Существуетъ безконечное количество формъ вліянія, воздѣйствія Вождя на Массу, отношенія Учителя и Школы. Изученіе этихъ формъ, ихъ распредѣленіе по основнымъ типамъ составляетъ, по крайней мѣрѣ должно составлять, основную, въ сущности единственную, задачу теоріи историческаго процесса: ибо къ «вліяніямъ» человѣка на человѣка сводится вся историческая жизнь. И только ознакомившись съ строеніемъ различныхъ типовъ вліяній, можно учесть, какъ слѣдуетъ, характеръ и значеніе каждаго даннаго вліянія со стороны его содержанія — что составляетъ уже основную задачу исторіи культуры. Исторія «вліяній», исторія смѣны «школъ» и «направленій» представляетъ безконечный рядъ особенностей, курьезныхъ, если глядѣть со стороны, на дѣлѣ глубоко трагическихъ. Какъ часто великій творческій геній воздѣйствуетъ — и притомъ не только на современниковъ, но на цѣлый рядъ поколѣній — тѣмъ, что для него, для его творческой индивидуальности, не характерно, метафизически «случайно», что даже иногда у него самого принадлежитъ не ему, какъ пролагателю новыхъ путей, а его времени; какъ часто большой человѣкъ, ставши «авторитетнымъ», своимъ авторитетомъ освящаетъ то, чему онъ самъ слѣпо подчинился, что было авторитетнымъ для него, что онъ принялъ на вѣру, чему слѣдовалъ въ угоду модѣ. Божественная Комедія изучалась въ итальянскихъ университетахъ ХІѴ — XѴ вѣковъ, какъ «Сумма», какъ энциклопедія всяческихъ знаній, и въ этомъ видѣли ея поэзію. Вагнеръ погубилъ не одного композитора своей злополучной идеей «музыкальной драмы», какъ погубилъ ею и самого себя. Карамзинъ — конечно не геній, но безспорно одинъ изъ умнѣйшихъ и просвѣщеннѣйшихъ людей своего времени, — своимъ авторитетомъ поддержалъ уже до него выдыхавшійся. «слезоточивый» жанръ, расплодилъ «карамзинистовъ», надолго дискредитировавшихъ человѣка, съ которымъ по культурѣ они не имѣли ничего общаго.

Бываютъ случаи другого рода. Бываетъ, что въ отношеніи учениковъ къ учителю нѣтъ никакого недоразумѣнія, никакого непониманія — и все же: безъ какой бы то ни было вины со стороны учителя, вліяніе его оказывается пагубнымъ. Простѣйшій случай: Учитель порабощаетъ своимъ совершенствомъ настолько, что творческаго усвоенія созданнаго имъ уже не можетъ быть. Длительное безплодіе итальянской поэзіи послѣ Петрарки и пластическихъ искусствъ послѣ Микель-Анджело объясняется этимъ. Манера каждаго изъ этихь мастеровъ была его собственной манерой, соотносительной его идеѣ; но ученики слѣдовали только манерѣ: ибо они отваживались только подражать мастеру, не осмѣливаясь его себѣ ассимилировать.

Но есть случаи много сложнѣе и много трагичнѣе. Бываетъ, что ученикъ вполнѣ понялъ учителя, сознательно и свободно послѣдуетъ ему — и все же остается безплоденъ. И въ то же время тѣ, которые стоятъ отъ учителя въ сторонѣ, которые иной разъ даже враждебны ему, испытываютъ на себѣ, сами того не сознавая, его благотворное, оплодотворяющее, обновляющее душу, обогащающее мысль, возбуждающее творческую способность вліяніе. Для истолкованія этого случая уже недостаточно изслѣдованіе структуры отношеній между вождемъ и массой: необходимо изслѣдованіе содержанія, смысла того, чему учитель учитъ. Этотъ случай, стало быть, является проблемой, уже преимущественно относящейся къ конкретной исторіи культуры. Объяснить его — значитъ вскрыть специфическую порочность идеи Учителя, т. е. выяснить отрицательную сторону соотвѣтствующаго культурнаго момента.

