«Какъ теперь, видится мнѣ мрачный и ветхій домъ съ мезониномъ полиняло-желтаго цвѣта, съ неизбѣжными алебастровыми украшеніями на фасадѣ и чуть ли даже не съ какими-то звѣрями на плачевно старыхъ воротахъ, домъ съ явными претензіями, домъ съ дворянской амбиціей, въ которомъ началось мое сознательное дѣтство.

Два такихъ дома стояли рядомъ и нѣкогда оба принадлежали одному дворянскому семейству. Оба дома смотрѣли на церковную ограду Спасо-Болвановской церкви, стояли хмурыми, запущенными. Уныло кивалъ имъ симпатически только домъ съ полуобвалившимися колоннами въ концѣ переулка, домъ тоже дворянскій и значительно дворянскій…»

Это объ домѣ, гдѣ онъ долго жилъ, вспоминаетъ Аполлонъ Григорьевъ. Теперь онъ до неузнаваемости обветшалъ, деревянныя ворота его покосились, стараго сада давно нѣтъ и только у забора одиноко стоятъ высокіе печальные тополя.

Что общаго у современной Москвы съ ея старымъ литературнымъ бытомъ? О чемъ еще помнитъ голодный обыватель среди ея опозоренныхъ святынь? И все-таки память о нихъ еще не совсѣмъ изсякла. Слишкомъ глубоко связанъ весь обликъ Москвы съ тѣмъ, что за прошлый вѣкъ совершалось въ русской литературѣ, чтобы воздухомъ этой литературы еще и сейчасъ, хоть немного, дышала новая Москва. И въ наши дни еще нашелся старожилъ, пожелавшій напомнить намъ объ этомъ ея литературномъ прошломъ. *)

Пушкинъ и Лермонтовъ родились въ Москвѣ, но немного сохранила она слѣдовъ этой своей величайшей славы. У Красныхъ воротъ не осталось ничего отъ стараго дома генералъ-майора Толя, гдѣ въ ночь со 2 на 3 октября 1814 года у Юрія Петровича Лермонтова родился сынъ. На мѣстѣ барскаго особняка возвышается теперь безличное расплывчатое строеніе, на фасадѣ котораго едва замѣтна памятная доска. Улица въ Нѣмецкой Слободѣ, гдѣ родился Пушкинъ, [1] называется теперь улицей Баумана — переименованіе, достойное сов. власти. Домъ за номеромъ 16, бывшій Ананьева, а нынѣ находящійся въ вѣдѣніи жилтоварищества, съ 1927 года украшенъ надписью:

«Здѣсь былъ домъ, гдѣ 26 марта 1799 года родился А. С. Пушкинъ».

Живѣе сохранились другія воспоминанія. О Языковѣ тоже говорить лишь могила на кладбищѣ Донского монастыря, рядомъ съ могилой Гоголя, да домъ на Тверской, замѣнившій тотъ, гдѣ онъ умеръ. Зато Новинскій бульваръ еще и сейчасъ носитъ отпечатокъ александровской эпохи, и сейчасъ на немъ цѣлъ домъ Грибоѣдова. Изъ оконъ этого двухъэтажнаго съ надстройкой дома можно было глядѣть на знаменитое катанье, гдѣ москвичи, въ чинѣ бригадира, статскаго совѣтника и выше, разъѣзжали цугомъ шестерикомъ съ двумя форейторами, — лошади въ шорахъ, кучера и вершинники въ ливреяхъ и треугольныхъ шляпахъ.

Въ Кривоколѣнномъ переулкѣ стоитъ и сейчасъ съ наружнаго вида трехъэтажный, на самомъ же дѣлѣ, одноэтажный особнякъ съ полуподвальнымъ этажемъ и съ антресолями. Домъ этотъ нѣкогда принадлежалъ генералъ-майору Латунскому и въ немъ въ 1805 году у гвардіи прапорщика Веневитинова родился сынъ — будущій поэтъ. Здѣсь въ 1826 году, 12 октября, Пушкинъ, пріѣхавъ изъ Михайловскаго, читалъ «Бориса Годунова».

Чѣмъ ближе подходимъ мы къ сороковымъ, пятидесятымъ, шестидесятымъ годамъ, чѣмъ больше погружаемся въ самую гущу XIX вѣка, тѣмъ ощутимѣй становится для насъ литературная Москва и московскій бытъ ея писателей.

