Мой старшій братъ, котораго я едва вспоминаю, въ первый разъ молодымъ офицеромъ, выпущеннымъ изъ Павловскаго училища, пріѣзжая въ отпускъ, стрѣлялъ дикихъ утокъ, въ изобиліи водившихся вокругъ того маленькаго городка, гдѣ началось мое дѣтство. Вкусъ дикой утки, отзывающій слегка рѣкой, до сихъ поръ вдругъ смутно напоминаетъ тѣ давнишніе годы. Особенно мнѣ вспоминается дѣтство, когда попадетъ вдругъ на зубъ сплющенная дробинка…

Братъ мой охотился на утокъ еще тогда, когда былъ кадетомъ Воронежскаго Михайловскаго корпуса. Пріѣзжая на каникулы домой, онъ потихоньку читалъ «Братьевъ Карамазовыхъ», печатавшихся въ журналѣ, который выписывала для себя мать. Еще въ кадетскіе годы, у знакомыхъ, въ библіотекахъ, досталъ онъ и прочиталъ «всего Достоевскаго». То было, въ сущности, все, что онъ могъ узнать о жизни ко времени, когда сдѣлался взрослымъ человѣкомъ.

Помню, съ какимъ благоговѣніемъ произносилъ онъ имя писателя. «Въ твои годы я проглотилъ уже всего Достоевскаго», — говорилъ онъ мнѣ съ огорченіемъ и упрекомъ. Мнѣ было уже почти шестнадцать лѣтъ, и я разстраивалъ его тѣмъ, что не любилъ читать книги великихъ писателей. Правда, я не интересовался больше Жюль Верномъ и Буссенаромъ, но я читалъ все какія-то странныя и, пожалуй, даже скучныя вещи — исторію, особенно военную исторію, путешествія, воспоминанія. Мы жили въ Москвѣ; окружавшая меня жизнь была гораздо разнообразнѣе, чѣмъ дѣтство моего брата. Мечта моя была направлена какъ-то иначе. Вскорѣ послѣ того я все же сталъ читать Достоевскаго и читалъ его очень много.

Я восхищался имъ такъ же тогда, какъ восхищаюсь теперь. Условія жизни въ столицѣ около 1900 года были, однако, не тѣ, какими они были въ маленькомъ городкѣ, куда мой братъ кадетомъ пріѣзжалъ на каникулы двадцать лѣтъ назадъ. Живые люди, которыхъ я узналъ, были не тѣми, какихъ онъ воображалъ, читая украдкой въ журналѣ «Братьевъ Карамазовыхъ». То, что было для него въ юношескіе его годы единственною «книгою жизни», оказалось для меня лишь «литературнымъ багажемъ», когда и я наконецъ сдѣлался взрослымъ человѣкомъ.

***

Я разсказываю объ этомъ, чтобы напомнить одну довольно существенную вещь. Поколѣніе, къ которому я принадлежалъ и которое особенно много читало Достоевскаго, отчасти даже какъ бы открыло его, все-таки, несмотря на это, обращалось къ нему какъ къ нѣкоторому прошлому. Понимаю, что иное прошлое бываетъ «новѣе» любой современности.. И все же, думаю, что у людей читавшихъ Достоевскаго около 1900 года не могло быть того отношенія къ изобразительной сторонѣ его книгъ,какое было у людей, читавшихъ его романы тогда, когда они печатались въ журналахъ. Я вспомнилъ здѣсь особенное, взволнованное и даже какъ бы испуганное лицо моего старшаго брата, потому что онъ былъ однимъ изъ такихъ людей Онъ былъ однимъ изъ настоящихъ читателей Достоевскаго. Но этихъ читателей оказалось немного, братъ мой былъ скорѣе исключеніемъ. Близкія къ Достоевскому поколѣнія не умѣли понять его и стыдились его оцѣнить, а тѣ поколѣнія, которыя поняли его лучше и оцѣнили больше, были уже отдѣлены отъ него значительнымъ промежуткомъ могущественно и быстро мѣнявшейся жизни.