Въ исторіи человѣчества можно засвидѣтельствовать одинъ моментъ, когда этотъ типъ вліянія встрѣчается въ наиболѣе ярко выраженной формѣ и притомъ нѣсколько разъ. Это вторая половина XIX в. и начало нашего вѣка. Конкретные же случаи, относящіеся къ типу, который я имѣю въ виду, это случаи Маркса, Толстого, Фрейда и Пруста. Я думаю, что, хотя послѣдніе два случая еще слишкомъ недавни и что поэтому мы здѣсь располагаемъ сравнительно небогатымъ по количеству матеріаломъ длѣ наблюденій, все же можно уже и сейчасъ придти къ достаточно прочнымъ выводамъ относительно структуры соотвѣтствующихъ вліяній. Однако я считаю болѣе удобнымъ пока оставить Пруста въ сторонѣ. Во-первыхъ, потому, что его случай осложняется, какъ увидимъ ниже, однимъ особымъ — и весьма существеннымъ — привходящимъ обстоятельствомъ; во-вторыхъ, потому, что структура его ближайшаго окруженія не столь опредѣлительна.

Что до первыхъ трехъ случаевъ, — то они легко подводимы подъ одинъ общій типъ. Три имени — три школы. Для насъ сейчасъ неважно различіе соціологическаго строенія ихъ: чистая секта (толстовство), партія (марксизмъ), свободное научное объединеніе (фрейдизмъ). По существу и послѣднія двѣ тяготѣютъ къ типу секты. Учитель является высшимъ, непререкаемымъ авторитетомъ. Вѣрующіе считаютъ себя обладателями единственнаго правильнаго метода нравственнаго или политическаго поведенія, или научнаго изслѣдованія, единственнаго истиннаго пути, пути къ Истинѣ, пути къ Добру. Три секты объединяютъ, каждая порознь, людей вокругъ мыслителей, вліяніе которыхъ, внѣ предѣловъ этихъ сектъ, вліяніе «разсѣянное», громадно, исключительно и благодѣтельно. Каждый изъ нихъ, въ своей области, вводить насъ въ сферу необыкновенно значительнаго жизненнаго опыта: историческаго, этическаго, психологическаго. Нельзя себѣ представить въ націи дни историка, не читавшаго Капитала, и трудно вкратцѣ формулировать, въ сколькихъ отношеніяхъ Марксъ углубилъ и расширилъ историческое пониманіе. Нѣть сомнѣнія, что каждый нормальный человѣкъ, прочитавши «Такъ что же намъ дѣлать?», «Исповѣдь», «Воскресеніе», относится къ жизни серьезнѣе, благоговѣйнѣе, чѣмъ раньше, строже, требовательнѣе кь самому себѣ. Что касается Фрейда, то онъ столь же необходимъ психологу, сколько Марксъ историку, соціологу. Фрейдъ первый показалъ пути, хоторыми можно проникнуть сознаніемъ въ сферу подсознательнаго, первый сталъ систематически изслѣдовать симптоматологію подсознательной духовной жизни, и тѣмъ безгранично раздвинулъ горизонты психологіи и психопатологіи; а тѣмъ самымъ, вслѣдъ за Марксомъ, и сферу всѣхъ наукъ, имѣющихъ дѣло съ духовной жизнью, т. е. наукъ «гуманитарныхъ».

И въ то же время, если обратимся къ ближайшимъ послѣдователямъ этихъ мыслителей, столь многосторонне оплодотворившихъ современную мысль, насъ поражаетъ ихъ безплодіе. Можно ли назвать хоть единаго толстовца, который заслуживалъ бы имя учителя жизни? А что такое толстовство, какъ не новый путь обновленія жизни? Полную аналогію представляютъ марксисты и фрейдисты. Марксисты, какъ таковые, не дали наукѣ ровно ничего. Есть превосходныя книги, написанныя марксистами. Но ничего специфически марксистскаго въ нихъ нѣтъ. Любопытно, съ этой точки зрѣнія, то, что сейчасъ дѣлается въ Россіи. Всей культурѣ тамъ полагается быть марксистской. «Въ духѣ марксизма» тамъ пишутся всѣ книги, чуть ли не вплоть до подобныхъ «Хорошему тону» Германа Гоппе, вплоть до сонниковъ и самоучителей танцевъ. Но надо признать, что въ Россіи выходить сейчасъ и немало дѣльныхъ, иногда очень хорошихъ книгъ подъ заглавіемъ «Марксизмъ и …» (что угодно) и что вовсе не всегда первое слово заглавія выполняетъ роль флага для прикрытія контрабанды. Но опять-таки: достоинство этихъ книгъ ничуть не обусловлено марксизмомъ. Поскольку подобная книга хороша, она могла бы быть написана и не-марксистомъ. Марксизмъ, какъ умственное направленіе, словно неспособенъ расти и развиваться. Марксистъ, как таковой, типичный глоссаторъ, коментаторъ или популяризаторъ.

