Окно кареты или дилижанса, у окна склонилась таинственная пассажирка въ соломенной шляпкѣ съ широкими полями. Поросшія дикими травами руины; острыя готическія буквы, кладбищенскіе кресты, башни, трубадуры, рыцари, человѣчки Гаварни въ мохнатыхъ цилиндрахъ; трубы стараго Парижа, его дряхлые дома, изъязвленные вѣками; обитатели стараго Монмартра въ беретахъ и шароварахъ; кавалеры въ узкихъ клѣтчатыхъ брюкахъ на штрипкахъ; дамы въ капорахъ, затѣняющихъ тонкое лицо, — чуть виденъ острый носокъ башмачка изъ-подъ широкаго платья, — рапиры и пистолеты, вечерняя звѣзда…
Не книги и рукописи, торжественно раскрытыя подъ витринами, а всѣ эти крошечныя гравюрки на стали, на деревѣ, книжныя литографіи тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, разсыпанныя по страницамъ парижскихъ альманаховъ, рисунки Гаварни, Домье, Грандвилля, и придаютъ выставкѣ романтическій тонъ. Именно въ нихъ ея прелестное, слегка увядшее дуновеніе…
Романтическое дуновеніе — нѣчто полузабытое, какъ вечеръ дальняго дѣтства, при свѣчахъ, въ уютномъ сумракѣ, какъ запахъ пачулей изъ стараго шкафа или вѣнчальныя свѣчи бабушки подъ стекляннымъ колпакомъ, это дуновеніе не сошло и теперь съ парижскихъ улицъ. Оно касается насъ у глухихъ домовъ, въ тѣсномъ проулкѣ, когда мы нечаянно встрѣчаемъ на бульварахъ старую нищенку въ такой мантильѣ, выцвѣтшей до послѣдней нитки, какія носили еще задолго до Мопассана и Золя, или когда вдругъ видимъ переливающійся глазъ, костлявую голову послѣдней извозчичьей клячи, о которой сказалъ Т. Готье, что «голова лошади — цѣлая поэма меланхоліи и страданія».
Романтизмъ… Кто только не опредѣлялъ его, а онъ остался неопредѣлимымъ и загадочнымъ. Казотъ и Стендаль, Жераръ де Нерваль и Альфредъ де Виньи, Бальзакъ и Мериме, такъ же, какъ Гофманъ и Гоголь, каждое изъ романтическихъ именъ свѣтитъ своимъ особымъ свѣтомъ, и это не только свѣтъ литературной школы или литературной эпохи, а иной — странный, магическій свѣтъ. Всѣ названные писатели касались границъ сверхъестественнаго и съ ними, казалось, человѣчество уже готовилось переступить предѣлы дѣйствительности. А когда бы переступило, когда бы открылось до конца то, что смутно видѣлось и Бальзаку, и де Нервалю, и Гоголю — кто знаетъ? — можетъ быть, реальный человѣческій міръ былъ бы потрясенъ до основаній, пересталъ бы существовать, сталъ бы инымъ, сверхъестественнымъ міромъ. Но де Нерваль повѣсился въ темномъ проулкѣ Стараго Фонаря, а Гоголь сошелъ съ ума. Вотъ это и есть романтизмъ: можетъ быть, недоконченное заклинаніе, можетъ быть, недовершенная магія.
Романтизмъ создался на отталкиваніи отъ пресловутой «святѣйшей революціи», отъ ея построенія всеобщаго «царства разума». Романтизмъ родился изъ отрицанія «верховности человѣческаго rationis и, вмѣсте, всего восемнадцатаго вѣка, сошедшаго во тьму омоченнымъ въ крови на глазахъ первыхъ романтиковъ.
Эмигрантъ, бѣглецъ отъ революціи Шатобріанъ первыя мысли о возрожденіи христіанской мистики возилъ въ своей походной сумкѣ, когда служиль въ 7-мъ Бретонскомъ полку арміи принца Кондэ. Другой эмигрантъ, Балланшъ, за нѣсколько лѣтъ до «Генія Христіанства» Шатобріана, въ 1801 году, заговорилъ о такомъ же возрожденіи въ своемъ «Городѣ Искупленія», и еще эмигрантъ, Шенедолле, говорилъ о немъ въ одно время съ Шатобріаномъ въ своемъ «Геніи Человѣка». Такія мысли носились въ воздухѣ среди тѣхъ, кто отвергся революціи, мысли о томъ, что геній человѣчества въ христіанствѣ и только съ христіанствомъ человѣчество преобразится въ чудѣ.
