Зa тѣ долгіе мѣсяцы, что я не бывала въ предмѣстьи, исчезъ старый составъ; двухъэтажные вагоны, осыпанные гарью, замѣнились чистенькимъ электрическимъ поѣздомъ. Тронулся онъ разомъ, не толкая и не дергая, и вдругъ, извѣщая объ отъѣздѣ, зазвенѣло нѣчто рѣзкое и хриплое, напоминающее будильникъ. Магическій звонъ, отъ котораго начинаетъ не удержимо клонить ко сну! Будильникъ заводилъ ту же музыку на всѣхъ остановкахъ и добился-таки своего. Я проснулась, во время вылѣзла и отправилась влажной тропою искать тотъ домъ на «Соловьевой» улицѣ, гдѣ, по указанію хозяина, собакъ нѣтъ и надо прямо отодвигать изнутри щеколду.
Встрѣтили меня радушно, всей семьей. Иванъ Сергѣевичъ повелъ въ свой кабинетъ, усадилъ. Мы видѣлись впервые.
— Давно пишете?.. Не спѣшите, — передъ вами жизнь… Я самъ началъ очень молодымъ. Ну, удалось, сразу подалъ въ толстый журналъ. А потомъ — пересталъ. Какъ будто и писать не о чемъ. А вплотную подошелъ къ литературѣ уже значительно позже, лѣтъ черезъ десять. И не жалѣлъ. Созрѣваніе происходило. Необходимо выяснить себѣ самому — да зачѣмъ же пишешь? Вѣдь такъ просто — жизнь все равно лучше написаннаго, и природа, и деревья… А сегодня необходимость отвѣта еще настоятельнѣе. Нe только что писать, а и читать становится не подъ силу. Книгъ-то вѣдь во — сколько!..
И. С. то сидитъ на диванѣ, то вскочитъ, подойдетъ къ столу, стряхнетъ пепелъ съ папиросы и вдругъ остановится посреди комнаты, махнетъ рукой и скажетъ — почти крикнетъ низкимъ, глухимъ голосомъ:
— Необходима новая эстетика… Конечно, не ради школъ и навязыванія искусственныхъ и обязательныхъ стилей и формъ — развѣ хватаетъ еще у людей совѣсти объ этомъ говорить? — талантъ всегда пойдетъ своимъ путемъ. Но ради созданія той художественной атмосферы, которая имѣетъ огромное значеніе для писателя. Вы какъ понимаете объ искусствѣ?
Тревожный голосъ падаетъ. Я замѣчаю особенность жестовъ И. С.: въ нихъ есть острота и угловатость, и почти всегда это — параллельное движеніе обѣихъ рукъ. Онъ говоритъ:
— Искусство — оно что? Надо уяснить себѣ его огромную отвѣтственность. Помните — Гоголь? Понялъ, узналъ, изъ какого онъ истока, какого духа и призванія — и увидѣлъ, что свершилъ грѣхъ: коснулся «мусорной ямы», хоть и жемчужины оттуда извлекъ! — Ужаснулся. Но онъ могъ, чего другимъ не было дано — онъ могъ плашмя свалиться, биться въ ногахъ у старца. Зналъ покаяніе. И Достоевскій зналъ. Несъ въ себѣ бездну — идеалъ и Содома, и Мадонны — но преодолѣвалъ силой покаянія, страданіемъ своимъ.— Страданіе все претворитъ и искупитъ. Получается: Содомъ — соблазнъ… Вотъ слова: искушеніе — искусъ, искусство. Пріять страсть, пріять искушеніе — и черезъ себя его провести, выстрадать и, переживъ, искусившись — искушеннымъ и очищеннымъ идти въ искусство… Пушкина пытаются представить невѣрующимъ. Онъ себя еще не выяснилъ, но шелъ и къ Богу и даже къ православію. И зналъ великое значеніе словъ. Добро! Сегодня все для насъ элементарно: «чувства добрыя я лирой пробуждалъ». Но вѣдь онъ умнѣйшій былъ человѣкъ, и вотъ не побоялся элементарности. «Веленью божію, о муза, будь послушна». Тут не о вдохновеніи рѣчь, а о Божіемъ голосѣ. И тому, кто такого голоса не слышитъ — и писать незачѣмъ. Вотъ когда я говорю о новой то эстетикѣ, я это такъ и понимаю: надо обожить искусство, уяснить, что искусство, какъ и религія, изъ одного — божественнаго — источника… Да что тамъ… Пушкинъ въ «Пророкѣ» все сказалъ. Уголь-то пылающій огнемъ… Ничего, что я такъ много говорю? Я объ отомъ намолчался, и надумался, и наболѣло очень…
Я что-то бормочу. Мнѣ не хочется ни о чемъ спрашивать. Думаю съ испугомъ: вдругъ кто-нибудь восприметъ слова И. С., какъ простой газетный матеріалъ, все это вѣдь живое, изъ сердца, изъ боли.
