— Владиславъ Фелиціановичъ, каковы возможности русской поэзіи?

— Ого! Вы другимъ такихъ коварныхъ вопросовъ не задаете… Но ничего… Давайте и объ этомъ.

Ходасевичъ — нервный, худощавый, говоритъ отрывисто, покачивается на стулѣ, рукою тронетъ перо, подвинетъ его и вдругъ отпрянетъ и выжидательно смотритъ на собесѣдника.

— Я издали начну… Былъ такой день, когда Державинъ «въ гробъ сходя благословилъ» молодого Пушкина. Для всѣхъ это было неожиданностью, и для самого мальчика, но не для Державина. Онъ уже года два, какъ искалъ себѣ преемника — и жестъ былъ неслучайный. Онъ еще раньше написалъ, что передаетъ лиру Жуковскому, да такъ эти стихи и остались подъ спудомъ. Дѣло въ томъ, что въ какой-то моментъ Державинъ, какъ бы оглохъ и пересталъ слышать свое время, отошелъ отъ своей эпохи. Тогда и сталъ искать не второго, а новаго Державина. Поэзія не есть документъ эпохи, но жива только та поэзія, которая близка къ эпохѣ. Блокъ это понималъ и недаромъ призывалъ «слушать музыку революціи». Не въ революціи дѣло, а въ музыкѣ времени. Поэзія движется, какъ пяденица, — знаете? (Большой и указательный палецъ растянулись на столѣ.) Такъ — а потомъ подтянется и отдыхаетъ, и осматривается, и тутъ встрѣчается съ новымъ…

Худые и очень длинные пальцы нѣсколько разъ повторяютъ движеніе.

Глядя на свою руку, В. Ф. продолжаетъ:

— Сегодняшнее положеніе поэзіи тяжко. Она очутилась внѣ пространства — а потому и внѣ времени. Дѣло эмигрантской поэзіи по внѣшности очень неблагодарное, потому что кажется консервативнымъ. Большевики стремятся къ изничтоженію духовнаго строя, присущаго русской литературѣ. Задача эмигрантской литературы — сохранить этотъ строй. Это задача столь же литературная, какъ и политическая. Требовать, чтобы эмигрантскіе поэты писали стихи на политическія темы, — конечно, вздоръ. Но должно требовать, чтобъ ихъ творчество имѣло русское лицо.

В. Ф. поправляетъ очки, откидываетъ со лба черную прядку.

— Подмѣна русскаго лица лицомъ, такъ сказать, интернаціональнымъ совершается въ угоду большевикамъ и обычно прикрывается возвышеннымъ принципомъ «аполитичности». На самомъ же дѣлѣ просто хотятъ создать нерусскую поэзію на русскомъ языкѣ. Но нерусской поэзіи нѣтъ и не будетъ мѣста ни въ русской литературѣ, ни въ самой будущей Россіи. Ей лучше бы навсегда обосноваться въ какомъ-нибудь Данцигѣ, гдѣ дѣлаются разныя международныя спекуляціи и кстати котируется червонецъ. Вотъ только я думаю, что не надо приставать къ «аполитическимъ» поэтамъ, допытываясь, почему они отвертываются отъ политики. Такіе вопросы — либо наивность, либо сознательное прикрываніе дурной игры. Аполитическіе весьма занимаются политикой. Они не хотятъ не политики, а Россіи… Кстати: почему-то всегда они либо расшаркиваются передъ совѣтской литературой, либо хихикаютъ по адресу эмигрантской.

Я прерываю:

— Но вѣдь возможность поэтическаго дѣланія остается?

В. Ф. говоритъ рѣзко:

— Разумѣется. Очень. Но явятся ли настоящіе люди — не знаю. Я считаюсь злымъ критикомъ. А вотъ недавно произвелъ я «подсчетъ совѣсти», какъ передъ исповѣдью…. Да, многихъ бранилъ. Но изъ тѣхъ, кого бранилъ, ни изъ одного ничего не вышло.

