанъ сталъ бросать слова и фразы о томъ, что главное борьба за идею. Народъ и государство только форма, которую можно наполнить любымъ содержаніемъ…
— Господи, Боже мой, это такъ ясно, что не нужно объяснять. Это постигается внутреннимъ ощущеніемъ… Дайте еще кофе! Эй, кардашъ!..
Володя съ интересомъ и съ нѣкоторымъ удивленіемъ слушалъ разговоры офицеровъ. Въ самомъ дѣлѣ, за что и онъ воевалъ, бросилъ гимназію, пошелъ добровольцемъ, былъ раненъ, а теперь очутился здѣсь, въ Галлиполи? За что умирали всѣ, кто называлъ себя бѣлыми? Что обѣщали они народу? И могли ли обѣщать что-нибудь, если и самъ народъ не казался имъ цѣлью борьбы?..
И на мигъ бѣлая мечта представилась въ видѣ неяснаго, молочнаго расплывчатаго облака. Не оттого ли она и разсѣялась такъ скоро подъ лучами яркаго краснаго прожектора, дразнящаго, зовущаго за собой кричащими лозунгами?..
Но только на мигъ… Въ душѣ, гдѣ-то на самомъ днѣ, было ощущеніе вѣры въ свою бѣлую правду. Формулировать его Володя не могъ бы, какъ не могутъ и курчавый штабсъ-капитанъ и полковникъ съ небритымъ подбородкомъ, и поручикъ съ дѣтскимъ лицомъ, и вообще никто изъ бѣлыхъ. Но она, эта правда, несомнѣнна. Она не только существуетъ, но и побѣдитъ. И сила ея пока только въ отрицаніи неправды красныхъ… Не побѣдила пока потому, что не утверждала себя, не проявляла себя, а только отрицала неправду… И чѣмъ сильнѣе будетъ внутренне отрицаніе неправды красной, тѣмъ ближе, тѣмъ скорѣе придетъ и утвердить себя она, наша Бѣлая Правда…
Такъ думалъ въ этотъ вечеръ Володя.
IV
И снова Володя въ кофейнѣ стараго Гассана, почти каждый день заходитъ. И выпалъ такой часъ, что остался онъ только вдвоемъ со старымъ Селимомъ, и уже не ждетъ разсказовъ старика, а самъ разспрашиваетъ. Кто такая Хафызъ-Ханумъ, что за дочь у нея, правда ли, что очень красива,— а почему все это его интересуетъ, и сказать не можетъ.
Качаетъ головой старый Селимъ, сѣдая борода въ космахъ, слезятся глаза, чалма на бокъ съѣхала, лицо въ капелькахъ пота. Прикрываетъ рукой зѣваюіцій ротъ: разморило старика. Скоро четыре часа, надо взбираться на минаретъ, напомнить правовѣрнымъ о часѣ молитвы, а тутъ еще этотъ любопытный урусъ. Ну, дѣлать нечего, слушай, кардашъ.
Только надо начать этотъ разсказъ упоминаніемъ имени Аллаха. Ибо воистину, неизрѣченна мудрость Его, — да славится Его имя вовѣки. А того больше недоступна пониманію людей воля Его. Ибо все, что ни случается на землѣ Его, осѣненной полумѣсяцемъ, все и всегда приводитъ къ лучшему, только ничего не дано знать человѣку, оттого онъ и ропщетъ, и сѣтуетъ на судьбу свою. А можетъ быть именно потому и подвергаетъ Аллахъ достойнаго испытанію, чтобы, испытавъ его любовь и вѣру, сдѣлать изъ него достойнѣйшаго. А изъ достойнѣйшаго сдѣлать любимаго. Ибо весь міръ — Его твореніе, и все, что существуетъ, изъ Него вышло, чтобы къ Нему и возвратиться…
Не было богаче дома во всемъ Галлиполи, чѣмъ домъ Магомета. Полное имя его было Каидъ-Хадди-Магометъ-Шедди, и хотя имя это указывало, что происходитъ онъ изъ очень знатнаго арабскаго рода, но для сокращенія его звали просто Магометъ… Не зовутъ ли за глаза и султановъ просто по имени? – Но всѣ знаютъ, о комъ идетъ рѣчь…
Домъ былъ не только богатый, но пользовался широкой извѣстностью на всю округу: отъ Стамбула и дальше на югъ до Чамакъ-кале и даже дальше. И былъ Магометъ запасный юзъ-баши, что по-русски выходитъ вродѣ какъ бы казачій сотенный кимандиръ. Какъ только вышелъ въ отставку, рѣшилъ торговлей заняться, ибо нѣтъ благороднѣй профессіи и не существуетъ достойнѣй занятія. Накупилъ земли, завелъ виноградники, и даже машину какую-то выписалъ, — заржавленныя колеса и сейчасъ валяются за мельницей. А у старой крѣпости, гдѣ тонкой стрѣлкой къ небу тянется бѣлый минаретъ, весь изъ мрамора, на плитахъ котораго вырѣзаиы святыя изреченія и заглавныя буквы покрыты золотомъ, на самомъ берегу, въ гавани, поражая размѣрами и количествомъ товаровъ, — въ этомъ самомъ мѣстѣ (теперь и слѣда не осталось!), была торговля Магомета…
Только не пришлось ни машиной воспользоваться, ни съ молодой женой пожить, какъ началось это самое… чему еще не придумали названія люди, что неизвѣстно, когда и чѣмъ окончится… Ушелъ Магометъ на войну…
Хафызъ-Ханумъ, — тогда ее звали просто Зюлейка, — была у него первой женой и единственной: когда цвѣтетъ полнымъ цвѣтомъ роза и наполняетъ весь садъ благоуханіемъ, кто станетъ думать о весеннемъ ландышѣ?.. Долго ждала съ войны мужа молодая ханумъ, — не дождалась. Зато сообщили ей, что погибъ онъ хорошей смертью въ бою, давшемъ побѣду, и еще лучше былъ похороненъ при выстрѣлахъ изъ пушекъ… Срѣзанная роза сильнѣе пахнетъ, такъ и молодая вдова: сразу же стали свататься сосѣди, и даже старый мѣняла-чуфутъ, называвшій себя „эспаньоломъ“, какъ хищный коршунъ зарился на молодую ханумъ; не то, чтобы жениться хотѣлъ, а такъ…
Однако, ханумъ стойко отклоняла всѣ предложения, и даже когда заѣзжій муфтій съ войны разсказывалъ ей о геройской смерти мужа и говорилъ, что свободная молодая женщина существует только для козней шайтана и совѣтывалъ ей какъ можно скорѣе выходить замужъ, — только головой качала ханумъ. Никто не знаетъ, но видно дала обѣтъ вѣрности до гроба. Отвергла всѣ земныя радости и всю любовь свою перенесла на дочку Хатиджу, а всѣ досуги посвящала чтенію священныхъ книгъ: отсюда и глубокое знаніе ею Корана.
Но бѣда, какъ извѣстно, не приходитъ одна. Былъ такой день, когда за дымомъ погасло солнце: можно было смотрѣть на него совсѣмъ не щуря глазъ, какъ это дѣлаетъ только орелъ, рѣя высоко въ небѣ. Орудія за холмами гудѣли такъ, что тряслась земля. Стрѣляли свои, стрѣляли долго: уходилъ день и наступала ночь, а громыханіе орудій не прекращалось ни на мигъ. Отъ изводящаго гула, отъ тряски земли, плакали женщины и дѣти; молились старики, и даже мужчины прятались въ высохшихъ колодцахъ, чтобы только не слушать выматывающаго душу голоса смерти… И потомъ было такъ, что казалось самъ шайтанъ пришелъ на землю, и уже совсѣмъ нельзя было понять, что творится. Огромными шарами срывались съ неба облака и разсыпались огнемъ и желѣзомъ, и шумъ отъ этого былъ такой, что люди на много мѣсяцевъ, если не на всю жизнь, лишались слуха… И тамъ, гдѣ разсыпалось „шайтаново облако“, рушились дома и минареты; валились во мгновеніе ока стоявшія вѣками мечети, — цѣлыя улицы сразу превращались въ пустыню, и подъ грудами развалинъ гибли люди…
— Шайтанъ… Шайтанъ… — кричали обезумѣвшіе.
