Иванъ Лукашъ. Снѣгъ

Обычно Наполеонъ сидѣлъ въ креслахъ подъ зеленой вазой изъ сибирской яшмы. Тонко поджатыя губы казались сѣрыми на желтоватомъ и тяжеломъ лицѣ императора. Слушая концертъ, онъ обычно подпиралъ щеку маленькимъ кулакомъ. Всѣ понимали, что императоръ дремлетъ или скучаетъ.

Теноръ Тарквиніо, который отыскался среди иностранцевъ на Маросейкѣ, пѣлъ закатывая глаза, заученно улыбаясь и мигая фальшивыми мокрыми зубами. Музыкантъ Мартини, тоже московскій иностранецъ, востроносый и въ голубомъ фракѣ, поштопанномъ на локтяхъ, испуганно потряхивалъ рыжеватымъ хохолкомъ.

Императоръ съ раздраженіемъ ждалъ, когда толстякъ Тарквиніо дотянетъ свою безконечную руладу. Онъ не слушалъ, что поютъ и играютъ и если бы не женскій голосъ пѣвца, ему былъ бы пріятенъ весь этотъ смутный звонъ и, полузакрывши глаза, онъ могъ бы сидѣть весь концертъ подъ зеленой вазой.

Императоръ двигалъ ногой кресла, вставалъ. Пальцы Мартини замирали надъ клавишами, Тарквиніо умолкалъ съ глупо открытымъ ртомъ.

— Продолжайте, господа, прошу васъ, концертъ превосходенъ, — сумрачно го ворилъ императоръ и проходилъ въ спальню.

— Не безпокойтесь, прошу васъ, — говорилъ онъ по пути генераламъ и секретарямъ, приглашая ихъ легкимъ и вмѣстѣ рѣзкимъ движеніемъ руки не подыматься съ креселъ. Но всѣ уже вставали и кланялись.

Лица у всѣхъ были немного напряженными и немного испуганными, какъ у Мартини: императоръ никогда не былъ такимъ тяжелымъ, такимъ подавляющимъ, какъ въ Москвѣ.

Въ кабинетѣ онъ снова опускался въ кресла, шарилъ по столу и бралъ первое, что попадалось подъ руку.

Такъ ему попался уставъ французской комедіи, присланный въ Москву изъ Парижа. Императоръ замѣтилъ, что въ двухъ мѣстахъ, у буквы «p» не достаетъ кончика; онъ прочелъ слово «лампіоны» и вспомнилъ Парижъ.

Онъ вспомнилъ какое-то огромное театральное зало, теплое отъ многихъ свѣчей, полное шумной толпы, и желтые вензеля N на красномъ бархатѣ ложъ. Потомъ онъ вспомнилъ почему-то каштаны у рѣшетки, совершенно молодую зелень, блѣдно освѣщенную уличнымъ фонаремъ. Онъ бросилъ уставъ, оперъ локти о столъ и задышалъ слышно.

Онъ думалъ, какъ онъ одинокъ въ Кремлѣ.

Звонъ клависинъ или арфы, рулады пѣвца, шумъ одобренія, голоса, все доносилось въ кабинетъ длительной и пріятно-смутной гармоніей.

Тогда императоръ ложился на канапэ. Покряхтѣвши, онъ закидывалъ ноги военнымъ сѣрымъ плащемъ и ему вскорѣ становилось тепло и пріятно. Лежать было неудобно, но, пригрѣвшись подъ плащемъ, онъ не шевелился.

Онъ внимательно смотрѣлъ въ окно. У стекла свѣтился гладкій снѣгъ.

Воркованіе пѣвца и звонъ клавесинъ исходятъ, казалось, тихой гармоніей отъ самаго снѣга, прижатаго къ стеклу. Этотъ ранній снѣгъ наполнилъ свѣтлымъ холодомъ кремлевскій покой, его самого, и не только побѣлѣвшая Москва, но, можетъ быть, весь міръ замеръ теперь подъ снѣгомъ и умолкъ.

Онъ лежалъ свернувшись подъ сѣрымъ плащемъ, нагрѣтымъ его же дыханіемъ. Онъ лежалъ такъ до сумерекъ, когда мамелюкъ приносилъ въ его покой свѣчи. Но онъ могъ бы лежать такъ цѣлыя ночи, дни, годы.

Иногда ему казалось, что онъ обдумываетъ въ неподвижности новыя кампаніи, или отдыхаетъ, ожидая отвѣта императора Александра на свое письмо о мірѣ, иногда онъ понималъ, что вовсе не размышляетъ, не отдыхаетъ, и ничего не думаетъ, но такого безсмысленнаго оцѣпенѣнія ему не побѣлить, что ему никогда не встать больше, и все въ немъ холодно умолкло теперь, опустѣло, что въ немъ самомъ бѣлое ничто, снѣгъ.

