Имперіализмъ въ индексѣ «запретныхъ словъ» всего чаще соединяется съ не менѣе «запретнымъ словомъ» — націонализмъ. Не трудно доказать, однако, что имперіализмъ, понимаемый правильно, то есть, какъ стремленіе къ имперскому типу государственности, хозяйства, культуры, быта, какъ имперское самоощущеніе отдѣльныхъ лицъ и соціальныхъ группъ — никакъ не вяжется. именно съ тѣмъ націонализмомъ, который исходитъ изъ ощущенія племени. Про римлянъ можно думать все, что угодно, но «націоналистами» этого типа ни въ какомъ случаѣ назвать ихъ нельзя. Великіе имперіалисты — Наполеонъ, Петръ, Екатерина, — не были, конечно, героями пламеннаго націонализма, да и какъ бы могли быть — боровшійся ради Россіи противъ ограниченно московско-русскаго Петръ, корсиканецъ Наполеонъ во Франціи, и нѣмецкая принцесса, Россійская Императрица, Екатерина.
Извѣстно, что націонализмъ — идея лишь ХІХ-го вѣка, и что самое понятіе «нація» утвердилось въ революціяхъ — французской, отчасти англійской. Національное государство смѣнило въ Европѣ государство легитимно-сословное; остро чувствовавшее національный моментъ третье сословіе заняло мѣсто мало чувствовавшихъ этотъ моментъ двухъ первыхъ сословій. Духовенство служило Церкви, исторически наднаціональной въ Европѣ. Дворянинъ служилъ своему легитимному Государю (который могъ вовсе и не быть одной съ нимъ національности) и землѣ своихъ предковъ, раскинутой по всей дворянской Европѣ. Французскій или нѣмецкій дворянинъ ХѴІІ—ХѴІІІ вѣковъ былъ куда болѣе реальнымъ «интернаціоналистомъ», нежели французскій или нѣмецкій соціалистъ ХХ-го вѣка, ибо, будучи французомъ, часто сражался за нѣмцевъ, чего, не будучи прямымъ измѣнникомъ, не могъ бы недавно сдѣлать никакой соціалистъ-интернаціоналистъ.
Въ Россіи ХѴІІІ-ХІХ вѣковъ дворянство было въ нѣсколько иномъ положеніи: оно служило чему-то большему, нежели наслѣдственная земля или легитимистская идея, — оно было на службѣ Россійской Имперіи, которой, рядомъ съ русскимъ дворяниномъ, честно служили при московскихъ царяхъ дворяне татарскіе и литовскіе, а при императорахъ — нѣмецкіе, шведскіе, французскіе, англійскіе, польскіе и всякіе другіе. Въ этой національно пестрой дворянской средѣ Россіи ХѴІІІ-го и начала XIX вѣка, сознавшей впервые имперскую свою роль, мы тщетно стали бы искать какихъ либо признаковъ узкаго націонализма. Для вѣяній Европы она была широко открыта; по существу своему, всякая Имперія всегда относительно болѣе открыта притоку «чужого» (нѣтъ неподвижной границы между «своимъ» и «чужимъ») — въ противоположность всегда относительно болѣе замкнутому въ своихъ этнографическихъ границахъ однородному государству. Если же русскій дворянинъ того времени гордился «своимъ», то это «свое» было не столько русскимъ, сколько россійскимъ.
Когда Достоевскій говорилъ объ удивительномъ «всеевропейскомъ» дарѣ Пушкина, онъ касался именно этой особенности дворянской русской среды конца ХѴІІІ—начала XIX вѣка, геніальныйшимъ воплощеніемъ которой и былъ Пушкинъ. Однако еще болѣе явно въ Пушкинѣ его россійское или всероссійское самоощущеніе. Въ жизни его и въ поэзіи не случайно были не только Петербургъ и Москва, Михайловское и Болдино, но и Кишиневъ, Одесса, Крымъ и Тифлисъ. И его проза — это не только петербургская повѣсть «Пиковая Дама», но и «колоніальный» романъ «Капитанская дочка», увлекшій его воображеніе къ предѣламъ Имперіи — въ киргизскую степь, на берега Яика.
