Онъ вошелъ въ пріемную, холодную, свѣтлую комнату, съ холодною парадною мебелью, съ холодными бѣлыми гипсами, снимками съ древнихъ мраморовъ. И отъ него самого вѣяло холодомъ; великій человѣкъ и господинъ тайный совѣтникъ маленькаго нѣмецкаго дворика, напыщеннаго и напудреннаго во вкусѣ Людовика XѴ.
— Ваше превосходительство высказываете великія мысли, и я счастливъ, что слышу ихъ, — говоритъ ему собесѣдникъ, докторъ Эккерманъ, изгибаясь почтительно, не то какъ лакей своего барина, не то какъ жрецъ своего бога.
Богъ — въ длиннополомъ сѣромъ сюртукѣ и бѣломъ галстукѣ, съ красной орденской ленточкой въ петлицѣ, въ шелковыхъ чулкахъ и башмакахъ съ пряжками, старикъ лѣтъ 80-ти. Высокъ и строенъ: такъ величавъ, что похожъ на собственный памятникъ. Рѣдкіе сѣдые волосы надъ оголеннымъ черепомъ; смуглое, свѣжее лицо все въ глубокихъ складкахъ-морщинахъ, и каждая складка полна мысли и мужества. Углы старчески-тонкаго, сжатаго и слегка ввалившагося рта опущены не то съ олимпійской усмѣшкою, не то съ брезгливою горечью. Старъ? Да, очень старъ. Но вотъ эти глаза, черные, ясные, зоркіе, — глаза человѣка, который видитъ «на аршинъ подъ землю». «Орлиныя очи». Невѣроятно, до странности, до жуткости молодые, — въ старомъ-старомъ, древнемъ лицѣ, — глаза 18-лѣтняго юноши. «Я ощущалъ передъ ними страхъ», признается Теккерей, посѣтившій его въ Веймарѣ въ 1831 г. Они напомнили ему глаза Мельмота-путешественника, которымъ когда-то пугали дѣтей; Мельмоть, подобно Фаусту, заключилъ договорь съ «нѣкоторымъ лицомъ», и до глубокой старости глаза его сохраняли властительный блескъ. Въ самомъ дѣлѣ, въ этихъ нестарѣющихъ глазахъ — что-то «демоническое», какъ любилъ выражаться ихъ обладатель: демоническое — для язычниковъ значить божеское (отъ древне-греческаго слова daimon — богъ), а для христіанъ — бѣсовское, но во всякомъ случаѣ, сверхчеловѣческое.
Да, сверхчеловѣческое — въ этой вѣчной юности. «Ему скоро будетъ восемьдесятъ, — записываетъ Эккерманъ въ 1825 г., — но ни въ чемъ онъ не чувствуетъ себя готовымъ и законченнымъ; онъ стремится все впередъ и впередъ; онъ кажется человѣкомъ вѣчной, неразрушимой юности».
Знаетъ, что въ семьдесятъ лѣтъ влюбляться глупо. «Но надо часто дѣлать глупости, чтобы только продлить жизнь». Думаетъ, что люди живутъ, пока смѣютъ жить; живутъ и умираютъ по собственной волѣ. У него самого воля къ жизни, смѣлость жизни безконечная.
Какъ будто выпилъ, подобно Фаусту, эликсира вѣчной юности. Не умственное, не нравственное убѣжденіе, а физическое чувство безсмертія.
И другимъ, глядя на него, а быть можетъ, и ему самому, приходитъ въ голову странная мысль: полно, умретъ ли онъ когда-нибудь? Ну, какъ такому умирать?
Когда же все-таки умеръ, — Эккерманъ вошелъ въ комнату его. «Обнаженное тѣло было обернуто бѣлой простыней. Фридрихъ (старый слуга) отвернулъ простыню, и я подивился на божественное великолѣпіе этихъ членовъ. Грудь была необычайно сильная, широкая и выпуклая; руки и ноги — полныя и нѣжныя; слѣдки ногъ изящны и правильны. Передо мною лежалъ совершенный человѣкъ въ совершенной красотѣ, и восторгъ, который я почувствовалъ, заставилъ меня позабыть на мигъ, что безсмертный духъ уже оставилъ эту оболочку».
Какъ будто и въ смерти безсмертенъ.
