Въ сравненіи съ тусклой эпохой конца XIX вѣка шестидесятые годы казались чѣмъ-то волшебнымъ. Они ничего не потеряли въ нашихъ глазахъ и теперь; но послѣ девятисотыхъ стали гораздо понятнѣе.

Для поколѣній, которыя начали жить послѣ 905 года, трудно представить себѣ необъятность той перемѣны, которую принесъ этотъ годъ. Тѣ, кто позднѣе жаловался на несвободу печати, на стѣсненія партій, на безсиліе Думы, не имѣли понятія о положеніи, въ которомъ выросли мы, которые не смѣли мечтать о томъ, на что они жаловались. И однако эта перемѣна политической жизни показалась всѣмъ столь естественной, что никто уже не представлялъ себѣ возможности жить въ старыхъ условіяхъ. Реформы такъ назрѣли въ сознаніи, что общество сразу къ нимъ приспособилось; онѣ провели грань, за которую было нельзя возвратиться. Послѣ роспуска І-ой Государственной Думы началась реакція, которая связана съ именемъ Столыпина; но увѣренія, будто общество все потеряло, вернулось къ эпохѣ Плеве или Сипягина, что хуже быть не могло и отступать дальше некуда — сужденія, которыя мы слыхали не разъ, — показывали только несерьезность нашего общества. То, что составляло сущность новаго строя, переходъ страны на конституціонные рельсы, не было затронуто этой реакціей. Николай II данную имъ конституцію могъ ненавидѣть, взять ее назадъ онъ уже не могъ. Реакція могла быть и была, но въ рамкахъ новаго строя. И только въ январѣ 917 г. Николай II задумалъ наконецъ отмѣнить конституцію, что кончилось революціей.

Въ этомъ сходство съ шестидесятыми годами. Объ нихъ у насъ нѣтъ личныхъ воспоминаній, но мы легко можемъ понять разницу внесенную ими въ русскую жизнь. Мы представляемъ себѣ теперь, какъ засѣданія земскихъ собраній, гдѣ вчерашніе крѣпостные сидѣли рядомъ со своими господами, какъ публичность и устность суда, какъ весь судебный процессъ съ участіемъ присяжныхъ и адвокатуры смущали, волновали и плѣняли непривыкшее къ этому общество. Это какъ въ наше время стали плѣнять засѣданія Государственной Думы и публичныя схватки депутатовъ съ министрами. И происшедшая перемѣна показалась тоже столь натуральной, что возвращеніе къ старому стало немыслимо. И когда позднѣе началась реакція Александра ІІ-го, болѣе глубокая, чѣмъ при Столыпинѣ, она сдѣланныхъ реформъ не смогла уничтожить. Такъ шестидесятые годы тоже провели грань, за которую правительство не могло отступить.

Но главное сходство эпохъ было конечно въ содержаніи реформъ. Онѣ вытекали изъ одного и того-же начала. Шестидесятые годы вели къ девятисотымъ, какъ девятисотые только дополняли шестидесятые. И при этомъ въ обѣ эпохи правительство рѣзко мѣняло свой курсъ, указывало кораблю новое направленіе.

Девятисотые годы имѣли преимущество опредѣленности. Курсъ измѣненъ былъ не втихомолку, а у всѣхъ на глазахъ. Онъ былъ возвѣщенъ Манифестомъ. Историческая власть не притворялась, будто все осталось по-старому. Манифестъ былъ отказомъ отъ январьской программы 95 г. То, что тогда было названо «безсмысленными мечтаніями», теперь осуществилось. Словомъ была возвѣщена такая перемѣна политики, которая бываетъ въ Европѣ, когда выборы даютъ новое большинство.

Подобнаго програмнаго акта въ шестидесятыхъ годахъ издано не было; историческая власть не приносила повинной. Но не объявляя программы, правительство практически перемѣнило курсъ всей политической жизни, направило ее къ той же цѣли, которую черезъ 44 года Манифестъ 17-го октября формулировалъ. Реформа 61 года не только освобождала крестьянъ, но этимъ признавала принципы свободы и равенства, которые въ болѣе глубокомъ ихъ пониманіи были провозглашены въ пунктѣ І-мъ и ІІ-мъ манифеста 905 г. Реформа судебная 64 года была глубже, чѣмъ простое устраненіе неправосудія: законность и право были объявлены самостоятельными началами государственной жизни. Этимъ создавался зародышъ правового порядка въ странѣ; и это начало было развито въ 3-мъ пунктѣ Манифеста 905 г. Введеніе обще-сословнаго самоуправленія логически вело къ тому, что стали позднѣе называть «увѣнчаніемъ зданія», къ конституціи, осуществленной наконецъ манифестомъ 905 г. Такъ 60-ые годы въ главныхъ реформахъ и манифестъ 905 г. въ своихъ обѣщаніяхъ совершенно совпали.

Если девятисотые годы по своей опредѣленности имѣютъ преимущество передъ шестидесятыми, то по своей глубинѣ реформы этихъ послѣднихъ годовъ наше время во много разъ превышаютъ. Манифестъ 905 года былъ мечтой меньшинства населенія. Большинство народа — крестьянство — къ политической реформѣ отнеслось безучастно; она ихъ жизни не измѣнила. Реформы Александра II затронули всѣхъ, отозвались въ каждой хижинѣ; въ этомъ смыслѣ онѣ были болѣе народны, чѣмъ тѣ которыя увидѣло время девятисотыхъ годовъ.

Если въ содержаніи реформъ двухъ эпохъ было полное сходство, то громадная разница была въ обстановкѣ ихъ осуществленія. Реформы девятисотыхъ годовъ явились на десятомъ году царствованія Николая II въ результатѣ долгой борьбы его съ обществомъ. Николай II даль эти реформы противъ желанія, какъ черезъ 12 лѣтъ даль свое отреченіе. Въ шестидесятыхъ годахъ Императоръ шелъ наоборотъ впереди прогрессивной волны, взялъ починъ реформъ на себя и выдержалъ за нихъ борьбу съ большинствомъ тогдашняго «общества».

Это не значитъ, что реформы были дѣломъ его личныхъ симпатій. Въ бытность наслѣдникомъ Александръ II не скрывалъ реакціоннаго настроенія, и дворянская крѣпостная среда его считала своимъ. Его воцареніе ничего добраго для крестьянъ не предвѣщало. Къ тому же Александръ своего отца обожалъ и передъ политикой его преклонялся; отъ него было трудно ожидать крутой перемѣны. Реформы Александра II въ сущности были такъ-же вынуждены, какъ и реформы Николая II; ихъ исторгнули у него обстоятельства и дальновидные сотрудники трона. Но онъ умѣлъ во время уступить. Если по своимъ личнымъ симпатіямъ Александръ II принадлежалъ къ противоположному лагерю, его заслуга только тѣмъ больше. Говоря языкомъ нашего времени, это явилось примѣромъ «жертвеннаго» служенія государству. Въ воспоминаніяхъ Б. Н. Чичерина, авторъ, который преклонялся передъ реформами Александра II, съ огорченіемъ говоритъ, что личность Александра И не соотвѣтствовала его великому дѣлу. Наблюдая его, онъ былъ разочарованъ. «Откуда, спрашивалъ онъ, взялись эти великія дѣянія, которыя перевернули русскую землю и разомъ поставили ее на новый путь?» Несоотвѣтствія исторической личности дѣлу, которое она совершаетъ въ исторіи и памяти, которую по себѣ оставляетъ, довольно обычны, и отъ трагизма доходятъ иногда до комизма. Это капризы исторіи, которые просто надо принять, какъ принимаютъ случайности. Но слѣдуетъ быть справедливымъ. Если за ошибки царствованія мы обвиняемъ не только совѣтчиковъ, но и Монарха, который ихъ слушаетъ, мы не должны отнимать у него заслуги тогда, когда онъ внемлетъ разумнымъ совѣтамъ.

Въ личныхъ режимахъ перемѣна политики естественно совпадаетъ съ перемѣною царствованія; въ это время всегда надѣются на перемѣну. Это случилось и съ Александромъ и съ Николаемъ II. Александръ II еще ничѣмъ себя не обнаружилъ, а всѣ чего-то отъ него ожидали. Это можно видѣть на Герценѣ. Къ Николаю I онъ былъ безпощаденъ; смерть его вызвала въ немъ не только взрывъ необузданной радости, но и сомнительный способъ ея выраженія. Но тотъ же Герценъ былъ полонъ надеждъ да Александра II и при его воцареніи написалъ ему одно изъ тѣхъ писемъ, которыя умѣлъ писать только онъ. Онъ указалъ, что Александръ ІІ входилъ на престолъ подъ счастливымъ созвѣздіемъ; на немъ нѣтъ ни кровавыхъ пятен, ни угрызеній совѣсти (намекъ на декабристовъ и Павла). Въ этомъ была вѣрная мысль; Александръ II не былъ еще связанъ съ опредѣленной политикой. Восшествіе его на престолъ было моментомъ, когда можно было рѣшаться и онъ его не упустилъ.

Не такъ поступилъ Николай II. Смерть Александра ІІІ тоже возбудила надежды, что реакція окончилась. Николай II, какъ и Александръ II, вступилъ на тронъ кровью не обагренный. Въ этомъ было преимущество ихъ обоихъ передъ ихъ отцами, Николаемъ I и Александромъ III, которые шли на престолъ черезъ трупы. У Николая II были психологическія предпосылки для измѣненія курса. Въ совѣтахъ, направленныхъ въ эту сторону, не было недостатка. Николай II ихъ не послушалъ. Онъ объявилъ ихъ безсмыслицей и политику своего отца продолжалъ. И когда черезъ 10 лѣтъ онъ вступилъ, наконецъ, на либеральный путь, какъ побѣжденный въ борьбѣ, и связалъ свое имя съ реформой, которую можно было бы поставить наряду съ реформами Александра II, это личнаго его престижа и популярности не увеличило. Искренности его никто не повѣрилъ; примиренія общества съ исторической властью не состоялось; и моментъ, когда все было такъ просто, къ нему не вернулся.