Если марксистскія произведенія производятъ впечатлѣніе перепѣвовъ, то съ фрейдистскими дѣло обстоитъ и того хуже: они кажутся сущими, и иногда очень злыми и мѣткими, пародіями на произведенія Фрейда. Марксизмъ «академиченъ»; марксисты упражняются «въ манерѣ» мастера. Фрейдисты «манеру» своего мастера каррикатурятъ. Толстовцы не дѣлаютъ ни того, ни другого. Они не пережевываютъ мыслей своего учителя, не доводятъ ихъ до уродливой и нелѣпой крайности. Они ихъ только исповѣдуютъ.

Могутъ возразить, что охарактеризованное мною отношеніе трехъ названныхъ учителей къ ихъ ближайшему окруженію и къ за предѣлами его находящейся средѣ ничего специфическаго въ себѣ не заключаетъ. Нерѣдко ближайшіе ученики того или иного авторитета хуже понимаютъ его, нежели стоящіе поодаль. Наиболѣе цѣннымъ, наиболѣе плодотворнымъ бываетъ вліяніе, исходящее не отъ того, что прямо высказано учителемъ, а отъ того угадываемаго, что лежитъ за этими высказываніями, отъ основной интуиціи учителя. Самый фактъ причастности къ какому-нибудь «изму» какъ-то обязываетъ и связываетъ, препятствуетъ творческой ассимиляціи. Наконецъ, секта или партія направлены въ первую очередь на дѣйствіе, что́ предполагаетъ самоотреченіе, самоограниченіе, дисциплину. Все это вѣрно. Но все же: сектами были и раннее христіанство и лютеранство и кальвинизмъ. Платонизмъ, гегельянство, кантіанство были школами. Однако въ предѣлахъ этихъ сектъ, школъ жила свободная мысль, росла и развивалась доктрина. Адепты соотвѣтствующихъ учителей были живой связью между ними и міромъ. Свѣтъ зажженнаго учителемъ огня излучался въ міръ сквозь нихъ и въ ихъ преломленіи, не — мимо нихъ.

Но вѣдь есть же и среди марксистовъ толки, секты, школы, направленія? Можно ли въ такомъ случаѣ говорить, что марксистская мысль не живетъ, не развивается, не «становится»? И нельзя же всѣ разногласія среди марксистовъ сводить единственно къ тактическимъ спорамъ? Есть вѣдь и теоретики марксизма? Да, но что они дѣлаютъ съ доктриной учителей? Они ее штопаютъ, перелицовываютъ, красятъ, лакирутъ; утюжатъ, скоблить, перестраиваютъ, однимъ словомъ продѣлываютъ всевозможныя манипуляціи, какимъ поддается «мертвая матерія» — иначе, какъ въ этихъ метафорахъ, не выразить характера работы марксистской мысли. Доказательство, что это такъ, въ томъ, что вся эта работа выполняется единственно для нуждъ Школы. Ибо она обращена всецѣло на самую доктрину, тогда какъ творческая работа надъ доктриною исходитъ отъ послѣдней и, значить, въ какомъ-то отношеніи обращена отъ нея — въ сторону. Вотъ почему работа теоретиковъ марксизма оказываетъ вліяніе только въ предѣлахъ самой Школы. Внѣ стѣнъ послѣдней она не излучается никакъ. Никакой мыслящій человѣкъ не можетъ обойтись безъ Маркса. Но какому не-марксисту нужны Плехановъ, Бухаринъ или Роза Люксембургъ? Равнымъ образомъ никакой психологъ не можетъ обойтись безъ Фрейда. Но читать труды, напримѣръ, Ермакова, обнаружившаго «комплексы» Пушкина и Гоголя, стоитъ развѣ что для потѣхи.