И никто не ждалъ для себя пощады, и никто не могъ молиться. И когда старый и всѣми любимый и почитаемый Ибрагимъ, поднимая руками свои отекшія ноги, взбирался по ступенькамъ на минаретъ, и только простеръ руки и раскрылъ ротъ, чтобы призвать правовѣрныхъ на молитву, — какъ минаретъ рухнулъ. И вышло изъ развалинъ пламя, пахнущее сѣрой, и люди, не зная куда бѣжать, падали въ ужасѣ ницъ и скребли землю ногтями въ смертельной тоскѣ. Ясно, что молитва была неугодна Аллаху, что Онъ оставилъ землю свою, и теперь вступалъ въ свое царство — шайтанъ. Аллахъ не могъ уже услышать молитвы къ Нему. Но правовѣрные не могли, не знали и не умѣли молиться шайтану: оставалось одно — умирать. И отъ этого ожиданія смерти люди сразу старѣли на много лѣтъ: у здоровыхъ мужчинъ серебрились головы и они начинали горбиться, какъ старики, а молодыя женщины сразу превращались въ старухъ…Словно смерчъ прошелъ по цвѣтущему городу, испепелилъ все, и исчезъ…
Ханумъ не только постарѣла, какъ роза охваченная морозомъ, она кромѣ того осталась почти нищей, и какъ могла пріютилась въ уцѣлѣвшей части своего еще вчера полнаго какъ чаша дома…
Подошло время, премудро все въ этомъ мірѣ, когда женская природа Хатиджи сказала, что она изъ дѣвочки уже превратилась въ женщину. Пришлось одѣть чадру; ибо и зрѣлый плодъ боится ожога солнца и падаетъ,— не то ли для юной женщины и чужіе глаза?
Надо бы о думать о замужествѣ. Это случилось очень скоро, хотя Хатиджа и не могла считаться богатой невѣстой. Взялъ ее въ жены вернувшійся съ войны Нури-бей, самъ обѣднѣвшій и сирота, но храбрый воинъ, до сего въ городѣ неизвестный, и жившій ранѣе въ Смирнѣ. И передъ совершеніемъ свадебнаго обряда, по всѣмъ правиламъ, какъ это требуетъ старый законъ, передъ домомъ жениха и невѣсты долго играли музыканты. А потомъ приданое невѣсты возили на повозкахъ по городу, и тоже впереди шли музыканты, и играли, и приглашали прохожихъ остановиться и порадоваться счастью новобрачныхъ и позавидовать богатству невѣсты.
И люди смотрѣли на приданое, но вмѣсто зависти, оно вызывало скорѣе восхищеніе, и удивленіе, и жалость. На повозкахъ были яркія ткани, привезенныя изъ Малой Азіи, высокіе металлическіе кувшины съ узкими горлышками изъ красной мѣди, были и покрытые бѣлымъ, какъ серебромъ, никелемъ блюда съ затѣйливой чеканкой, заграничныя зеркала, подушки и тюфяки и много другого добра. Но все разрозненное, ни одной парной вещи, даже чашки для кофе, и тѣ разныя. Богатый былъ домъ, лучшій въ городѣ, и это все, что оставалось.
— Це-це-це!..
Однако бракъ Хатиджи вышелъ на рѣдкость неудачнымъ. Война беретъ людей одними, а возвращаетъ ихъ совсѣмъ другими.
Другимъ вернулся и Нури-бей. Не прошло и мѣсяца, какъ сталъ онъ скучать дома. А вѣдь это самое послѣднее дѣло, если мужчина скучаетъ возлѣ молодой жены. Сначала дни, а потомъ и ночи сталъ онъ проводить въ греческихъ кофейняхъ; пилъ „дузикъ“, ракію, коньякъ, и домой сталъ возвращаться только для того, чтобы высыпаться. Мало того, сталъ онъ пропивать и женино приданое, все тащилъ къ ненасытнымъ шакаламъ-грекамъ. А когда Хатиджа подходила къ нему съ лаской, онъ билъ ее.
Страшное дѣло, если человѣку опостылетъ жена его: тогда уже ничто не поможетъ. И бѣдная Хатиджа прибѣгала къ самымъ послѣднимъ средствамъ, чтобы удержать сердце мужа своего. Яблоко — символъ раздора — лежало на почитаемой могилѣ дервиша всю ночь; наутро половину она съѣла, а другую половину запекла въ хлѣбъ и дала мужу. Только не сталъ ѣсть: особенно привередливъ и золъ онъ былъ въ тотъ день, — и выбросилъ за окно на съѣденіе собакамъ. Все невкусно дома, даже хлѣба испечь не умѣютъ. Собирала Хатиджа выдѣленія аистовъ — птицы мудрой и священной, что прилетаетъ изъ далекихъ странъ, — и тоже давала въ пищѣ, и — то же ничего не помогало. И даже сердце чернаго кота, зарѣзаннаго ночью въ концѣ новаго мѣсяца, не оказало никакого дѣйствія… О пятилистникѣ — травѣ счастья, анисѣ и аирѣ — растеніямъ чудотворнымъ — и говорить нечего, — все было испробовано…
Оставались слезы, осушить который никто не хотѣлъ, да чувство любви уступало въ сердцѣ мѣсто другому чувству, которое рождаетъ обида…
Слушалъ бы еще долго Володя, да Селимъ смотритъ на часы-будильникъ, что висятъ на стѣнкѣ, — ай-ай, и такъ заговорился, и спѣшить на минаретъ…
Молча сидитъ Володя, и слышитъ, какъ далеко съ высоты доносится:
— Алла-аа!.. А-а-лла-а-а!..
V
И оттого, что плакала Хатиджа и, плача, невѣдомомо къ кому обращала жалобу своего сердца, ея голосъ и услышалъ Володя. Пошелъ на него, подкрался, и увидѣлъ. Смотрѣлъ и не могъ оторваться, словно боялся спугнуть раненую серну.
И когда на него взглянули въ упоръ двѣ черныхъ сливы, мокрыхъ, словно висѣли подъ проливнымъ дождемъ, сдѣлалъ Володя движеніе назадъ, всего на одинъ шагъ. Но оторваться не могъ, и протянулъ руки.
— Не бойся, — сказалъ.
Сливы сразу высохли, блеснули тревогой и стали холодными и матовыми, какъ роговыя четки. Потомъ вспыхнули огнемъ стыда и загорѣлись жгучей ненавистью; погасли и вновь вспыхнули: нѣтъ ничего хуже, когда чужой человѣкъ подсмотритъ горе… Опомнилась Хатиджа, опустила чадру и протянула впередъ правую руку съ растопыренными пальцами и зашептала что-то. Думалъ: зоветъ, сдѣлалъ два шага впередъ, но Хатиджа вскрикнула, сорвалась съ камня, мелькнула между деревьями миндаля и маслинъ, взметнулась къ себѣ наверхъ и остановилась на верандѣ въ рамкѣ плюща и винограда, снова протянула руку, снова выбросила пучекъ изъ пяти пальцевъ и скрылась… Значительно позже узналъ Володя, что этотъ жестъ означаеть у турокъ: проклинала она его за то, что подсмотрѣлъ невѣрный и оскорбилъ ее. И нѣтъ большаго проклятія, чѣмъ растопыренные пальцы…
И прежде чѣмъ Володя успѣлъ пройти на половину къ Сергѣй-пашѣ, тамъ уже горячо обсуждался этотъ инцидентъ. Прибѣжала старая ханумъ, залопотала, затараторила урусъ, урусъ, — а въ чемъ дѣло, понять совершенно невозможно. Вошелъ Володя, пальцемъ на него тычетъ: этотъ.
Пришлось разсказать о случившемся. Посмѣялись, пожурили: кто могъ бы думать, что онъ такой Донъ-Жуанъ? Гостей и на этотъ разъ было немало. Вспомнили нѣсколько романтическихъ случаевъ, и каждому захотѣлось разсказать какую-нибудь интересную страничку изъ своей жизни. Самая интересная повѣсть та, которую разсказываетъ собственное сердце, и у кого такой странички не было, тотъ вспоминалъ слышанное или прочитанное и разсказывалъ о чужомъ, какъ о собственномъ. Сходило удачно, такъ какъ всякій человѣкъ понимаетъ, что въ мечтахъ кажется всегда лучше и всегда хочетъ хотя немного прикраситься. Кому не хочется этого, тотъ не живой человѣкъ. Поэтому нетерпѣливо дослушивали и спѣшили разсказать о себѣ.
Немного подозрительной показалась только исторія поручика Локашидзе. Онъ долго вздыхалъ и вспомнилъ, какъ въ него была влюблена сосѣдка по имѣнію, дочь вдовы одного генерала. Бѣдная дѣвушка довѣрчиво написала ему письмо, онъ пошелъ на свиданіе, но отвергъ ея признаніе… А потомъ Локашидзе очень красочно описалъ помѣщичій балъ, — онъ сталъ ухаживать за ея сестрой, у которой быль женихъ. Женихъ его приревновалъ, была дуэль, на которой онъ убилъ жениха. А та, которая писала ему письмо, вышла замужъ за знатнаго генерала. И вотъ теперь, особенно въ такіе вечера, онъ испытываетъ тоску, которую ничѣмъ не можетъ заглушить…
Исторія глупая, сентиментальная, но всѣ почему-то заволновались:
— Позвольте, позвольте… гдѣ-то что-то подобное мы уже не то слышали, не то читали: удивительно знакомая исторія.
