Насъ поражаетъ въ разсказѣ Троцкаго, съ какой легкостью давалъ себя «поднять», «смутить», взбунтовать, говоря яснѣе, простолюдинъ русскій тамъ, гдѣ скоплялся онъ въ начинавшихъ быть большими и промышленными нашихъ городахъ. Троцкій разсказываетъ, какъ въ 1897 году въ Николаевѣ, едва успѣвъ окончить гимназію, устроилъ онъ съ нѣсколькими пріятелями кружокъ пропаганды. Едва только успѣли основаться въ Николаевѣ заводы, едва тамъ собралось тысячъ десять рабочихъ, какъ «рабочіе шли къ намъ въ кружокъ самотекомъ, точно на заводахъ насъ давно ждали. Не мы искали рабочихъ, а они насъ. Молодые и неопытные руководители, мы скоро стали захлебываться въ вызванномъ нами движеніи»…
Замѣтимъ, что Троцкій съ пріятелями тогда едва-едва сами успѣли узнать кое-что изъ брошюръ о марксизмѣ, о соціалъ-демократіи. Вѣдь даже интеллигенція русская сама еле-еле успѣла узнать марксизмъ. Въ 1893 году вышла первая книга о немъ въ Россіи, авторомъ ея былъ П. Б. Струве. И вотъ, черезъ четыре года, въ далекой русской провинціи, гимназистъ Троцкій и подобные ему «пропагандисты» съ такой невѣроятной легкостью обрабатываютъ тысячи и тысячи рабочихъ, обращая ихъ въ «соціалъ-демократовъ»!..
Что же это могло значить? Какой-нибудь западный соціалъ-демократъ, какой-нибудь Каутскій, ничего бы не понялъ передъ такимъ феноменомъ русскаго «революціоннаго процесса». Троцкій въ своемъ разсказѣ самъ даетъ ему вѣрное объясненіе. «Они искали правды соціальныхъ отношеній», — говоритъ онъ про николаевскихъ рабочихъ, — «нѣкоторые изъ нихъ считали себя баптистами, штундистами, евангельскими христіанами. Но это не было догматическое сектантство. Рабочіе просто отпадали отъ православія, баптизмъ становился для нихъ переходнымъ этапомъ на революціонномъ пути. Въ первыя наши бесѣды нѣкоторые изъ нихъ еще употребляли сектантскіе обороты и прибѣгали къ сравненіямъ съ эпохой первыхъ христіанъ. Но почти всѣ скоро освободились отъ этой фразеологіи, надъ которой безцеремонно потѣшались болѣе молодые рабочіе».
Здѣсь Троцкій даетъ очень важное показаніе. Русскій простолюдинъ конца прошлаго вѣка и начала нынѣшняго, въ городахъ и особенно въ заводской обстановкѣ, легко отпадалъ отъ вѣры и вступалъ въ полосу исканія «правды соціальныхъ отношеній». Тѣ мирныя «правды», которыя предлагало ему сектантство, онъ скоро и очень охотно мѣнялъ на «правду», предсказывавшую ему бунтъ. Онъ въ сущности искалъ оправданія всегда таившейся въ немъ возможности и потребности, иногда даже жажды бунта. Это оправданіе давали ему революціонныя теоріи, преподносившіяся ему пропагандистами изъ числа интеллигенціи и полу-интеллигенціи. Съ величайшей легкостью онъ схватывалъ въ этомъ какъ разъ то, что ему было нужно. Пропагандисты думали, что превращаютъ мгновенно «отсталаго» работника въ «передового» пролетарія-революціонера, благодаря магической силѣ своего краснорѣчія или марксовой истины. На самомъ дѣлѣ бунтовщикъ, сидѣвшій въ русскомъ простолюдинѣ, искалъ лишь оправданія, разрѣшенія, иногда даже только предлога своей потребности взбунтоваться. Точно такъ же искалъ онъ этого въ Смутное Время и при Пугачевѣ. Точно тѣмъ же остался онъ въ 1897, въ 1905, въ 1917 году.
