Въ газетѣ «Возрожденіе» отъ 26-го іюня 1929-го года были напечатаны интересныя воспоминанія кн. Д. Д. Оболенскаго, бывшаго случайнымъ очевидцемъ того, что происходило въ день 1-го марта 1881 года въ Зимнемъ Дворцѣ, сначала у постели истекающаго кровью монарха, а потомъ у его гроба. Событіе, давно происшедшее, описано живыми, трепетными штрихами, какъ будто случившееся вчера. Мнѣ бы хотѣлось ко дню 50-лѣтія трагедіи 1-го марта 1881 года дополнить очеркъ кн. Оболенскаго безпристрастнымъ воспроизведеніемъ моихъ юношескихъ воспоминаній о томъ, какъ это событіе отразилось въ Москвѣ, въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ дѣйствующихъ лицъ исторической драмы и и въ иной средѣ русскаго общества, именно въ тогдашней уже во многихъ отношеніяхъ оппозиціонной Москвѣ.

Мы съ братомъ тогда учились въ послѣднемъ классѣ Поливановской гимнами и, не безъ тошноты по отношенію древнимъ языкамъ, усердно готовились къ «аттестату зрѣлости», открывавшему намъ свѣтлую перспективу университета. Университетъ нашему поколѣнію представлялся счастливѣйшею порою въ жизни, подобно тому, какъ предшествующимъ поколѣніямъ нашихъ отцовъ и дѣдовъ представлялся выходъ въ офицеры по окончаніи курса въ пажескомъ или иномъ корпусѣ. Сестра наша училась тогда на математическихъ курсахъ на Лубянкѣ. Словомъ, мы жили тогда своею обособленною жизнью, жизнью московской передовой интеллигенціи. Отъ близкаго намъ по родственнымъ связямъ московскаго «большого свѣта» мы были тогда отдалены внутренно и, бывало, мы, молодежь, съ чувствомъ отчужденности посматривали изъ своихъ оконъ на пышные съѣзды гостей у крыльца старой княгини Е. А. Голицыной, въ домѣ которой на Пречистенкѣ мы тогда жили. У Голицыныхъ тогда собиралось и веселилось то высшее московское общество эпохи «Анны Карениной», которое такъ неподражаемо-художественно увѣковѣчено Л. Толстымъ.

Наша семья въ то время была на самомъ лѣвомъ флангѣ этого общества. Толстой говорить про Стиву Облонскаго, что онъ вращался въ московскихъ кругахъ «честнаго направленія» и что это выраженіе, съ особымъ удареніемъ на словѣ «честный», въ тогдашней Москвѣ, означало быть въ оппозиціи къ правительству. Тотъ кругъ, котораго мы тогда держались, можно назвать «честнымъ» съ самымъ сильнымъ удареніемъ на этомъ словѣ, ибо вся идейная атмосфера, насъ тогда окружавшая, была въ открытой фрондѣ къ правительству. Мы держались тогда круга московской профессуры. По воскреснымъ вечерамъ друзьями-посѣтителями нашей семьи бывали М. М. Ковалевскій, И. И. Иванюковъ, Н. П. Стороженко, С. А. Усовъ, Н. В. Бугаевъ (отецъ Андрея Бѣлаго), старецъ С. А. Юрьевъ и другіе.

Все это были крупныя имена тогдашней университетской Москвы. Всѣ они были оппозиціонно настроены. Одни болѣе лѣваго направленія, какъ напримѣръ Ковалевскій, другіе болѣе правые, какъ напр. Усовъ. Всѣ они, за исключеніемъ философа-спиритуалиста Юрьева, были убѣжденные послѣдователи позитивизма. А позитивизмъ, какъ извѣстно, ждалъ всѣхъ благъ отъ науки и въ особенности отъ точныхъ наукъ, а на религію смотрѣлъ, какъ на пережитокъ прошлаго и попросту ее замалчивалъ, хотя и не безъ нѣкоторой почтительности. Но по своей сущности, позитивизмъ есть тотъ же матеріализмъ, только болѣе застѣнчивый, болѣе культурный, ибо справедливо сказалъ одинъ французскій философъ, что замалчиваніе идеи Бога есть почтительная манера ея отрицанія. Профессора, насъ посѣщавшіе, были монархисты-конституціоналисты, противники самодержавія. Таково было идейное направленіе того московскаго университетскаго круга, съ которымъ мы были связаны въ наши годы ученія.