Но въ шестидесятыхъ годахъ надежды страны обмануты не были. Въ самомъ Манифестѣ о мирѣ зазвучали новые ноты; а рескриптъ 57 г. Назимову поставилъ точки на і. Было произнесено завѣтное слово. Вѣдь это какъ если бы Николай II въ январѣ 95 г. вмѣсто «безсмысленныхъ мечтаній» заявилъ о рѣшеніи дать конституцію. И откликъ общества не замедлилъ. Взрывъ восторга закрѣпилъ слова Государя. «Мы имѣемъ дѣло», писалъ Герценъ въ статьѣ «Ты побѣдилъ Галилеянинъ», уже не съ случайнымъ преемникомъ Николая, — а съ мощнымъ дѣятелемъ, открывающимъ новую эру для Россіи; онъ столько же наслѣдникъ 14 декабря, какъ Николая. Имя Александра II отнынѣ принадлежитъ исторіи… Начало освобожденія крестьянъ сдѣлано имъ, грядущія поколѣнія этого не забудутъ».

Не молчало и легальное общество. 28 декабря 57 года самые видные его представители собрались въ Москвѣ на политическій банкетъ, вещь дотолѣ неслыханную. На немъ говорили: «новымъ духомъ вѣетъ, новое время настало. Мы дожили, мы присутствуемъ при второмъ преобразованіи Россіи» (рѣчь Павлова).

Вотъ какъ началась эпоха реформъ. Можно было думать, что война общества съ властью окончилась. Чтобы Герценъ назвалъ Александра II наслѣдникомъ декабристовъ, принесъ повинную — ты побѣдилъ Галилеянинъ, — нуженъ былъ душевный переворотъ. Его сдѣлалъ починъ Александра II. Для реформъ это было неоцѣненное благо. Царствованіе Николая II могло пойти иначе, если бы въ 95 году онъ вдохновился примѣромъ своего Великаго Дѣда; и, наоборотъ, взрывъ 1917 года совершился бы раньше, если бы Александръ II попытался продолжать политику Николая. Конечно, никому не дано обойти этапы естественнаго развитія государства, какъ никому не дано помѣшать организму рости, зрѣть и стариться. Но какъ можно избавить организмъ отъ болѣзней или увѣчій, можно избавить и государство отъ катастрофъ и революцій.

Именно въ этомъ заключалась заслуга Александра II. «Второе преобразованіе Россіи» онъ сумѣлъ провести и притомъ безъ Революціи. Но если сейчасъ мы въ этомъ видимъ заслугу, то тогда это цѣнили иначе.

Взрывъ восторга, который вызвалъ рескриптъ Государя Назимову, продолжался не дольше, чѣмъ знаменитый baiser Lamourette, или въ наши дни рукопожатіе Бубликова. Все вернулось на прежнія рельсы. Реформы Александра II, которыя осуществляли программу русскаго либерализма, совершались въ парадоксальной обстановкѣ: при увеличивающемся охлажденіи власти и либеральной общественности, при преслѣдованіи прессы и общественныхъ дѣятелей и ростѣ въ странѣ революціоннаго озлобленія. Общественность того времени, а позднѣе и нашего вину за это возлагала на одного Александра ІІ: онъ оттолкнулъ силу, которая шла навстрѣчу ему и не дооцѣнилъ помощи, которую она могла ему дать; онъ не сумѣлъ оторваться отъ привычекъ самодержавія и поручилъ дѣло либеральныхъ реформъ тѣмъ, кто ихъ въ душѣ ненавидѣлъ. Это испортило эпоху реформъ, толкнуло страну къ революціонной борьбѣ съ исторической властью. Словомъ, Александръ ІІ сдѣлалъ ту-же ошибку, какая была сдѣлана въ 906 г., когда Столыпинъ во время Первой Думы сорвалъ кадетское министерство.

Послѣ нашего опыта такъ односторонне глядѣть мы не можемъ. Негодованіе тогдашней общественности можно понять. Мы сами видѣли, какъ незаслуженно могло быть поступлено съ тѣми, кто хотѣлъ помогать исторической власти. Но теперь мы должны цѣнить то, о чемъ въ шестидесятые годы не думали, что реформа такой глубины, притомъ опоздавшая на много десятилѣтій, была проведена безъ революціоннаго потрясенія. Александръ II не только сумѣлъ взять на себя починъ реформы, но и до конца ее въ своихъ рукахъ удержать. Раньше видѣть въ этомъ заслугу мы были несклонны Героическая сторона Революціи насъ прельщала больше, чѣмъ проза реформы и 14-го іюля было ближе нашему сердцу, чѣмъ 19 февраля. Блага порядка и права цѣнятъ, когда ихъ болѣе нѣтъ, какъ цѣнятъ миръ во время войны, а по сравненію Мицкевича — здоровье во время болѣзни. Конечно, если бы Александръ II выронилъ власть и Революція разразилась бы, она въ его время не привела бы кь такой катастрофѣ, какъ въ наше. Аппаратъ старой власти не былъ тогда такъ разложенъ. Революцію бы не встрѣтили такимъ общимъ восторгомъ; съ ней бы стали бороться и ее побѣдили бы; но ея усмиреніе стоило бы все-таки столько крови и горя, что въ сравненіи съ ними законныя обиды либеральной общественности покажутся мелочью.

Наше отношеніе къ политикѣ Александра II зависитъ поэтому отъ вопроса; была ли дѣйствительно опасность, что его реформы приведутъ къ Революціи? Теперь легко говорить: Революціи не произошло, значитъ ея быть не могло. Это такъ-же легко, какъ сказать про 17-ый годъ: избѣжать Революціи было нельзя. Конечно, искусственно Революціи сдѣлать нельзя. Пропаганда, деньги, жертвы собой — все останется втунѣ, если для Революціи не имѣется почвы. И почву готовитъ не пропаганда революціонеровъ, которая можетъ падать на народныя массы такъ-же безплодно, какъ зерно на мостовую; почву въ теченіе поколѣній готовитъ вся жизнь и больше всего дѣйствія власти. Если Революція разразилась и ею были захвачены глубокія массы, то это показываетъ, что почва готова была. Но одной почвы мало, какъ для пожара мало одного горючаго матеріала. Для того, чтобы задвигались массы и своей стихійной силой могли сбросить прежній порядокъ, необходимо опредѣленное поведеніе власти. Правительство, у котораго въ рукахъ вся сила, всегда виновато. Революція его преступленіе и его Немезида. Оно виновато тѣмъ, въ чемъ лежитъ его прямая обязанность: сначала непониманіемъ своего долга, а потомъ неиспользованіемъ своей силы. Оно не уступаетъ тогда, когда нужно, и уступаетъ тамъ, гдѣ нельзя; борется съ тѣмъ, что само должно было дѣлать, а складываетъ оружіе тогда, когда должно бороться. Когда почва готова для взрыва, такія ошибки ведутъ къ катастрофѣ Въ 1917 году почва для Революціи конечно была подготовлена и не со вчерашняго дня; вѣдь всѣ нужные для Революціи элементы были уже налицо въ 995 году. По тогда она не разразилась; а тѣ, которые по своей терминологіи предпочитаютъ событія 905 г называть «Революціей», должны будутъ по крайней мѣрѣ признать, что она была остановлена въ самомъ началѣ опредѣленными дѣйствіями власти. За эти дѣйствія власть тогда и поносили. То-же могло произойти и во время войны. Мы можемъ разно мыслить о томъ, какія дѣйствія могли предотвратить Революцію; соглашеніе ли Государя съ Думой на программѣ Прогрессивнаго Блока, дворцовый ли переворотъ въ пользу Думы, воцареніе Михаила или, напротивъ, какъ думали справа — государственный переворотъ, который отмѣнилъ бы конституцію и возстановилъ Самодержавіе. Подобныхъ предположеній провѣрить нельзя и потому ихъ можно только высказывать. Но едва ли кто будетъ поддерживать мнѣніе, что никакими дѣйствіями и ни съ какого момента сохранить порядокъ въ Россіи было нельзя. Кто смотритъ такъ на исторію, тому нечего дѣлать въ политикѣ. Политикамъ все гда приходится имѣть дѣло съ матеріаломъ, который приготовленъ не ими. Въ немъ они неповинны; но зато обязаны понимать, что можно съ нимъ сдѣлать. Всѣ революціи въ концѣ концовъ происходятъ лишь отъ того, что люди у власти необходимость нѣкоторыхъ перемѣнъ вовремя не понимаютъ. Чѣмъ позднѣе берутся за нихъ, тѣмъ провести ихъ труднѣе; тѣмъ болѣе власть должна быть осторожна, чтобы не дать вспыхнуть пожару. Власть, которой приходится проводить реформу уже опоздалую, подобна оператору, который дѣлаетъ операцію въ моментъ обостренія застарѣлой болѣзни. Операція становится отъ этого трудной. Но если больной умретъ въ рукахъ оператора, это не значитъ, что въ болѣе умѣлыхъ рукахъ операція не могла кончиться иначе. И если самъ операторъ такъ объясняетъ свою неудачу, то ему меньше всѣхъ можно на слово вѣрить. Точно такъ же, когда реформа кончается общимъ крушеніемъ, это само по себѣ не доказываетъ, что болѣе умѣлые люди у власти не могли бы этого избѣжать, хотя бы сами реформаторы своихъ ошибокъ не признавали и одно допущеніе ихъ возможности клеймили «отступничествомъ» и «отреченіемъ отъ идеала».

