Отъ редактора. Каменскаго не читалъ. Но тыняновскія, если не ошибаюсь, измышленія на тѣ же темы помню: какъ выскакиваетъ изъ Лицея на перемѣнкѣ чернявый Пушкинъ и кричитъ радостно: «Ну когда же мы царя будемъ рѣзать?!»

Какъ показываетъ опытъ, эти измышленія — самое живучее, самое памятное, образующее доступный массамъ образъ прошлаго…

---

Императоръ Александръ Второй посадилъ поэта Александра Пушкина въ тюрьму за революціонные стихи. Пушкинъ бѣжалъ изъ тюрьмы и скрывался въ цыганскомъ таборѣ, кочующемъ но Кавказу. Тамъ полюбилъ онъ Митидинку, дочь Гирея, начальника табора. Однако нѣкій ревнивый цыганъ, соперникъ Пушкина, выдалъ его царскимъ гусарамъ. Митидинка послѣ этого бѣжала изъ табора и поступила прислугой въ домъ г-жи Гончаровой, въ Петербургѣ. До своего тюремнаго заключенія Пушкинъ былъ обрученъ съ Наталіей, старшей дочерью г-жи Гончаровой. За время его отсутствія она полюбила барона Дантеса. Марія, сестра Наталіи, думаетъ, что баронъ любитъ ее. Пушкинъ возвращается, прощенный царемъ, и женится на Наталіи, а баронъ на Маріи. Митидинка, рыдая, признается въ любви къ Пушкину. Жизнъ съ экстравагантной супругой Пушкину въ тягость. Онъ теряетъ свой революціонный пылъ и становится литературнымъ поденщикомъ. Друзья отъ него отворачиваются, враги ликуютъ. Тяжесть его положенія усугубляется тѣмъ, что онъ знаетъ объ интригѣ своей супруги съ барономъ Дантесомъ. Царь жалуетъ раскаявшемуся Пушкину дворянство и дѣлаетъ его поэтомъ-лауреатомъ своей имперіи. Озлобленный утратой славы своей, какъ пѣвца свободы, почти обезумѣвшій отъ поведенія супруги и отъ присутствія Митидинки, Пушкинъ въ присутствіи жены и бофрера читаетъ стихи, въ которыхъ почти неприкрыто разсказывается о томъ, какъ оиъ обманутъ. Баронъ вызываетъ его
нa дуэль и убиваетъ.

Весь этотъ бредъ — не что иное, какъ пересказъ пьесы итальянскаго драматурга Валентино Каррера. Въ переводѣ съ итальянскаго на разговорно-еврейскій она была поставлена нью-іоркскимъ еврейскимъ театромъ и прошла съ заслуженнымъ ѵспѣхомъ, какъ о томъ свидѣтельствуетъ «Нью-Іоркъ Таймсъ» (28 января 1928г.). Рецензентъ, у котораго мы заимствуемъ пересказъ пьесы, съ удовольствіемъ отмѣчаетъ особыя достоинства послѣдняго акта, почти цѣликомъ «музыкальнаго»», происходящаго вновь въ цыганскомъ таборѣ, съ Пушкинымъ въ роли запѣвалы.

Все это, разумѣется, чепуха и очередная «клюква». О ней не стоило бы писать. Но исторія о Пушкинѣ, сочиненная итальянскимъ авторомъ, представленная еврейскимъ театромъ и пересказанная американскимъ рецензентомъ, припомнилась мнѣ при чтеніи романа «Пушкинъ и Дантесъ», недавно вышедшаго въ СССР. Авторъ романа — Василій Каменскій, незадачливый авіаторъ и столь же незадачливый писатель, лѣтъ пятнадцать тому назадъ примкнувшій къ футуристамъ, сочинявшій пошлѣйшіе романы, пьесы и стихи, вь которыхъ дерзкая «заумь» сочеталась съ лакейской слащавостью, достойной самого Видоплясова. Въ «Пушкинѣ и Дантесѣ» уже нѣтъ «зауми», но прочія стилистическія красоты Каменскаго сохранились. Вотъ нѣсколько образчиковъ:

«У Пушкина, какъ брилліантъ, выкатилась слеза изъ лѣваго глаза, освѣщеннаго лампой».