Послѣ всеобщаго обожанія монарха, которымъ онъ былъ окруженъ въ шестидесятыхъ годахъ, съ половины семидесятыхъ и въ особенности послѣ униженія Россіи на Берлинскомъ конгрессѣ, во всемъ русскомъ обществѣ произошелъ переломъ и проявилось рѣзкое недовольство правительствомъ. Это настроеніе психологически нашло себѣ выходъ на самомъ крайнемъ крылѣ интеллигенціи въ рядахъ злодѣйскихъ покушеній на Царя-Освободителя. Что же касается до высшаго петербургскаго общества, до двора и до самой царской семьи, то женитьба Государя на княжнѣ Долгорукой произвела въ то время въ этихъ кругахъ почти такой же переполохъ, какой вызвалъ Распутинъ въ концѣ послѣдняго царствованія. Бѣсы Достоевскаго, конечно, уже гораздо ранѣе начали свою разрушительную работу въ журналистикѣ и въ народовольческомъ движеніи; но я говорю въ данномъ случаѣ не о такъ наз. нигилистахъ, а о томѣ болѣе или менѣе всеобщемъ недовольствѣ образованныхъ классовъ, проявившемся къ концу семидесятыхъ годовъ. Помню разсказъ нашего родстственника А. А. Васильчикова, директора Эрмитажа, о томъ, какъ знаменитый Скобелевъ, незадолго передъ смертью, сѣ глазу на глазъ говорилъ ему, что онъ предчувствуетъ скорую революцію къ Россіи и что въ этой революціи ему, Скобелеву, суждено сыграть первую роль.

Только крестьянство и низшія городскія сословія (мелкое купечество н мѣщанство) оставались тогда вѣрными своему любимцу Царю-Освободителю и, какъ и прежде, благоговѣйно чтили въ немъ своего великаго благодѣтеля. «Это Александръ II-й Россію облагородилъ, а до него одна сѣрость была», слышалъ я въ тѣ годы сужденіе о царѣ отъ одного стараго солдата.

Такъ вотъ утромъ 2-го марта 1881 года, нашъ камердинеръ Андріянъ, изъ крестьянъ нашего подмосковнаго имѣнія, взволнованный и блѣдный, разбудилъ меня и брата словами: «Царя нашего убили!» Удивительно, но это фактъ, уже невозможный для нынѣшняго времени, что на улицѣ въ Петербургѣ въ государя, среди бѣла дня (около 2-хъ часовъ), была брошена бомба, послѣ чего черезъ часъ онъ скончался, и чтобы вторая столица Россіи ничего не знала о событіи до утра слѣдующаго дня. Конечно, высшія должностныя лица Москвы были извѣщены о происшедшемъ въ тотъ же день; но масса не только простого народа, но и образованнаго общества, узнала о покушеніи только утромъ слѣдующаго дня, когда о событіи было напечатано уже во всѣхъ газетахъ. Еще наканунѣ вечеромъ, мы, молодежь, были гдѣ-то на концертѣ, чуть ли не въ Дворянскомъ Собраніи: но публикѣ въ Москвѣ еще не было ничего извѣстно и она разошлась спокойная.

Болѣе пылкій, чѣмъ братъ, я вскочилъ съ кровати и бросился къ матери и сестрѣ, которыя еще спали. Извѣстіе произвело на всѣхъ впечатлѣніе потрясающее. Но чувства, овладѣвшія нами, были не тѣ, которыя испытывалъ кн. Оболенскій у одра умирающаго монарха: ужасъ, горе и негодованіе. Я бы опредѣлилъ первое наше чувство, какъ неопредѣленный страхъ передъ послѣдствіями событія.

Покушенія на государя въ тѣ годы были столь часты, что «публика» уже къ нимъ привыкла. Но на этотъ разъ не только покушеніе, но и трагедія развязки. И я думаю, что главное чувство, охватившее «старшихъ» при извѣстіи, былъ испугъ, хотя и не высказываемый, передъ возможностью взрыва народнаго гнѣва.