Всякая Школа тяготѣетъ къ тому, чтобы сомкнуться вокругъ учителя, замкнуться въ его ученіи. Но такова возбуждаюшая сила доктрины, укорененной въ личности Учителя, выражающей его индивидуальность, что, помимо воли учениковъ, противъ воли, безъ вѣдома ихъ, доктрина, благодаря имъ, посредствомъ нихъ, разбиваетъ воздвигнутыя вокругъ нея стѣны Школы. Тѣмъ самымъ перерождается Школа. Она перестаетъ быть Школою, ея культура становится культурой всего ея окруженія, отъ котораго Школа берегъ столько же, сколько и даетъ ему. Такъ христіанство пропиталось эллинизмомъ и само пропитало его. Но между тѣмъ какъ Марксъ, Толстой, Фрейдъ столько взяли отъ окружающей культуры и столько дали ей, марксизмъ, толстовство, фрейдизмъ отдѣлены отъ міра непроницаемыми переборками. Соціалъ-демократія могучій факторъ современной жизни, но такой же, какъ электричество, паръ, радій: внѣшняя сила, не — элементъ культуры. Съ ней считаются, ею пользуются, отъ нея оберегаются, ко ею не проникаются. Она дѣйствуетъ, но не вліяетъ (въ подлинномъ смыслѣ этого слова).

Въ каждой идеологіи самое значительное, то, изъ чего она беретъ свое начало, лежащая за нею интуиція, а вмѣстѣ съ тѣмъ и тѣмъ самымъ то, къ чему она стремится, на что она направлена, — соотвѣтствующій этой интуиціи идеальный образъ Сущаго. Собственно, о «началѣ» и о «концѣ» здѣсь можно говорить лишь условно: ибо этотъ идеальный образъ и эта интуиція одно и то же. Идеологія есть путь, который продѣлываетъ сознаніе для того, чтобы вернуться къ своей исходной точкѣ. Въ идеологіи развертывается первоначальная интуиція и просвѣтляется открывшійся внутреннему опыту идеалъ. Поэтому идеологія есть прежде всего методъ. Методъ есть самое цѣнное, самое важное въ ней. Методомъ она въ сущности исчерпывается. Ибо методъ и есть въ ней то, что постоянно творчески становится. Усвоить себѣ чужую идеологію значить усвоить ея методъ. Этимъ истинное, т. е. творческое усвоеніе отличается отъ ученическаго подражанія, состоящаго въ слѣдованіи, такъ сказать, «грамматикѣ» метода, не ему самому, не его «духу».

Таковъ нормальный типъ зарожденія, развитія, распространенія идеологій. Но бываютъ исключенія, бываютъ больныя, порочныя идеологіи, бываютъ разрывы между методомъ и мыслью, между интуиціей и умственной работой. Случается, что мыслитель, въ силу тѣхъ или иныхъ условій, не можетъ привести въ согласіе своей мысли со своимъ методомъ. Знаменитый «естественно-научный» методъ Тэна, «позитивиста» по недоразумѣнію, только вредилъ Тэну — геніальноіму историку. Его историческая интуиція диктовала ему не тотъ методъ, который онъ призналъ и объявилъ «своимъ». У Тэна было два метода: одинъ, скрытый, которымъ онъ въ дѣйствительности шелъ, другой признанный имъ, теоретически имъ разработанный, на который онъ постоянно заставлялъ себя сбиваться.

Подобно Тэну, Марксъ былъ надѣленъ необычайной остротой исторической интуиціи. Но его мысль вступила съ нею въ борьбу. Онъ навязалъ себѣ злополучную, нелѣпую, въ своемъ существѣ безсмысленную теорію «бытія, опредѣляющаго сознаніе», теорію, основанную на незаконномъ, наивномъ, грубомъ гипостазированіи соотносительныхъ понятій, слѣдовательно, на полномъ игнорированіи первѣйшаго принципа діалектическаго метода — и тѣмъ самымъ онъ въ корнѣ извратилъ методъ Гегеля, вынулъ изъ него душу, подмѣнилъ творческое самораскрытіе Идеи внутренно-противорѣчнвымъ, невозможнымъ, немыслимымъ «становленіемъ» обездушеннаго, т. мертваго, т. е. несуществующаго «бытія» — и всѣ усилія глоссаторовъ Маркса безсильны оживить убитый учителемъ методъ: ибо истинная діалектика несовмѣстима съ предпосылкой, по которой изъ двухъ аспектовъ Жизни одинъ «опредѣляетъ» собою другой.