— Сознайтесь, что изъ какого-нибудь романа позаимствовали?
— Хорошій романъ, — обидѣлся Локашидзе, — снялъ пенснэ со своего горбатаго носа, провелъ рукой по курчавымъ волосамъ и вынулъ носовой платокъ, собираясь вытереть слезы. — Честное слово, сама жизнь… Три разбитыхъ такъ неосторожно жизни…
Подвелъ всѣхъ Вася, сынъ Сергѣя Васильевича, ученикъ галлиполійской гимназіи:
— Я знаю, откуда это: намъ на-дняхъ Петръ Севастьяновичъ читалъ лекціи о главнѣйшихъ произведеніяхъ Александра Сергѣевича Пушкина: это изъ „Евгенія Онѣгина“…
Всѣ облегченно вздохнули, разсмѣялись: какъ все скоро забывается, а камергеръ даже запѣлъ: „Любви всѣ возрасты покорны“ и нѣжно взглянулъ на артистку Флерову…
— Вотъ проказникъ… Можно ли такъ мистифицировать?
Но Локашидзе уже самъ хохоталъ вмѣстѣ съ другими и увѣрялъ, что совершенно не важно, правда или неправда, было бы интересно.
Настроеніе было сорвано: перешли на анекдоты и курьезы.
Стыли и вкусно пахли стаканы съ душистымъ крѣпкимъ чаемъ; хрустѣло на зубахъ печенье „Капитэнъ“, которое лежало въ жестяной коробкѣ. Съ моря дулъ легкій бризъ и въ сѣрыхъ сумеркахъ прорѣзывали воздухъ свистки пароходовъ въ гавани…
Возвращался Володя въ лагерь поздней ночью. Вышелъ на набережную. Въ сонной водѣ дрожатъ и гаснутъ рѣдкіе фонарики на турецкихъ фелюгахъ. Дальше на рейдѣ французскій стаціонеръ; но и на немъ только дежурные огни. Тихо.
На томъ берегу горы совсѣмъ слились съ моремъ и съ небомъ: сплошная сѣрая темнота. Звѣзды рѣдкія, горятъ тускло. Вотъ тебѣ и южная ночь! И только когда взглянулъ на часы, догадался: скоро начнетъ свѣтать, а къ утру всегда такъ бываетъ.
Въ одномъ изъ кафе на набережной огни. Зайти бы кофе выпить, да денегъ нѣтъ: ни драхмы, ни піастра. Подошелъ къ окну, заглянулъ: почти пусто. Всего два столика занято: за однимъ греки, у другого французскіе офицеры. Пиликаетъ скрипка, выбиваетъ аккомпанементъ разбитый рояль, а на эстрадѣ женщина. Русская женщина, знаетъ ее Володя, и пѣсня тоже русская:
Ну, цѣлуй, не балуй…
Что намъ думать о завтрашнемъ днѣ…
Счастья дай, обними, приласкай…
Хорошая пѣсня, знакомая, всѣ юнкера теперь поютъ ее. Только почему-то грустно отъ нея сейчасъ стало. Зоветъ пѣсня не думать о завтрашнемъ днѣ: если бы можно было не думать… Лѣниво зѣваютъ французы, перемигиваются греки: не понимаютъ, дураки, пѣсни… И захотѣлось Володѣ вдругъ самому не думать ни о завтрашнемъ днѣ, ни о сегодняшнемъ днѣ, а унестись куда-нибудь, и тоже какъ французы и греки, слушать чужія пѣсни и не понимать ихъ…
И съ досадой подумалъ вольноопредѣляющійся Володя: чортъ бы ее побралъ, эту проклятую революцію! Окончилась бы война, какъ слѣдуетъ, Константинополь былъ бы нашъ, и тутъ же, въ Галлиполи, стоялъ бы какой-нибудь русскій гарнизонъ. Захудалый, изъ Тмутаракани, и русскіе офицеры тоже томились бы и не знали, какъ убить время въ этой дырѣ… И если бы гдѣ-нибудь въ другомъ государствѣ случилась революція, гражданская война, можетъ быть, здѣсь пріютились бы остатки какой нибудь бѣлой арміи: англійской, а можетъ быть, и французской. О, чортъ возьми, вѣдь все превратно на свѣтѣ, показалъ бы онъ тогда имъ! Что показалъ-бы? И когда Володя сталъ думать о томъ, что онъ могъ бы показать, — онъ растерялся. Неужели онъ, русскій солдатъ, позволилъ бы себѣ измѣнить отношенія къ своимъ союзникамъ только потому, что они въ бѣдѣ? Конечно, нѣтъ. Да и не онъ одинъ такъ думаетъ, — такъ думаютъ всѣ… Наоборотъ, – мы всѣ были бы учтиво вѣжливы и помогали бы, какъ только русскіе умѣютъ помогать. И снова мечталось о томъ, что все превратно, что еще можетъ случиться и такъ объ этомъ много мечтаютъ въ Галлиполи, — что Россія выздоровѣетъ отъ большевизма, а Европа имъ заболѣетъ. И тогда мы будемъ встрѣчать европейскихъ бѣженцевъ, размѣщать ихъ у себя на родинѣ и помогать имъ. Отъ этой возможности помочь Европѣ, отвѣтить ей великодушнымъ вниманіемъ сладко сжалось сердце… Пусть говорятъ, что мы — русскіе, -романтики, развѣ это такъ плохо?… Нѣтъ, мстить Европѣ Володя не станетъ: у нега есть только одинъ врагъ — большевики… Развѣ не такъ думаютъ всѣ въ лагерѣ?..
Пошелъ быстрѣе. У штабелей дровъ часовой-сенегалецъ.
— Здравствуй, Сережа.
— Сереж-жа… Ы-ы… Карашо. — И черная рожа, темнѣе ночи, расплылась въ улыбку.
— Родную Францію, Сережка, караулишь? Франсъ, понимаешь? — похлопалъ его по плечу. — Ну, карауль, братъ. Прощай.
У паровой мельницы свой, русскій, караулъ встрѣтилъ: „Стой“. Бумаги въ порядкѣ, и хотя юнкера встрѣтились знакомые, все же внимательно осмотрѣли. Закурили.
— Нѣтъ-ли чего новаго въ газетахъ…
Новаго ничего не было, кромѣ того, что совѣтская власть должна съ минуты на минуту пасть. И это такъ очевидно, что господинъ Бурцевъ въ „Общемъ Дѣлѣ“ даже статью написалъ „Подлецъ Ленинъ бѣжитъ первымъ!“… Только ни юнкера, ни самъ Володя не вѣрили газетамъ: знали, что все это пишется для успокоенія. А они-то меньше всего хотѣли успокоенія, и ждали правдиваго слова. А правды въ газетахъ не было: сплошной валерьянъ…
— Лучше бы совсѣмъ ничего не писали.
Потолковали еще, и решили, что безъ газетъ все же нельзя, надо же что-нибудь читать. А что правды никто не пишетъ, то это оттого, что никто ничего не знаетъ.
Когда Володя вышелъ за городъ, растегнулъ воротничекъ: хоть и не жарко, но такова привычка. Въ городѣ все время, словно на вахтъ-парадѣ, чуть что не по уставу, сейчасъ же подъ зоркій глазъ Кутепъ-паши попадешь. Оттого такъ и хотѣлось всегда въ полѣ снять тѣсный поясъ и растегнуть воротникъ. Дошелъ до мѣста, гдѣ шоссе пересѣкается рядомъ тропинокъ. Остановился у одинокой турецкой могилы: должно быть воинъ похороненъ, можетъ быть, генералъ ихній, потому что могила обнесена мраморной оградой. Въ какихъ бояхъ и когда палъ, и почему могила такъ далеко за городомъ?..
И отъ этихъ мыслей, отъ генеральской могилы, вдругъ охватило тревожной тоской: вспомнились турецкіе глаза — мокрыя сливы. Вспомнился кошачій изгибъ молодого тѣла… Козочка горная, — подумалъ и улыбнулся.
— Какая чепуха! Хотѣлось отмахнуться, — не тутъ-то было… Съ моря потянуло легкимъ бризомъ; закрылъ глаза и глубоко вздохнулъ, и невольно протянулъ впередъ руки и растопырилъ пальцы: словно вдохнулъ запахъ ея волосъ, запахъ ея тѣла…
Вздрогнулъ — сказывалась предутренняя прохлада снова потянулся, глубоко вздыхая, и снова въ запахѣ моря почувствовалъ ее. Захотѣлось тихой женской ласки, захотѣлось забыть объ неуютной палаткѣ, отдохнуть захотѣлось.
— Какая чепуха, — сказалъ громко, но зналъ, что самъ себя обманываетъ. И словно недовольный на себя, зашагалъ быстрѣе.