Вотъ большой, александровскаго времени домъ, принадлежавшій А. А. Яковлеву, дядѣ Герцена — на Тверскомъ бульварѣ, — гдѣ былъ тотъ самый страшно натопленный кабинетъ, о которомъ говорится въ «Быломъ и Думахъ»:

«Въ немъ химикъ (двоюродный братъ Герцена), въ замаранномъ халатѣ на бѣличьемъ мѣху, сидѣлъ безвыходно, обложенный книгами, обставленный склянками, ретортами, тигелями…»

Въ этомъ кабинетѣ родился Герценъ и въ томъ же домѣ родилась его жена. Вотъ одноэтажный особнякъ съ дворянскимъ гербомъ на фронтонѣ, номеръ 9 по Страстному бульвару: здѣсь 7 ноября 1850 года совершилось страшное и темное дѣло, была убита Луиза Деманшъ, любовница Сухово-Кобылина. Вотъ Маріинская больница, въ Новой Божедомкѣ, гдѣ родился Достоевскій, и гдѣ было въ старину «гноище», мѣсто погребенія бѣднаго люда — безродныхъ, безпріютныхъ и умершихъ насильственной смертью. Въ огромномъ зданіи больницы, расположенномъ «покоемъ», построенномъ архитекторомъ Жилярди, въ небольшой квартирѣ больничнаго врача родился авторъ «Братьевъ Карамазовыхъ». Первыя 17 лѣтъ его жизни связаны съ этой больницей, съ этимъ кладбищемъ и пустыремъ, и есть въ квартирѣ одна совершенно темная безъ оконъ комната, отгороженная деревянной перегородкой отъ передней: вѣроятно, это и была дѣтская Феди Достоевскаго.

Совсѣмъ другого склада домъ въ Хамовникахъ, деревянный, двухъэтажный, окруженный большимъ садомъ, домъ, въ которомъ есть что-то деревенское, усадебное; его въ 1882 году купилъ Толстой. Домъ этотъ всегда былъ полонъ людьми, безчисленными и пестрыми гостями; но они рѣдко проникали въ надворный флигель, въ уединенный кабинетъ Толстого.

«Мнѣ выходить не хочется изъ флигеля, — такъ тихо, хорошо… Деревья шумятъ…» — писалъ онъ. Немного въ такомъ же родѣ и домъ, столь осмотрительно выбранный убѣжденнымъ помѣщикомъ Фетомъ (о его покупкѣ онъ говоритъ въ «Воспоминаніяхъ»). Фетъ занималъ не весь домъ: онъ былъ человѣкъ расчетливый, недаромъ говоритъ эпиграмма неизвѣстнаго автора:

«Шеншинъ у насъ скупцомъ прослылъ, —
Есть даже про него преданье,
Что онъ, жалѣючи чернилъ,
Не ставитъ знаковъ препинанья!»

Воспоминанія современниковъ даютъ возможности сильнѣе оживить всѣ эти внѣшнія, но уже живыя данныя. Литературныя встрѣчи, разговоры, сближенія и размолвки запечатлѣны въ нихъ удивительно полно. У насъ нѣтъ подробной записи о чтеніи Пушкинымъ «Бориса Годунова»» но есть, напримѣръ, знаменитое свидѣтельство Тургенева о чтеніи Гоголемъ «Ревизора» въ домѣ Талызина на Никитскомъ бульварѣ у гр. А. П. Толстого, гдѣ онъ жилъ послѣдніе годы и гдѣ ему суждено было умереть.

«Я слушалъ его тогда, — говоритъ Тургеневъ, — въ первый и въ послѣдній разъ. Гоголь поразилъ меня чрезвычайной простотой и сдержанностью манеръ, какой-то важной и въ то же время наивной искренностью, которой словно и дѣла нѣтъ — есть ли тутъ слушатели и что они думаютъ. Казалось, Гоголь только и заботился о томъ, какъ бы вникнуть въ предметъ, для него самого новый, и какъ бы вѣрнѣе передать собственныя впечатлѣнія… Лишь изрѣдка на губахъ и около глазъ трепетала чуть замѣтная усмѣшка мастера. Съ какимъ недоумѣніемъ, съ какимъ изумленіемъ Гоголь произнесъ знаменитую фразу Городничаго о двухъ крысахъ: «Пришли, понюхали и пошли прочь». Онъ даже медленно оглянулъ насъ, какъ бы спрашивая объясненія такого удивительнаго происшествія. Я только тутъ понялъ, какъ вообще невѣрно, поверхностно, съ какимъ желаніемъ только поскорѣе насмѣшить, обыкновенно разыгрывается на сценѣ «Ревизоръ».

О другомъ знаменитомъ чтецѣ, Писемскомъ, домъ котораго въ Борисоглѣбскомъ переулкѣ и сейчасъ почти невредимъ, разсказываетъ Кони:

«Писемскій былъ въ халатѣ, широко распахнутомъ на груди надъ растегнутой на верхней пуговицѣ рубашкой. Его могучая выя, всклокоченная голова и все его неприхотливое одѣяніе придавали ему нѣсколько дикій характеръ…. Читалъ онъ, какъ всегда, превосходно, все болѣе и болѣе увлекаясь стремленіемъ дать въ голосѣ и интонаціяхъ живое изображеніе дѣйствующихъ лицъ. Къ концу перваго дѣйствія онъ сталъ декламировать на память, лишь изрѣдка заглядывая въ рукопись и, такъ сказать, «играя» свое произведеніе. Въ промежуткахъ между дѣйствіями онъ сидѣлъ молча, съ задумчивымъ и подчасъ мрачнымъ видомъ, понуривъ голову и, видимо, торопясь отдохнуть… Тьма сгущалась… Одинъ изъ насъ сдѣлалъ движеніе, чтобы зажечь свѣчи, но Писемскій сердито взглянулъ и сдѣлалъ повелительный жестъ рукой, какъ бы говорившій: сиди и слушай. Онъ кончилъ, когда уже было совсѣмъ темно. Лишь постепенно привыкшіе къ этой темнотѣ глаза наши могли различать его крупную фигуру. Онъ уже не сидѣлъ, а стоялъ у стола и говорилъ послѣдній монологъ пьяницы актера, въ одной изъ трущобъ московской «Грачевки», начинавшійся и кончавшійся словами: — Люди вы бѣдные, — люди вы скверные»…