«Пушкинъ… бросился бѣгомъ въ сторону ближайшаго разстоянія отъ полей, со страхомъ поглядывая впередъ и науськивая собакъ, взбудораженныхъ бѣгствомъ хозяина, поднявшихъ страшный лай на радость бѣглецу».

«Насыщеннымъ, зажженнымъ уходилъ Гоголь отъ огнедышащаго поэта, передъ высотой котораго онъ гордо преклонялся, съ несказаннымъ сердцемъ принимая животворящее вліяніе».

Что касается такихъ «изысковъ» какъ «осуществленіе беременной мысли», «раскаленно расцѣловались», «пышное ощущеніе жизни», «непосредственный вихрь счастья встрѣчи» и т. п. — то всего этого буквально не перечислишь: пришлось бы выписывать цѣлыми страницами.

Но оставимъ убогую и безграмотную стилистику Василія Каменскаго. Посмотримъ, какую совѣтскую клюкву онъ развелъ. Она въ своемъ родѣ не менѣе развѣсиста, чѣмъ итальянско-еврейско-американская.

Заглавіе «Пушкинъ и Дантесъ» только приманка. На самомъ дѣлѣ романъ, конечно, агитаціонный. Онъ обнимаетъ эпоху отъ 1824 года по день смерти Пушкина, то есть начинается за девять лѣтъ до пріѣзда Дантеса въ Россію. Цѣль романа показать, какъ «коронованный палачъ» Николай I затравилъ Пушкина за его революціонную дѣятельность и за то, что хотѣлъ у него отбить жену-красавицу. Геккеренъ и Дантесъ, по Каменскому, только помощники и сообщники царя. Соединительное звено между ними и Николаемъ I — наперсникъ царя, «кровавый жандармъ» и развратникъ Бенкендорфъ.

Таковъ наивный фонъ романа, его канва. Но какіе узоры но этой канвѣ расшиты, какими гирляндами развивается по ней совѣтская клюква! Злодѣи (Николай Павловичъ, Бенкендорфъ, Геккеренъ, Дантесъ) — нелюбопытны. Они лубочны, только что не скрежещутъ зубами и все время вслухъ говорятъ о своемъ злодѣйствѣ. Гораздо интереснѣе и смѣшнѣе выходятъ у Каменскаго лица «положительныя» и общая «обстановка эпохи».

Воображеніе всякаго писателя ограничено. Поэтому ничего удивительнаго въ томъ, что въ свое изображеніе историческихъ лицъ и круговъ, слишкомъ отдаленныхъ и плохо извѣстныхъ Каменскому, внесъ онъ нѣкоторыя черты, заимствованныя у нашихъ современниковъ и у совѣтской дѣйствительности.

Пушкинъ вышелъ у него бурно-революціонно-сладострастнымъ Хлестаковымъ, очень похожимъ на Луначарскаго. Ему «пламенно-крылато вѣрилось» въ революцію. Онъ, какъ Луначарскій, «всюду блестяще витая, производилъ всюду шумъ и веселье». Онъ и совершенный нахалъ къ тому же: въ отвѣтъ на тосты въ честь «генія новой литературы» онъ покровительственно говоритъ: «Друзья мои! Я счастливъ, что внушаю вамъ этотъ духъ вольности». Онъ тоже, какъ и Луначарскій, большой любитель дамскаго пола: его окружаютъ «головокружительныя женщины». При упоминаніи [у автора: «воспоминаніи»] о Черномъ морѣ на него «нахлынули одесскія воспоминанія, надъ разливомъ которыхъ, какъ бѣлоснѣжныя чайки, нѣжно пролетѣли, рѣзвясь въ бирюзовой глубинѣ южной любви, трепетныя имена Лизы Воронцовой и Амаліи Ризничъ». Увидѣвъ Наташу Гончарову, онъ облачаетъ ее «въ неботканныя одежды желаній, сшитыхъ изъ семицвѣтныхъ радугъ надеждъ». А вотъ какъ онъ ухаживаетъ за А. П. Кернъ:

— «Когда красавица предлагаетъ только дружбу, влюбленному слѣдуетъ удалиться… Не правда ли?
— Надѣюсь, вы не настолько влюблены, — властно кокетничала самодовольная красавица, — а разъ такъ, то дружба будетъ вѣрнѣе».