***

Моихъ сверстниковъ я не могу назвать поэтому совсѣмъ настоящими читателями Достоевскаго. Книги его они и читали не такъ, какъ читались бы эти книги читателемъ, котораго могъ вообразить самъ авторъ. Мыслитель, философъ заслонилъ для новыхъ поколѣній повѣствователя и изобразителя. Идеи не старѣютъ, конечно, тогда какъ блѣднѣютъ образы и ветшаютъ слова. Считается, что книгѣ идетъ «на пользу», когда съ теченіемъ времени отпадаетъ въ ней «преходящее» и болѣе отчетливо выступаетъ всеобщее и основное. Быть можетъ это такъ, но книга становится все-таки иной. Подозрѣваю, что старый читатель не такъ ужъ отчетливо понималъ доподлинно разъясненную лишь нашимъ вѣкомъ огромную мыслительную сторону Достоевскаго, но нѣчто «словесное», нѣчто «романное» въ его писаніяхъ и нѣчто вообще изобразительное въ нихъ, нѣчто пусть даже совсѣмъ «поверхностное», онъ чувствовалъ гораздо ближе и живѣе. Жизненная стихія автора, внѣшній опытъ автора, были ему роднѣе, хотя онъ и видѣлъ, быть можетъ, въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» только страстную и мучительную повѣсть вмѣсто обширнаго религіозно-философскаго творенія.

***

Меня всегда интересовали жизненныя преломленія Достоевскаго. Какъ я уже сказалъ, къ людямъ нашего времени они въ большинствѣ случаевъ пришли пропущенными сквозь призму философской критики, либо зеркально отраженными въ новыхъ духовныхъ томленіяхъ. Мои сверстники не слишкомъ интересовались «детективной» стороной карамазовскаго убійства, а болѣе того, тонкой проблематикой Ивана, легендой о Великомъ Инквизиторѣ, старцемъ Зосимой, судьбою Алеши. Книги Достоевскаго населены очень плотно совсѣмъ разнаго рода литературными существами. Ревностнѣйшіе его почитатели сосредоточили свое вниманіе на тѣхъ обитателяхъ этого книжнаго царства, которыхъ можно назвать людьми-идеями, людьми-проблемами. Таковы, разумѣется, больше всего Кирилловъ и Шатовъ въ «Бѣсахъ», таковъ Алеша, таковы (однако только отчасти) Иванъ Карамазовъ, князь Мышкинъ, Ставрогинъ, Раскольниковъ. Но наряду съ этимъ въ книжномъ царствѣ Достоевскаго есть люди-характеры. Таковы Митя Карамазовъ, Рогожинъ, Верховенскій-отецъ, Свидригайловъ. Таковы всѣ или почти всѣ женщины, кромѣ, пожалуй, одной Настасьи Филипповны, которая есть скорѣе женщина-проблема. Таковы, во всякомъ случаѣ, Лиза изъ «Бѣсовъ», Аглая изъ «Идіота», Полина изъ «Игрока». Кромѣ людей-проблемъ и характеровъ, у Достоевскаго есть еще просто «фигуры», эпизодическіе персонажи — какіе притомъ многочисленные и какъ удивительно до конца созданные! Напомню хотя бы Бабуленьку изъ «Игрока» и француза Ламберта изъ «Подростка» — неотвязнѣйшія изъ существъ порожденныхъ вообще книгой.

***

Характеры и фигуры Достоевскаго сопровождаютъ насъ всю жизнь съ того дня, какъ прочитаны въ его книгахъ написанныя о нихъ строки. Но такъ же ли и люди-идеи, люди-проблемы? Буду судить по себѣ: я «не вижу» Шатова и Кириллова, почти не вижу Алеши Карамазова и очень смутно, какъ-то условно и какъ бы «офиціально» вижу Ивана Карамазова, Раскольникова, князя Мышкина, Ставрогина. И вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ можно отдѣлаться отъ впечатлѣнія, что Митя Карамазовъ «гдѣ-то вотъ тутъ» бродитъ, что я самъ однажды ѣхалъ въ вагонѣ вмѣстѣ съ Рогожинымъ и сидѣлъ вмѣстѣ съ Свидригайловымъ въ его уединенномъ трактирѣ, и самъ былъ влюбленъ въ какіе-то прошлые годы въ Аглаю, въ Лизу, въ Полину! И вотъ еще какой-то маленькій сдвигъ, и разстилается область «фигуръ», «персонажей», химеръ — Ламбертъ изъ «Подростка», два поляка въ Мокромъ, всѣ дѣйствующія лица «Сквернаго Анекдота», генералъ Иволгинъ, капитанъ Лебядкинъ. Этого не было и нѣтъ, разумѣется, наяву. Но это то, что можетъ присниться во снѣ и начнетъ потомъ неотвязно сниться всю жизнь…