Есть одна маленькая и таинственная подробность, бросающая на весь романтизмъ странный свѣтъ: Балланшъ былъ ученикомъ Сенъ-Мартена, того духовидца и «неизвѣстнаго философа», котораго нынѣшняя выставка въ Національной Библіотекѣ вспоминаетъ одной только старинной миніатюрой, бѣднымъ портретомъ. Балланшъ былъ мартинистомъ, какъ Новиковъ, Лопухинъ, Шварцъ и другіе наши кавалеры Розы и Креста, ранніе московскіе романтики. «Истина» Сенъ-Мартена, «Ночи» Юнга, какъ и хромой духовидецъ Казотъ, остаются и теперь забвеннымъ и неразгаданнымъ лономъ того романтизма, который искалъ магическихъ путей къ христіанскому преображенію человѣчества въ чудѣ. Они забыты, но въ нихъ, можетъ быть, сама душа романтизма.
Полузабытъ и Жераръ де Нерваль, «магъ» романтики и ученикъ Сенъ-Мартена. Художество де Нерваля и его жизнь всегда на послѣднемъ предѣлѣ реальнаго: это «ночь, полная видѣній и огненныхъ звѣздъ», это летаргическій сонъ о мірѣ иномъ, и здѣшнемъ и нездѣшнемъ, о чудесномъ мірѣ, который вотъ-вотъ прорвется въ нашъ безчудесный, въ нашъ реальный міръ, и смететъ его безслѣдно. Де Нерваль, можетъ быть, воплощенная душа романтическаго стараго Парижа алхимиковъ, Николая Фламмеля, Сенъ-Мартена, — де Нерваль, родившійся въ старомъ проулкѣ за Пале-Роялемъ и умершій въ старомъ проулкѣ за Сеной.
Такъ, отъ «естественности» Жанъ-Жака Руссо къ «сверхъестественности» Шатобріана и къ таинству де Нерваля. И всѣ эти потоки сливаются въ одну рѣку — Бальзакъ, который «понималъ все», феноменъ и синтезъ романтизма. Въ хаосѣ творенія титаническими усиліями онъ проливался къ небывалымъ формамъ изображенія, предъ которыми всѣ прежнія формы литературы казались мелкими…
Но есть и офиціальный романтизмъ. Его начинаютъ съ «Эрнани» Виктора Гюго, съ театральнаго спектакля 1830 года. Такому романтизму и отведена львиная доля выставки. Началось «Геніемъ христіанства», городомъ искупленія, великимъ человѣкомъ, молніями героической эпохи, а кончилось театральнымъ спектаклемъ сь бенгальскими огнями. «Эрнани», вѣроятно, самая роковая дата романтизма.
Молніи пали погасшими, и христіанское возрожденіе и жажда чуда. — все обернулось напряженной гримасой, котурнами и хладной декламаціей, пыщными подмостками, за которыми пустота тьмы… А дальше — лирическій эпизодъ Мюссе и Зандъ, какъ будто чуть надушенный, съ сувенирами, перевязанными ленточками, и еще дальше второй «ликъ» Гюго — Александръ Дюма, замѣна драматическихъ монологовъ пріятной болтовней веселаго актера и бенгальскихъ огней — кавалерскими арлекинадами его «Трехъ Мушкетеровъ». А тамъ и Скрибъ, у котораго снова «все благополучно въ этомъ лучшемъ изъ міровъ», для котораго «времена Луи-Филиппа наилучшія изъ всѣхъ временъ», и Поль-де-Кокъ, и Эженъ Сю. Романтизмъ кончается.
«Боль вѣка», великое безпокойство, жажда преображенія жизни, все сошло на нѣтъ. Романтизмъ еще бьется въ умирающей богемѣ Мюрже, пугалѣ мѣщанъ, и въ причудливыхъ шествіяхъ человѣчковъ Гаварни или Домье на страницахъ «Шаривари». Но когда романтизмъ выродился въ гримасу, онъ долженъ былъ кончиться гротескомъ…
Эта выставка французскаго романтизма такъ обширна, рукописей и книгъ такъ много, что на одно перечисленіе именъ не хватило бы мѣста. О нѣкоторыхъ я уже сказалъ.