— Томасу Манну, — говоритъ И. С., — предложили писать о Гете. Вотъ что современно. Человѣчество омефистофелилось. Надо къ нему взывать: не теряй себя, человѣкъ… Помните ли вы старыя книги? Я въ ранней юности любилъ Мельникова-Печерскаго. Черезъ всю коросту быта — откуда и бралось — вдругъ ощутишь благоуханіе народнаго, глубиннаго благочестія… Какое богатство дала церковь нашимъ писателямъ, даже и невѣрующимъ! Помимо религіозныхъ переживаній — экая красота. И какіе высочайшіе художники творили молитвы. Это источникъ вѣчный. Въ монастырскихъ стѣнахъ, несмотря на лукъ да квасъ, да грѣховность — все-таки хранится подлинное… Попадалась ли вамъ изданная Имкой книжечка: «Откровенный разсказъ странника духовному своему отцу»? Большая въ ней сила, и художественность неосознанная. Человѣкъ, когда такое въ себѣ несетъ, можетъ и закатъ описать такъ, что становится онъ полнымъ значенія.
И. С. расхаживаетъ отъ стола къ печи. Потомъ садится, и вдругъ вспыхиваетъ ласковая, мягкая улыбка, почти неожиданная на его нервномъ и напряженномъ лицѣ.
— Я подумалъ о васъ, о всѣхъ молодыхъ. Вотъ увидите — тридцатые годы откроютъ новыхъ писателей и здѣсь, и въ Россіи. Созрѣютъ и подрастутъ тѣ, кто успѣли набраться впечатлѣній до революціи. По-моему, писатель созрѣваетъ къ тридцати пяти годамъ, но основа его, ткань его — тутъ и о бытѣ слѣдуетъ вспомнить — образуются къ двадцати. Вотъ эти-то теперь и подрастаютъ. Ну, а старшіе… Ткань-то ихъ — знаете, вотъ на чемъ вышиваютъ, канва, такъ вотъ и узоръ слинялъ, и пробита вся, опустошена, изранена, иной и краски пересталъ видѣть… Но если кто черезъ броженіе лѣтъ вынесъ себя и уберегъ — тотъ уже не можетъ просто писать. Каждое слово — боль и все тотъ же вопросъ: зачѣмъ?
Онъ добавляетъ тихимъ и глубокимъ голосомъ:
— Трудно видѣть суету, и читать, и слушать споры. Потянуло меня къ тихости. Вотъ, пишу «Лѣто Господне благопріятно»’. Праздники, и какъ они въ быту отражались, и ритмъ ихъ — и во всемъ глубокій смыслъ: духовный, божественный, и космическій, и душевность народная… Но одного нельзя, нельзя забывать. Все человѣчество въ опасности отхода отъ своего божьяго образа, и мы всѣ передъ нимъ должники… Вы на меня не обижайтесь — я такія простецкія вещи говорю. Не подумайте, что я наставленіе вамъ читаю. Много я всѣмъ этимъ мучаюсь…
Зимнія сумерки. Рѣдкія звѣзды. Тихо, но по зеленому небу невидимый, высокій вѣтеръ несетъ свѣтло-огненныя облака, за ними бѣлыя и малиновыя. Я иду на вокзалъ, и эти облака, проносящіяся надъ городомъ, надъ Франціей, надъ Европой вызываютъ во мнѣ странное воспоминаніе. Я повторяю шопотомъ: «Ивиковы журавли». Этотъ щемящій образъ не оставляетъ меня, пока идущій изъ Парижа на югъ тяжелый и мощный паровикъ не застилаетъ облака черными клубами, въ которыхъ дрожатъ рѣдкія искры.
Н. Городецкая.
Возрожденіе, № 2070, 1 февраля 1931.
Visits: 22