Стало быстро сѣрѣть; рельефнѣй выступали очертанія горъ, и скоро холоднымъ матовымъ блескомъ отдѣлилась на горизонтѣ полоска воды — Дарданеллы. Еще немного, стало почти свѣтло. И невидимый художникъ сталъ быстро-заливать сѣрое полотно неба розовой краской…
Съ первымъ лучемъ солнца проснулась степь: зашелестѣли высохшія травы, запрыгали кузнечики; затрещали цикады; проскакалъ, озираясь, словно не выспался, заяцъ; лѣниво торопилась куда-то черепаха; и извиваясь, отблескивая мѣдью чешуи, уползала змѣя… Зарѣяли надъ самой землей стрижи; гдѣ-то перекликались перепела, и высоко въ небѣ остановился одинокій ястребъ… Отъ земли поднималась прозрачная пыль…
Володя быстро шагалъ. Съ шумомъ жизни проснувшейся степи сливался и неясный шумъ сердца:
— Хорошо… Боже мой, какъ хорошо!..
Съ вершины холма открылся видъ на лагерь.
VI
И было такъ.
Не пропускалъ ни одного случая Володя, чтобы сходить въ городъ. Подъ разными предлогами отпрашивался каждый день, а если не увольняли безъ дѣла, старался попасть въ служебную командировку: мѣнялся очередью съ назначенными и обѣщалъ за это принести папиросъ… Замѣтили и стали посмѣиваться:
— Зазнобу завелъ въ городѣ, что ли?.. Али такъ ходишь для времяпрепровожденія съ бабами?
Ничего не отвѣчалъ, хмурился. Да и самъ не сумѣлъ бы разобраться, хорошо зналъ одно: тянетъ.
Въ городѣ тоже подтрунивали:
— Недаромъ она, недаромъ, съ молодымъ гусаромъ…
Пусть смѣются, а въ душѣ всегда радовался, когда шелъ въ городъ, и очень грустилъ, если это не удавалось. Шелъ въ надеждѣ увидѣть и всякій разъ какъ подходилъ къ дому, видѣлъ за густой рѣшеткой два черныхъ глаза. Останавливался и долго смотрѣлъ: глаза исчезали, но испуга въ нихъ не было, и вновь появлялись и смотрѣли украдкой. Но было радостно и то, что онъ замѣченъ, что черные глаза его ждутъ…
Счастье, какъ и смерть, приходитъ всегда неожиданно. И выпалъ какъ-то такой нежданный, негаданный день, когда никого не было въ домѣ. По-особенному свѣтились за рѣшеткой глаза-сливы: жгли и звали, и пугались своего зова…
Чаще забилось сердце. Быстро поднялся по лѣсенкѣ, постучалъ. Снова постучалъ и услышалъ что-то въ отвѣтъ: уходи, урусъ, нельзя… Будь что будетъ: налегъ плечомъ, дверь поддалась. Пыльнымъ сапогомъ ступилъ на мягкій коверъ—утонулъ. Вдоль стѣнъ диваны; ковры на полу, на стѣнахъ… Гдѣ же она?
Въ пестромъ комочкѣ въ темномъ углу — сначала принялъ за сваленную одежду, — глаза увидѣлъ. Ринулся къ ней; растопырила пальцы: проклинаетъ. Схватилъ. Рванулъ разъ, другой— затихла. Сталъ гладить волосы — моремъ запахло. Горячо поцѣловалъ.
— Не бойся, глупенькая, не бойся же…
И тихо гладитъ и говоритъ по-русски, что онъ изъ-за нея каждый день въ городъ приходитъ…
Нужны-ли для передачи чувства любви слова любви, и не сама-ли любовь освящаетъ всякія слова и самыя простыя изъ нихъ дѣлаетъ словами любви? Нужно ли и ему понимать то, что Хатиджа разсказываетъ такъ жалобно и такъ долго? Нужны ли вообще слова, если люди дѣйствительно близко подходятъ другъ къ другу? Не говоритъ ли больше отвѣтный поцѣлуй, и не убѣдительнѣй ли иногда одинъ взглядъ цѣлой страницы описанія…
— Хатиджа…
— Володя…
Всего два слова, но и они лишнія. Ибо какими словами, и кто сумѣетъ описать счастье?..
Застонала труба.
На линейкахъ выстраивались люди. Читался приказъ, производилась повѣрка.
— На молитву! Шапки долой!
И въ тихихъ сумеркахъ, въ долинѣ, среди холмовъ, покрытыхъ бѣлыми палатками, стройно, переливаясь изъ одного края лагеря въ другой, то запаздывая, то немного опережая, несется величественное и простое:
— Отче нашъ… Иже еси на небесѣхъ…
Володя стоитъ во второй шеренгѣ, крестится, смотритъ на темнѣющее небо, улыбается, и снова крестится.
— Дай, Господи, завтра опять словчиться въ городъ…
Снова труба горниста.
— На-кройсь!..
И черезъ минуту на площадкахъ пѣсни. Тоскующій лагерь отводить душу. За палатками небольшіе костры и мангалы. Возлѣ нихъ всюду небольшія группы.
— Реве тай стогне Днипръ широкій… — слышется въ одномъ мѣстѣ.
— Ну, вы, самостійники, давайте лучше нашу, волжскую…
— Иди ты къ бисовой матери, краше нашей украинской пѣсни ничего нема на свити…
— Сердитый витеръ завива… — вступило еще нѣсколько голосовъ.
Володя ходитъ отъ группы къ группѣ: не съ кѣмъ подѣлиться. А разсказать о Хатиджѣ очень хочется: вѣдь не всякій видѣлъ глаза молодой турчанки, не всякій цѣловалъ ее… Только не похвастаться хочется, а разсказать, какъ обожгла, какъ захватила, какъ на душѣ стало свѣтло… Хорошо бы Сашу Смагаржевскаго встрѣтить, да онъ сегодня въ нарядѣ…
Томитъ радость перваго счастья хмѣльного, какъ молодое вино. Ходитъ Володя, какъ переполненный кувшинъ: не выдержитъ, расплескаетъ…
Хохлы смѣнили пѣсню на веселую. Хлопали въ ладоши, и кто-то среди отблесковъ мангала, отбивалъ въ тактъ гопака, высоко попрыгивая и волчкомъ вертясь на одномъ мѣстѣ.
— Говорятъ, что и на другихъ планетахъ есть люди, — услышалъ Володя въ сторонкѣ. Подъ самой палаткой сидѣла небольшая группа..
— Тоже и воюютъ за что-нибудь.
— И женщины тоже, навѣрно, есть, — вздохнулъ молодой грудной голосъ. — Можетъ быть, и на Марсѣ, — вонъ горитъ какъ ярко, ходятъ, движутся, едва касаясь земли, воздушныя марсіанки…
— Не люблю я воздушныхъ женщинъ, — степенно пробасилъ охрипшій баритонъ. — Женщина должна быть въ тѣлѣ…
— Ну здѣсь бы и отъ женскаго скелета не отказался бы!..
— И вотъ, когда мы стояли въ Мелитополѣ, такъ отвели мнѣ квартиру въ одномъ домѣ. Хозяйка — жидовка, высокая, красивая, толстая, кровь съ молокомъ, а мужъ у ней заморышъ. Да и тотъ все время былъ въ отсутствіи: занимался спекуляціей и ѣздилъ за товаромъ въ Севастополь. Пріѣдетъ на день, бѣгаетъ по магазинамъ, сдастъ товаръ, поспитъ ночь съ женой, а – рано утромъ опять недѣли на двѣ уѣдетъ…
— Ну, вижу я, что моя жидовка не знаетъ, какъ мнѣ услужить: „Можетъ быть еще господину офицеру что-нибудь нужно?“ — И каждыя пять минутъ ко мнѣ въ комнату. Только я не обращалъ на нее никакого вниманія: ожидалъ со дня на день пріѣзда Кати, — не то, чтобы она невѣстой моей была, а такъ… „Благодарю васъ, мнѣ ничего не надо. Сколько я вамъ долженъ за молоко“… — „Вы мнѣ ничего не должны. Я такъ рада“… Ну и такъ далѣе…
— Но разъ, понимаете, ночь такая, какъ сегодня, знойная. Лежу я уже на кровати, только потушилъ огонь, слышу стукъ въ дверь: „Извините, господинъ офицеръ, я, кажется, забыла поставить вамъ воду“. Подошла къ столику, взялъ я ее за руку — ожегся. Ну, притянулъ къ себѣ… Два мѣсяца прожилъ съ ней въ Мелитополѣ и потомъ не разъ пріѣзжалъ съ позиціи. И Катю свою совсѣмъ забылъ…
— Всѣ онѣ бабы сволочи. Всѣ слабы. — Сплюнулъ кто-то. У меня жена осталась дома, тоже молодая, красивая, вродѣ твоей жидовки. Можетъ быть, теперь съ какимъ-нибудь комиссаромъ-жидомъ живетъ…
— Слабый полъ, и осуждать ихъ не слѣдуетъ. Что съ нихъ можно взять, разъ мы сами и то…
— Это правда! — послышалась реплика съ сильнымъ малороссійскимъ акцентомъ, — мы тутъ, можно сказать, на голой землѣ спимъ, да и то про жинокъ гадаемо. А воны тамъ на подушкахъ. А я говорю: нехай живутъ, какъ хочутъ, абы не заболѣли якой-нибудь хворобой; такъ я и жинци своей казавъ, ще якъ на войну уихавъ. Бо время таке! О!