Для насъ, маленькихъ, не слишкомъ ли великъ? «На такихъ людяхъ не тѣло, а бронза», говорить Раскольниковъ. Бронзовымъ или каменнымъ холодомъ вѣетъ отъ него. Когда такой человѣкъ входитъ въ нашъ домъ, ступени лѣстницъ трещать, половицы скрипятъ и шатаются подъ ступней нечеловѣческой, какъ будто вошелъ Каменный Гость.
О, тяжело
Пожатье каменной его десницы!
Намъ страшно съ нимъ, какъ Фаусту съ Духомъ Земли:
Weh! Ich erträg’ dich nicht!
Горе! Я не могу тебя вынести!
Вынести нельзя того, какъ этотъ нестрадающій относится къ страданіямъ, этотъ безсмертный — къ смерти.
«Сегодня, по дорогѣ къ Гете, я узналъ о смерти великой герцогини-матери, — сообщаетъ Эккерманъ. — Первою моею мыслью было, какъ это подѣйствуетъ на Гете въ его преклонныхъ годахъ. Онъ уже болѣе пятидесяти лѣтъ былъ близокъ къ герцогинѣ, пользовался ея особой милостью: смерть ея должна была глубоко взволновать его. Съ такими мыслями я вошелъ къ нему въ комнату; я былъ немало изумленъ, увидавъ, что онъ вполнѣ бодръ и здоровъ; сидитъ за столомъ съ невѣсткой и внуками и ѣстъ супъ, какъ будто ничего не случилось. Мы беззаботно разговаривали о разныхъ постороннихъ вещахъ. Вдругъ начался перезвонъ колоколовъ; г-жа фонъ Гете взглянула на меня, и мы заговорили громче, боясь, что заупокойный звонъ встревожитъ и потрясетъ его; мы думали, что онъ чувствуетъ такъ же, какъ мы. Но онъ чувствовалъ не такъ, какъ мы. Онъ сидѣлъ передъ нами, какъ высшее существо, которому недоступны земныя страданья».
Что это, побѣда надъ чувствомъ или просто безчувственность? Божественный мраморъ или обыкновенный кремень?
Прежде, чѣмъ рѣшать, вглядимся, вслушаемся.
Wer nie sein Brot mit Tränen ass ..
«Кто никогда не ѣлъ своего хлѣба со слезами, кто не просиживалъ скорбныхъ ночей, плача на своей постелѣ, — тотъ васъ не знаетъ, Силы Небесныя!»
Это пѣсенка стараго арфиста — неужели пѣсенка самого Гете?
Когда онъ писалъ о самоубійствѣ Вертера, то никогда не ложился спать, не подложивъ рядомъ кинжала: рѣшилъ покончить съ собой и только выжидалъ минуты.
«Нѣмецкій писатель — нѣмецкій мученикъ», говорилъ онъ въ глубокой старости, оглядываясь назадъ, на прожитую жизнь. Гете — мученикъ, Гете несчастный, — какъ это странно звучитъ. Но странный звукъ вѣренъ. «Меня всегда считали за особеннаго счастливца: я не стану жаловаться и бранить мою жизнь. Но, въ сущности, она была только трудъ и работа; за свои 75 лѣтъ врядъ ли я провелъ четыре недѣли въ свое удовольствіе. Моя жизнь была вѣчнымъ скатываніемъ камня, который надо было снова подымать». Въ этой-то Сизифовой работѣ надъ камнемъ жизни онъ самъ окаменѣлъ, окаменилъ себя, чтобы вынести невыносимое.
Weh! Ich ertrag’ dich nicht!
Горе! Я не могу тебя вынести!
— не говорилъ ли себѣ самому, какъ страшному Духу Земли?
Когда узналъ о внезапной смерти сына, глаза его наполнились слезами, но не заплакалъ, а только произнесъ:
— Non ignoravi me mortalem genuisse. (Я зналъ, что рожденъ смертнымъ).
«Онъ былъ вполнѣ спокоенъ и ясенъ духомъ, — записываетъ Эккерманъ черезъ мѣсяцъ. — Мы говорили о многомъ; о сынѣ онъ не вспомнилъ ни словомъ».
А черезъ три дня послѣ этой записи Гете вдругъ заболѣлъ кровотеченіемъ, «потерялъ шестъ фунтовъ крови, что при его 80-лѣтнемъ возрастѣ весьма серьезно».