Мы съ братомъ поспѣшили въ гимназію, находившуюся тогда въ близкомъ сосѣдствѣ, на Пречистенкѣ, гдѣ застали всѣхъ и учителей, и учениковъ въ общемъ сильномъ смятеніи. Уроки были отмѣнены, въ большомъ залѣ была отслужена панихида; а потомъ вся гимназія «инъ корпорэ» направилась въ ближайшую церковь приносить присягу новому государю.

Замѣчательно, что простой народъ въ Москвѣ не проявилъ и въ тотъ день, полвѣка назадъ, ни малѣйшаго волненія. Поистинѣ загадочный сфинксъ этотъ русскій народъ, нынѣ уже 13 лѣтъ терпѣливо покорствующій полуинородческой власти, безнаказанно издѣвающейся надъ его тысячелѣтней вѣрой въ самомъ сердцѣ Россіи — Москвѣ.

Итакъ, общее отношеніе тогдашней Москвы къ событію 1-го марта было, конечно, осудительное. Не не таковымъ оно было среди радикальной студенческой молодежи. Въ университетѣ начались бурныя сходки. На одной изъ нихъ тогдашній «правый» студентъ гр. А. А. Уваровъ, впослѣдствіи членъ Государственной Думы, имѣлъ мужество предложить послать отъ студентовъ вѣнокъ на гробъ мученически убитаго Царя-Освободителя. Предложеніе Уварова было отвергнуто, а самъ онъ подвергся оскорбленіямъ и угрозамъ. Но долженъ сказать, что и въ московскомъ обществѣ, послѣ первыхъ дней тревоги и растерянности, скоро все успокоилось. «Le roi est mort, vive le roi!» — таковъ извѣчный принципъ монархіи, и всѣ безконечные разговоры скоро сосредоточились на личности новаго царя, на котораго, какъ всегда, возлагались и новыя надежды.

Въ томъ интеллигентскомъ кругу, въ которомъ мы вращались, мало сожалѣли объ Александрѣ І-мъ, какъ о правителѣ. Проф. Усовъ, о которомъ я уже упоминалъ, зоологъ по спеціальности, былъ болѣе извѣстенъ, какъ знатокъ археологіи и искусства. Выдающійся по уму и вдобавокъ острый и злой на языкъ, онъ пользовался большимъ вліяніемъ въ университетской коллегіи, хотя былъ скорѣе праваго направленія. Высказывая свои надежды на новаго государя, онъ выражался такъ: «во всякомъ случаѣ Александръ ІІІ не будетъ похожъ ни на Александра І-го, ни на Александра ІІ-го». Въ такой похвалѣ сыну было столько же и осужденія отцу. Но рядомъ съ этимъ мнѣ памятны и другіе отзывы Усова. Въ прогрессивныхъ кругахъ ожидали тогда отъ новаго государя помилованія цареубійцамъ. Одинъ изъ насъ, молодыхъ, спросилъ Усова — неужели и Перовскую казнятъ? — А что же, развѣ у женщинъ шеи-то нѣтъ? — оборвалъ вопрошавшаго Усовъ.

Въ первые же дни послѣ 1-го марта въ газетахъ появились сообщенія о проектѣ постройки храма въ томъ мѣстѣ, гдѣ въ государя была брошена бомба. Запись пожертвованій началась и среди учениковъ нашей гимназіи. Имѣя въ виду, что въ гимназіи насъ было около 300 человѣкъ, и все больше дѣтей состоятельныхъ родителей, сумма, собранная нами, около 500 рублей, не можетъ считаться значительною.