Впрочемъ, А. П. Кернъ, какъ и всѣ совѣтскія дамы, не только горничная: она и революціонерка. Послушавъ стихи Пушкина, она говоритъ:

— «Право же, мнѣ такъ стыдно и больно, что это неизъяснимое очарованье поэтическаго искусства я слышу изъ устъ всѣми любимаго генія въ такое страшное злое время, когда чудесный великій поэтъ томится въ изгнаніи, въ ссылкѣ».

Вообще, дѣйствующія лица этого романа — революціонеры. Не только писатели, но и вся Россія только и дѣлаетъ, что ненавидитъ Николая І и обожаетъ Пушкина. Когда Пушкинъ пріѣзжаетъ въ Москву изъ ссылки, буфетчикъ въ ресторанѣ его чествуетъ. Пьяные чиновники оказываются тоже вполнѣ «сознательными». «Въ трактирной двери, закрывъ входъ, артачились трое подвыпившихъ выходившихъ чиновниковъ, не желая пускать посѣтителей въ безнравственное питейное заведеніе, выгребающее деньги изъ жидкаго кармана.

Когда же Соболевскій объявилъ благоухающей троицѣ:

— Это Пушкинъ! Знаете? — Чиновники распахнули дверь:

— Пожалуйте! милости просимъ. Для Пушкина всѣ двери должны быть настежъ. Высокая честь!

Пушкинъ поблагодарилъ чиновниковъ, потрясъ ихъ нетвердыя руки. Одинъ изъ умиленныхъ со слезами поцѣловалъ въ щеку поэта:

— Благодѣтель! Страдалецъ… великій человѣкъ… нашъ».

О народѣ и говорить нечего; это сплошная комячейка:

«Мастеровые, трудовое населеніе, хотя и не имѣло книгъ Пушкина и плохо разбиралось въ достоинствахъ его поэзіи, но каждый, будь то рабочій или сапожникъ, портниха или прислуга, считали своимъ долгомъ горячо поговорить о Пушкинѣ, какъ о свѣтлой, обѣщающей надеждѣ на лучшее ихъ, бѣдняковъ, будущее, какъ о другѣ — человѣкѣ, кто шесть лѣтъ былъ въ изгнаніи за вольную думу о русскомъ страждущемъ народѣ:

Одна судомойка другой такъ и говорила: — Шесть годочковъ, слышь, этотъ Пушкинъ-то взаперти на замочкѣ просидѣлъ. Царь съ правительствомъ, слышь, его, сердечнаго, на мученья засадили, чтобы, значитъ, онъ никому своей думы сказать не могъ. А дума-то у этого Пушкина, слышь, такая придумана была, чтобы народу сразу легче, вольнѣе стало».

Но всѣхъ превзошла кровожадная старушка-няня, Арина Родіоновна: «У насъ царь злющій-презлющій, — говоритъ она, — однимъ глазомъ на тюрьму глядитъ, а другимъ на висѣлицу. И все ему мало».

Когда Пушкинъ приходитъ въ отчаяніе, няня его утѣшаетъ:

— «Скоро, сынокъ, успокойся, — улыбалась няня, грозно сверкая спицами чулочными, — скоро. Царь — что огородное чучело — на дню десятокъ разъ качается. Всегда такъ съ царями было. Самъ вѣдь ты мнѣ сказалъ, что въ Одессѣ, въ Кишиневѣ лучшіе люди ухлопать царя собираются. И ухлопаютъ… А то бары-судары во дворцахъ живутъ, а мы грѣшные — на задворкахъ».

Однимъ словомъ: миръ хижинамъ, война дворцамъ. Можно сказать: Крупская, а не няня.