Замолчали, какъ это бываетъ, когда люди сознаютъ неумолимость судьбы: хочешь, не хочешь, а законовъ природы не передѣлаешь — женщины всегда будутъ измѣнять.
Гдѣ-то сыгрывался хоръ балалаечниковъ: нѣсколько разъ начинали и послѣ первыхъ тактовъ „Возлѣ рѣчки, возлѣ мосту“ прерывали: фальшивилъ басъ.
— А мнѣ такъ никогда не везло съ женщинами, — вздохнулъ молодой голосъ. — Не умѣю подойти къ нимъ. Ухаживаешь, цвѣты даришь, конфекты, и обязательно кто-нибудь другой подвернется, а я всегда съ носомъ…
— Женщину надо умѣть брать, — замѣтилъ тотъ же хриплый баритонъ, — подойти къ ней надо умѣючи…
— А всего лучше: ну ихъ къ черту, бабъ этихъ самыхъ…
— Не всякую и брать нужно, отъ другой лучше вовремя убѣжать…
— А одинъ разъ, — продолжалъ тотъ же молодой голосъ, — недалеко отъ Каховки это было. Здорово на насъ большевики навалились: драпанули мы, но отступаемъ, отстрѣливаясь. Стою я возлѣ своей батареи, вдругъ вижу — между нашей и ихней позиціей какой-то бѣлый комъ барахтается. Взялъ бинокль, да скоро и такъ видно стало: ясно — сестра милосердія отстала… Бѣжитъ, наканунѣ дождь былъ, — на перепаханномъ полѣ липкая грязь, упадетъ, снова подымется, сдѣлаетъ нѣсколько шаговъ, взмахнетъ руками и упадетъ, сердечная… А большевики забавляются: по ней стрѣляютъ, видно, какъ вокругъ взрываютъ землю…
— „Господа офицеры, — говоритъ командиръ, кто…“ А мы ужъ тутъ и передки подвели, сниматься надо. Переглянулись мы, и всѣ почему-то на меня посмотрѣли: стыдно такъ стало. „Я, — говорю, – господинъ полковникъ…“ Вскочилъ на коня, навстрѣчу къ большевикамъ, къ сестрѣ. Пули свистятъ, одна фуражку пробила, когда назадъ скакалъ, въ руку ранило. Осадилъ коня, подаю руку, втянулъ въ мгновенье ока на сѣдло; коню шпоры и вихремъ назадъ… Батарея уже давно снялась. Закрѣпились наши версты за двѣ… Догналъ. Ждутъ, не думали, что вернусь. Ну, герой, однимъ словомъ, всѣ поздравлятъ, жмутъ руки… Ну, думаю, послѣ такого приключенія, наконецъ, невѣсту себѣ добылъ…
Обмылась она, переодѣлась, часа черезъ два приходитъ поблагодарить. Въ хатѣ темно. Я скромно опустилъ глаза, слушаю: по вѣкъ жизни ваша. „Что вы, что вы“, говорю и руку поцѣловалъ. А когда вѣстовой зажегъ свѣчи, я поднялъ глаза и ахнулъ: морда. Хуже что-нибудь трудно представить. Ни подъ одинъ манифестъ не подходитъ. А она мнѣ: „Вы мой герой, вы мой спаситель…“ Прямо не зналъ, какъ потомъ избавиться…
— Ничего,Сережа, — разсмѣялись слушатели, – ты еще молодъ: женщины не уйдутъ отъ тебя…
Лагерь тихо засыпаетъ.
Володя лежитъ па цыновкѣ, сплетенной изъ прутьевъ лозы. Душно. Воздухъ спертъ отъ множества лежащихъ вповалку тѣлъ… Не спится въ душную ночь; молодыя тѣла ворочаются съ боку на бокъ; кое-гдѣ вспыхиваютъ огоньки папиросъ…
Володя засыпаетъ. Дневныя впечатлѣнія спутываются въ какой-то неясный узелъ. Прошлое, настоящее — все смѣшивается въ общемъ клубкѣ. И въ обрывкахъ образовъ, въ нагроможденіи предметовъ то и дѣло проступаютъ знакомые черные глаза…
Володя еще не спитъ. Уносится куда-то хороводь лицъ — открываетъ глаза и видитъ, какъ при свѣтѣ коптилки, полураздѣтый, пишетъ поручикъ Дорнъ что-то въ своей записной книжкѣ.
О чемъ онъ пишетъ? Не о томъ ли, о чемъ говорилъ сегодня на „Устной Газетѣ“: „Мы не армія, а орденъ — орденъ вѣрныхъ долгу странствующихъ воиновъ, взыскуюіцихъ свою родину…“ Отреченіе во имя неясной, далекой, но сладкой мечты…
Володя вдругъ почувствовалъ себя рыцаремъ этого ордена, добровольно отрекшимся отъ всего въ жизни… Отъ этой мысли стало тепло на душѣ, даже навернулись слезы: нѣтъ ничего слаще собственныхъ страданій. И вдругъ стало стыдно, когда вспомнилъ о Хатиджѣ, словно нарушилъ обѣтъ отреченія… Не надо бы больше ходить въ городъ. Такъ вотъ взять и прекратить все сразу. Еще скучнѣе станетъ, еще тяжелѣе… И пусть, пусть, такъ и надо…
Сонъ…
VII
Стали чаще заходить сосѣдки. Чаще качала головой старая ханумъ. Сосѣдки тоже качали головами и цокали:
— Xe-це-це!.. Невиданно и неслыханно это…
Чаще сталъ возвращаться совсѣмъ пьянымъ мужъ Хатиджи, Нури-бей. Всячески унижалъ жену — на все имѣетъ право господинъ въ домѣ своемъ: выгонялъ на улицу и билъ на людяхъ… Могъ и убить, если бы засталъ уруса въ домѣ, да не случалось этого. Сталъ караулить съ ножемъ за поясомъ и возвращался невзначай: ясное дѣло, что все это плохо окончится.
Но воистину мудръ Аллахъ, отдавшій жену въ полное распоряженіе мужа ея. Святы и непреложны законы Его, данные людямъ, но горе и нарушившимъ ихъ. Горе и мужу, если онъ нарушитъ законы Аллаха.
Мудръ не тотъ человѣкъ, который умѣетъ говорить, а тотъ, который умѣетъ слушать. И совсѣмъ глупъ былъ бы тотъ мужчина, который желая сократить время, перебилъ бы женщину во время ея разсказа. Поэтому муфтій Селимъ протиралъ свои слезящіеся глаза и слушалъ молча. А когда Хафызъ-ханумъ окончила свой разсказъ и развернувъ узелокъ, поставила передъ ним ъ миску, наполненную отварнымъ рисомъ съ плавающими въ соусѣ кусками баранины, онъ поправилъ чалму, надѣлъ очки и только тогда сказалъ:
— Женщина! Повѣсть, разсказанная тобою мнѣ подъ большой тайной, давно извѣстна всему городу. И ты, ища у меня совѣта, напрасно утаиваешь нѣкоторыя мелочи: онѣ очень существенны. Но не буду скрывать отъ тебя: дѣло очень серьезно и требуетъ глубокаго размышленія. Иди съ миромъ, и приходи опять ко мнѣ на третій день луны… Кстати, я не люблю помидоръ. Отсюда ты можешь заключить, что въ слѣдующій разъ, когда ты принесешь опять баранину и рисъ, то не заправляй его помидорами, а лучше положи побольше луку и перцу. Перецъ не только украшаетъ всякое блюдо — не въ немъ ли краска киновари, символа жизни? — но и бодритъ стариковъ и отгоняетъ печаль… Такъ не забудь, женщина: луку и перцу! Перцу побольше… А теперь иди съ миромъ…
Но ждать третьяго дня новой луны было не подъ силу, и Хафызъ-ханумъ стала чаще навѣдываться къ муфтію Селиму. Къ баранинѣ сталъ прибавляться узелокъ съ маслинами, или съ гроздьями винограда, а иногда и связки сладкаго инжира-смоквы — безгрѣшной утѣхи молодыхъ женщинъ и стариковъ, а иногда и шербетъ, и густой кисель изъ черешенъ и яблокъ…
Но хорошо зналъ старый Селимъ, что чѣмъ сильнѣе нуждается человѣкъ въ совѣтѣ, тѣмъ щедрѣе будетъ даръ его, и потому не спѣшилъ съ отвѣтомъ. Даръ изъ хлѣба никогда не плохъ, но настоящая мудрость всегда оцѣнивается золотомъ. И потому: либо нѣтъ острой нужды въ его совѣтѣ, либо не исполнились еще положенные сроки… Люди Востока мудрѣе людей Запада: они никогда не торопятся. Ибо какъ бы ни спѣшилъ человѣкъ, а раньше положеннаго времени онъ все равно ничего не можетъ сдѣлать. И старый Селимъ оказался правъ.