Помню нѣкоторые газетные отклики на событіе. Въ манифестѣ новаго государя, объявленіе о трагической кончинѣ Александра ІІ-го сопровождалось словами: «преклоняясь передъ таинственными велѣніями Божественнаго Промысла» и т. д. Возникшая тогда, въ эпоху «диктатуры сердца» графа Лорисъ-Меликова, либеральная газета Стасюлевича «Порядокъ» сочувственно подчеркнула эти слова, какъ бы примирившія съ событіемъ 1-го марта. За такое толкованіе этихъ словъ манифеста на Стасюлевича жестоко напалъ Катковъ въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ», всегда громившихъ наше революціонное движеніе. Газета Каткова была тогда ненавидима интеллигенціей, но имѣла большое вліяніе на высшіе круги правительства и на самого государя. Въ нашей семьѣ, какъ и всей московской интеллигенціи, настольной газетой были тогда «Русскія Вѣдомости», весьма культурный органъ профессорскаго умѣреннаго радикализма. Но подъ вліяніемъ нашей гимназіи, направленіе которой въ идейно-философскомъ смыслѣ было консервативнымъ, а также подъ вліяніемъ недавнихъ пушкинскихъ торжествъ и знаменитой рѣчи Достоевскаго, въ нашей товарищеской средѣ уже сильно обозначился уклонъ къ религіознымъ и національнымъ идеямъ, и мы одновременно съ «Русскими Вѣдомостями» уже прилежно читали и «Московскія Вѣдомости», и издававшуюся тогда славянофильскую «Русь» Аксакова. А скоро долженъ былъ появиться и Толстой, съ его проповѣдью богоискательства. Начало восьмидесятыхъ годовъ было переломнымъ моментомъ въ идейномъ развитіи русскаго общества.

Аксаковъ проповѣдываль тогда Земскій соборъ, какъ опору самодержавія, и въ пламенныхъ статьяхъ «Домой, домой!» звалъ царя и правительство переселиться въ Москву. Какая иронія въ исторической судьбѣ Россіи, что этотъ призывъ славянофиловъ былъ выполненъ Ленинымъ!

Вульгарный матеріализмъ шестидесятыхъ годовъ уже тогда пересталъ быть въ модѣ, но и культурный позитивизмъ, съ его полною пустотою на томъ мѣстѣ, гдѣ у человѣка должна быть религія, уже не удовлетворялъ запросовъ духа. Среди лучшей молодежи началось движеніе въ сторону религіи и русскихъ національныхъ началъ.

Безсмысленное злодѣяніе 1-го марта дало новый толчекъ этому движенію. Владиміръ Соловьевъ, В. Розановъ и другіе явились родоначальниками той новой школы нашихъ религіозныхъ философовъ, которые теперь, подъ знаменемъ Достоевскаго, завладѣли не только верхами, но и всею толпою русской интеллигенціи.

Этотъ поворотъ русской мысли, конечно, находился въ связи и съ общимъ поворотомъ европейской мысли въ сторону духовности. Въ противовѣсъ этому движенію, матеріализмъ сталъ просачиваться въ низы и теперь пышно расцвѣлъ среди народныхъ массъ въ ученіи коммунизма.

Первые отклики о петербургскихъ настроеніяхъ мы получали изъ писемъ отца, который по должности генерала свиты жилъ тогда въ Петербургѣ.

Поспѣшивъ въ Зимній дворецъ, отецъ быль свидѣтелемъ перваго выхода молодой царственной четы въ залы дворца, переполненныя уже съѣхавшимися. Слезы лились изъ глазъ Александра III, когда онъ произносилъ свою первую рѣчь, и всѣ присутствовавшіе, глубоко потрясенные, плакали вмѣстѣ со своимъ новымъ государемъ.

Мнѣ представляется, что Петербургъ живѣе и глубже, чѣмъ Москва, почувствовалъ тогда всю трагедію совершившагося. Наша древняя столица, почти два вѣка уже отстраненная отъ центральной власти, привыкла смотрѣть на событія въ государствѣ болѣе какъ свидѣтельница, нежели какъ дѣйствующее лицо. Не то было въ Петербургѣ: правящія сферы, пораженныя событіемъ, находились тогда долгое время въ полной растерянности.