Если Марксъ умертвилъ чужой методъ, вмѣсто того чтобы себѣ его усвоить, то Фрейдъ исказилъ свой собственный. Открывъ плодотворнѣйшую истину соотвѣтствія всевозможныхъ «ошибокъ» во внѣшнемъ самообнаруженіи личности съ ея подсознательной сферой, что́ могло бы безмѣрно обогатить и углубить наше представленіе объ Индивидуумѣ (и дѣйствительно обогатило его), самъ Фрейдъ безконечное разнообразіе скрытыхъ въ глубинахъ подсознательнаго возможностей свелъ къ ничтожно-жалкому числу произвольно отобранныхъ имъ и произвольно объявленныхъ основными, первичными «комплексовъ». Методъ, открывающій такія могучія возможности индивидуализированія всякой личности, обратился, у самого создателя его, въ методъ обезличиванія величайшихъ индивидуальностей. Если Марксъ пародировалъ Гегеля, то Фрейдъ пародируетъ себя самого. Немудрено, что его ученики не могли быть ничѣмъ инымъ, какъ его пародистами.

Методъ поведенія можно, разумѣется, лишь условно сопоставлять съ методами мышленія. Все же нельзя не отмѣтить внутренняго сродства между методомъ учителя жизни, Толстого, и методами теоретиковъ, Маркса и Фрейда. Методъ Толстого есть отвѣтъ на его вопросъ: «такъ что же намъ дѣлать?» Отвѣтъ гласить: не дѣлай. Подобно методу Маркса или Фрейда, и методъ Толстого есть методъ вывороченный наизнанку, пародія метода.

Теперь можно обратиться къ Прусту. Я думаю, что каждому, осилившему тринадцать томовъ его романа, всякій другой романъ уже долженъ казаться въ чемъ-то устарѣлымъ. У всякаго романиста онъ найдетъ недоработанный, не окончательно претворенныя искусствомъ, «сырыя», сфотографированныя детали, всякая, самая углубленная, характеристика покажется еще слишкомъ поверхностной, слишкомъ массивной; упрощенной. Другими словами, мы имѣемъ полное право утверждать, что послѣ Пруста уже просто нельзя писать такъ, какъ писали до Пруста. Прустъ не только вошелъ въ міровую литературу, онъ вошелъ и въ исторію ея. О томъ, какъ, въ чемъ скажется вліяніе Пруста, конечно, нельзя говорить: литература есть творческое становленіе. Но о вліяніи Пруста на тѣхъ, кто уже вошелъ въ его школу, говорить можно. Уже есть писатели, являющіе собою примѣръ таланта, которому угрожаетъ опасность погибнуть отъ подчиненія прустовскому методу. Ибо у Пруста есть, наряду съ манерой, и опредѣляющій ее методъ! Въ основѣ этого метода лежитъ та концепція душевной жизни, согласно которой все подчинено времени. Индивидуальность, «Я», не «вещь», а «процессъ», не ergon, но energeia. Но у Пруста эта истина представлена такъ, что личность просто распадается на безчисленное количество діалектически становящихся «мгновеній», въ сущности же улетучивается, исчезаетъ. Его романъ двойственнаго состава. Съ одной стороны множество «характеровъ», «типовъ», выведенныхъ въ согласіи съ классической традиціей «нравоописательнаго» романа, традиціей намѣренно и тонко утрированной, такъ что получается галлерея каррикатуръ, коллекція геніально пародированныхъ уродовъ. Съ другой, одинъ, показанный уже не въ проекціи, а реально, т. е. во времени живущій носитель «потока сознанія», тотъ «Я», отъ имени котораго ведется повѣствованіе. И вотъ этоть-то реальный индивидуумъ у Пруста оказывается абсолютно безличнымъ. Становясь, реализуясь, онъ тѣмъ самымъ уничтожается. Методъ Пруста — это бьетъ въ глаза — ничто иное, какъ доведенный до крайности методъ Бергсона, а результатъ таковъ, что нельзя не задаться вопросомъ: не слѣдуетъ ли къ четыремъ названнымъ мною именамъ прибавить пятое, или лучше — перемѣнить четвертое имя? Прустъ можетъ быть взять въ качествѣ примѣра — единственнаго, но, имѣя въ виду его геніальность, сколь разительнаго! — губительнаго вліянія бергсонизма какъ метода, примѣра, вскрывающаго внутреннюю порочность философіи великаго и опять-таки несомнѣнно безмѣрно обогатившаго н оплодотворившаго современную культуру мыслителя, — порочность, состоящую въ томъ, что, изслѣдуя «творческую эволюцію», онъ сознательно запретилъ себѣ вопросъ, что же именно становится? что въ противоположность своимъ величайшимъ предшественникамъ, Николаю Кузанскому, Лейбницу, Гегелю, Бергсонъ не пришелъ въ, результатѣ своего философскаго опыта, къ предѣльной идеѣ индивидуальности Всеединства. Между тѣмъ только въ этой идеѣ можетъ быть укоренена идея эмпирически становящейся индивидуальности, иными словами подлиннаго творчества, — ибо индивидуальность есть творческій актъ и ничего больше.