Взглянемъ съ этой точки зрѣнія на шестидесятые годы. Была ли въ это время подготовлена почва для Революціи? Во всѣхъ странахъ, а въ Россіи особенно Революція безъ участія крестьянства немыслима. Крестьяне вездѣ представляютъ консервативную силу, которая является основой порядка. Только когда недовольно крестьянство, сила правительства противъ народныхъ движеній становится шаткой. Вѣдь будь въ 917 году крестьяне довольны, не отзовись они на революціонные лозунги, — Революція не получила бы того развитія, которое она получила. И большевистская власть серьезно зашаталась только съ тѣхъ поръ, какъ своей политикой возмутила крестьянство; съ нимъ однимъ она не справилась и не справится. Но что было въ шестидесятые годы? Несомнѣнно, что положеніе и настроеніе крестьянъ было тогда безконечно острѣе. Какими бы красками мы ни рисовали современный крестьянскій вопросъ, положеніе крестьянъ въ наше время не могло идти въ сравненіе съ крѣпостнымъ состояніемъ. Болѣе: если наши крестьяне болѣзненно переносили недочеты своего крестьянскаго быта, то потому, что они имъ напоминали старое господское время, не давали забыть крѣпостничества. Въ какомъ же настроеніи жила деревня тогда, когда крѣпостное право было фактомъ, на которомъ стояла вся жизнь? Намъ нечего и догадываться. Суровая эпоха Николая I была тѣмъ не менѣе эпохой крестьянскихъ волненій; число ихъ исчислялось многими сотнями. Только позднѣе стало понятно, какой трагическій смыслъ имѣлъ намекъ Александра II въ его рѣчи къ дворянамъ Москвы, что крѣпостное право продолжаться не можетъ и лучше отмѣнить его сверху, чѣмъ ждать «пока оно отмѣнится снизу». Пусть государственная власть была сильнѣе отдѣльныхъ крестьянскихъ бунтовъ; однородность крестьянскаго настроенія дѣлала возможнымъ превращеніе ихъ въ общій пожаръ, подобный тому, который меньше чѣмъ за 75 лѣтъ передъ этимъ зажегъ Пугачевъ. Конечно и этотъ бунтъ, по вѣщему слову поэта, былъ бы такимъ же «безсмысленнымъ и безпощаднымъ», не имѣлъ бы ни программы, ни будущности; онъ былъ бы отъ этого не менѣе страшенъ. Что Александръ II рѣшилъ дать волю крестьянамъ, не дожидаясь его — большая передъ Россіей заслуга. Но онъ долженъ былъ помнить, какъ запоздала реформа, на какой взрывчатой почвѣ онъ принужденъ былъ работать и какъ надо было быть осторожнымъ.

Уже въ этомъ пунктѣ власть расходилась съ нашей общественностью. Опасенія и тревоги правительства можетъ быть шли дальше, чѣмъ нужно: такъ эта боязнь заставила отложить на двѣ недѣли объявленіе Манифеста; надъ этой мѣрой можно смѣяться, какъ надъ ненужной мнительностью. Но общественность того времени, полная той же вѣры въ народъ, которой она была переполнена вь 917 г., грѣшила противоположной болѣе опасною крайностью. Она самой возможности революціоннаго взрыва не видѣла или его не боялась. При лучшихъ намѣреніяхъ она могла скомпрометировать успѣхъ того дѣла, которому хотѣла служить. Возьмемъ того же Герцена, въ тотъ моментъ его жизни, когда его довѣріе къ власти, желаніе безкорыстно ей помогать, достигло своего апогея. О чемъ онъ мечталъ въ своей статьѣ «Ты побѣдилъ, Галилеянинъ»? Объ единствѣ власти и мысли, Государя и общества. «Что могутъ они (крѣпостники) противопоставить, когда противъ нихъ власть и свобода, образованное меньшинство и весь народъ, царская воля и общественное мнѣніе?» (Колоколъ № 9, г. 58).

Можно ли представить себѣ болѣе разумное настроеніе? Но Герценъ тутъ же даетъ образчикъ той помощи, которую гласность и общество могутъ оказать исторической власти. Только дайте имъ схватиться съ крѣпостниками; «Посмотрѣли бы мы, право, au grand jour на этихъ защитниковъ розогъ и крещеной собственности, забрызганныхъ кровью жертвъ, на этихъ грабителей по дворянской грамотѣ, на этихъ людокрадовъ, отнимающихъ у матерей дѣтей, торгашей, продающихъ дѣвокъ, барышниковъ рекрутами. Выходите же на арену — дайте на васъ посмотрѣть, родные волки великороссійскіе, можетъ Вы поумнѣли со временъ Пугачева, какая у Васъ шерсть, есть ли у Васъ зубы, уши… Выходите же изъ вашихъ тамбовскихъ и всяческихъ берлогъ — Собакевичи, Ноздревы, Плюшкины и пуще всего Пѣночкины, попробуйте не розгой, а перомъ, не въ конюшнѣ, а на бѣломъ свѣтѣ высказаться. Помѣряемтесь».

Легко представить, что Герценъ могъ написать на эти темы, какіе удары онъ нанесъ бы крѣпостникамъ! Въ странѣ управляемой общественнымъ мнѣніемъ, гдѣ нужно его убѣждать, общественное мнѣніе такъ и составляется. Европеецъ Герценъ видѣлъ свое дѣло въ томъ, въ чемъ въ Европѣ было призваніе всякаго публициста. Въ Россіи того времени предпосылки для удачи реформъ были другія. И мы можемъ понять Александра II. когда отъ подобной помощи общества онъ уклонился и ее запретилъ. Ни Герценъ, ни тѣ низшіе по таланту писатели, которые стали бы разрабатывать тѣ-же самыя темы. не могли представить себѣ, не измѣняя традиціи русской общественности, что подобная идейная борьба въ условіяхъ русской жизни была не нужна и безконечно опасна. Если бы крестьяне были довольны своимъ положеніемъ или если бы забитость ихъ была такъ велика, что никакая неосторожность не могла бы ихъ сдвинуть, публичная борьба идей была бы только полезна. Но реформа сверху вовремя сдѣлана не была; ее дѣлали теперь потому, что она сама шла уже снизу; въ странѣ то и дѣло вспыхивали пожары, которые едва успѣвали тушить. Элементарная осторожность подсказывала, что надо поставить крестьянъ передъ совершившимся фактомъ, не томить ихъ неопредѣленностью, возбуждая въ нихъ надежды или отчаяніе. Какая сила могла заставить крестьянъ по-прежнему подчиняться помѣщикамъ, если бы они узнали, что освобожденіе предрѣшено, что его задерживаютъ простыя формальности, да упорство помѣщиковъ, которыхъ за это публично распинала бы литература? Наша общественность вообще мало считалась съ свойствами народной психологіи. При обсужденіи закона 9-го ноября въ Государственной Думѣ отъ имени кадетской партіи было внесено предложеніе о простомъ распространеніи на крестьянъ общихъ законовъ о раздѣлѣ общей собственности, вмѣсто спеціальныхъ правилъ 9 ноября. А. И. Лыкошинъ, который представлялъ правительство, указывалъ, во что въ условіяхъ крестьянской дѣйствительности превратятся тѣ два года легальнаго оставленія подобныхъ просьбъ «безъ движенія», когда по закону заинтересованныя лица должны сойтись миролюбиво. Какой адъ былъ бы внесенъ въ деревню этимъ благожелательнымъ, принципіально безупречнымъ предложеніемъ, благодаря только тому, что о психологической неподготовленности народа думали мало? Послѣ нашего опыта мы можемъ представить то, что получилось бы въ шестидесятыхъ годахъ при такомъ способѣ дѣйствій. Мы сами испытали къ какимъ послѣдствіямъ могутъ приводить публичныя обѣщанія власти. Когда 17 октября 905 г. Манифестъ былъ объявленъ, онъ только возложилъ на правительство долгъ выработать новые законы и воплотить въ нихъ иныя начала политической жизни. По Манифесту надо было ожидать новыхъ законовъ, а пока жить по-старымъ. Въ способѣ ихъ примѣненія могла уже быть разница, но старые законы пока должны были регулировать жизнь. Такъ говорила логика. Но никто не хотѣлъ такъ понимать Манифеста. Люди юридически образованные, по взглядамъ часто умѣренные, считали, что послѣ Манифеста старыхъ законовъ болѣе нѣтъ, не можетъ быть ограниченій свободы слова, собраній, личности; они отказывались предупреждать полицію о публичныхъ собраніяхъ и представлять въ цензуру узаконенное число экземпляровъ, въ увѣренности, что старыхъ законовъ не существуетъ, а есть только «свобода». Юридически такая увѣренность была безсмысленна, но психологически совершенно понятна. Помню разговоръ со Столыпинымъ, который всю вину за событія 905 г. возлагалъ на С. Ю. Витте за то, что тотъ, объявляя принципы, не издалъ одновременно съ этимъ законовъ. И Витте понималъ эту опасность; у него только матеріально не было времени, да къ тому же онъ преувеличивалъ благоразуміе образованнаго русскаго общества. Онъ въ этомъ ошибся. Но чѣмъ можно было бы оправдать подобный легкомысленный образъ дѣйствій въ шестидесятыхъ годахъ? Развѣ изъ-за того, что власть взяла на себя иниціативу реформы, она имѣла право забыть, что положеніе все же опасно, что крестьянство доведено до бѣлаго каленія? Допустить роскошь публичнаго обсужденія своихъ предположеній, обезпечить свободу всѣмъ мнѣніямъ значило бы не понимать той отвѣтственности, которая лежала на власти. Это значило бы предполагать, что народъ воспитанный въ рабствѣ и темнотѣ столь же политически зрѣлъ, какъ искушенныя опытомъ демократіи, гдѣ ни газетныя схватки съ властями, ни поношенія ихъ, ни соблазнительные лозунги вродѣ свободы и равенства впечатлѣнія не производятъ, такъ какъ къ громкимъ словамъ всѣ привыкли и цѣну имъ знаютъ.