Пророчество Пушкина было Россіей забыто, было непонято. Русскій бунтъ не казался намъ и отцамъ нашимъ безпощаднымъ и ужъ, конечно, никакъ не казался безсмысленнымъ. Но, называя русскій бунтъ безсмысленнымъ, Пушкинъ хотѣлъ выразить какъ разъ эту русскую способность взбунтоваться ради самого бунта…
Въ 1905 году интеллигенція, стремившаяся къ революціи, не смогла облечь въ форму революціи разнообразныя вспышки бунтовъ рабочихъ, мужицкихъ, солдатскихъ и матросскихъ. Кое-гдѣ эти бунты противъ властей перемежались съ бунтами погромными и «черносотенными». Въ нѣсколькихъ случаяхъ принимали они характеръ бунтовъ противъ «господъ вообще», противъ «образованныхъ», противъ интеллигенціи. Интеллигенція стремилась сдѣлать то, что было вообще невозможно: осмыслить безсмысленные бунты, «облечь» ихъ въ революцію. Но власть устояла. Революціонно настроенная интеллигенція сожалѣла, что революція не удалась. Мало кто понималъ, что жалѣть тутъ было нечего даже революціонерамъ. Революція въ Россіи, быть можетъ, и была возможна, но отнюдь не народная, не «простонародная». Могъ случиться лишь всеобщій простонародный бунтъ, но для того нужны были какія-то чрезвычайныя обстоятельства.
И вотъ эти обстоятельства наступили въ 1917 году. Революція съ первыхъ шаговъ крайне неосторожно заключила въ столицѣ союзъ съ бунтомъ солдатскимъ, матросскимъ, рабочимъ. Постепенно бунтъ распространился на арміи фронта, на тылъ, на города Россіи, на деревни. Бунтъ сдѣлался всеобщимъ. Большевики оказались во главѣ его только потому, что давали ему полное оправданіе, полное разрѣшеніе, полную санкцію. Я видѣлъ собственными глазами, какъ въ Севастополѣ взбунтовавшаяся часть флота и гарнизона, послѣ долгихъ поисковъ «за кѣмъ идти», нашла, наконецъ, жалкую кособокую и косноязычную дѣвицу, нѣкую Островскую, большевичку третьей статьи. «Темными» черноморскихъ матросовъ, солдатъ-минеровъ и артиллеристовъ никакъ, конечно, назвать было нельзя. Изъ нихъ всякій былъ въ десять разъ умнѣе и смышленѣе Островской. Ничему, разумѣется, научить ихъ она не могла, ни въ чемъ убѣдить ихъ она не могла, но это было имъ и неважно. Они не очень и вникали въ то, что она говорила. Но отъ нея, какъ отъ большевички, какъ отъ большевицкой делегатки, они получали разрѣшеніе на бунтъ, на расправу, на грабежъ, на безвластіе, на смуту, на наживу. И это было все, чего они тогда искали и вотъ тогда и нашли…
Приблизительно ту же роль, что Островская въ Севастополѣ, сыгралъ Троцкій въ Петербургѣ. Для самихъ большевиковъ другого, «заговорщическаго» типа, типа Ленина, эта роль была неожиданностыо. Они получили отъ нѣмецкаго штаба разрѣшеніе пріѣхать въ Россію, чтобы «обострить» революцію, но когда пріѣхали, то толпа потребовала отъ нихъ разрѣшенія на бунтъ. Это даже превышало желаніе нѣмцевъ и въ первую минуту смутило даже нѣкоторыхъ большевиковъ. Такого разрѣшенія не далъ бы, конечно, ни одинъ западно-европейскій соціалистъ и революціонеръ. На подмосткахъ своего балагана Керенскій извивался, стараясь убѣдить толпу, что революція разрѣшается и даже благословляется, но что бунтъ «строго воспрещается». Толпа от хлынула отъ него, разочарованная, и повалила къ большевикамъ. Тутъ Троцкій оказался для нихъ драгоцѣннѣйшимъ человѣкомъ въ своей роли зазывателя. Онъ и былъ тѣмъ «орателемъ», который дѣйствительно оралъ на всю Россію, что бунтъ разрѣшается и поощряется. При этомъ онъ самъ не понималъ хорошенько, что онъ дѣлаетъ. Онъ воображалъ себя «народнымъ трибуномъ»» призывающимъ «гражданъ» къ революціи. Ленинъ, рѣшившій разрушить всеобщимъ бунтомъ Россію, пожертвовать ею ради успѣха революціи на Западѣ, только усмѣхался про себя. Когда революція на Западѣ не состоялась сразу, онъ въ ожиданіи ея нехотя принялся на пепелищѣ всероссійскаго простонароднаго бунта строить какое-то смѣхотворное подобіе государства, въ которое, впрочемъ, самъ никогда не вѣрилъ.