Черезъ недѣлю Хафызъ-ханумъ положила двѣ золотыхъ лиры и сказала:
— Слишкомъ велика мудрость твоя, чтобы достойно оцѣнить ее: не хватитъ у бѣдной вдовы для этого золота.
— Ты умно говоришь, женщина! Но нѣтъ въ мірѣ человѣка, который сильно желая что-нибудь пріобрѣсти, назначилъ бы цѣну, и не увеличилъ бы ее вдвое.
Хафызъ-ханумъ долго плакалась на бѣдность и причитала на свое сиротство, но Селимъ оставался непреклоннымъ.
— Назовешь ли ты, Селимъ, сказала она,— мудрымъ того купца, который запросивъ цѣну, ничего бы не уступилъ и заставилъ бы покупателя идти въ другое мѣсто искать нужную вещь?.. Тѣмъ болѣе, когда дѣло почти слажено.
— Ты опять умно сказала, женщина! А мудрость у женщины встречается такъ же рѣдко, какъ живительный источникъ въ пустынѣ. А всякая рѣдкая вещь всегда достойна вниманія: говори, я тебя слушаю.
Но вмѣсто отвѣта Хафызъ-ханумъ прибавила еще одну золотую лиру къ двумъ лежавшимъ па столѣ. Муфтій Селимъ посмотрѣлъ на деньги своими безразличными глазами, поправилъ очки и вздохнулъ.
— Пусть будетъ такъ!
И снова вздохнулъ и прибавилъ:
— Нѣтъ больше грѣха, когда правовѣрный изъ за любви къ золоту пренебрегаетъ интересами своего ближняго. Иди, женщина, съ миромъ: дѣло твое будетъ увѣнчано успѣхомъ.
И еще большимъ удивленіемъ свѣтились подъ чадрами глаза сосѣдокъ, и еще сильнѣе закивали онѣ головами, когда послѣ богослуженія въ главной джаміи, въ одну изъ пятницъ, муфтій Селимъ протянулъ руку къ молящимся. Значитъ то, о чемъ только шептались, о чемъ предполагали, — правда.
И дѣйствительно, поднявъ глаза къ небу, Селимъ вознесъ краткую молитву съ восхваленіемъ мудрости Аллаха — необходимое вступленіе ко всякому обращенію къ правовѣрнымъ, и повѣдалъ о томъ, что Нури-бей эффенди давно уже нарушаетъ законы Шаріата, особенно же предается онъ потребленію вина и другихъ напитковъ, запрещенныхъ святымъ Кораномъ. Дѣлаетъ онъ это совершенно открыто, чѣмъ вызываетъ не только смущеніе, но и соблазнъ у многихъ правовѣрныхъ…
А посколько грѣшно и богопротивно потребленіе шайтанова питья — спирта, имѣются прямыя и точныя указанія въ святыхъ книгахъ.
Селимъ нагнулся и поднялъ съ низенькаго столика, украшеннаго сложной позолоченной рѣзьбой и инкрустаціей нзъ слоновой кости, тяжелую книгу въ черномъ переплетѣ изъ кожи перворожденнаго теленка. Съ тяжелыхъ страницъ посыпалась пыль…
— Возьми девять хлѣбовъ, — возгласилъ онъ. — Положи ихъ одинъ на другой. Храни въ чистотѣ и освященномъ мѣстѣ хлѣбъ, ибо хлѣбъ есть даръ Аллаха. Но если бы на самый верхній изъ сложенныхъ хлѣбовъ случайно упала хоть одна крохотная капля спирта, то не смѣй прикасаться устами даже къ нижнему, девятому хлѣбу, ибо всѣ они осквернены. Ибо всѣ они одинаково мерзки передъ Аллахомъ!
Селимъ обвелъ молящихся выразительнымъ взглядомъ и продолжалъ:
— Въ жены же себѣ эффенди Нури-бей взялъ Хатиджу, дочь павшаго за родину храбраго воина Каидъ-Хадди-Магометъ-Шедди, и жены его благочестивой, на что указываетъ самое имя ея — Хафызъ-ханумъ. И такъ какъ, несмотря на рядъ увѣщеваній, эффенди Нури-бей отвѣчаетъ не только надменно и дерзко, но даже поноситъ, безумецъ, Аллаха и Пророка Его, говоря, что вовсе нѣтъ Бога, — да будетъ проклята земля, гдѣ ступитъ нога безбожника! — то, входя въ ходатайство благочестивой жены Хафызъ-ханумъ и ея дочери Хатиджи, на основаніи законовъ Шаріата и указаній Святого Корана, — бракъ этотъ считается расторгнутымъ. И не будетъ почитаться грѣхомъ, а будетъ благословенъ тотъ бракъ, если кто-нибудь изъ достойныхъ мужей, слыша о красотѣ Хатиджи, возьметъ ее къ себѣ въ жены. Ибо, хотя и разведена она, но непорочна, благоуханна молодостью и добра нравомъ…
И снова протянулъ руку старый Селимъ-муфтій, снова призвалъ имя Аллаха – да будетъ приснопамятно оно вовѣки, — и отпустилъ съ мнромъ правовѣрныхъ…
VIII
Сумерки незамѣтно перешли въ тихій, спокойный вечеръ. На веранду внесли свѣчи, и длинныя тѣни частью упали на выбѣленныя известью стѣны, а частью — слились съ плющемъ и виноградомъ, обвивавшемъ веранду. Пахло моремъ: черезъ ряды черепичныхъ крышъ въ немъ неувѣренно и робко отражался молодой мѣсяцъ… На столѣ въ безпорядкѣ стаканы и хлѣбъ: чаепитіе заканчивается, да лѣнь убрать. Незамѣтно подкравшійся вечеръ смѣнилъ настроеніе: всѣ замолчали.
— О чемъ вы думаете, профессоръ? — сказала, наконецъ, Флерова, обращаясь къ Дорну, — держу пари, что о Россіи… О томъ, что вы снова вернетесь къ наукѣ и будете читать лекціи? Ахъ, я и сама такъ тоскую по любимому дѣлу… Снова вернуться на сцену и творить… Но мой гардеробъ, все пришлось бросить…
— Нѣтъ, — улыбнулся Дорнъ, — я не думаю сейчасъ о Россіи; не думаю и о наукѣ. Я вообще ни о чемъ не думаю: я ощущаю.
— Ощущаете? Вотъ это интересно! Если не секрет, что именно?
— Я ощущаю, — сказалъ вдохновенно Дорнъ, — радость изгнанія…
— Радость изгнанія?.. Какая же можетъ быть радость въ изгнаніи?
— Развѣ вы не ощущаете этого? Развѣ вы не чувствуете той радости, которая наполняетъ всю душу человѣка ушедшаго?.. Гордаго, но не покорившегося?..
— Да… въ этомъ есть какая-то своя красота, но…
— Хороша радость: сидѣть на голодномъ пайкѣ, — рявкнулъ полковникъ Карасевъ. — Вѣдь это скорѣе не радость, а гадость изгнанія…
И самъ захохоталъ своему каламбуру.
— Нѣтъ, дорогой профессоръ, — снова сказалъ онъ, — вы идеалистъ, а потому вы такъ призрачно смотрите на міръ. Для васъ главное идея. А въ жизни нужна цѣль: человѣкъ долженъ твердо знать, для чего онъ что-нибудь дѣлаетъ. Я вотъ сижу здѣсь, голодаю, терплю всякія лишенія, но я знаю, для чего я это дѣлаю. Война не окончена; сохранится армія, и мы еще пригодимся, ой какъ пригодимся, въ это я твердо вѣрю. Но я терплю, а не радуюсь. Понимаете: терплю. И буду терпѣть, такъ какъ знаю и вѣрю, что не напрасно: все это для Россіи. А отнимите цѣль, что останется отъ нашего сидѣнія здѣсь, отъ Галлиполи?