Эти соображенія не ограничиваются крестьянской реформой; вопросъ стоялъ шире. Въ государственномъ организмѣ все связано. Напряженное состояніе крестьянства не исчезло и послѣ 19 февраля; напротивъ. «Положеніе» поставило передъ крестьянами рядъ новыхъ вопросовъ, на которые не отвѣчала привычка и которые давали крестьянамъ поводъ высказывать свои пожеланія. Какъ отмѣчаетъ В. А. Мякотинъ въ интересной статьѣ, напечатанной въ № 4 «Послѣднихъ Новостей» (за текущій годъ), въ которой онъ реферируетъ работу Дубровскаго, въ одной Черниговской губерніи въ годы освобожденія, уже послѣ него участвовали въ бунтахъ 12 тысячъ человѣкъ. Бунты прекратились только позднѣе, а въ первое время усилились. Это было въ порядкѣ вещей. Но потому въ этотъ періодъ была необходима Россіи не только разумная, но и сильная власть, которая не боялась бы либеральныхъ реформъ, но не переставала бы быть властью, которая управляла бы страной, а не носилась по волѣ народной стихіи. Въ переломные моменты исторіи естественны, но и опасны проявленія неподчиненія властямъ и закону; въ нихъ начинаютъ видѣть тогда не простой безпорядокъ,а выраженіе суверенной воли народа. А при такомъ взглядѣ на нихъ эти явленія становятся прологомъ къ Революціи. Это сознавалось отдѣльными умами за весь долгій періодъ, который начался въ 60-ые годы и кончился катастрофой 917 г. Въ 57 году Б. Н. Чичеринъ въ частномъ письмѣ писалъ своему брату Василію: «въ настоящее время въ Россіи потребны двѣ вещи: либеральныя мѣры и сильная власть». Эта формула, какъ видно изъ отвѣта Василія, нашла наверху большой откликъ. Въ 905 г., какъ вспоминаетъ Д. Н. Шиповъ, Витте говорилъ ему то-же самое: «онъ не боится людей лѣваго направленія, но считаетъ необходимымъ, чтобы общественные дѣятели, которые войдутъ въ составъ кабинета, опредѣленно сознавали необходимость поддержать авторитетъ государственной власти и порядокъ въ странѣ въ переходное трудное время». Если видѣть спасеніе Россіи въ глубокихъ реформахъ съ ея «завоеваніями», эта формула «либеральныя мѣры и сильная власть» была программой, отъ которой отступать было нельзя.

Была ли готова Россія къ воспріятію подобной программы? Все наше прошлое, роковое царствованіе Николая I ее учило другому. И опытъ нашего времени позволяетъ теперь яснѣе понять трагедію шестидесятыхъ годовъ.

Во-первыхъ, годилась ли власть къ проведенію либеральныхъ реформъ? Она ихъ провела и реформы оказались лучше, чѣмъ это думало неопытное русское общество. Но сколько было при этомъ ненужныхъ ошибокъ и треній! Власть въ теченіе поколѣній привыкла смотрѣть на либеральные принципы, какъ на преступные, съ государственнымъ порядкомъ несовмѣстимые. Ни за отдѣльнымъ человѣкомъ, ни за обществомъ власть не признавала права на самостоятельность; свою силу власть смѣшивала съ возможностью самой во все вмѣшиваться, быть выше закона. Либеральная политика по отношенію къ обществу не была ей понятна. И когда приходилось ее примѣнять, воспитанная въ прежнихъ традиціяхъ власть либо ей старалась противодѣйствовать, либо забывала свой долгъ и уступала легкомысленнымъ общественнымъ требованіямъ тамъ, гдѣ уступать было нельзя. Такъ наряду съ властными чиновниками старой формаціи появился типъ либеральныхъ администраторовъ, ищущихъ популярности, которые сдавали позиціи передъ малѣйшимъ напоромъ и компрометировали либерализмъ. Власти приходилось себя переучивать и ученіе не всегда шло успѣшно. Примѣровъ ошибокъ и даже нелѣпостей было сколько угодно и общество злорадно ихъ отмѣчало, приходя къ заключенію, что съ подобнй властью ничего сдѣлать нельзя.

Но надо посмотрѣть и обратную сторону. Было ли самое общество подготовлено къ выполненію этой задачи, понимало ли оно, чего отъ него требуетъ формула — «либеральныя реформы и сильная власть»? Этого пониманія а priori было нельзя ожидать. Русское общество или та часть его, которой присвоенъ своеобразный терминъ «общественность», т. е. та часть, которая хотѣла активно участвовать въ строеніи государственной и общественной жизни, пережило при прежнемъ режимѣ вредную школу. Бисмаркъ сказалъ, что ничто такъ не развращаетъ политиковъ, какъ долгое пребываніе въ оппозиціи. А для нашей либеральной общественности состояніе оппозиціи было хроническимъ; для нея не было надежды стать когда-либо властью. Никакой опытъ не позволялъ ей провѣрить на практикѣ ея утвержденія; вся ея сила была въ теоретическомъ идеалѣ и въ вѣрности этому идеалу, безъ раздумья о томъ, въ какой мѣрѣ страна была къ нему подготовлена. Эта черта нашей общественности съ яркостью обнаружилась въ нашу эпоху; ей объясняется негодованіе, съ которымъ общество встрѣтило основные законы 906 г., легкость, съ которой всѣ сошлись на требованіи полновластнаго Учредительнаго Собранія для переустройства Россіи и вѣра въ своевременность и спасительность четырехвостки. Въ 3-ей Государственной Думѣ Милюковъ сказалъ въ одной рѣчи, что русское государство заперто тремя замками, которые нужно сначала снять: нужно начать съ введенія четырехвостки, однопалатности и парламентаризма. Какъ демократическій идеалъ, такая концепція совершенно законна; но съ идеала нельзя начинать. Страну надо къ нему воспитывать и готовить. Либеральная общественность этого признавать не хотѣла. Едва ли всѣ это поняли и теперь въ эмиграціи. Можемъ ли мы удивляться, что въ шестидесятыхъ годахъ нашейобщественности это было еще менѣе понятно и что всѣ тѣ реформы, о которыхъ она въ то время мечтала, шли гораздо дальше того, что освобожденная впервые страна могла бы воспріять и усвоить? Потому было нельзя ожидать, что бы либеральная общественность съ ея взглядами могла въ то время стать опорой для власти.

И это особенно потому, что у нашей общественности была другая основная черта, какъ послѣдствіе того же хроническаго состоянія оппозиціи. Власть и общество представляли два воюющихъ лагеря. Поистинѣ страшно смотрѣть какъ за послѣдній вѣкъ мы въ сущности мало мѣнялись. Классическое противоположеніе — мы и они — на которомъ стояла русская жизнь нашего времени, въ тѣхъ же почти выраженіяхъ было изложено въ 57 году Чичеринымъ въ его письмѣ къ брату.

«Все наше несчастье въ настоящее время состоитъ въ томъ, что правительство и общество составляютъ какъ бы два лагеря, которые не имѣютъ между собой рѣшительно ничего общаго. Правительство живетъ въ заколдованномъ кругу тайныхъ и дѣйствительныхъ тайныхъ совѣтниковъ, а общество всякаго тайнаго и дѣйствительнаго тайнаго совѣтника считаетъ почти что личнымъ своимъ врагомъ».

У враговъ во время войны свои отношенія; потому для нашего общества всякое соглашеніе съ властью, простое перемиріе съ ней казалось измѣной. Перемиріе допускалось только какъ скрытая капитуляція, подобная перемирію, которое Фошъ предложилъ нѣмецкимъ войскамъ. Въ русскомъ сознаніи понятіе компромисса, т. е. то, что по Бисмарку является сущностью политической жизни, имѣло одіозный характеръ. Сотрудничество съ властью казалось переходомъ къ врагу. Отъ этихъ привычекъ общество не отдѣлалось даже послѣ 917 г., когда само стало властью; оно даже нашу февральскую власть не переставало упрекать въ томъ, что власть не считается съ общественнымъ мнѣніемъ. Поддерживать же людей противоположнаго лагеря, сотрудничать съ ними, всегда казалось измѣной. Наша общественность показала это въ 906 г., когда на просьбу новой власти ее поддержать, отвѣтила своимъ ультиматумомъ. Въ шестидесятыхъ годахъ эти настроенія были не только острѣе, но и много понятнѣе; потому самая формула, «сильной власти» была въ рѣзкомъ противорѣчіи съ привычными взглядами нашей общественности.