Любопытно прочесть у Троцкаго объ этихъ первыхъ временахъ «совѣтскаго строительства». — «Каждое засѣданіе совнаркома представляло картину величайшей законодательной импровизаціи. Все приходилось начинать сначала. Прецедентовъ искать было негдѣ, ибо таковыми исторія не запаслась… Ленинъ съ жадной нетерпѣливостью стремился отвѣтить декретами на всѣ стороны хозяйственной, политической и культурной жизни. Онъ зналъ, что революціонные декреты выполняются пока лишь на очень небольшую долю. Декреты имѣли въ первый періодъ болѣе пропагандистское, чѣмъ административное значеніе».
Въ этомъ пропагандистскомъ, въ этомъ «показательномъ» государствѣ, въ этомъ государствѣ, управляемомъ декретами для галерки, Троцкій естественно продолжалъ играть прежнюю большую актерскую роль. То было прямое продолженіе цирка «Модернъ». Онъ оказалъ большевизму значительныя услуги въ новомъ балаганѣ брестъ-литовскихъ переговоровъ о мирѣ. Среди большевиковъ не нашлось бы никого, кто сумѣлъ бы себя держать такъ, какъ онъ держалъ себя въ Брестъ-Литовскѣ среди нѣмецкихъ и австрійскихъ «государственныхъ» людей. То былъ все тотъ же бойкій, развязный, дерзкій и озорной гимназистъ Троцкій, «не лазящій за словомъ къ карманъ», вызванный къ директору гимназіи на педагогическое совѣщаніе. «На нѣсколько минутъ конференція превращалась въ марксистскій кружокъ для начинающихъ»… Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я встрѣтилъ въ Римѣ бывшаго главу нѣмецкой делегаціи Кюльмана. Разговоръ нашъ коснулся Бреста. Кюльманъ оживился, вспомнилъ Троцкаго. «Въ жизни моей я не видѣлъ такого нахала» — воскликнулъ онъ. «Но говорятъ, онъ уменъ», — сказалъ я. Кюльманъ немного подумалъ. «Нѣтъ», — отвѣтилъ онъ, — «нѣтъ. Но мы были тогда еще глупѣе его».
Этотъ «нахалъ» оказался очень полезенъ большевикамъ въ гражданской войнѣ. Ленинъ въ душѣ своей былъ убѣжденъ» что смѣхотворное, созданное имъ «на время» подобіе государства не устоитъ противъ натиска патріотическихъ русскихъ армій. Онъ понималъ, что никакого «революціоннаго народа» не существуетъ въ Россіи и не вѣрилъ, что бунтующая толпа, живущая въ нормахъ лишь «пропагандистскихъ декретовъ», сможетъ оказать серьезное сопротивленіе. Здѣсь Ленинъ ошибался. Бунтовщики дерутся, и иногда очень хорошо дерутся. Они упорно дрались въ Смутное Время и подъ Стенькой Разинымъ, еще упорнѣе подъ Пугачевымъ. Надо было поднять ихъ драться въ 1918-1919 году. Тутъ очень многое сдѣлалъ темпераментъ Троцкаго.