Вы увидите еще на выставкѣ торжественныя и огромныя, какъ Библіи, или, если хотите, — какъ гроссбухи, рукописи Виктора Гюго, его «Легенду Вѣковъ», его мелкоисписанныя «Оды и Баллады», его записку, якобы начертанную собственной кровью, — «вѣрую въ Бога, въ Народъ, во Францію», — завѣдомо писанную «для потомства» и съ большихъ буквъ, чѣмъ-то непріятную и чѣмъ-то театрально фальшивую.
Вы увидите рукописи «Новой Элоизы», тоже торжественныя и огромныя, писанныя въ половину листа, почти безъ помарокъ. Чистотой, прохладой и покоемъ повѣетъ на васъ отъ реликвій Ламартина. Вы остановитесь передъ книгой г-жи де Сталь, кажется, единственной, уцѣлѣвшей отъ повальнаго истребленія. Васъ привлечетъ томикъ «Альвара», романа эмигрантки Эмо де Круа (прославленной въ тюрьмѣ Шенье), книги-призрака, въ существованіе которой почти не вѣрили и которая нашлась больше чѣмъ черезъ вѣкъ, въ 1912 году, у книжника-старьевщика.
Рукописи Шатобріана, какъ бы писанныя отъ лѣвой руки, прыгающими и крючковатыми буквами; славные «Три Мушкетера», изданія 1844 года, у Будри; рукописи Ампера, похожія на клинопись, съ путаницей значковъ «cd-&c-Вс»; партитуры Берліоза, Листа, письмо глухого Бетховена; альбомы, альманахи, планы, медали, акварели Мериме; фантастическіе рисунки Гюго. Вы замѣтите. что въ рукописи Жоржъ Зандъ продернута выцвѣтшая синяя ленточка съ бантиками, и разберете, вѣроятно, первую фразу прощальнаго письма къ ней Мюссе: «мой обожаемый ангелъ»…
Послѣднія выставки Парижа — и «Сто лѣтъ», и «Мальтійскій орденъ» — отводили мѣсто русскимъ. На этой выставкѣ тоже есть нечаянное дуновеніе романтической Россіи.
Вотъ томикъ славянскихъ пѣсенъ Мериме, которымъ повѣрилъ Пушкинъ, вотъ наивная «Балалайка», первый сборникъ русскихъ пѣсенъ во Франціи, 1837 года, съ мужикомъ-балалаечникомъ на заглавномъ листѣ и съ фантастическимъ Василіемъ Блаженнымъ, у котораго гарцуютъ два казака съ пиками, — плодъ старинныхъ вечеровъ въ русскихъ домахъ Сенъ-Жермена, у Орлова и Мещерской.
Здѣсь и «Петербургскіе вечера» Жозефа де Мэстра, пышная рукопись о свѣтящихся видѣніяхъ сѣвера, «когда солнечный дискъ катится, какъ огненная колесница и пламя колесницы, отражаясь въ стеклахъ дворцовъ, кажется пустыннымъ пожаромъ». Здѣсь и прелестное «Путешествіе вокругъ моей комнаты» Ксавье де Мэстра, младшаго брата Жозефа.
Ксавье де Мэстръ непростительно забытъ русскими. Французскій эмигрантъ, офицеръ россійской службы, участникъ кампаніи 1812 года, участникъ боевъ на Кавказѣ, гдѣ былъ раненъ, Ксавье де Мэстръ, русскій французъ, былъ участникомъ творчества россійской имперіи и россійской націи. Онъ горячо любилъ свою жену, урожденную Закряжескую, онъ глубокимъ старцемъ скончался въ Петербургѣ, гдѣ впервые и появилось на свѣтъ въ 1812 году его прелестное «Путешествіе». Забытъ его «Кавказскій плѣнникъ» и только по заглавію помнитъ его «Парашу Сибирячку» лѣнивый русскій потомокъ…
«Двѣ тайны сидѣли рядомъ въ дилижансѣ», — начинаетъ одну изъ своихъ главъ Диккенсъ, — «двѣ тайны, потому что человѣкъ дли другого человѣка всегда тайна».
Тайной остается и романтизмъ. Неудавшееся христіанское возрожденіе, сорвавшійся прыжокъ человѣчества изъ земныхъ измѣреній, куда-то въ иное измѣреніе, попытка магическаго преображенія естественнаго міра въ міръ сверхъестественный, чудесный, жажда чуда, безпокойная боль? Неразгаданная тайна…
Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, №1718, 14 февраля 1930.
Visits: 17