Вѣковая отчужденность власти отъ общества воспитала въ обоихъ два крайнихъ взгляда на то, что такое сильная власть. Власть видѣла силу въ превращеніи общества въ послушныхъ подданныхъ, въ возможности быть самой выше закона и права. Сочувствіе общества казалось ненужнымъ; власть черпала свою силу въ себѣ, въ своемъ аппаратѣ, въ идеологическомъ представленіи о власти «Божьей Милостью». А общество борясь съ ней, кончило тѣмъ, что стало считать власть инороднымъ тѣломъ въ странѣ, оскорбляться на всякое проявленіе силы, видя въ немъ покушеніе на «народную волю», мистическій терминъ, сущность котораго не сумѣло раскрыть ни одно колдовство. Россія была во всѣхъ отношеніяхъ отсталой страной. Ея отсталость заключалась не только въ политическомъ строѣ, въ экономической неразвитости, но въ примитивности воззрѣній передовыхъ нашихь партій, которыя продолжали отражать въ себѣ давно изжитыя представленія. Общественность не хотѣла признать, что власть, одно обладаніе ею есть великая сила, которая можетъ стать источникомъ зла, но можетъ сдѣлать и то неоцѣненное благо, съ которымъ не идутъ въ сравненіе самоотверженныя потуги общественности. Общество привыкло видѣть въ власти одно только зло и его идеологія стремилась къ ослабленію этого зла, къ парализованію власти, къ подчиненію ея тому, въ чемъ видѣли «волю народа». Наше общество думало, что стоитъ власти отказаться отъ примѣненія силы, какъ власть станетъ сильной однимъ сочувствіемъ общества. Истинная проблема власти знакома ему не была. Ведя идейную борьбу съ правительствомъ во имя народа, обществу мало приходилось сталкиваться съ несовершенствомъ народа, да и самого общества. Борьба съ ними лежала почти цѣликомъ на плечахъ одной власти. Дѣломъ общественности было показывать, какъ власть далека отъ идеала и какъ нашъ государственный строй, пріемы правительства не похожи на европейскую демократію. Полемика, діалектика были главными орудіями этого дѣла; спеціалисты полемики письменной или устной, писатели и ораторы, журналисты и адвокаты, сходили за людей государственныхъ и однимъ краснорѣчіемъ можно было дѣлать карьеру. Того, что составляетъ сущность государственнаго человѣка, т. е. умѣнья правильно оцѣнить свои силы, понять, что въ данной обстановкѣ возможно и умѣть этого достигнуть не на одинъ только моментъ, этого свойства общественность выявить не могла, если бы объ этомъ и думала. Но сй объ этомъ думать не приходилось; стать правительствомъ она все равно не могла, а указаніями на неподготовленность общества пользовалась и злоупотребляла прежняя власть. Общественность не хотѣла выступать на путь, который привыкла оспаривать, и она укрѣпила въ себѣ вѣру въ тѣ исключительныя достоинства нашего народа и общества, которыя будто бы только бездарная власть не умѣла использовать.

Эти черты съ исключительной яркостью сказались въ тѣ времена, которыя пережили мы; но по нимъ мы можемъ теперь судить и о томъ, что происходило въ шестидесятые годы. Вѣдь у насъ создалось убѣжденіе, что введеніе народнаго представительства немедленно настолько власть укрѣпитъ, что революціонная борьба съ этой властью станетъ немыслима. Земскія привѣтствія Святополкъ-Мирскому послѣ его словъ о довѣріи, адреса Государю, ноябрьскій съѣздъ 904 г., депутація іюля 905 г. и знаменитая рѣчь С. Н. Трубецкого, были искренни. На Московскомъ дворянскомъ собраніи 904 г., гдѣ меньшинство съ предводителемъ во главѣ хотѣло провести адресъ либеральнаго направленія, томъ единственномъ дворянскомъ собраніи, на которомъ меня пригласили участвовать, многіе убѣжденно доказывали, что созывъ народнаго представительства дастъ Государю такую опору, противъ которой голосъ крамолы не посмѣетъ подняться. Пусть тогда это было «весенней» иллюзіей. Но когда и позднѣе мы уже видѣли событія октября 905 г., успѣшную проповѣдь вооруженнаго возстанія послѣ объявленія конституціи, слышали заявленія, что революціонныя партіи не подчинятся даже четырехвосткѣ, наблюдали пропаганду въ деревнѣ, московское возстаніе и баррикады, мы все-таки продолжали утверждать, что причина этого исключительно провокаціонныя дѣйствія власти, что полная амнистія, четырехвостка, полновластное Учредительное Собраніе сразу успокоятъ хаосъ. Въ доказательство этого мы все еще ссылались на то, что наши революціонеры протестовали противъ убійства Американскаго Президента Гарфильда, а въ 81 году обѣщали прекратить терроръ, если Александръ ІІІ дастъ конституцію. Даже такой человѣкъ, какъ Д. Н. Шиповъ, тогда совѣтовалъ четырехвостку, такъ какъ одна она можетъ общество успокоить и сдѣлать власть сильной. Эти примитивные взгляды, которымъ общественность осталась вѣрна и въ 917 г., отъ которыхъ многіе не отказались и въ эмиграціи, въ которыхъ и сейчасъ не позволено усомниться, подъ страхомъ упрека въ «отступничествѣ», были если не національнымъ характеромъ, то возрастнымъ свойствомъ нашей общественности.

То-же самое въ еще болѣе обостренной формѣ происходило въ шестидесятыхъ годахъ; Николаевская школа дала нашему обществу еще менѣе опыта практической дѣятельности и потому еще болѣе непоколебимую вѣру въ мудрость народа. Потому формула Чичерина о «либеральныхъ мѣрахъ и сильной власти», т. е. формула истиннаго либерализма (безъ которой онъ былъ бы только преддверіемъ Революціи), имѣла такую судьбу. Она вызвала радостную сенсацію въ лагерѣ правыхъ, гдѣ въ ней оцѣнили непривычное для либерала желаніе сильной власти. А для лѣваго лагеря она звучала реакціей и Чичеринъ былъ зачисленъ въ разрядъ ренегатовъ. Только позднѣе стали отдавать справедливость его личности и его взглядамъ. Въ разгаръ освободительнаго движенія С. Н. Трубецкой говорилъ, съ какимъ восторгомъ перечитывалъ его давно забытую книгу «о народномъ представительствѣ», полную не только политической мудрости, но злободневности. Но въ упоеніи шестидесятыхъ годовъ указанія Чичерина на неподготовленность общества, на его излишнюю нервность и требовательность, а главное его основная мысль о необходимости сотрудничать съ властью, а не только съ нею бороться, была доступна только избраннымъ людямъ, отъ которыхъ за это отвертывалось широкое общество. Не Чичеринъ, а Герценъ былъ выразителемъ нашего общества. Герценъ человѣкъ исключительныхъ дарованій и патріотизма, закидывавшій, по выраженію Кавелина, мысли впередъ на столѣтія, преданный дѣлу безъ тщеславія, сумѣвшій отдать должное Александру ІІ, Герценъ безпощадно осудилъ Чичерина. И не за Чичеринскій «обвинительный актъ», который могъ его лично обидѣть, но за который такой рыцарь, какъ Герценъ и въ ту эпоху, когда джентельменство не исключалось въ партійной полемикѣ, мстить бы не сталъ; Герцену какъ революціонной натурѣ было ненавистно самое «пріятіе» власти, какъ говорятъ въ наше время, сотрудничество съ ней, совѣтъ подчиняться законамъ страны. Юмористически пересказывая свой разговоръ съ полицейскимъ агентомъ въ Парижѣ, который сентенціозно внушалъ, что «un bon citoyen respecte les lois de son pays», Герценъ презрительно замѣчаетъ, что «нѣчто подобное проповѣдывалъ въ Московскомъ Университетѣ Чичеринъ». Въ своей спеціальной статьѣ о Чичеринѣ Герценъ смѣется надъ тѣмъ, что Чичеринъ больше интересовался дѣятельностью правительства, нежели общества и уничтожаетъ Чичерина замѣчаніемъ, что при такихъ его взглядахъ ему надо было искать не каѳедры, а портфеля. Въ этомъ Герценъ былъ только послѣдователенъ. Онъ осуждалъ и вышучивалъ не одного Чичерина; онъ не щадилъ всѣхъ либеральныхъ дѣятелей своего времени, несмотря на ихъ заслуги передъ страной, если эти либералы умѣли быть дѣйствительно властью, какъ Гладстонъ, Кавуръ или Тьеръ. Герценъ болѣе цѣнилъ отрицаніе и разрушеніе, какъ это онъ самъ писалъ въ своей статьѣ о Прудонѣ, котораго онъ ставилъ высоко, несмотря на то, что самъ признавалъ его практическую программу неудачной утопіей. Заключить союзъ съ тогдашней русской властью, по мнѣнію Герцена, могли только политически клейменные люди; его оскорбляла возможность увидѣть въ этой роли людей иного моральнаго облика. Поэтому отношеніе революціонера Герцена къ Чичерину совершенно понятно. Но почти все либеральное общество шло тогда вмѣстѣ съ нимъ. Такой умѣренный человѣкъ, какъ Кавелинъ, который позднѣе съ Герценомъ долженъ былъ самъ разорвать, а въ эпоху «обвинительнаго акта», осуждая Чичерина за выступленіе, имѣлъ все-таки смѣлость признать, что во многомъ Чичеринъ былъ правъ, тотъ-же Кавелинъ въ концѣ концовъ разошелся съ Чичеринымъ, обвиняя его за то, что онъ «по заслугамъ сопричисленъ къ лику благонамѣренныхъ и даже можетъ попасть въ кандидаты на Анну на шеѣ». А Кавелинъ и Герценъ были люди исключительной культуры и одаренности. Между тѣмъ на сцену выдвигались новые слои, новое поколѣніе, у котораго были другіе властители думъ. Когда Герценъ написалъ въ 59 году свою статью «Ѵегу dangerous», вь которой намекнулъ на то, о чемъ говорилъ и Чичеринъ въ «обвинительномъ актѣ», т. е. что въ нѣкоторыя эпохи отрицанія недостаточно, ибо можно дѣлать и практическое дѣло, то истинный властитель думъ того поколѣнія Добролюбовъ пришелъ въ негодованіе и подъ 5-мъ іюня записалъ въ своемъ дневникѣ: «Однако, хороши наши передовые люди. Успѣли уже пришибить въ себѣ чутье, которымъ прежде чуяли призывъ къ революціи, гдѣ бы онъ ни слышался и въ какихъ бы формахъ ни являлся. Теперь уже у нихъ на умѣ мирный прогрессъ при иниціативѣ сверху, подъ покровомъ законности».