Всецѣло ему обязаны большевики тѣмъ, что не были разгромлены въ первые же мѣсяцы гражданской войны подъ Казанью. Столь же обязаны они ему и тѣмъ, что Юденичъ не взялъ Петербурга. Армія Юденича подошла къ Петербургу, тоже вѣдь увѣренная, что существуетъ какой-то «народъ», который «возстанетъ и сброситъ кучку насильниковъ». Это была ошибка. Это была старая интеллигентская иллюзія, которую такъ долго мы всѣ въ той или мной степени раздѣляли. Троцкій пріѣхалъ въ Петербургъ и въ нѣсколько дней возстановилъ въ немъ атмосферу бунта, атмосферу 1917 года, необходимую для сопротивленія. «Совѣтскіе граждане» сражались плохо. Но Троцкій нашелъ и выбралъ среди нихъ такихъ же яростныхъ, какъ онъ самъ, бунтовщиковъ. Тѣмъ, кто успѣлъ забыть, кто они такіе, онъ напомнилъ, что они бунтовщики, рискующіе своей головой. Бунтовщики пошли драться и дали войскамъ Юденича мало ожиданный ими отпоръ. Этотъ отпоръ имѣлъ огромное психологическое значеніе. Войска, которыя шли къ Петербургу, не стольно шли драться, сколько «освобождать». Они полагали, что ихъ ждутъ, какъ освободителей. Теперь они должны были очень быстро перестроить свою психологію на иное заданіе, на заданіе тяжелой борьбы съ бунтовщиками. Къ этому, въ большей своей части, они не были подготовлены и этого не сумѣли сдѣлать.
Такъ въ концѣ концовъ случилось то, во что мало вѣрилъ Ленинъ и на что могъ надѣяться только легковѣсный и самоувѣренный Троцкій. «Кривая» вывезла большевиковъ: они побѣдили въ гражданской войнѣ. Не прошло и трехъ лѣтъ, какъ Троцкій, оказавшій въ этой войнѣ такія несомнѣнныя услуги совѣтской власти, сдѣлался вдругъ «объектомъ» медленно и постепенно развивавшихся, но упорныхъ гоненій. Исторія эта очень любопытна и поучительна для пониманія того, что происходило и происходитъ въ Россіи.
Разсказывая эту исторію, Троцкій все время объясняетъ ее причинами чисто личными — сначала безмѣрной подлостью «эпигоновъ», т. е. Сталина, Каменева и Зиновьева, потомъ неукротимой ненавистью наиболѣе хитраго и рѣшительнаго изъ нихъ Сталина. Причиной этой борьбы противъ него считаетъ онъ исключительно зависть къ его «блеску», къ его талантамъ, къ его популярности и боязнь того, что онъ займетъ мѣсто «главы», вакантное вслѣдствіе слабоумія, а потомъ и смерти Ленина. Въ такомъ «незамысловатомъ» подходѣ есть конечно, своя доля правды. «Эпигоны», какъ онъ называетъ Сталина и другихъ, его возненавидѣли, это вѣрно. Но можетъ быть, все-таки, въ основѣ своей ихъ ненависть и не была завистью къ его «блеску» и его талантамъ. Таланты эти вовсе не казались Сталину и другимъ столь необыкновенными, какъ казались они самому Троцкому! Людей, которыхъ онъ называетъ «эпигонами», раздражало въ немъ нѣчто другое. Это нѣчто другое и былъ все тотъ же «знаменитый» его темпераментъ, все тотъ же актерски-революціонный темпераментъ — все то же его главное и въ сущности единственное «качество», которымъ гордился онъ въ роли «перманентнаго революціонера».