Но всего забавнѣе выходятъ у Каменскаго писатели прошлаго вѣка. Ужъ этихъ-то онъ несомнѣнно пцсаль не то съ вузовцевъ, не то съ напостовской «пишбратіи», вродѣ Альтшуллера. [1] Членовъ веневитиновскаго кружка Каменскій такъ прямо и именуетъ на совѣтскій ладъ: «кружковцы». Ходятъ они не иначе какъ гурьбой, скопомъ: въ трактиръ, гдѣ Пушкинъ кутилъ съ Соболевскимъ и Вяземскимъ, «скоро пришли компаніей литераторы: Погодинъ, Веневитиновъ, Кирѣевскій, Шевыревъ… Пришелъ Адамъ Мицкевичъ… Компанія развеселилась, расцвѣли проекты, предположенія, и вечеромъ рѣшили пойти въ театръ». Ведетъ себя эта орава, въ которую входятъ и Баратынскій и Тютчевъ, шумно: устраиваетъ вечеринки, читаютъ стихи «громовымъ голосомъ», «хлопая книжкой но ладони», провозглашаютъ тосты, бьютъ посуду, размахиваютъ какими-то «ручными» салфетками, хохочутъ. Соболевскій то и дѣло вскакиваетъ съ бокалами на столъ и произноситъ экспромты, въ которыхъ изъясняется въ совѣтскомъ стилѣ:

Клянусь на этой пирушкѣ. На!
Положить животъ за генія Пушкина!
Но зачѣмъ ему мой животъ?
Пушкинъ и такъ знаменито проживетъ!

Или ужъ прямо, безъ обиняковъ:

Товарищи – литераторы, стой!
Пушкинъ теперь не холостой!

Такъ представляетъ себѣ Василій Каменскій писателей прошлаго вѣка. Впрочемъ, ко всѣмъ этимъ славнымъ ребятамъ онъ относится любовно. Но вотъ какъ представляетъ онъ себѣ высшій свѣтъ и дворъ: «Поэтъ скучалъ на балу и цинично разговаривалъ съ расфуфыренными дамами», «Въ самомъ дѣлѣ, — лорнировала царица Наташу, — вы, госпожа Пушкина, очень, очень милы. Я восхищена вашимъ изяществомъ и молодостью. Буду очень рада видѣть васъ во дворцѣ».

«Первымъ кавалеромъ ея (Наташи) явился самъ императоръ, съ пылкимъ увлеченіемъ протанцовавшій съ Наташей вальсъ, пересыпанный высочайшими комплиментами:

— Наталья Николаевна, вы божественно изящны… Это невозможно… Я положительно влюбленъ»…

«Расфранченныя дамы блистали богатыми нарядами и соблазнительно оголенными плечами, млѣя въ пышности самодовольства и неотразимости».

На балу, заставъ Николая I наединѣ со своей женой, Пушкинъ (сейчасъ видно свѣтскаго человѣка!) раскланялся: — «Простите, государь, я, кажется, помѣшалъ!»…

«Роскошный раутъ въ домѣ барона Геккерена звенѣлъ пьянымъ хоромъ мужскихъ, гогочущихъ голосовъ».

«Хозяинъ раута ликовалъ, подымая бокалъ шампанскаго:

— Господа, предлагаю вылить за здоровье, честь и славу нашего любимаго государя императора, Николая Павловича!

— Ура! — галдѣли блистательные гости…

— Браво, браво! — гоготали кавалергарды».

«Музыка гремѣла мазурку. Въ первой парѣ танцовали Наташа и Дантесъ. Балъ къ двумъ часамъ ночи развернулся во всю угарную ширь. Душно, жарко, пьяно. Пахло потомъ, помадой и пудрой. Дамы жеманно обмахивались большими вѣерами, будто собственными пушистыми хвостами».

Такъ пишутся въ СССР историческіе романы. И не разберешь, чего тутъ больше; невѣжества или лжи, глупости или подлости.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, №1136, іюль 1928

[1] Альтшуллеръ — скандально извѣстный совѣтскій литераторъ 20-хъ гг., признанный виновнымъ въ доведеніи до самоубійства студентки Исламовой, вмѣстѣ съ литераторами Анохинымъ и Аврущенко (1928).

Visits: 27