Но Дорнъ, казалось не слушалъ полковника, и продолжалъ ни къ кому не обращаясь:
— Радость изгнанія не въ этомъ. И смыслъ Галлиполи, смыслъ нашего сидѣнія здѣсь, вовсе не въ этомъ. Терпятъ бѣженцы и въ другихъ странахъ, и можетъ быть, больше нашего. Терпятъ и оставшіеся въ Россіи, и еще какъ… Но неужели вы не ощущаете наполняющей душу радости изгнанія?..
— Въ чемъ же по вашему эта радость?..
Но Дорнъ ничего не отвѣтилъ. Всѣ снова замолчали. А Дорнъ смотрѣлъ прямо передъ собой, должно быть онъ дѣйствительно ни о чемъ не думалъ и впрямь… ощущалъ. Свѣчи отражались въ стеклахъ пенсне и глазъ не было видно; можетъ быть, онъ даже закрылъ ихъ…
Камергеръ ѣлъ бублики и тихо мѣшалъ ложечкой остывшій чай.
Володѣ почему-то вспомнился марковскій штабсъ-капитанъ, не умѣвшій тогда въ турецкой кофейнѣ высказать свои мысли. Но было что-то общее, что связывало и того штабсъ-капитана, и профессора Дорна, и его, Володю, и вообще всѣхъ галлиполійцевъ. Володя не зналъ, что это, и поручикъ Червяковъ, читавшій рефераты на „Устной газетѣ“, никогда не говорилъ объ этомъ, да и вообще никто не умѣлъ объяснить этого. Вотъ полковникъ Карасевъ говоритъ, что знаетъ… Знаетъ ли? Нѣтъ, не знаетъ и онъ, а — вѣритъ и только для утвержденія своей вѣры подыскиваетъ объясненія. И снова почувствовалъ Володя, что сила Галлиполи — не въ утвержденіи чего-нибудь опредѣленнаго, а исключительно — въ отрицаніи большевизма. Вспомнилось: „Ижденутъ васъ и рекутъ всякъ золъ глаголъ“… Профессоръ Дорнъ находитъ радость уже въ самомъ пріятіи гоненій; уйти — не покориться… Но это не такъ, не совсѣмъ такъ. И Володя совершенно неожиданно для самого себя вдругъ громко сказалъ:
— Галлиполи, это — жизнь.
Всѣ повернули къ нему головы; сразу же сконфузился, залился краской, забился въ тѣневой уголъ…
— Неплохо сказано! Ай да Володя!
— Ловко пущено!
— Молодчина, вольноопредѣляющійся, — рявкнулъ Карасевъ и пошевелилъ густыми бровями: сверкнули веселые глаза. — Именно жизнь, чертъ возьми. Какъ удачно сказалъ! А что такое жизнь? Кто изъ насъ сумѣетъ опредѣлить это научно? Да и нѣтъ необходимости въ этомъ: для того, чтобы жить, не надо знать, что такое жизнь… Вотъ именно въ этомъ и есть вся нехитрая наша галлиполійская идеологія. Ближе къ Галлиполи, ближе къ жизни… А большевизмъ — смерть. Тлѣнъ и разложеніе. Ближе къ большевикамъ, — ближе къ смерти… Оттого мы, галлиполійцы, и не пріемлемъ и тѣхъ, кто отсталъ отъ большевиковъ, но не присталъ къ намъ. Не людямъ, находящимся между жизнью и смертью, учить насъ… Вообще же, къ чорту идеологическія подпорки: настоящая жизнь не требуетъ этого…
— Браво, браво! — Раздались аплодисменты. — Никогда не думали, полковникъ, что вы такой философъ.
— Какой я философъ, — сконфузился Карасевъ, — солдатъ я. Но иногда и я думаю, да и то въ тѣхъ предѣлахъ, какіе допускаетъ воинскій уставъ.
Разговоръ измѣнилъ русло: перешли на бѣлое движеніе вообще. И конечно, коснулись ошибокъ и заговорили всѣ сразу: больная мозоль.
— Не было опредѣленныхъ лозунговъ. У красныхъ были, а у насъ не было…
— Въ этомъ коренная ошибка. Что такое бѣлое знамя, на которомъ можно написать все, что угодно? А что мы обѣщали?
— Фикцію, туманность…
— Народъ требуетъ опредѣленности…
— Они — интернаціоналъ, а намъ надо было: .За Вѣру, Царя и Отечество“! Еще вопросъ, чья взяла бы!..
— Наконецъ, надо сознаться, что мы не знали своего народа: ему нужна палка, а мы съ идеологіей подходили, съ программами…
— Керенщина проклятая насъ погубила: большевики ее изжили, а мы не успѣли. Вотъ и все!
— Дѣло не въ программахъ, господа, дѣло не въ формѣ правленія. Какія бы ошибки мы ни дѣлали, всѣ онѣ ничто въ сравненіи съ режимомъ большевиковъ.
— Въ чемъ же тогда?
— Все дѣло исключительно въ военныхъ успѣхахъ. Большевики раньше насъ успѣли перейти отъ партизанщины къ регулярной арміи.
— Въ Крыму и мы это поняли, да было уже поздно…
Какъ и всегда въ разговорѣ русскихъ интеллигентовъ, сумбурномъ и страстномъ, мелькали искорки ясныхъ и правильныхъ мыслей, но онѣ гасли въ потокѣ словъ, не имѣвшихъ прямого отношенія къ дѣлу… Подпоручикъ Червяковъ, молодой, горячій и талантливый журналистъ, очень томился безъ газетной работы, — рефераты на „Устной Газетѣ“ только жалкій суррогатъ, и потому свой темпераментъ, неизрасходованный въ статьяхъ, онъ переносилъ въ жизнь: онъ никогда не говорилъ, а полемизировалъ. А если репликъ для полемики въ разговорѣ не встрѣчалось, или всѣ онѣ уже были использованы при оцѣнкѣ погоды, тогда онъ разоблачалъ кого-нибудь въ чемъ-нибудь. Больше всего онъ уличалъ Керенскаго въ бѣгствѣ съ поста главнокомандующаго и доказывалъ, что это преступно. И такъ какъ доказательства не вызвали возраженій, онъ считалъ себя побѣдителемъ въ разговорѣ. Больше всего Червяковъ завидовалъ Бурцеву, въ свое время разоблачившему Азефа и впослѣдствіи избравшимъ разоблаченія своей спеціальностью. И въ пылу азарта Червяковъ увѣрялъ, что онъ можетъ разоблачить самого Бурцева: Бурцеву извѣстно, что Горькій служилъ въ охранкѣ, есть даже документы, но зачарованный его талантомъ, Бурцевъ не выдаетъ Горькаго. А вотъ онъ, Червяковъ, возьметъ да и разоблачитъ старика. И теперь Червяковъ яростно разоблачаетъ генерала Достовалова, который былъ уже давно за предѣлами Галлиполи. И снова доказательства о преступности генерала не вызвали возраженій, и никакъ нельзя было полемизировать на эту тему. Выводъ изъ его словъ можно было сдѣлать такой:
— Бѣлое движеніе не привело къ побѣдѣ потому, что во главѣ управленія по дѣламъ печати въ Крыму стоялъ давольно-таки бездарный Немировичъ-Данченко, а при Деникинѣ все дѣло испортилъ „Освагъ“. Но, конечно, не все еще погибло: надо учесть печальныя послѣдствія опыта и въ будущемъ поставить дѣло печати такъ, какъ онъ это понимаетъ. Не потому ли и побѣдили большевики, что у нихъ такъ много журналистовъ?..
Поручикъ Кипрскій, по существу добрый и сердечный человѣкъ, во время спора преображался: лицо становилось злымъ и свирѣпымъ. Такой видъ онъ, вѣроятно, имѣлъ въ своей практикѣ, когда выступалъ въ судѣ. Говорилъ онъ съ вѣсомъ, степенно, зло, но страдалъ общеинтеллигентской расплывчатостью мысли: не было фокуса. Вотъ и теперь онъ увѣрялъ, что по его мнѣнію ошибка бѣлаго движенія въ изолированности. Надо было (какъ это сдѣлать — онъ не зналъ), чтобы бѣлыя идеи проникали въ народную массу, а красныя чтобы не проникали, мостикъ какой-нибудь перекинуть…
Молодой генералъ Отто Оттовичъ Эйхельманъ, считавшій себя природнымъ организаторомъ, опредѣленныхъ плановъ не имѣлъ, но мечталъ о томъ, что хорошо бы организоваться такъ, чтобы большевики перестали существовать, а ихъ мѣсто заняли бы галлиполійцы… въ концѣ-концовъ, все дѣло только въ организаціи…
Артиллерійскій генералъ Михаилъ Ивановичъ Уносовъ, котораго всѣ очень любили и за глаза называли просто „дѣдушкой”, степенно поправилъ пенснэ и сказалъ:
— Эхъ, господа, всѣ разговоры о формѣ правленія ровно ничего не стоятъ. Безъ воинскаго устава внутренней службы государства не построишь. По уставу строилась Русь, а какъ только отошли отъ устава, она и развалилась. Вѣдь вотъ въ чемъ дѣло…
И „дѣдушка“ Михаилъ Ивановичъ добродушно разсмѣялся: какъ это люди не могутъ понять такой простой вещи!