На нѣкоторыхъ страницахъ его собственной книги онъ какъ будто прозрѣваетъ на моментъ истину, но потомъ забываетъ ее передъ личными счетами… «Меня не разъ спрашивали», — пишетъ онъ, — «спрашиваютъ иногда и сейчасъ: какъ вы могли потерять власть?.. Когда революціонеры, руководившіе завоеваніями власти, начинаютъ на извѣстномъ этапѣ терять ее, мирно или катастрофически, то это само по себѣ означаетъ упадокъ вліянія опредѣленныхъ идей и настроеній въ правящемъ слоѣ революціи, или упадокъ революціонныхъ настроеній въ самихъ массахъ, или и то и другое вмѣстѣ… Идеи перваго періода революціи теряли незамѣтно власть надъ сознаніемъ того партійнаго слоя, который непосредственно имѣлъ власть въ странѣ… У того слоя, который составлялъ аппаратъ власти, появились свои самодовлѣющія цѣли, которыми онъ стремился подмѣнить революцію…. Временная обстановка стала превращаться для многихъ и многихъ въ конечную станцію. Создавался новый типъ… Когда напряженіе отошло и кочевники революціи перешли къ осѣдлому образу жизни, въ нихъ пробудились, расцвѣли и развернулись обывательскія черты, симпатіи и вкусы самодовольныхъ чиновниковъ. Не все же и не всегда для революціи, надо и для себя — это настроеніе переводилось такъ: долой перманентную революцію!»
Въ этихъ выдержкахъ Троцкій самъ объясняетъ все. И все-таки онъ не понимаетъ того, что происходитъ съ нимъ и съ другими, вокругъ него. Онъ загипнотизированъ мыслью, что «возглавлялъ революцію», и онъ желаетъ «перманентно» возглавлять перманентную революцію. Онъ не понимаетъ того, что онъ въ 1917 году не возглавлялъ революцію», но распоясывалъ бунтъ, а въ послѣдующіе три года возглавлялъ вмѣстѣ съ Ленинымъ этотъ бунтъ. Бунтъ кончился, роль Троцкаго была сыграна. Наступили «какія-то» будни. Троцкій не понялъ смысла будней, но эти будни какъ разъ и свидѣтельствовали о томъ, что бунтъ кончился, началась революція.
Ибо что такое въ концѣ концовъ революція? Это — перераспредѣленіе въ странѣ власти, это — переходъ всякихъ благъ изъ однѣхъ рукъ въ другія, это — созданіе новаго правящаго слоя. Такой правящій слой начинаетъ создаваться только въ тотъ моментъ, когда онъ начинаетъ разсуждать: «не все же и не всегда для революціи, надо и для себя…»
Ленинъ и Троцкій жили чисто книжными, скорѣе даже брошюрочными представленіями. Они все ждали осуществленія «царства пролетаріата» и такъ и не дождались его. Ленинъ умеръ, Троцкій остался живъ и былъ готовъ къ «перманентному бунту», наивно принятому имъ за революцію только на томъ основаніи, что онъ возглавлялъ этотъ бунтъ, а онъ считалъ себя революціонеромъ! Но такая позиція «смутьяна» совсѣмъ «не устраивала» тѣхъ, кто изъ кочевниковъ революціи превращался въ осѣдлыхъ ея обитателей. Троцкій сдѣлался сразу ненужнымъ, лишнимъ и не скажу опаснымъ для нихъ, но вреднымъ во всякомъ случаѣ.
Пока бушевалъ всероссійскій бунтъ, пока устраивалось не всерьезъ нелѣпое совѣтское государство, пока шла гражданская война — текло время. Понемногу слѣплялся изъ разныхъ подозрительныхъ личностей, наблюдающихъ прежде всего свой собственный интересъ, правящій слой. Онъ образовывался подъ видомъ партіи и пріобрѣталъ нѣкоторую «жесткую» структуру въ видѣ партійнаго аппарата. Во главѣ этого «жесткаго» партійнаго аппарата оказался Сталинъ. Власть надъ Россіей и блага Россіи перешли постепенно въ лапы подозрительныхъ личностей, именуемыхъ партійными аппаратчиками. Чѣмъ болѣе открыто эти аппаратчики говорили «не все же и не всегда для революціи, надо и для себя» — тѣмъ болѣе настоящими хозяевами революціи они являлись.