Но кого же въ концѣ концовъ любилъ Достоевскій? Тѣхъ ли, что стали въ большинствѣ случаевъ главными и даже немного парадными героями его вещей, людьми-идеями, людьми-проблемами? Или же тѣхъ, что остались только характерами и даже только фигурами? Почему не удалось ему даровать своимъ главнымъ, идейнымъ и проблемнымъ героямъ то полное и безусловное безсмертіе, которое оказалось удѣломъ какого-нибудь несчастнаго характера, какой-нибудь погибшей души, вродѣ Мити Карамазова или Рогожина, какой-нибудь капризницы, вродѣ Аглаи или Полины? Я думаю, что это полное и безусловное безсмертіе даетъ художникъ только тому, что онъ любитъ. Думаю, что дѣло творенія — есть дѣло любви. Тѣ жители книжнаго царства, тѣ характеры и фигуры, которые какъ-то больше остаются съ нами и съ нами живутъ наяву, либо во снѣ, потомъ всю жизнь, — что-то разсказываютъ намъ о Достоевскомъ помимо того, что говорятъ вычерченныя имъ идеи и поставленныя имъ проблемы. Быть можетъ, я ошибаюсь, но понимая книги его, какъ только что было сказано, думаю, что мучаясь темою «Идіота» или «Настасьи Филипповны» любилъ Достоевскій какъ-то по своему (какъ бы художнически отдыхая на нихъ) и Аглаю, и Рогожина, и старика Иволгина, и даже Лебедева. И что, странно сказать, человѣчески ближе ему были оба Карамазовскіе «безобразники», отецъ и Дмитрій, нежели «до головной боли умственный» Иванъ и до ощущенія какого-то какъ бы даже физическаго уродства благообразный Алеша.

***

Мнѣ всегда очень страннымъ казалось довольно часто встрѣчающееся отношеніе къ Достоевскому. Достоевскій, такъ говорится въ этихъ случаяхъ, былъ разумѣется геніальнымъ мыслителемъ, авторомъ замѣчательнѣйшихъ по затронутымъ въ нихъ «вопросамъ» книгъ, но вотъ только, къ сожалѣнію, онъ «не особенно хорошо писалъ», былъ не очень высокаго качества стилистомъ… Мнѣніе, кстати сказать, болѣе распространенное среди русскихъ читателей, чѣмъ среди иностранныхъ.

Это довольно нелѣпое сужденіе имѣетъ, однако, свою причину. Причина его — подчиненность русской прозы конца XIX и начала XX вѣка стилистической «фразной» традиціи Толстого. Толстой писалъ отлично сдѣланными фразами и не умѣлъ писать иначе. Онъ и мыслилъ фразами (отсюда его любовь къ афоризму, къ пословицѣ), и въ этомъ какъ разъ была самая слабая сторона его мысли. Толстовская фраза какъ-то разъ навсегда плѣнила русскую литературу. Чеховъ, продолжившій эту традицію, началъ съ работы надъ фразой, но настоящимъ большимъ писателемъ сдѣлался только тогда, когда языкъ его пріобрѣлъ ритмическое теченіе менѣе вѣдомое Толстому.

Все это не относится къ Достоевскому, и судить о немъ, подходить къ нему съ критеріемъ «фразной» литературы не слѣдуетъ. И этотъ критерій далеко не есть единственный литературный критерій. Достоевскій писалъ не фразами, но «кусками», страницами, остро укалывая читателя въ каждомъ кускѣ, въ каждой страницѣ какою-то пронзительною мыслію, указанной не менѣе пронзительнымъ словомъ или «мѣстомъ». Теченіе строкъ въ этихъ кускахъ и страницахъ подчинено своеобразнѣйшему и заразительнѣйшему ритму. Настолько заразительному, что изъ этого ритма вышелъ цѣлый очень значительный писатель, В. В. Розановъ. Я глубоко убѣжденъ, что B. В. Розановъ началъ съ того, что усвоилъ словесный ритмъ Достоевскаго. Упражненіе его въ этомъ ритмѣ, соединенное, разумѣется, съ глубокой любимо къ той внутренней стихіи, которая этотъ ритмъ породила, воспитало въ немъ лишь постепенно замѣчательнаго мыслителя. Въ противоположность этому, подчиненная фразному образцу прозы Толстого, русская беллетристика разучилась думать.