Таково было настроеніе той русской общественности, на которую власть принуждена бы была опираться, если бы пошла той дорогой реформъ, на которую ее звала эта общественность. И реформы, которыя правительство начало проводить, не увеличили порыва широкаго общества ему помогать. Этотъ парадоксъ совершенно понятенъ. Въ странѣ, гдѣ власть борется противъ либеральныхъ идей, гдѣ либерализмъ считается несовмѣстимымъ съ государственнымъ строемъ, осуществленіе либеральныхъ реформъ является не только сенсаціей, но знаменуетъ побѣду надъ властью. Это не располагаетъ къ умѣренности либеральное общество; въ моментъ побѣды требованія его неудержимо растутъ. Мы это видѣли сами на опытѣ. Когда въ 905 году рухнуло самодержавіе, которое наканунѣ казалось непобѣдимымъ, въ общественномъ сознаніи исчезла грань между возможнымъ и невозможнымъ; все стало казаться доступнымъ и легкимъ. То же повторилось въ 917 г. Тогда тоже совершилось чудо, а всякое чудо связано съ вѣрой; тамъ нѣтъ мѣста законамъ исторіи. Полное перерожденіе Россіи мирнымъ путемъ, Революція безъ крови и жертвъ, удесятереніе боеспособности арміи безъ принудительной дисциплины, успѣшное управленіе фабриками при посредствѣ рабочихъ, абсолютное народоправство, Учредительное Собраніе съ 18-лѣтняго возраста, приспособленіе міровыхъ цѣлей войны къ желаніямъ русской демократіи, словомъ все, что въ спокойномъ состояніи показалось бы вызовомъ здравому смыслу, оправдывалось «вѣрой» и близостью «чуда». Того же повышеннаго настроенія не могло не быть и тогда, когда пало крѣпостное право, основной стержень всей русской жизни. Выходъ на волю милліоновъ крестьянъ, превращеніе ихъ изъ помѣщичьей собственности вь гражданъ, поставило проблему о новой роли народа. Тогда родилось и народничество, которое звало всѣ классы добровольно подчиниться «народу». У всѣхъ создалось ощущеніе, что Россія вступила въ полосу чудеснаго возрожденія, что старой власти отнынѣ нечего дѣлать, что она ни на что не нужна съ тѣхъ поръ, какъ можетъ проявляться державная «воля народа». Этой волѣ надо только дать себя осознать. Съ разныхъ сторонъ бросились люди въ народъ изучать его и учить его, помогать ему проявить свою волю. Мы не застали этой эпохи, но по тому, что мы пережили въ 905 г. и въ 917 г. мы можемъ понять, что происходило и въ шестидесятые годы. Мы видимъ не каррикатуру, а правду въ изображеніи нашихъ писателей, чувствуемъ, насколько жизненно нарисовано въ Тургеневской «Нови» то ожиданіе, въ которомъ жила молодежь этого времени. «Народъ поднимается, собирается толпами, отказывается платить подати», съ радостью сообщаетъ Маріанна Нежданову.

Это настроеніе знакомо тѣмъ, кто пережилъ 1905 и 1917 годы. Это идетъ «Революція», «народъ разгинаетъ могучую спину», какъ пѣвалось въ студенческой пѣснѣ. Въ моменты такого подъема побѣждаетъ не благоразуміе, не заботы о порядкѣ, не желаніе не ослабить существующей власти, а вѣра въ чудесное и энтузіазмъ. И такое общество, взбудораженное, томящееся нетерпѣніемъ, сознавшее себя въ преддверіи великихъ событій, вѣрующее, что все стало возможно, что старая власть непремѣнно обманетъ общественность, это общество, сочувствующее наступившимъ реформамъ, стояло въ шестидесятыхъ годахъ надъ тѣмъ пороховымъ погребомъ, который представляло крестьянство.

Иниціатива, которую сумѣлъ взять на себя Александръ II, оставила за нимъ свободный выборъ пути; но передъ нимъ стояла дилемма.

Можно было построить политику на довѣріи къ общественнымъ силамъ и къ ихъ благоразумію. Можно было разсчитывать, что сочувствіе общества дастъ власти ту силу, которая ей будетъ нужна противъ противниковъ и справа и слѣва. Можно было надѣяться, что даже эксцессы непоправимаго вреда не принесутъ, а научатъ общество осторожности. Избравъ этотъ путь, надо было не только открыть просторъ прессѣ и столкновенію мнѣній; надо было надѣлить избранныхъ представителей общества властью, при которой они перестали бы быть только критиками. Это былъ бы тотъ опытъ, который сдѣлалъ Людовикъ XVI 23-го іюня 89 г., когда подчинился превращенію Генеральныхъ Штатовъ въ Assemblée Nationale; опытъ, на которомъ настаивала общественность въ 900-хъ годахъ, требуя созыва Учредительнаго Собранія для выработки основъ конституціи; опытъ, который былъ сдѣланъ наконецъ въ 917 г., но былъ сорванъ большевиками. Его можно было попробовать въ 50-хъ годахъ; можно было переложить отвѣтственность на самое общество и предоставить ея представителямъ сражаться съ духами, которыхъ они сами бы вызвали. Это было бы ставкой на государственный разумъ народа, на авторитетъ и искусство либеральныхъ вождей. Была возможность удачи и она привела бы сразу къ большимъ достиженіямъ. Но былъ также и рискъ. Либеральные вожди съ ихъ программой могли бы оказаться безсильными противъ волны народнаго моря и демагоговъ; они бы ушли, жалуясь на то, что ихъ не поняли и не оцѣнили, но ушли бы тогда, когда народная стихія все затопила бы. Пусть 1917 годъ не наступилъ бы и Россія не развалилась бы. Все равно это бы было несчастіемъ; стихію пришлось бы останавливать пролитіемъ крови, какъ въ 1905 году, и вь этой ненужной борьбѣ со стихіей либеральныя идеи были бы скомпрометированы. Таковъ былъ путь, на который оптимистично звала наша преисполненная радостной вѣры общественность.

Былъ и другой путь, испробованный въ эпоху просвѣщеннаго абсолютизма. На этомъ пути монархія своего долга и отвѣтственности ни на кого не перелагала. Она считала себя обязанной самой сначала исправить то зло, которое сдѣлала въ прошломъ и приготовить новыя формы государственной жизни. Въ манифестѣ 61 г. были слова: самодержавная власть создала крѣпостное право, ей надлежитъ его и отмѣнить. Эта мысль, исторической точности которой я не хочу разбирать, примѣнима ко всѣмъ реформамъ 60-хъ годовъ. Русская власть съ эпохи Петра сама превратила Россію въ вотчину бюрократіи, гражданъ въ подданныхъ; сама создала психологію двухъ воюющихъ становъ, при которыхъ должна была опираться исключительно на свой аппаратъ. На этомъ пути Россія уперлась въ тупикъ Власти, которая поняла свой долгъ эту ошибку исправить и поставить государственную машину на новыя рельсы, приходилось прежде всего эти рель сы построить, создать обстановку, въ которой могла бы начаться новая практическая дѣятельность общества, политическое его воспитаніе. Въ этомъ была не менѣе важная сторона великихъ реформъ. Во всѣхъ сторонахъ жизни и на всѣхъ ступеняхъ русскаго общества онѣ подготовляли кадры людей новыхъ политическихъ навыковъ, понимающихъ свои права и обязанности, сознающихъ возмож ность достигать своихъ цѣлей законнымъ путемъ, умѣющихъ не только критиковать, но и дѣлать. Шестидесятые годы впервые начинали создавать въ Россіи не миѳическое, а реальное общество. Реформы этого времени издалека, съ самаго низа стали работать надъ тѣмъ, что осуществилось много позднѣе, надъ превращеніемъ Россіи въ конституціонную демократію. Приказами сверху такого превращенія не происходитъ или оно ведетъ къ разочарованіямъ и катастрофамъ. Историческая власть правильно понимала свой долгъ, если хотѣла сама провести въ жизнь, укрѣпить, защитить противъ покушеній и справа и слѣва основы обновленной Россіи. Аппаратъ государственной власти есть великая сила; его нужно было не ослаблять; именно имъ нужно было воспользоваться, чтобы безболѣзненно перевести страну черезъ опасный моментъ, къ ея новому будущему.

У Александра ІІ были особыя основанія поступать именно такъ. Тогда было виднѣе то, о чемъ мы забыли сейчасъ; что у реформы были не только сторонники, но и враги, сильные ролью, которую они играли въ государственномъ механизмѣ и въ соціальномъ строѣ страны. Для Александра II борьба съ ними, т. е. борьба со своими, со вчерашними опорами власти казалась самымъ главнымъ дѣломъ момента; историческая заслуга Александра II была въ томъ, что онъ сумѣлъ разорвать и справиться именно съ ними. Но чтобы сломить ихъ, не разваливши всего государства, было несвоевременно умалять авторитетъ существующей власти. Потому главные дѣятели этой эпохи вродѣ Милютина, во имя освобожденія стали за права Самодержавія, а, наоборотъ, крѣпостники заговорили о правахъ общества и конституціи. Для борьбы съ ними Императоръ могъ конечно позвать на помощь наше либеральное общества, какъ на этомъ настаивалъ Герценъ. Эта помощь была бы очень дѣйствительной, но и опасной; при тогдашнемъ настроеніи общества его участіе въ борьбѣ съ крѣпостниками рисковало разнуздать такую стихію, которая унесла бы дворянство, а потомъ и монархію. Александръ II считалъ — и въ этомъ онъ не ошибся, — Самодержавіе достаточно сильнымъ, чтобы противопоставить сторонникамъ стараго одну свою самодержавную волю. Проведеніе реформъ было неотложной задачей; но если историческая власть имѣла достаточно силы, чтобы ихъ провести, она должна была сдѣлать это сама, не ослабляя себя капитуляціей передъ обществомъ. Въ іюнѣ 915 г. въ Москвѣ на одномъ памятномъ мнѣ совѣщаніи политическихъ дѣятелей въ моментъ охватившей всѣхъ въ это время тревоги, былъ неожиданно поставленъ вопросъ о монархіи. Ѳ. Ѳ. Кокошкинъ, который два года спустя на съѣздѣ кадетской партіи явился докладчикомъ по превращенію партіи въ республиканскую, монархію защищалъ; пока монархія, доказывалъ онъ, есть еще сила, ее надо использовать. Если въ шестидесятыхъ годахъ историческая власть имѣла довольно силы, чтобы сломить дворянскую оппозицію, освободить крестьянъ съ землей, провести реформы, охватившія всѣ стороны жизни, она не могла, не измѣнивъ своему долгу, не использовать себя до конца, а сбросить свое дѣло на «общество». Всю тяжесть реформъ, борьбу съ своими приверженцами она должна была взять на себя. Когда-то Герценъ писалъ дворянамъ: «освободите крестьянъ сами, иначе это сдѣлаетъ самодержавная власть, и надолго оправдается передъ народомъ» Въ этомъ утвержденіи была доля правды, но еще больше ошибки. Реформа 61-го года могла на время укрѣпить самодержавіе, что и случилось; но она же создавала тѣ условія политической жизни, которыя фатально вели къ упраздненію самодержавія, къ установленію правового порядка. Самодержавіе, освобождая крестьянъ, о своемъ престижѣ и пріоритетѣ не думало, какъ стала думать позднѣе монархія, когда она въ 1906 — 1916 г. состязалась въ популярности съ Государственной Думой и даже съ работой Союзовъ на театрѣ войны. Въ шестидесятыхъ годахъ историческая власть наоборотъ пыталась даже переложить заслугу освобожденія на дворянство; предоставить ему «le beau rôle», выставить его иниціаторомъ освобожденія. Нанося дворянству непоправимый ударъ, власть не хотѣла его унижать; она хотѣла эволюціи существующаго строя, не перелома, который могъ обратиться въ непоправимую катастрофу.

