«— Ѣду однажды съ нимъ ночью. Обращается ко мнѣ полупьяный и спрашиваетъ:

«Знаешь, кто я такой»?

«3наю».

«Нѣтъ, не знаешь… Я мистикъ…»

«И это знаю…»

Таращить на меня свои старческіе глаза и пророчествуетъ:

«Ты умрешь раньше своего брата!»

«Можеть быть».

«Помазую тебя елеемъ, какъ Самуилъ помазалъ Давида. Пиши».

Этотъ человѣкъ похожъ на изящнаго француза, и въ то же время на попа-разстригу. Человѣчина стоющій вниманія».

Эти любопытныя строки Чехова, написанныя имъ въ 1883 году о Лѣсковѣ, пришли мнѣ на память, когда я читалъ только что появившуюся въ печати французскую диссертацію нашего соотечественника П. Ковалевскаго, посвященную знаменитому писателю. Это очень добросовѣстная работа, пополняющая одинъ изъ пробѣловъ французской науки и дающая весьма полезное пособіе и для русскихъ. Но живого образа Лѣскова книга молодого ученаго не даетъ. Больше того: въ ней «проблема» Лѣскова даже не поставлена. А между тѣмъ весь Лѣсковъ есть проблема — и проблема труднѣйшая и интереснѣйшая. И въ этомъ отношеніи попутно оброненныя въ частномъ письмѣ слова Чехова больше говорятъ уму и сердцу, чѣмъ все изслѣдованіе П. Е. Ковалевскаго.

Это не упрекъ молодому автору, написавшему, повторяемъ, полезную и добросовѣстную книгу. Спасибо ему за нее. Это простое констатированіе. Все загадочное, все недоумѣнное почти цѣликомъ ушло изъ-подъ пальцевъ автора. Осталась опись и живое описаніе фактовъ его жизни, матеріалы къ его характеристикѣ и порой превосходное, свидѣтельствующее о недюжинномъ литературномъ тактѣ и вкусѣ, изложеніе нѣкоторыхъ его сочиненій.

Въ чемъ же «проблема» Лѣскова?

Лѣсковъ — геніальный писатель. Это нужно признать и сказать. Но этотъ геніальный писатель могъ писать весьма посредственныя вещи. Въ одномъ и томъ же человѣческомъ футлярѣ рядомъ съ геніемъ пера сидѣлъ второсортный сочинитель. Великій Толстой писалъ плохія и неубѣдительныя разсужденія. Но Толстой-умствователь могъ заставить умолкнуть Толстого-художника и не могъ вынудить у него антихудожественной литературной прозы.

У Толстого, какъ всякаго геніальнаго мастера слова, была своя художественная совѣсть, завѣты которой онъ, упражняя свое мастерство, преступить не могъ.

Лѣсковъ былъ геніальнымъ художникомъ съ притупленной художественной совѣстью. Онъ — или какой-то сидящій въ немъ двойникъ — могъ писать явно плохую, безвкусную и фальшивую литературную прозу.

Если бы Лѣсковъ былъ себялюбцемъ-матеріалистомъ а ля Анатоль Франсъ, сочетавшимъ огромную, можно сказать предѣльную внѣшнюю даровитость съ умоначертаніемъ мелко-буржуазнаго резонера и душою блудливаго бѣсенка; даже если бы онъ былъ себялюбцемъ-идеалистомъ а ля Флоберъ, отдавшимъ себя въ жертву искусству, превратившимъ себя изъ художника въ искусника и изсушившимъ себя въ аскетическомъ подвигѣ художественнаго творчества; тогда, не колебля глубиннаго единства личности, можно было бы какъ то объяснить провалы творчества художника. Но вѣдь Лѣсковъ былъ въ отличіе отъ А. Франса и даже Флобера подлинный геній, въ творчествѣ котораго художественная высота и правда сливаются безъ всякой нарочитости съ нравственною вы сотою и правдою. И къ тому же — подлинный «мистикъ», погруженный въ стихію религіи и одаренный непосредственнымъ ощущеніемъ божества въ душѣ человѣка. Да еще мистикъ совсѣмъ особой складки — мистикъ-бытописатель.

Въ этомъ послѣднемъ свойствѣ Лѣскова основное его значеніе и обаяніе.

Лѣсковъ сейчасъ несомнѣнно растетъ въ своемъ вліяніи и величіи. Для пишущаго эти строки нѣкоторыя вещи Лѣскова сейчасъ ближе, чѣмъ весь Гончаровъ, ближе, чѣмъ большинство вещей Тургенева. Чѣмъ объясняется это — едва ли единичное — явленіе? Тѣмъ, что Лѣсковъ наряду съ С. Т. Аксаковымъ и Пушкинымъ является величайшимъ изобразителемъ духовной красоты русскаго быта.