Я не случайно подбиралъ имена. Я назвалъ людей, изъ которыхъ каждый, въ своей области, является безспорнымъ учителемъ и вождемъ, людей, воздѣйствіе которыхъ испыталъ на себѣ всякій, хотъ сколько-нибудь прикосновенный къ нашей культурѣ; такъ что они, эти люди, суть подлинные представители этой культуры, по которымъ ее и надо изучать. Выяснивъ то общее, что этихъ, столь различныхъ, людей роднить между собою, выяснимъ и «духъ» этой культуры, ея собственную индивидуальность. Въ чемъ же эго общее состоитъ? Къ чему оно сводится?

Къ тому, что всѣ они, такъ сказать, «разоблачители». Марксъ и Фрейдъ за реальностью, непосредственно данной, и въ ней ищутъ другую, «болѣе реальную» реальность, «субстратъ» первой и ея «причину». Въ какомъ-то смыслѣ «бытіе» реальнѣе «сознанія». Марксу недостаточно установить сродство (кажущееся или дѣйствительное — это все равно для насъ въ настоящей связи) между культомъ святыхъ, посредниковъ между Богомъ и вѣрующими, и появленіемъ купца, торговаго посредника: первый фактъ, фактъ духовной въ узкомъ смыслѣ слова культуры, для него является «производнымъ» второго, факта культуры «матеріальной». Сознаніе реагируетъ прежде всего непосредственно на производственныя отношенія, а затѣмъ уже возводитъ надъ ними «идеологическую надстройку». Теоретикъ марксизма Бухаринъ еще и сейчасъ находитъ возможнымъ стоять на точкѣ зрѣнія, что «мысль есть движеніе вещества», и что сознаніе ничто иное какъ «послѣдствіе» движенія тѣла. «Комплексъ», спрятанный въ потемкахъ дуіии Леонардо да Винчи, Пушкина, Гоголя, Толстого, даже Іисуса Христа (одинъ изъ фрейдистовъ отважился на «психоанализъ» Сына Божія), дли фрейдистовъ въ какомъ-то смыслѣ «реальнѣе» Джоконды, Мѣднаго Всадника, Мертвыхъ Душъ, Анны Карениной и Евангелія. Для Толстого инстинкты и вожделѣнія «реальнѣе» убѣжденій и вѣрованій, а Смерть «реальнѣе» Жизни. Сознаніе «сводится» къ бытію, художественное, философское, религіозное творчество «сводится» къ «комплексамъ», высшее «сводится» къ низшему, возвышенное «оказывается» низменнымъ, прекрасное — гнусностью, его «опредѣляющей». Для Пруста «обрѣсти» себя, свое «Я», значитъ только «обрѣсти утраченное время», пройти памятью однажды пройденную жизнь. Поскольку время есть условіе реализаціи «Я», время «реальнѣе» нежели «Я».