Но эта политика вела власть къ столкновенію съ русской общественностью. Ея идеалы и пожеланія были совершенно иные. Общественность понимала, что побѣдили ея идеи, что насталъ ея часъ, что власть мѣняетъ свой курсъ, а она естественно хотѣла непосредственно осуществлять тѣ реформы, за которыя она прежде столько боролась и принесла столько жертвъ. Она возмущалась, что въ этомъ отношеніи власть не пошла ей навстрѣчу. Конечно силами одной бюрократіи провести реформы было нельзя; но власть нашла себѣ среди общества безкорыстныхъ и умѣлыхъ помощниковъ. Идейная и практическая помощь представителей нашей общественности вь шестьдесятыхъ годахъ была неоцѣнима; заслуги ихъ были тѣмъ больше, что условія въ которыхъ они работали, часто дѣлали ихъ работу неблагодарной. Въ глазахъ власти пи казались опасными, а въ рядахъ общественности ихъ осуждали за соглашательство. Великая заслуга русскаго общества, что среди него оказались люди, которые согласились служить дѣлу въ неблагопріятной для себя обстановкѣ и благо власти, которая сумѣла ихъ привлечь и использовать. Но общественность ждала не этого; она мечтала не объ изолированной помощи отдѣльныхъ лицъ своему исконному врагу — исторической власти. Если у нея въ это время не сложилось такихъ опредѣленныхъ лозунговъ, какъ въ 905 году, если она не отвѣчала власти такъ, какъ на приглашеніе Витте отвѣтило бюро земскихъ съѣздовъ, то у нея были все-таки другіе неотъемлемые отъ нея идеалы. Она хотѣла свободы печати, свободы идейной борьбы, хотѣла передачи дѣла лицамъ ей самой выбраннымъ, словомъ хотѣла порядка, который въ противовѣсъ бюрократическому мы называемъ — общественнымъ. Она мечтала о пути, отъ котораго историческая власть тогда сознательно уклонилась. Власть считала себя обязанной сначала создать законные пути для общественной дѣятельности, сдѣлать первые шаги для политическаго воспитанія общества, раньше чѣмъ раздѣлять съ нимъ управленіе государствомъ. Общественность смотрѣла на это совершенно иначе: она была увѣрена, что общество готово и зрѣло, что ему нужно не сотрудничать съ властью, а проявлять свою «волю». И потому тотъ путь, которымъ пошелъ Александръ II, обрекалъ его на роковую борьбу съ либеральной общественностью.

Эта борьба омрачила эпоху реформъ; придала ей парадоксальный характеръ, внесла много горечи въ атмосферу. Струя холодной воды, которую власть выливала на ликованіе общества, была ему непонятна и казалась незаслуженной. Старый арсеналъ административныхъ воздѣйствій — удары по печати, высокомѣрные, не хуже «безсмысленныхъ мечтаній» окрики въ отвѣтъ на лояльные адреса и пожеланія, ссылки и увольненія независимыхъ дѣятелей, все было пущено въ ходъ противъ тѣхъ, кто восторженно встрѣтилъ реформы и безъ заднихъ мыслей хотѣлъ имъ помогать. А главное, въ примѣненіи репрессій трудно было ожидать такта отъ власти. Репрессіи воскрешали старую, привычную психологію власти, которая во всякой критикѣ видѣла преступное непослушаніе; положеніе было обострено тѣмъ, что репрессіи исходили отъ тѣхъ, кто реформъ не хотѣлъ, кто служилъ имъ противъ желанія и имѣлъ случай выместить свою злобу на тѣхъ, кто представлялъ эти идеи. Въ политику, которая могла быть оправдана государственной необходимостью, вносились элементы партійнаго ожесточенія и злорадства. Это возмущало моральное чувство, давало право обвинять власть въ лицемѣріи. Происходило то же, что было и у насъ въ 900-хъ годахъ, когда сторонникамъ конституціоннаго строя наносились торжествующіе удары тѣми, кто принадлежалъ къ «Союзу истинно русскихъ людей». И чѣмъ болѣе въ шестидесятыхъ годахъ общественность была искренна, тѣмъ менѣе она могла понять такое къ себѣ отношеніе. Она его объясняла интригами, вліяніемъ крѣпостной камарильи, происками враговъ всякихъ реформъ. Въ то время такого отношенія къ себѣ она иначе объяснить не могла. Для этого былъ нуженъ нашъ опытъ; надо было воочію видѣть, какъ можетъ свалиться порядокъ, который наканунѣ казался непобѣдимымъ и надо было пережить то, что изъ этого вышло. Только такой цѣной общество поняло, и то не совсѣмъ, что на свѣтѣ чудесъ не бываетъ, что къ свободѣ нужно воспитывать, что къ ней надо привыкать постепенно; только послѣ этого общество догадалось, что знаменитая фраза Гершензона въ «Вѣхахъ», на которую такъ искренно не годовали, о томъ, что ждетъ нашу интеллигенцію отъ народа, была не однимъ парадоксомъ; только тогда общество смогло оцѣнить трагическій постскриптумъ предсмертнаго письма Нежданова къ Силину о томъ, что если что-нибудь разбудитъ нашъ народъ, то «это пробужденіе будетъ не то, что мы думаемъ». Нужно было пережить наше время, чтобы согласиться, что Государь, на которомъ лежала отвѣтственность за все, что совершается, не могъ, не измѣняя своему долгу передъ страной, передать въ руки общества и власть и отвѣтственность. Нужны были событія нашего времени, чтобы понять, чѣмъ это могло Россіи грозить, понять, что обида, которая несправедливо была нанесена нашей общественности и даже послѣдствія, которыя вытекли изъ этой обиды, все же были ничто въ сравненіи съ ужасомъ, которымъ въ случаѣ Революціи рисковала Россія. Нужно было пережить 1917 — 1929 годы, чтобы оправдать Александра II и оцѣнить самопожертвованія соглашателей того времени, которые не замкнулись въ гордую позу оппозиціи, не потребовали всей власти себѣ и несмотря на все пошли помогать самодержавію. Но такихъ было немного; широкая общественность того времени и ея идейные руководители этого не понимали; они Александру ІІ его политики не простили; борьба съ нимъ продолжалась.

Трагизмъ столкновенія усиленъ былъ тѣмъ, что если общество негодовало и имѣло право на это, то и Александръ II имѣлъ не меньше права чувствовать себя оскорбленнымъ тѣмъ отношеніемъ, которое онъ къ себѣ встрѣтилъ. Онъ сдѣлалъ великое и нелегкое дѣло. Великое, такъ какъ реформами шестидесятыхъ годовъ онъ поставилъ Россію на тѣ новыя рельсы, съ которыхъ послѣ она уже не сошла; нелегкое, такъ какъ для этого онъ долженъ быль разорвать съ тѣми, на кого монархія до тѣхъ поръ опиралась. Александръ II лучше чѣмъ либеральное общество зналъ силу сопротивленія, которое онъ долженъ былъ преодолѣть. Въ томъ, что онъ дѣлалъ, не было элементовъ честолюбія или личныхъ мотивовъ, а только исполненіе своего долга Монарха. Этотъ долгъ заставилъ его провести реформы, которыхъ онъ можетъ быть самъ не хотѣлъ бы, и тотъ-же долгъ велѣлъ ему оттолкнуть помощь тѣхъ, кто объ этихъ реформахъ мечталъ. Наивно разсчитывать на благодарность; но люди ждутъ справедливости. Этого онъ по отношенію къ себѣ не увидѣлъ и это оставило въ его душѣ глубокую горечь. Реформаторъ и освободитель, Александръ II былъ отвергнутъ тѣми, чьи идеи онъ осуществлялъ. Условія политической жизни не давали этому отверженію проявиться открыто; но радостные голоса, которые прозвучали въ 57 году, прекратились давно, замѣнившись угрюмымъ и краснорѣчивымъ молчаніемъ. Такое отношеніе либеральнаго общества естественно отталкивало симпатіи Императора, возвращало его къ своему старому «вѣрному» окруженію. А когда болѣе нетерпѣливые элементы взялись за открытую борьбу съ нимъ, проявили модную теперь «жертвенность» и «дѣйственность», то отвѣтственными за это въ глазахъ Императора были сдѣланы либеральное общество и его пожеланія. Тутъ былъ ложный кругъ, изъ котораго, какъ изъ всякаго ложнаго круга, не было выхода. Послѣ 1867 г. разрывъ сдѣлался полнымъ. А во время единоборства власти съ активными революціон ными элементами, либеральное общество, хотя и стояло въ сторонѣ, но было не съ властью и сочувственно отмѣчало удары, которые ей наносились, указывая на то, что оно объ этомъ «предупреждало». Александру II пришлось пережить трагедію политическаго одиночества. Онъ оказался чуждъ и тѣмъ, кто вначалѣ его реформы привѣтствовалъ и тѣмъ, кто ихъ совсѣмъ не хотѣлъ. И трагедія была всего болѣе въ томъ, что въ этомъ не были виноваты ни Александръ II, ни общественность, что избѣжать этого было нельзя. Александръ II своей судьбой платилъ за все наше прошлое, за грѣхи своего любимаго отца, за мишурный блескъ предыдущаго царствованія. За эти грѣхи могла пострадать вся Россія, заплативъ за нихъ ужасами Революціи. Отъ этого Александръ II избавилъ ее; но за эту послѣднюю услугу родному народу самъ заплатилъ своей кровью.