Однако не только такія все же своего рода событія, какъ чтеніе писателями своихъ произведеній, рисуютъ намъ писательскій бытъ. Въ этотъ бытъ, московскій, густой, погружены всѣ — и великіе, но средніе больше великихъ. Чѣмъ неживописно, напримѣръ, это описаніе жилища Загоскина у Покрова въ Левшинѣ. «Особенно нравилась мнѣ, — говоритъ его сынъ, — одна гостиная, прежде выкрашенная желтой краскою и вдругъ принявшая весьма оригинальный видъ: стѣны ея были сплошь покрыты множествомъ гравюръ, портретовъ, небольшихъ картинокъ, географическихъ и игральныхъ картъ, конвертовъ съ адресами, книжныхъ обертокъ, театральныхъ афишъ и разнородныхъ рисунковъ. Все это, наклеенное на холстъ и разбросанное въ величайшемъ безпорядкѣ — прямо, бокомъ и вверхъ ногами, представляло съ перваго взгляда что то пестрое, необычайное и нигдѣ не виданное, но вмѣстѣ съ тѣмъ красивое и занятное».

Не менѣе красочно живетъ и Островскій въ своемъ домѣ у Николы въ Воробинѣ. «Прямо противъ устья переулка стоялъ неказистый деревянный домъ, обычнаго московскаго пошиба. (Это разсказываетъ С. В. Максимовъ.) Обшитъ онъ былъ тесомъ и покрашенъ темно-коричневой краской: размѣрами небольшой, въ пять оконъ. Если смотрѣть на него съ улицы, казался одноэтажнымъ, такъ какъ второй этажъ глядѣлъ окнами на свой и сосѣдній дворъ. Домъ стоялъ на самомъ низу, у подошвы горки и начиналъ собою рядъ другихъ домовъ такого же узенькаго, но на этотъ разъ прямого переулка, примыкающаго на верхушкѣ къ церкви Николы въ Воробинѣ… Вь этомъ неказистомъ деревянномъ домикѣ господствовала особенная умилительная сердечная красота. Въ коротенькой поддевочкѣ нараспашку, съ открытой грудью, въ туфляхъ, покуривая жуковскій табакъ изъ черешневаго чубука, съ ласковой и неизмѣнно привѣтливой улыбкой, встрѣчалъ хозяинъ всякаго, кто получилъ къ нему право входа….»

Кажется, этой ласковой, привѣтливой улыбкой улыбалась писателямъ и старая Москва. Столько тепла, столько уюта, столько милой тѣсноты было въ ея быту, что понятной становится та фантастическая любовь, съ какой былъ преданъ ей, напримѣръ, Загоскинъ. Въ воспоминаніяхъ Панаева есть любопытный разсказъ о Загоскинѣ, везущемъ молодого автора на Воробьевы горы, чтобы показать ему Москву во всей ея красѣ. «Въѣзжая на Воробьевы горы, я было оглянулся назадъ. «Нѣть, нѣтъ, не оглядывайтесь!» — вскрикнулъ Загоскинъ, мы сейчасъ доѣдемъ до того мѣста, съ котораго надо смотрѣть на Москву». Минутъ черезъ десять мы остановились. Загоскинъ попросилъ попавшагося намъ навстрѣчу мужика подержать лошадь, а самъ повелъ меня къ дереву, одиноко стоявшему на горѣ: «Ложитесь подъ это дерево, сказалъ онъ мнѣ, и смотрите теперь, смотрите! Отсюда лучшій видъ… Ну. что скажете, милый, — произнесъ онъ взволнованнымъ голосомъ, — какова наша Бѣлокаменная?! Шевыревъ говорить, что Римъ походитъ немного на Москву, — можетъ быть, но это все не то»… Загоскинъ снялъ очки и вытеръ слезы, навернувшіяся у него на глазахъ».

Римъ, — это пожалуй немного смѣшно, но нельзя не любить литературную Москву тому, кто любить русскую литературу. И Москва еще не все: она окружена вѣнкомъ подмосковныхъ. О нихъ — въ другой разъ.

*) Иванъ Бѣлоусовъ. «Писательскія гнѣзда». Московское товарищество писателей. 1930.

[1] Нѣмецкая улица. Одно изъ до сихъ поръ не возвращенныхъ московскихъ названій.

Д. Лейсъ.
Возрожденіе, № 2040, 2 января 1931.

Visits: 19