Онъ смѣется и добавляетъ:

— А вотъ на кого я возлагалъ надежды, — изъ многихъ всетаки ничего не вышло. Предсказывать съ именами не возьмусь боюсь, что опять перехвалю. Въ данное время милѣе другихъ мнѣ группа «Перекрестка»… Вы замѣчали на картѣ метро такую соединительную линію — Navette… Гдѣ-то она, кажется, около Pré-St-Gervais, или… да нѣтъ, не знаю. Словомъ, пряменькая такая линія. Вотъ и роль эмигрантской литературы — соединить прежнее съ будущимъ. Конечно, традиція не плющъ вокругъ живыхъ памятниковъ древности. Бѣда въ томъ, что многіе пишутъ «подъ». Свои стихи писать трудно и есть громадный соблазнъ и легкость дописывать чужіе… Видите ли, надо, чтобы наше поэтическое прошлое стало нашимъ настоящимъ и въ главной формѣ будущимъ. Какъ вамъ сказать… Вотъ Робинзонъ нашелъ въ карманѣ зерно и посадилъ его на необитаемомъ островѣ — взошла добрая англійская пшеница. А что, кабы онъ его не посадилъ, а только бы на него любовался да охранялъ, чтобы не дай Богъ не упало? Вотъ и съ традиціей надо, какъ съ зерномъ. И вывезти его надо, и посадить, и работать надъ нимъ, творить дальше. Главное, совершенно необходимо ощутить себя не человѣкомъ, случайно переѣхавшимъ изъ Хамовниковъ въ Парижъ, а именно эмигрантомъ, эмигрантской націей. Надо работать — и старымъ, и молодымъ. Иначе — катастрофа. Литературѣ не просуществовать ни въ богадѣльнѣ, ни въ ясляхъ для подкинутыхъ младенцевъ… Что же касается принципіальной возможности… Глупости, что ничего нельзя создать! Три эмиграціи образовали три новыхъ и великихъ литературы: Данте; вся классическая польская литература — Мицкевичъ, Словацкій и Красинскій; у французовъ — Шатобріанъ и Сталь.

— Да, но я спрашиваю о русской поэзіи — той, какая можетъ быть въ день, когда не будетъ раздѣленій между нами и совѣтами.

В. Ф. поднимаетъ обѣ руки, изображая безпомощность.

— Я не пророкъ…. Будущая Россія представляется мнѣ странно: дѣятельной, мускулистой, нѣсколько американскаго типа, и очень религіозной — но уже не въ американскомъ духѣ. Въ общемъ, ощущеніе мое скорѣе оптимистическое… скромно-оптимистическое. А вотъ въ чемъ я категорически увѣренъ — такъ это въ томъ, что эстетизмъ вовсе исчезнетъ, ему мѣста не будетъ, — такъ же, какъ всякимъ половымъ вопросамъ. И то, и другое появляется при гніеніи общества, въ упадочныя эпохи. Надо думать, что будущимъ русскимъ людямъ некогда будетъ этимъ заниматься. Жизненная, здоровая стихія поглотитъ и то, и другое.

Я пытаюсь уточнить свой вопросъ: русская поэзія рисуется мнѣ въ гоголевскомъ опредѣленіи — происшедшей отъ восторга.

— Конечно, поэзія и есть восторгъ, — подтверждаетъ В. Ф. — Вѣрится, что восторгъ никогда не изсякнетъ. Здѣсь же у насъ восторга мало, потому что нѣтъ дѣйствія. Молодая эмигрантская поэзія все жалуется на скуку — это потому, что она не дома, живетъ въ чужомъ мѣстѣ и отчасти какъ бы въ чужомъ времени.

Въ разговорѣ каждый проводитъ свою линію, и я требую, по гоголевскому словарю: — Что же можетъ стать «предметомъ» русской поэзіи? Не считаете ли вы, что послѣ символизма стало дозволено говорить простымъ языкомъ о иныхъ реальностяхъ? То есть, не стоимъ ли мы передъ новымъ, духовнымъ реализмомъ.

В. Ф. отвѣчаетъ:

Символизмъ и есть истинный реализмъ. И Андрей Бѣлый, и Блокъ говорили о вѣдомой имъ стихіи. Несомнѣнно, если мы сегодня научились говорить о нереальныхъ реальностяхъ, самыхъ реальныхъ въ дѣйствительности, то благодаря символистамъ.

В. Ф. наклоняется и ловитъ чернаго котенка съ зеленымъ галстукомъ («съ бантикомъ» сказать нельзя: васъ поправятъ — онъ мальчикъ и бантиковъ не носитъ). Смотритъ на него съ большимъ одобреніемъ.

— Мой не хуже, чѣмъ у Куприна… Вы того хвалили… Правда, мой еще начинаюшій, но передъ нимъ будущность.

Я вижу, ему хочется, чтобы я согласилась, что котъ неслыханно хорошъ…

Надежда Городецкая.
Возрожденіе, № 2060, 22 января 1931.

Visits: 13