На этомъ принципѣ «для себя» устраивается новый правящій слой, ради этого принципа «для себя» устраиваются вообще революціи. Новый правящій слой нисколько не отвѣчалъ наивнымъ представленіямъ Троцкаго о томъ, что ярмарочные выкрики «вся власть пролетаріату» могутъ когда нибудь оправдаться! Но этотъ слой, въ высшей степени пестрый по своему соціальному составу, именно тѣмъ и былъ крѣпокъ, что работалъ и старался для себя, стремясь захватить блага власти и имущественныя блага, оставленныя безъ хозяина всероссійскимъ бунтомъ.
Троцкій настолько живетъ книжными представленіями, что онъ окрестилъ тотчасъ Сталина и «сталинцевъ» — термидоромъ. Онъ вообразилъ, хотѣлъ воображать, что они повернутъ «вправо». На самомъ дѣлѣ это, конечно, невѣрно. На нашихъ глазахъ Сталинъ и «сталинцы» занимаются такими вещами» о которыхъ не мечталъ никогда самый «лѣвый» большевикъ!
Тутъ дѣло вовсе не въ какихъ либо правыхъ и лѣвыхъ «уклонахъ». Тутъ все объясняется гораздо проще и гораздо крѣпче. Это борьба за то «для себя», до котораго дорвались Сталинъ и сталинцы — за собственную выгоду и, можетъ быть, за собственную шкуру. Возглавляемый Сталинымъ пестрый и авантюристическій правящій слой партійныхъ людей не нашелъ, очевидно, способовъ къ «сосуществованію» съ крестьянской Россіей. Онъ не остановился передъ походомъ на нее, передъ форменной войной съ нею, передъ желаніемъ сломить ее, разгромить, уничтожить, стереть съ лица эемли. Въ сравненіи такими революціонными дѣлами игрушкой кажутся выкрики Троцкаго о «перманентной революціи». И это, конечно, далеко отъ книжно-брошюрочныхъ представленій туповатаго Ленина. Хищный и пестрый авантюристическій слой, возглавляемый Сталинымъ, дѣлаетъ ставку ва-банкъ, желая окончательно закрѣпить свою позицію правящаго слоя — полновластнаго хозяина изуродованной Россіи.
Что же касается Троцкаго, то разъ не предвидится новыхъ ярмарочныхъ балагановъ, съ подмостковъ коихъ можно выдавать за революцію безсмысленный бунтъ, его роль, по-видимому, сыграна. Ему, можетъ быть, придется еще и еще выпускать «темпераментныя книги», гдѣ снова восхвалитъ и превознесетъ онъ самого себя. Для молчанія у него не хватитъ ни ума, ни такта. Въ этомъ отношеніи онъ — второй Керенскій…
А можетъ быть, стихія русская опрокинетъ натискъ партійныхъ сталинскихъ добытчиковъ и возстанетъ, наконецъ, противъ ненавистной совѣтской власти. Вотъ тогда вновь появится и толпа, и въ этой толпѣ, притягивающей его какъ магнитъ, возможно, снова мелькнетъ Троцкій. Снова какія-то руки схватятъ его и потащатъ… Ибо печаленъ конецъ въ русской толпѣ того, кто призывалъ ее нѣкогда бунтовать и кто оказался въ ней тогда, когда она уже «опомнилась», «раскаялась» и прокляла свой безсмысленный бунтъ.
П. Муратовъ.
Возрожденіе, №1712, 8 февраля 1930.
Visits: 18