Бесѣда затянулась, и когда стали прощаться, то замѣтили, что Володи не было.
— Эдакій Донъ-Жуанъ! Опять, навѣрно, у своей дамы сердца…
IX
Отъ завѣшанныхъ оконъ въ комнатѣ полумракъ. Тамъ, гдѣ завѣсы изогнулись въ кольцо, — двумя лучами струится солнечный свѣтъ. Въ полосахъ свѣта медленно кружатся и плаваютъ пылинки. Пахнетъ шафраномъ, имбиремъ, лукомъ, кипарисомъ, душистыми травами, что висятъ въ пучкахъ на стѣнахъ, — все вмѣстѣ — запахъ уюта жилой турецкой комнаты.
— Биръ, ики, учъ, дортъ, бешъ… одинъ,. два, три, четыре…
— Ну, повтори еще разъ, Хатиджа, вѣдь это такъ просто: разъ-два: биръ-ики… Ну, давай руку, будемъ считать по пальцамъ, вотъ такъ…
Но пальцы пряно пахнутъ, и отъ всей Хатиджи идетъ знакомый, волнующій запахъ моря… Запахъ пьянитъ, къ чорту изученіе языка, да и нужны ли слова? — и Володя цѣлуетъ пальцы, и цѣлуя считаетъ:
— Биръ, ики…
Сбиться нетрудно. Россыпью жемчуга свѣтитъ осколъ мелкихъ зубовъ, искрятся и покрываются матовой поволокой глаза; глаза уходятъ куда то далеко и зовутъ за собой…
— Биръ, ики, учъ… Биръ, ики…
Нужны ли слова, чтобы передавать свои чувства? Только старики, не желающіе быть искренними въ своихъ воспоминаніяхъ, да люди никогда не знавшіе настоящаго счастья, могутъ утверждать это…
— Во-ло-дя…
— Хатиджа…
Нужно ли еще что нибудь? Не весь ли міръ можно выразить этими двумя словами?..
И тѣмъ не менѣе. когда подкралась осень и пошли унылые сѣрые дожди, Хатиджа сумѣла сказать очень много. И Володя не только понялъ, но и унесъ въ своей душѣ все сказанное.
А осень подкралась, дѣйствительно, совсѣмъ незамѣтно. Зачастили изводящіе дожди; вѣтеръ разрывалъ полотнища палатокъ, приходилось мерзнуть по ночамъ, — всего этого не замѣчалъ Володя. Къ сапогамъ налипали комья грязи; ноги дѣлались десятипудовыми, но дорога въ городъ преодолевалась легко, и все тяжелѣе становился обратный путь въ лагерь изъ города. Володя, пожалуй, былъ единственнымъ человѣкомъ, который не стремился покинуть Галлиполи.
Грустно смотрѣли глаза Хатиджи; скатывались росинки-слезы; хмурился и Володя, — и оба они, смятые морозомъ молодые побѣги, никли и увядали передъ неизбѣжностыо разлуки. И были чужды Володѣ радостныя лица, каждый день толпившіяся то у штаба, то на пристани:
— Черезъ три дня наша очередь. Наконецъ-то!..
— Слава Богу!
— Эхъ, надраться бы на радостяхъ!
— Прощай Галлиполи — Голое поле!
Въ эту ночь не пошелъ Володя въ лагерь.
Исключительно сильно бушевалъ нордъ-остъ, словно злился на кого-то и изливалъ свою злобу. Колыхались порывами занавѣски на окнахъ, дуло изъ щелей. Въ комнатѣ было холодно; мангалъ почти погасъ. Горѣла восковая свѣча, оплывая и тая, и свѣтъ отъ свѣчи отбрасывалъ длинныя безпокойныя тѣни. Свѣча мигала, пугались и дрожали тѣни.
Но безмолвно, какъ и въ первую встрѣчу, прижавшись въ углу, сидѣли молча. Горячи были поцѣлуи, но они не утоляли горечи разлуки. Страстны были ласки, — но нѣтъ той страсти, которая могла бы унять ноющую боль сердца…
И только утромъ, когда грязное молоко тумана за окномъ стало сѣрѣть, — заплакала Хатиджа. Плакала долго, дала волю слезамъ. Тихо вздрагивала, уткнувшись въ подушку, еще тише гладилъ ея волосы Володя… Затихла, и когда подняла голову, лицо было совсѣмъ спокойно, только глаза, какъ ушли, такъ и остались гдѣ-то далеко…
И говорила Хатиджа спокойно, и слушалъ Володя и понималъ все, что говорила она, хотя далеко не всѣ слова были извѣстны. Но все было просто и ясно въ ея словахъ. Такъ провожаетъ въ далекій путь мужа своего турецкая женщина.
— Ты — воинъ, и идти тебѣ надобно туда, куда зоветъ тебя твой долгъ. Иди, но знай, что я жду тебя и буду ждать пять лѣтъ…
Пять лѣтъ. Медленно, по одному, загибаетъ Хатиджа пальцы, раскрываетъ и снова загибаетъ: пять лѣтъ… И кажется теперь, что раскрытая пятерня не проклинаетъ, а благословляетъ…
Пять лѣтъ будетъ ждать, пять лѣтъ будетъ вѣрной, а если пройдутъ эти годы, и если Володя не пріѣдетъ… Не понялъ, не хотѣлъ понять Володя, что случится тогда, и снова стала горько плакать Хатиджа…
Сѣрый день казался необыкновенно праздничнымъ и былъ необыкновенно радостенъ.
„Акъ-Денизъ“ стоялъ далеко на рейдѣ — мелка галлиполійская бухта, — грузились въ гавани и подплывали къ нему на громоздкихъ турецкихъ фелюгахъ. Взбирались по высокому трапу и разсыпались по бездоннымъ трюмамъ…
На спардекѣ литая фигура генерала Кутепова; рядомъ съ нимъ сѣдой поручикъ Дорнъ. Щуритъ Дорнъ свои близорукіе глаза, на глазахъ слезы: радость изгнанія окончена, такъ непріятно мѣнять ее теперь на кафедру гдѣ-нибудь въ Прагѣ… На борту, ближе къ носу, артистка Флерова, – оживленно горятъ глаза: въ Европѣ въ каждомъ городѣ есть театръ, можно будетъ играть хоть каждый день… Червяковъ оживленно и горячо обсуждаетъ составь редакціи той газеты, которую онъ немедленно откроетъ. Деньги достать на газету не трудно, вотъ гораздо труднѣе съ платформой. Камергеръ радостно дожевываетъ бубликъ: можно будетъ теперь по утрамъ пить кофе съ молочкомъ… А Сергѣю Васильевичу Европа представляется въ видѣ сплошной неорганизованной массы демократіи. Онъ хмуритъ лобъ и прикидываетъ, какъ нужно будетъ распредѣлить народонаселеніе…
Всѣ радостны, оживлены, взволнованы радостью новыхъ встрѣчъ, новыхъ мѣстъ и новыхъ лицъ…
Пароходъ задрожалъ; заработалъ винтъ, высоко вспѣнивая воду; грянулъ оркестръ, раздалось дружное „ура“ — Галлиполли оконченъ…
Пароходъ огибаетъ мысъ, на которомъ знакомый маякъ, городъ уходитъ въ сторону, пробѣгаетъ быстрой панорамой и исчезаетъ…
На порогѣ новая жизнь. Жадно глотается новый воздухъ; широко дышатъ легкія; скованная сидѣніемъ душа расправляется и рвется наружу, весь пароходъ поетъ:
Взвейтесь соколы орлами,
Полно горе горевать!..
Володя стоитъ у круглаго иллюминатора, глаза его застилаютъ слезы; отъ желѣзной стѣны пахнетъ холодной морской водой и сурикомъ, и стекло иллюминатора, будто тоже слезами, заливаетъ набѣгающей волной… Но когда запѣвалу подхватываютъ дружные голоса, онъ тоже не выдерживаетъ:
То ли дѣло подъ шатрами,
Въ полѣ лагеремъ стоять!..
Нагоревались, — будетъ!.. Ждетъ что то новое, можетъ быть, борьба, лагери въ полѣ, смерть въ бою, но не бездѣйствіе…
Сокольимъ и орлинымъ взлетомъ хочется летѣть навстрѣчу новой жизни, мощнымъ посвистомъ и грознымъ клекотомъ привѣтствовать ее, невѣдомую…
Бѣлградъ. 1926
КОНЕЦЪ
Visits: 16