Поэзія и проза русская послѣ Пушкина осталась на томъ имперскомъ уровнѣ, до котораго ихъ поднялъ геній Пушкина. Русская государственность была вѣрна идеѣ Имперіи, внѣ зависимости отъ взглядовъ распорядителей ея судьбы на ея устройство и управленіе. Столь различныя во многомъ царствованія Николая І и Александра ІІ были одинаковы въ имперскомъ ихъ заданіи. Россія развернулась до Камчатки и уперлась въ Памиръ. При Александрѣ ІІ ростъ Имперіи остановился.
При Александрѣ III замѣтны первые признаки перемѣны въ россійскомъ самоощущеніи. Имперская идея слабѣетъ, государственная власть съ большей экономіей ставитъ болѣе узкій кругозоръ внѣшнихъ задачъ. И какъ только государственная власть теряетъ энтузіазмъ россійской идеи, она подмѣняетъ его преданностью «русскимъ началамъ», подъ которыми стали понимать старомосковскія начала; появляется племенной русскій націонализмъ. Россію желали тогда «подморозить»; идеаломъ государственныхъ дѣятелей того времени было сохраненіе существовавшаго порядка и размѣра вещей. Но «подмороженная», пріостановленная, придержанная Россія оказалась Россіей и нѣсколько умаленной. Въ культурѣ русской образовался застой. Въ началѣ 80-хъ годовъ умеръ Достоевскій и Толстой ушелъ въ сторону; русской литературѣ грозила участь умалиться до размѣровъ Гаршина; русская интеллигенція опровинціалилась, утратила къ концу столѣтія тотъ имперскій масштабъ, которымъ обладали образованные русскіе люди начала вѣка.
Еще до сихъ поръ не написана исторія страннаго подъема, который испытала Россія на рубежѣ двухъ столѣтій. Для поколѣнія, родившагося въ началѣ 80-хъ годовъ, подъемъ этотъ былъ порывомъ, въ нѣсколько лѣтъ измѣнившимъ лицо Россіи. Воспитанномъ въ культурныхъ представленіяхъ 80—90 годовъ, оно воочію видѣло, какъ быстро были изжиты эти представленія. Много читавшее Чехова, оно съ удивленіемъ глядѣло на то, какъ одно десятилѣтіе сдѣлало темы Чехова устарѣлыми.
Въ десятилѣтіе отъ 1895 до 1905 года Россія пережила глубокую культурную революцію. Необходимо замѣтить, что этотъ порывъ былъ въ значительной степени питаемъ изнутри обращеніемъ къ лучшимъ и подлиннымъ традиціямъ русскаго культурнаго прошлаго. Новое религіозное сознаніе, новый подходъ къ эстетическимъ цѣнностямъ, новая философія, новая поэзія были во многомъ возвращеніемъ къ той Россіи, которая была забыта опровинціаленной въ своемъ позитивизмѣ интеллигенціей 70—80 годовъ — къ Россіи Пушкина, Тютчева, Гоголя и Достоевскаго. И въ этомъ смыслѣ и въ смыслѣ большей открытости вѣяніямь Запада культурный переворотъ былъ явленіемъ имперскаго масштаба и порядка.
Захватило ли это движеніе государственную власть? Здѣсь, къ сожалѣнію, случилось обратное тому, въ чемъ была трагедія царствованія Александра ІІ. Тогда государственная власть была тверда въ вѣрности имперской идеѣ, которой одинаково служили и наши колоніальные успѣхи и необходимѣйшія для перестроенія Имперіи реформы. Но общество въ ужасающемъ культурномъ разбродѣ 60-хъ и 70-хъ годовъ нисколько не пришло на помощь государственной власти, но въ самую историческую минуту, когда строительство Россіи было и необходимо и возможно — отвѣтило на все это нигилизмомъ, ребяческимъ соціализмомъ и безсмысленнѣйшимъ, преступнѣйшимъ изъ цареубійствъ.