Когда маршалъ Даву въ его спальнѣ, дыша паромъ, почему-то шопотомъ сталъ докладывать ему о кавалеристахъ, замерзающихъ въ холщевыхъ лѣтнихъ штанахъ, о неподкованныхъ лошадяхъ, падающихъ тысячами и о раннемъ снѣгѣ, императоръ молча посмотрѣлъ на лысину маршала, свѣтящуюся въ сумракѣ, и внезапно и разсѣянно сказалъ, съ легкимъ вздохомъ:

— Да, снѣгъ… Ранній снѣгъ.

Даву не сводилъ глазъ съ желтоватаго лица императора съ дурно выбритыми щеками; сердце маршала тяжело колотилось отъ жалости и страха. Торопящимся шопотомъ Даву началъ убѣждать императора бросить Москву, пробиться на югъ, на Украину, къ полдню.

— Благодарю васъ, мой другъ, — прошепталъ императоръ, — конечно, мы должны выступить изъ Москвы. У меня есть планъ… Благодарю васъ.

Онъ отпустилъ маршала кивкомъ головы. Даву ушелъ съ колотящимся сердцемъ.

Маршалъ не узнавалъ императора, точно его подмѣнили послѣ пожара, точно шмыгала теперь въ темныхъ кремлевскихъ покояхъ его восковая кукла въ зеленомъ егерскомъ мундирѣ.

Ночью, послѣ свиданія съ маршаломъ, въ секретарской, спѣшно заготовляли приказъ о походѣ: императоръ рѣшилъ выступить утромъ, на Петербургъ.

Приказъ три раза посылали ему въ кабинетъ. Императоръ возвращалъ его назадъ. Онъ требовалъ всего десять строкъ.

Въ третьемъ часу утра императоръ ходилъ по спальнѣ, подымая вѣтеръ. Онъ, можетъ быть, думалъ куда ему идти, когда пѣхота въ лѣтнихъ мундирахъ, безъ провіанта, когда первые же морозы пережгутъ легкія итальянцамъ, когда кавалерія въ холщевыхъ штанахъ и лошади падаютъ, падаютъ. Онъ думалъ съ раздраженіемъ, что лысый Даву торопитъ его также, какъ Мюратъ. Некуда идти, Необходимо умѣть ждать.

Необходимо остаться въ Кремлѣ. Онъ всегда подчинялся необходимости (при этомъ онъ сипло скашлянулъ и подумалъ, что «необходимость» только фальшивая фраза, что, кажется, онъ простуженъ, что онъ постарѣлъ, потолстѣлъ). Онъ зазимуетъ въ Кремлѣ. Въ Москвѣ — тишина, опустошеніе, безмолвіе. За зиму онъ превратитъ Москву въ неприступную крѣпость.

Онъ ходилъ все быстрѣе, быстрѣе, и не слышалъ, какъ вошелъ съ приказомъ графъ Дарю.

— Но онъ мнѣ не нуженъ, Дарю, — сказалъ императоръ съ нарочитой бодростью.

— Ваше величество?

— Мнѣ не нуженъ приказъ.

Императоръ съ раздраженіемъ сталъ рвать шершавую плотную бумагу, которая не подавалась:

— Дарю, мы остаемся въ Москвѣ.

— Въ Москвѣ, ваше величество?

— Да, я рѣшилъ здѣсь зимовать…

Въ пятомъ часу утра, когда тучи воронья полетѣли въ холодномъ сумракѣ надъ тусклыми куполами московскихъ церквей, которые казались свинцовыми и дымились, въ секретарской всѣ знали, что армія остается въ Москвѣ, и къ восьми часамъ тамъ уже былъ переписанъ начисто проектъ московскаго муниципалитета.

Справка о бунтовщикѣ Пугачевѣ, которую императоръ потребовалъ въ первые московскіе дни, вернулась въ то утро въ секретарскую перечеркнутой крестъ на крестъ. На поляхъ замѣтки о томъ, что Пугачевъ будто бы былъ маркизомъ Тоттомъ, французскимъ эмиссаромъ, императоръ поставилъ карандашомъ вопросительный знакъ.

Въ тотъ же день въ секретарскую былъ отданъ приказъ высчитать по русскимь календарямъ, съ 1772 года, сорокъ лѣтъ, время начала русскихъ морозовъ. Въ секретарской высчитали, что морозы въ 1812 году должны начаться не ранѣе декабря. Императоръ прогрѣлъ поданную ему табличку и съ усмѣшкой сказалъ, что климатъ Москвы похожъ, повидимому, на климатъ Парижа.

Вечеромъ въ Москвѣ помело сухой снѣгъ, крупу.

Московское небо, въ мелькающемъ снѣгѣ, стало желѣзнымъ и помертвѣвшимъ. Съ форпостовъ вечеромъ приняли первыхъ кавалеристовъ съ отмороженными ногами и Дарю пошелъ этомъ доложить императору. Графъ засталъ его у окна.