«Вѣчный» Лѣсковъ (въ отличіе отъ «временнаго» Лѣскова-сочинителя) не замѣчаетъ поверхностной злободневности, не смотритъ на пѣну жизни. Онъ съ эпическимъ спокойствіемъ, безъ тѣни обличительства и столь характернаго для русской литературной братіи бытоборчества, безъ интеллигентскаго надлома и надрыва, нащупываетъ и воспроизводитъ, во всемъ его захватѣ и размахѣ, почвенный, крѣпкій, вѣковой русскій бытъ и воочію показываетъ неизреченную его красоту.

«Вѣчный» Лѣсковъ есть художественное и вмѣстѣ религіозно-нравственное оправданіе русскаго быта. И потому такимъ цѣлительнымъ спокойствіемъ и бодростью вѣетъ сейчасъ съ страницъ «вѣчнаго» Лѣскова.

И вотъ тутъ-то и встаетъ недоумѣнный вопросъ: какъ могъ геніальный писатель, пронзенный ощущеніемъ мистики быта, его религіозной подпочвы, умѣющій разглядывать въ окружающей его обыденщинѣ черту, отдѣляющую жизнь отъ «житія», способный отыскать на базарѣ житейской суеты безбрежнаго россійскаго размаха цѣлыя плеяды сіяющихъ правдой, а иногда и высокой духовной красотой образовъ — какъ могъ этотъ величайшій писатель писать лишенную не только внутренней правды, а даже иногда внѣшней занимательности, второсортную и третьесортную литературную прозу?

Обычно у великановъ искусства можно какъ-то отдѣлить ихъ человѣческую, и даже слишкомъ человѣческую біографію отъ ихъ художественнаго подвига, который по мѣрѣ ихъ роста устанавливается и держится на какомъ-то опредѣленномъ уровнѣ, характерномъ для даннаго художника.

У чудака Лѣскова этого нѣтъ. Очевидно, не вся его художественная дѣятельность есть художественный подвигъ и подвижничество.

Лѣсковъ профанировалъ свой талантъ. И что онъ могъ это походя дѣлать, при глубокой зоркости и чистотѣ его духовнаго взора и при громадности его художественнаго дарованія — заставляетъ задуматься надъ особенной, прямо-таки загадочной сложностью этой личности.

Въ Лѣсковѣ лежитъ какая-то присущая ему двойственность его духовнаго облика, которую онъ окончательно преодолѣвалъ лишь эпизодически, въ высшихъ точкахъ своего творчества. Онъ позволяетъ себѣ писать плохо, неубѣдительно и безвкусно. Но этого мало. Даже когда онъ пишетъ хорошо, когда на сцену выступаетъ «вѣчный» Лѣсковъ, часто витаетъ надъ нимъ какая-то тѣнь… Нѣкая едва уловимая дымка соблазна обвѣваетъ многія его на первый взглядъ художественно-правдивыя, нравственно-безупречныя произведенія. Не случайно зоркій на зло глазъ Достоевскаго распозналъ что-то неладное даже въ «Запечатлѣнномъ ангелѣ». И не одна только слѣпота офиціозно-лицемѣрной благонамѣренности сказывалась въ недовѣріи и смущеніи, вызванныхъ многими его произведеніями изъ духовнаго быта.

Лѣсковъ разсказывалъ объ иконахъ, на которыхъ въ углу значилось едва замѣтное изображеніе… черта. Отдаленный его призракъ маячитъ иногда и въ твореніяхъ Лѣскова. Это я какъ-то особенно почувствовалъ и ощутилъ, всматриваясь и вдумываясь въ одно замѣчательное современное литературное явленіе, какъ-то уходящее корнями въ Лѣскова — въ явленіе Ремизова. Ремизовъ есть нѣкій модернизованный и стилизованный отпрыскъ Лѣскова и на фонѣ этого порожденія лѣсковской стихіи едва намѣченный, едва уловимый, почти лишь воображаемый лѣсковскій «чертикъ» облекается въ нѣкую плоть и кровь.

То, что изъ Лѣскова вышелъ Ремизовъ, заставляетъ какъ-то заднимъ числомъ вновь и вновь особенно задуматься надъ этимъ любопытнымъ и примѣчательнымъ писателемъ и, какъ-то особенно ярко, почти «современно», ощутить лежащую въ немъ проблему и загадку — проблему «бреннаго» и «вѣчнаго» Лѣскова и загадку бѣсовской тѣни на свѣтломъ ликѣ «вѣчнаго» Лѣскова.

Да, «человѣчина, стоющій вниманія».

Кириллъ Зайцевъ.
Возрожденіе, № 254, 11 февраля 1926.

Visits: 27