Въ плоскости религіозно-этической это умонастроеніе выражается въ своеобразной переоцѣнкѣ цѣнностей. Низшее, на которое высшее «сводится», можетъ тѣмъ самымъ показаться «лучше» высшаго. Толстовское смиреніе есть смиреніе не передъ высшимъ, а именно передъ низшимъ, смиреніе «культуры» передъ «природою», «смысла» передъ «безсмысленнымъ». «Безсмысленное» мудрѣе «смысла». Иванъ-дуракъ умнѣе умника.

Отсюда и особый вкусъ иныхъ разоблачителей къ «Ничему», къ пустому мѣсту — слѣдствіе той вывороченной наизнанку метафизики, въ основѣ которой лежить принципъ не наибольшей, а наименьшей «полноты бытія».

Если разоблачитель вмѣстѣ съ тѣмъ Учитель жизни, реформаторъ, то онъ попадаетъ въ затруднительное положеніе. Дѣятельность преобразователя, проповѣдника направляется образомъ того идеальнаго состоянія, которое онъ противопоставляетъ данности, какъ нѣчто «болѣе» реальное «менѣе» реальному. Но какъ быть такому преобразователю, котбрый привыкъ «высшему» противопоставлять, въ качествѣ «бо́льшей» реальности, «низшее»? Психологически вполнѣ естественно, что выразить свой идеалъ онъ въ состояніи развѣ только въ отрицательныхъ опредѣленіяхъ. Не-дѣланію Толстого соотвѣтствуетъ, въ качествѣ осуществленнаго Царства Божія, не-бытіе, нирвана. И Марксъ свой земной рай рисуетъ единственно отрицательными признаками, перечисляя, чего въ немъ не будетъ. Не будетъ частной собственности, не будетъ классовъ, не будетъ государства, не будетъ религій. Что же будетъ? Этого вопроса Марксъ не поставилъ.

«Разоблачители» вмѣстѣ съ тѣмъ и разлагатели. «Свести» высшее къ низшему все равно, что разложить сложное на простое. Отсюда легко возникаетъ особый уклонъ — влеченіе къ элементарному и къ самому процессу разложенія, распада сложнаго на элементы, Смерти. Искусство жизни для Толстого есть искусство умирать. Чѣмъ проще живое, чѣмъ оно менѣе живо, тѣмъ «лучше» оно умираетъ. «Простой мужикъ умираетъ «лучше» образованной барыни, и дерево «лучше» мужика». Вотъ собственно сущность философіи Толстого — прямая противоположность философіи великихъ гуманистовъ, ставившихъ человѣка въ центрѣ мірозданія и учившихъ, что только человѣкъ умираетъ въ полномъ смыслѣ слова, ибо умирая, онъ завершаетъ процессъ становленія своей индивидуальности и тѣмъ самымъ рождается въ вѣчную жизнь. Влеченіе къ анализу, культъ разложенія и разоблаченія приводитъ къ тому, что прижизненное саморазложеніе, самоанализъ, начинаетъ казаться предѣломъ самоосуществленія, самоутвержденія личности, полной реализаціей своей индивидуальности. Недавно, въ замѣчательной статьѣ *), H. М. Бахтинъ высказалъ вѣрную мысль, что такова доминирующая черта культуры «ненавистнаго», какъ выражается онъ, ХІХ-го вѣка. Для того, чтобы безъ помѣхи предаться этому, чтобы этимъ путемъ «обрѣсти» себя, личность отъединяетъ себя отъ «среды», замыкается «въ себѣ», т. е. ни въ чемъ, ибо отъединенная личность уже перестаетъ быть личностью — и анализируетъ, разлагаетъ то, что уже разложилось. Добровольно затворившійся въ пробковой комнатѣ Прустъ, весь свой чудный даръ писателя и сердцевѣдца обратившій на поиски самого себя при помощи самыхъ утонченныхъ способовъ саморазложенія и самоистребленія, — трагическая фигура, полная глубочайшаго символическаго смысла. Въ Прустѣ какъ бы воплотилась, въ своемъ самомъ крайнемъ, исчерпывающемъ выраженіи основная культурная тенденція на нашихъ глазахъ уходящаго въ прошлое историческаго періода.

*) Разложеніе личности и «внутренняя жизнь». Числа, №4.

П. Бицилли.
Современныя Записки, XLѴIII, 1932.

Visits: 26