Въ началѣ послѣдняго царствованія русское образованное общество, далекое отъ нигилизма, отъ провинціальнаго позитивизма, отъ антигосударственности «шестидесятниковъ», научившееся, наконецъ, любить и цѣнить славныя культурныя традиціи русскаго прошлаго, было готово для сотрудничества съ государственной властью на пути явно необходимыхъ, явно требуемыхъ временемъ реформъ. Государственная власть не поняла этого. Мало того, воспитанные въ традиціяхъ предшествовавшаго царствованія государственные люди все еще стояли на точкѣ зрѣнія «подмораживанія» Россіи и охраненія «русскихъ началъ». Сами того не замѣчая, они подмѣнили идею Россійской Имперіи, неустанно движущейся впередъ, идеей пріостановленнаго, придерживаемаго на одномъ мѣстѣ русскаго государства. Они не умѣли больше быть «имперіалистами» и стали «націоналистами» въ самомъ ограниченномъ смыслѣ этого слова.
Не надо быть марксистомъ, чтобы культурный переломъ конца прошлаго вѣка объяснить хозяйственнымъ подъемомъ, послѣдствіемъ вторженія индустріализаціи въ русское деревенское царство. Доля истины здѣсь есть, но слѣдовало бы сказать общѣе: такъ велика была хозяйственная мощность захваченныхъ и государственно организованныхъ территорій Россіи, такъ неудержимы были силы влекшаго къ нимъ мірового обмѣна, что усыпленныя на время энергіи имперскаго дѣла не могли не оказаться разбуженными. Россія сказочно усиливалась и богатѣла съ каждымъ днемъ, даже если сравнительно мало старалась богатѣть и усиливаться.
Въ томъ, что интеллигенція привыкла презрительно называть «бюрократіей», оставалось даже и въ недавнія времена немало традицій настоящаго имперскаго дѣла. Этимъ можно объяснить, что хотя государственная власть послѣдняго царствованія и стала на точку зрѣнія придѵманно-отсталаго этнически-національнаго государства, все же она, какъ по инерціи, продолжала выполнять поставленныя вѣками заданія, но выполняла ихъ непослѣдовательно, неподготовленно, непродуманно.
У интеллигенціи русской установилось несправедливое, неправильное и неумное отношеніе къ тому, что именовала она «Дальневосточной авантюрой».
Между тѣмъ, движеніе Россіи къ Тихому океану было ея органическимъ ростомъ, ея абсолютной жизненной необходимостью. Мы просто не смѣли отказываться отъ многосотлѣтнихъ трудовъ, положенныхъ на это русскимъ народомъ, и мы были обязаны дать имъ достойное завершеніе. Бѣда была не въ томъ, что мы оказались «имперіалистами» (мы и должны были быть ими), бѣда была въ томъ, что недостаточно «имперіалистской» въ смыслѣ энергіи, твердости, убѣжденности, даровитости была наша государственная власть, не явившая ни новаго Потемкина, ни новаго Суворова. Бѣда была въ томъ, что за осуществленіе труднѣйшей имперской задачи взялась наша власть средствами организаціонно и технически отсталаго національнаго государства. Бѣда была въ томъ, что она не перестроила во время своей политической базы въ соотвѣтствіи съ типомъ и духомъ Имперіи XX вѣка, не поняло тѣхъ выводовъ, которые надо было сдѣлать, видя хозяйственный подъемъ и культурный переворотъ начала вѣка, — она не сдѣлала попытки обратить на пользу Россіи духовное перерожденіе образованнаго русскаго общества.
Въ войнѣ съ Японіей Россійская Имперія потерпѣла неудачу. Но такъ велики были ея силы, такъ живуча оказалась россійская идея, что несмотря на проигранную войну, на вспышку революціи, на ошибки власти, на предразсудки общества, хозяйственный и культурный подъемъ, почти не испыталъ перерыва. Быть можетъ, впервые за всю исторію Россіи, пожала она въ единственное семилѣтіе отъ 1907 до 1914 года плоды всѣхъ трудовъ, положенныхъ столько вѣковъ ради ея величія русскимъ народомъ. Величіе это было наконецъ достигнуто вопреки существовавшей тогда государственной власти и при очень маломъ сознаніи этого русскимъ обществомъ. Мы видѣли страшное доказательство того, что величіе это, плохо понятое нами самими, было понято другими — противъ Великой Россіи была незамедлительно предпринята война.
П. Муратовъ
Возрожденіе, №850, 30 сентября 1927
Visits: 46