Боялись, что не выживетъ, но «его удивительное сложеніе и на этотъ разъ одержало побѣду». Началъ быстро поправляться и, лежа въ постели, уже работалъ надъ второю частью «Фауста».
«Моя единственная забота — поддерживать физическое равновѣсіе; остальное пойдетъ само собою… Тому, кто твердо начерталъ путь для воли, нечего много безпокоиться. Впередъ… впередъ по могиламъ!»
Если это — безчувственность, то такая, какъ у солдата, который въ пылу сраженія не чувствуетъ раны.
Подъ мертвымъ камнемъ живое сердце страдаетъ, истекаетъ кровью, такъ же, какъ наше, только умѣетъ не по-нашему терпѣть и молчать.
По природѣ своей онъ человѣкъ дѣйственный. Но для дѣйствія нужна точка опоры, — а какая же опора въ безбрежности, бездонности? Чтобы сдѣлать что-нибудь, надо хотѣть чего-нибудь. Чего же онъ хочетъ? Всего. Не слишкомъ ли это много для силъ человѣческихъ? Созерцанie должно ограничиться, сузиться, заостриться въ острее воли, чтобы перейти въ дѣйствіе. «Величайшее искусство, говоритъ Гете, — сумѣть ограничить и уединить себя». Этого-то искусства у него самого не было. «Я много потерялъ времени на вещи, которыя не относятся къ моему прямому дѣлу». — «Я все больше понимаю, что значитъ быть дѣйствительно великимъ въ одномъ дѣлѣ».
Бывали минуты, когда ему казалось ничтожнымъ все, что онъ сдѣлалъ. Вся его жизнь — не дѣйствіе, а только стремленіе, подготовленіе къ дѣйствію. Начиналъ и не кончалъ; дѣлалъ, но не сдѣлалъ. Въ этомъ главная мука его, неимовѣрная усталость, вѣчное вкатываніе Сизифова камня.
Познаніе души человѣческой приводитъ его къ тому же, къ чему познаніе природы. Можетъ быть, нигдѣ религіозное чувство его не достигаетъ такой убѣдительной, осязательной подлинности, какъ въ чувствѣ личнаго безсмертія.
Идея безсмертія связана для него съ идеей творческой эволюціи. «Для меня убѣжденіе въ вѣчной жизни истекаетъ изъ понятія о вѣчной дѣятельности: если я работаю безъ отдыха до конца, то природа обязана даровать мнѣ иную форму бытія, когда настоящая уже не въ силахъ будетъ удержать мой духъ».
Это только догадка; но если всѣ его догадки о природѣ оказались вѣрными, то почему бы и не эта? Уничтоженіе такого человѣка, какъ онъ, не большая ли безсмыслица, чѣмъ та, о которой сказано: credo quia absurdum?
Однажды, во время прогулки въ окрестностяхъ Веймара, глядя на заходящее солнце, задумался онъ и сказалъ словами древняго поэта:
И, заходя, остаешься все тѣмъ же свѣтиломъ!
«При мысли о смерти, — добавилъ онъ, — я совершенно спокоенъ, потому что твердо убѣжденъ, что нашъ духъ есть существо, природа котораго остается неразрушимою и непрерывно дѣйствуетъ изъ вѣчности къ вѣчности; онъ подобенъ солнцу, которое заходитъ только для нашего земного ока, а на самомъ дѣлѣ никогда не находить».
Въ эту минуту онъ самъ подобенъ заходящему солнцу: знаетъ, такъ же, какъ оно, что опять взойдетъ.
Въ разговорѣ съ Фалькомъ въ день похоронъ Виланда онъ выразилъ это чувство безсмертія еще съ большею силою.
«Никогда и ни при какихъ обстоятельствахъ въ природѣ не можетъ быть рѣчи объ уничтоженіи такихъ высокихъ душевныхъ силъ; природа никогда не расточаетъ такъ своихъ сокровищъ»…
Изложивъ свое ученіе о душахъ-монадахъ, сходное съ ученіемъ Лейбница, онъ продолжаетъ:
— «Минута смерти есть именно та минута, когда властвующая монада освобождаетъ своихъ дотолѣ подданныхъ монадъ. Какъ на зарожденіе, такъ и на это преставленіе, я смотрю, какъ на самостоятельныя дѣйствіи этой главной монады, собственная сущность которой намъ вполнѣ неизвѣстна… Объ уничтоженіи нечего и думать: но стоитъ поразмыслить о грозящей намъ опасности быть захваченными и подчиненными монадой хотя и низшею, но сильною»…
Какъ относится религія Гете къ христіанству?