***

Мнѣ кажется, на основаніи всего этого, что Достоевскій, оставаясь глубокимъ мыслителемъ, владѣя изумительно своей «головой», былъ все же по натурѣ неистовымъ, «яростнымъ» художникомъ. Писанія его изобразительны въ высочайшей степени. Онъ только видѣлъ вещи въ странномъ и искусственномъ свѣтѣ нѣкоторой внутренней какъ бы «рампы». Въ томъ была доля искусственности, какъ разъ необходимая для всякаго настоящаго искусства… Мнѣ пришлось однажды разговаривать съ актерами на тему о томъ, почему, вообще говоря, такъ хорошо удаются инсценировки Достоевскаго. Потрясающія сцены своихъ романовъ, тѣ сцены, когда вдругъ зачѣмъ-то сразу сходятся въ одномъ мѣстѣ всѣ «дѣйствующія лица» — онъ видѣлъ именно какъ сцены нѣкоего душевнаго театра. Когда Настасья Филипповна бросаетъ деньги въ огонь, Достоевскій очень точно указываетъ всѣмъ участникамъ сцены ихъ «выходы» и «мѣста».Точно такъ же совершенно отчетливо строится имъ сцена появленія Хромоножки въ гостиной Ставрогиныхъ, Князь Мышкинъ и Рогожинъ на скамейкахъ вагона, Настасья Филипповна и Аглая на музыкѣ въ Павловскѣ, Раскольниковъ у двери, которую сейчасъ откроетъ «процентщица», Свидригайловъ въ окнѣ трактира… Жителей своего книжнаго царства Достоевскій чаще всего видитъ въ профиль. Не будемъ же называлъ его «визіонеромъ»! Тотъ кто видитъ призраки, видитъ ихъ чаще всего лицомъ къ лицу.

***

Слава Достоевскаго среди иностранцевъ застала насъ заграницей. Она даже нѣсколько удивила насъ, и напрасно. Литературная сторона Достоевскаго есть въ той же мѣрѣ наслѣдіе иностранной литературы, въ какой есть рна наслѣдіе и русской. Очень многимъ обязанный Пушкину и Гоголю, Достоевскій былъ обязанъ немало Гофману, Диккенсу, Бальзаку. Его манера писать не фразами, а «кусками», это скорѣе манера французской прозы старой традиціи, нарушенной Флоберомъ и Мопассаномъ, но не забытой и нынѣ. Писанія Пруста все же больше похожи въ этомъ смыслѣ на писанія Достоевскаго, нежели на писанія Толстого. Самъ Достоевскій всю жизнь читалъ гораздо чаще по-французски, чѣмъ по-русски. Не лишенная дарованія писательница Микуличъ, авторъ «Мамочки», разсказываетъ, что Достоевскій самъ ей сказалъ это, въ разговорѣ происходившемъ за два года до его смерти. Микуличъ спросила его, кого ей читать изъ русскихъ авторовъ. Достоевскій пожалъ плечами. «Читайте Бальзака», сказалъ онъ и повторилъ, «читайте Бальзака»…

Многое изъ того, что казалось намъ въ Достоевскомъ специфически русскимъ, не является таковымъ. Иностранецъ увлеченный имъ и полагающій найти въ русской литературѣ обширнѣйшую «достоевщину», будетъ разочарованъ. Мы не можемъ ему предъявить ничего, кромѣ поверхностной и нарочитой «достоевщины» Андрея Бѣлаго. Единственной подлинной «достоевщиной» въ міровой литературѣ былъ романъ бѣдной англійской дѣвушки, Эмиліи Бронте, затерянной въ англійской провинціи въ дни молодости Достоевскаго и, разумѣется, никогда ничего не слыхавшей о немъ.

***

Не къ «достоевщинѣ», но къ Достоевскому русская литература, надо думать, еще обратится. Если поставитъ она цѣлыо изображеніе характеровъ и фигуръ, вверженныхъ въ столь громогласныя событія, какъ тѣ, среди которыхъ мы живемъ — надо думать, будетъ стремиться она къ написанію человѣческой трагедіи (увы, для человѣческой комедіи время ужъ кажется прошло!). Въ этой человѣческой трагедіи протянутся и свяжутся цѣпи книгъ, плотно населенныхъ идеями, характерами, фигурами. Напряженіе, потребное для такихъ грандіозныхъ картинъ, едва ли вмѣстить ставшая было традиціонной наша «фразная» литература. Писатель будущихъ временъ напомнитъ, быть можетъ, великимъ рвеніемъ своимъ Достоевскаго. Мы часто говоримъ по поводу него о пророческомъ дарѣ. Въ библейскія времена человѣкъ однажды «заговорившій на весь міръ», не могъ умолкнуть: пророчества его скоплялись надъ горизонтомъ жизни, какъ грозныя тучи. Нѣчто подобное въ самомъ дѣлѣ случилось и съ Достоевскимъ — изъ слова его рождалось другое слово, изъ страницы — другая страница, изъ книги новая книга. И вотъ до сей поры клубится вокругъ насъ его тревожное и страстное многоглаголаніе.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2077, 8 февраля 1931.

Visits: 21