Кн. Д. Д. Оболенскій приводитъ знаменательное свидѣтельство (со словъ гр. Лорисъ-Меликова), что государь Александръ II, подписывая утромъ въ день своей кончины манифестъ о вызовѣ депутатовъ отъ земствъ и городовъ въ Государственный СовЬтъ, сказалъ наслѣднику и великому князю Владиміру Александровичу: «Имѣйте въ виду, что это начало конституціи. Pas d’illusion à se faire là-dessus». [1]

Наша семья была весьма близка съ семьею графа Милютина, военнаго министра и вліятельнѣйшаго сановника послѣднихъ годовъ царствованія Александра ІІ-го. Со словъ гр. Милютина я часто слышалъ о тѣхъ же словахъ государя, но и первую половину его фразы мнѣ передавали на французскомъ языкѣ: «C’est le premier acheminement vers la constitution». [2]

Такимъ образомъ, я считаю эти слова самодержавнаго государя совершенно достоверными. Интересны и слова новаго министра двора, графа Воронцова, приводимыя кн. Оболенскимъ, какъ сказанныя въ день того же 1-го марта, послѣ воцаренія новаго государя: «черезъ двѣ-три недѣли будетъ объявлена конституція, и все успокоится». Такимъ образомъ, не только среди оппозиціонной интеллигенціи, но и у самаго источника власти, вліятельнѣйшія лица ожидали конституціи, а министерство гр. Игнатьева вырабатывало законопроектъ о Земскомъ Соборѣ.

Прошло два мѣсяца въ колебаніяхъ намѣреній у самого молодого государя. Наконецъ, безъ вѣдома совѣта министровъ, появляется написанный Побѣдоносцевымъ знаменитый манифестъ 28-го апрѣля о незыблемости самодержавной власти. Вслѣдъ за появленіемъ манифеста, прежніе министры во главѣ съ гр. Милютинымъ вручили свои отставки. Актъ 28-го апрѣля разрушилъ всѣ надежды прогрессивной интеллигенціи, и она перешла въ открытые противники новаго царствованія.

Какъ я уже сказалъ, наша семья въ теченіе долгихъ лѣтъ была дружественно связана съ семью Милютиныхъ. Приходилось и мнѣ имѣть долгія бесѣды съ графомъ, когда онъ уже былъ на покоѣ, вдали отъ государственныхъ дѣлъ. Онъ былъ горячій патріотъ русскаго, антинѣмецкаго направленія и глубокій монархистъ; меня даже удивляла его привычка неизмѣнно-почтительнаго отношенія, даже въ интимныхъ разговорахъ, къ особѣ монарха. Онъ былъ гуманный, умѣренно-либеральный министръ демократаческаго уклона. Таковыми были почти всѣ сподвижники Царя-Освободителя. Но между ними и радикалами русской интеллигенціи лежала непроходимая пропасть. Милютинъ ненавидѣлъ русскихъ революціонеровъ и не дѣлалъ исключенія для Герцена, котораго онъ признавалъ отцомъ русскаго революціоннаго движенія. Министръ-прогрессистъ, онъ былъ того убѣжденія, что наши революціонеры, включая и декабристовъ, задержали на добрые полвѣка нормальный ростъ Россіи. Что бы онъ сказалъ теперь, когда наша «великая и безкровная» изуродовала Россію, м. б., на цѣлыя столѣтія.

Въ самомъ дѣлѣ, не будь безумнаго злодѣянія 1-го марта, Россія имѣла бы съ 1881 года при сохраненіи самодержавія законосовѣщательное народное представительство въ реформированномъ Государственномъ Совѣтѣ, и конечно, такое участіе народныхъ избранниковъ въ законодательствѣ подготовило бы лучше нашу общественность къ конституціи, чѣмъ происшедшій черезъ 25 лѣтъ, въ 1906 году, вынужденный переходъ къ ней среди правительственной и общественной растерянности отъ народной смуты, послѣдовавшей за нашимъ военнымъ пораженіемъ на Дальнемъ Востокѣ.

Простой народъ русскій былъ пріученъ всей своей исторіей «безмолвствовать» при всѣхъ перемѣнахъ на верхахъ государства. (Пушкинъ: «Борисъ Годуновъ»); безмолвствовалъ онъ и при убіеніи своего освободителя. Но благодарную память объ императорѣ Александрѣ ІІ-мъ онъ сохранялъ въ своемъ сердцѣ долго. О томь свидѣтельствуетъ множество скромныхъ памятниковъ и часовенъ, сооруженныхъ по большимъ селамъ Россіи на мужицкіе гроши.