«Для меня Христосъ, — признается онъ въ минуту откровенности, — навсегда останется существомъ въ высшей степени значительнымъ, но загадочнымъ». (Mir bleibt Christus immer ein höchst, bedeutendes, aber problematisches Wesen.)
Я за Тобой не пойду…
Folgen mag ich dir nicht…
— обращается онъ ко Христу въ одной изъ своихъ венеціанскихъ эпиграммъ и кощунствуетъ о Воскресеніи съ возмутительной легкостью.
А въ разговорѣ съ Эккерманомъ утверждаетъ: «Сколько бы ни возвышался духъ человѣческій, высота христіанства не будетъ превзойдена». — «Величіе Христа настолько божественно, насколько вообще божественное можетъ проявиться на землѣ».
Но, поклоняясь Христу, онъ проходить мимо Него, и, въ концѣ концовъ, Гретхенъ, кажется, все таки права, когда говоритъ Фаусту-Гете:
Steht aber doch immer schief darum,
Denn du hast kein Christentum.
А все же что-то тутъ неладно
Затѣмъ, что ты не христіанинъ.
Тутъ, впрочемъ, неладно не только у Гете, но и у всего современнаго человѣчества.
Ясно одно: что религія Гете не совпадаетъ съ христіанствомъ. Въ христіанствѣ не понимаетъ онъ чего-то главнаго, — не того ли прерывнаго, катастрофическаго, внезапнаго, непредвидимаго, что въ религіи называется Апокалипсисомъ?
Но если одна часть его религіознаго опыта меньше, то другая — больше, чѣмъ историческое христіанство. Послѣднее соединеніе вѣры и знанія, откровеніе Духа, «дыханія Божьяго» въ природѣ, которое предчувствуетъ онъ, выходить за предѣлы христіанства.
Для насъ, русскихъ, явленіе Гете особенно значительно.
Какъ волка ни корми, все въ лѣсъ глядитъ; какъ ни сближайся Россія съ Европою, — все тяготѣетъ къ Азіи. На словахъ — тяготѣніе къ Западу, на дѣлѣ — къ Востоку. Православіе — христіанство восточное.
Du hast kein Christentum,
Ты не христіанинъ,
— говоритъ, какъ Гретхенъ Фаусту, святая Русь грѣшному Западу.
«Свѣтъ Христовъ просвѣщаетъ всѣхъ», — это мы тоже говоримъ, — говоримъ, но не дѣлаемъ. Нѣтъ-нѣтъ, да и усомнимся въ самой сути просвѣщенія вселенскаго, т. е. европейскаго, ибо иного взять негдѣ, — усомнимся, добро оно или зло, отъ Бога или отъ дьявола; нѣтъ-нѣтъ, да подумаемъ: не опроститься ли, не отправить ли всю европейскую цивилизацію къ чорту и не начать ли сызнова, «по-мужицки, по-дурацки»? Что это не только нелѣпая, но и нечестивая мысль, — мы все еще не поняли, какъ слѣдуетъ.
Вотъ отъ этого-то русскаго яда лучшее противоядіе Гете. Лучше, чѣмъ кто-либо, знаетъ онъ, что просвѣщеніе — отъ Бога; хотя и «язычникъ», съ большимъ правомъ, чѣмъ иные христіане, могъ бы сказать: свѣтъ Христовъ просвѣщаетъ всѣхъ; лучше, чѣмъ кто либо, могъ бы напомнить намъ, что и Европа — Святая Земля.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
Въ рабскомъ видѣ Царь Небесный
Исходилъ, благословляя,
— исходилъ не только нашу, но и ту родную, святую землю — Европу.
Wer immer strebend sich bemüht,
Den können wir erlösen.
Кто вѣчно трудится, стремясь,
Того спасти мы можемъ,
— поютъ ангелы, «вознося въ горнія безсмертную часть Фауста».
«Въ этихъ словахъ, — говоритъ Гете, — ключъ къ спасенію Фауста». Можетъ быть, и къ спасенію всего европейскаго Запада: онъ вѣдь тоже «вѣчно трудится, стремясь».
Д. Мережковскій.
Возрожденіе, № 2501, 7 апрѣля 1932.
Visits: 14