Императоръ обернулся и сказалъ сипло и грустно:

— Идетъ снѣгъ, Дарю.

— Да, ваше величество…

Они умолкли. Дарю рѣшилъ не докладывать о замерзшихъ. За окномъ туманно роился снѣгъ. Небритое лицо императора свѣтилось въ потемкахъ.

Дарю смотрѣлъ сбоку на его заострившійся носъ и думалъ, что императоръ постарѣлъ. Въ Кремлѣ императоръ отказался отъ своихъ привычекъ, не принималъ горячихъ ваннъ, не брился дня по два и не замѣчалъ, какъ небрежно выбивается изъ-подъ воротника мундира роговой кончикъ бѣлаго галстуха.

Часовые гвардейцы замѣтили въ вечеръ, какъ отворилось огромное окно кремлевской спальни и тамъ показался императоръ. Снѣгъ заносилъ рукава мундира и бѣлый жилетъ. Потомъ закрылось съ легкимъ звономъ и часовые снова стали ходить взадъ и впередъ.

— Вы никогда не думали, Дарю, что этотъ снѣгъ… Что этотъ московскій снѣгъ страшнѣе московскаго пожара, — тихо сказалъ императоръ, вытирая платкомъ мокрые руки и отряхивая отъ талаго снѣга жилетъ.

— Думалъ, ваше величество.

Надтреснутый, сиплый звукъ голоса императора заволновалъ Дарю:

— Я давно такъ думалъ и если бы вы желали знать мое мнѣніе, я сказалъ бы прямо, что отсюда намъ надо бѣжать…

— Но почему же бѣжать, — грустно усмѣхнулся императоръ и потеръ маленькія руки. Они снова были горячими и сухими.

— Идите, мой другъ… Доброй ночи.

Дарю оглянулся съ порога. Въ спальнѣ было темно, императоръ уже задулъ на столѣ свѣчи. Только огромное кремлевское окно свѣтилось отъ снѣга.

***

На Смоленской дорогѣ, въ стужѣ, шли человѣческія стада, все то, что осталось отъ великой арміи.

Гремѣло темное небо, гремѣла вьюга, человѣческій огонь и человѣческое дыханіе, кашель, глухіе удары по лошадямъ, шорохъ шаговъ, все, что еще могло бы назваться жизнью, — стало теперь случайностью, которой могло и не быть, и тѣ, живые, кто еще шли, чьи ввалившіеся глаза еще горѣли въ глазницахъ, только покорно двигались къ смерти.

Гноящіеся глаза, смерзшіеся волосы и рѣсницы, бороды, натопорщенныя ото льда, человѣческіе костяки въ лохмотьяхъ, вотъ все, что осталось отъ великой арміи и отъ живыхъ людей и отъ героическаго безумія и отъ героической красоты, которые озарили было, какъ полдневныя молніи, всю землю. Все человѣческое и героическое исчезло въ стужѣ и въ снѣгѣ.

Вьюга билась, скрежетала по насту, неслась по темнымъ равнинамъ, съ гуломъ осыпалась въ овраги, гдѣ были погребены подъ сугробами ели, и во всей этой странѣ, въ замерзшей равнинѣ, не могло быть полной человѣческой жизни, этой странѣ не суждена была полдневная радость, полдневное героическое солнце и полдневная героическая кровь. Страна вѣчнаго отчаянія, страна безсмысленнаго прозябанія, отвратительнаго рабства, покорной тупости, эта страна навсегда подавлена снѣгомъ, и стужа навсегда сковала мысль этому неуклюжему и некрасивому народу и ледъ навсегда оцѣпенилъ ему душу, такую же безвольную и коварную, жестокую и безмолвную, какъ снѣгъ. Снѣгъ, снѣгъ, идея снѣга — идея смерти. Идея этой страны — ничто, смерть.

Ничто, смерть. Императоръ идетъ по снѣгу, опираясь на трость. Онъ въ долгополой еврейской шубѣ и въ ушастой еврейской шапкѣ. Его мѣховая рукавица закуржавѣла отъ инея.

За императоромъ, съ глухимъ бряцаніемъ и топотомъ, идетъ побѣлѣвшая гвардія, въ порывахъ морознаго дыханія.

Императоръ разсматриваетъ на рукавицѣ снѣгъ, бѣлые ромбы, звѣзды, треугольники, эти кристаллы падающіе съ неба, и Дарю, идущему рядомъ съ императоромъ, слышится, что тотъ какъ будто говоритъ что-то, глухо и сипло, о кристаллической вселенной, о безсмысленной мертвой пустынѣ, откуда падаетъ этотъ безсмысленный, этотъ мертвый снѣгъ.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2434, 31 января 1932.

Visits: 10