Однажды, много лѣтъ спустя послѣ «1-го марта», мы съ братомъ, проводя всегда лѣтніе мѣсяцы въ нашемъ подмосковномъ имѣніи, проѣзжали ночью верхомъ мимо шумѣвшихъ у деревенскаго кабачка мужиковъ. «Вотъ они, кто царя нашего убили», услышали мы изъ толпы.

Тогда говорили, что легенда объ убійствѣ царя дворянами въ отместку за освобожденіе крестьянъ распространялась самими революціонерами и что будто самое убійство было задумано въ расчетѣ вызвать бунтъ народа противъ помѣщиковъ.

Но если простой народъ сохранилъ благодарныя чувства къ Царю-Освободителю, то русское образованное общество, увы! въ этомъ не слѣдовало примѣру своего народа. По случаю открытія въ Москвѣ памятника императору Александру ІІ-му, Л. Н. Толстой говорилъ, что трагедія его царствованія лучше всего была бы выражена въ слѣдующей надписи на памятникѣ: «Освободилъ народъ отъ рабства и убитъ революціонерами!»

Одинъ изъ сыновей Л. Толстого въ юности былъ самыхъ крайнихъ убѣжденій. Но съ годами взгляды его измѣнились. Помню, какъ однажды, много лѣтъ спустя, въ задушевной бесѣдѣ, онъ говорилъ мнѣ. что кровь Александра ІІ-го тяготитъ его совѣсть, потому что онъ сознаетъ себя идейнымъ соучастникомъ цареубійства. Рѣдкое по искренности признаніе!

Между злодѣяніемъ 1-го марта умонастроеніемъ русскаго общества того времени существовала психологическая связь; на самомъ дѣлѣ, было какое-то идейное соучастіе. Императоръ подвергался нападкамъ и правыхъ и лѣвыхъ круговъ общества. Правые были недовольны, что онъ далъ слишкомъ много народу; лѣвые, что онъ далъ слишкомъ мало.

Но вотъ наступила реакція слѣдующаго царствованія. Только тогда наши либеральные круги начали при всѣхъ случаяхъ восхвалять покойнаго императора. Но похвалы эти были только «дозволенный цензурою» способъ критики его преемниковъ. Неискренность была слишкомъ ощутительна, и невольно вспоминалось двустишіе Баратынскаго:

Они ужъ мертвому кадятъ,
Чтобы живыхъ задѣть кадиломъ!

***

Въ 1920 году одному русскому бѣженцу, послѣ всѣхъ ужасовъ, испытанныхъ на родинѣ, случилось въ первый разъ быть въ Софіи. Онъ пошелъ посмотрѣть памятникъ Освободителю Болгаріи: великолѣпна — по своей простотѣ и силѣ — статуя царя: превосходны и бронзовыя фигуры на пьедесталѣ благородныхъ его сподвижниковъ. Какое-то глубокое умиленное волненіе охватило этого бѣженца: ему вспомнилось его дѣтство, когда любовь всѣхъ слоевъ русскаго народа окружала Царя-Освободителя; ему вспомнилось его отрочество, когда онъ переживалъ восторженный энтузіазмъ, охватившій всю Россію въ началѣ воины за освобожденіе Болгаріи. Все великое прошлое Россіи ему вспомнилось, свидѣтелемъ котораго онъ былъ на утренней зарѣ своей жизни и которое потомъ, на закатѣ его жизни, было такъ безпощадно растоптано роковымъ натискомъ какихъ-то невѣдомыхъ, темныхъ, хаотическихъ силъ! Что имѣемъ не хранимъ, потерявши, плачемъ…

И пишущій эти строки знаетъ, что этотъ старый бѣженецъ плакалъ у подножія памятника.

Но образъ Царя-Освободителя, который оправдалъ завѣтъ своего воспитателя-поэта и «на чредѣ высокой не забылъ святѣйшаго изъ званій — человѣкъ», когда-нибудь опять возсіяетъ въ сердцахъ русскаго народа.

Будемъ этому вѣрить.

[1] Не слѣдуетъ питать иллюзій (фр.).

[2] Это первый шагъ къ конституціи (фр.).

Гр. Д. Олсуфьевъ.
Возрожденіе, № 2111, 14 марта 1931.

Visits: 17