Я не хочу злоупотреблять аналогіями, но отъ одной не могу удержаться. Судьба Александра II, поскольку въ немъ можно видѣть не только личность, но символъ, во многомъ напоминаетъ Столыпина. Я не разъ говорилъ въ Думѣ противъ Столыпина рѣзкія слова осужденія и многихъ изъ нихъ теперь назадъ бы не взялъ; въ его дѣйствіяхъ были ошибки и скрывать ихъ нѣтъ основанія. Но мы недостаточно понимали мотивы Столыпина и трудности, съ которыми ему приходилось бороться. Потому мы не уяснили себѣ того мѣста, которое онъ займетъ въ нашей исторіи, несмотря на общую неудачу всѣхъ насъ. Ему суждено было пасть жертвой дѣла, которому мы же служили, и онъ имѣетъ право на большую къ себѣ справедливость.

Кѣмъ бы ни былъ Столыпинъ въ до-революціонные годы, съ 905 г. онъ выбралъ свой курсъ. Онъ примирился съ введеніемъ въ Россіи конституціоннаго строя и отъ него не отрекся; этого правые ему не простили. Попытки ихъ склонить Государя взять назадъ свои обѣщанія, пока Столыпинъ былъ живъ, въ немъ встрѣчали преграду. Государь не любилъ слова «Конституція», и въ этомъ Столыпинъ ему уступилъ; этого слова онъ ни разу не произнесъ. Но въ преніяхъ по деклараціи въ 3-й Государственной Думѣ онъ все-таки назвалъ новый русскій государственный строй уже не самодержавнымъ, а представительнымъ. Его конституціонности не опровергь и актъ 3-го іюня, Столыпинъ не отрицалъ, что это былъ переворотъ, не пытался выдать его за актъ легальный; въ оправданіе его онъ не ссылался на неограниченность власти Монарха и въ своемъ отношеніи къ нему былъ логичнѣй и искреннѣй, чѣмъ въ защитѣ своихъ Финляндскихъ законовъ. Онъ только указалъ Государственной Думѣ на долгъ существующей власти хотя бы путемъ нарушенія формальнаго права спасать государство, т. е. выставилъ тотъ самый мотивъ, которымъ Бисмаркъ оправдывалъ свой конфликтъ съ Прусской палатой, Мирабо превышеніе власти Національнымъ Собраніемъ и который всегда лежитъ въ основѣ идеологіи всѣхъ «революцій». Къ Столыпину мнѣ еще придется вернуться; сейчасъ я хочу подчеркнуть только эту сторону его дѣятельности. Онъ съ конституціей помирился и подъ нее не подкапывался.

Но Столыпинъ про конституцію могъ сказать то же самое, что Тьеръ сказалъ про республику: «elle sera conservatrice, ou ne sera pas». Столыпинъ былъ убѣжденъ, что укрѣпленіе конституціоннаго порядка можетъ быть только въ томъ случаѣ полезно Россіи, если онъ не превратится въ революціонный хаосъ. Для этого, по его мнѣнію, онъ вначалѣ долженъ былъ опираться исключительно на умѣренные и избранные слои населенія, долженъ былъ терпѣливо и осторожно воспитывать общество и прежде всего массу крестьянства путемъ своихъ крестьянскихъ законовъ. Столыпинъ былъ убѣжденъ, что конституція будетъ загублена, если передать всю власть народу въ томъ его состояніи, въ которомъ онъ находился вь 906 г. И потому Столыпинъ удержалъ Государя отъ опыта Кадетскаго министерства во время І-ой Государственной Думы; онъ предпочелъ сохранить власть въ рукахъ бюрократіи, предоставить ей преобразовывать страну въ томъ направленіи, котораго эта бюрократія совсѣмъ не желала. На этомъ пути Столыпину пришлось столкнутъ ся съ нашей общественностью; но въ эти годы политика уже подвергалась публичному обсужденію; Столыпинъ имѣлъ поэтому случай формулировать ту дилемму, которая стояла передъ Александромъ ІІ. Онъ это сказалъ въ своей знаменитой рѣчи «не запугаете». Дилемма та-же, что стояла передъ правительствомъ въ шестидесятые годы. «Передъ правительствомъ было два пути, — говорилъ Столыпинъ, — когда начался ужасъ и терроръ, когда распространились крестьянскіе безпорядки, правительство должно было или отойти и дать дорогу революціи, забыть, что власть есть хранительница государственности и цѣлости русскаго народа или дѣйствовать и отстоять то, что было ей ввѣрено. Но принимая второе рѣшеніе, правительство такимъ образомъ навлекало на себя и обвиненіе. Ударяя по революціи, правительство несомнѣнно не могло не задѣть частныхъ интересовъ».

Столыпинъ выбралъ второй путь и то, чѣмъ грозилъ ему этотъ путь, онъ сталъ дѣлать сознательно. Чтобы задавить революцію, онъ билъ по законности, по частнымъ правамъ и интересамъ; этимъ онъ оттолкнулъ отъ себя либеральное общество, былъ принужденъ управлять при помощи тѣхъ, кто, какъ это показалъ Стремоуховъ *), противъ него интриговали и старались его потопить. Либеральное общество Столыпина ненавидѣло потому, что видѣло съ его стороны несправедливое къ себѣ отношеніе, не могло понять причинъ этого отношенія. Оно не сознавало, что если бы оно сдѣлалось властью въ 906 г., оно не справилось бы съ революціонными элементами; въ политикѣ Столыпина оно искало поэтому личныхъ мотивовъ. Трагедія Столыпина была именно въ томъ, что онъ принужденъ былъ бороться съ тѣми, къ кому идейно быль *ближе,* чѣмъ къ тѣмъ, съ кѣмъ вмѣстѣ работалъ. На Столыпинѣ, какъ когда-то на Александрѣ ІІ, вымещались ошибки нашего прошлаго, царствованія Александра ІІ, первое десятилѣтіе царствованія Николая ІІ. Какъ Александръ ІІ, Столыпинъ быъ отвергнутъ и справа и слѣва, и Союзомъ Русскаго Народа, который не прощалъ ему конституціонныхъ симпатій, и либералами, которые обвиняли его въ томъ, что онъ конституцію губитъ. И послѣднее совпаденіе въ загадочной смерти обоихъ. Въ лицѣ Багрова символически соединились революціонеры и охранное отдѣленіе. Александра ІІ убили революціонеры; но и тогда была мысль, которая какъ въ дѣлѣ Столыпина надолго останется загадкой; и тогда себя спрашивали, не было ли и попустительства, возможно ли было, чтобы циклопическія саперныя работы подъ улицами, въ самомъ Зимнемъ Дворцѣ, могли происходить безъ Азефовъ, безъ пассивнаго содѣйствія тѣхъ, кто былъ долженъ съ ними бороться?

*) Архивъ Русской Революціи, томъ XѴІ. Моя борьба съ Епископомъ Гермогеномъ и Илліодоромъ.

Кто бы ни былъ повиненъ въ событіи 1-го марта, Александръ II палъ искупительной жертвой за чужіе грѣхи. Свое великое дѣло обновленія Россіи онъ сдѣлалъ и сумѣлъ сдѣлать безъ Революціи. Это была съ его стороны двойная заслуга, и онъ поплатился за ея обѣ стороны. Такая жертва могла оказаться достаточной, но преемники Александра II сумѣли пойти такимъ ложнымъ путемъ, сдѣлать столько новыхъ ошибокъ, что новую искупительную жертву за Россію пришлось принести его внуку.

Царствованіе Александра III, несмотря на его внѣшній успѣхъ, явилось самымъ роковымъ для Россіи; оно подготовило революцію. Въ извѣстной мѣрѣ оно не могло не быть реакціоннымъ; послѣ цареубійства это было естественно. 1-го марта могло стать прологомъ или къ Революціи или къ реакціи. Вѣдь и въ 917 г. была бы «реакція», если бы побѣдило Правительство. Въ 1881 году цареубійство страной поддержано не было; отъ революціонеровъ отшатнулись тѣ, кто имъ вначалѣ сочувствовалъ. Для исторической власти создалась благопріятная атмосфера, чтобы разгромить революцію. Преждевременная удача революціонеровъ стала ихъ концомъ; она убила симпатіи къ нимъ. Общественная реакція противъ революціи была неизбѣжна и могла быть даже спасительна. Она могла вернуть общество къ благоразумію и закрѣпить либеральныя реформы прошлаго царствованія. Но Александръ III подпалъ подъ вліянія, которыя повели его по другому пути. Его царствованіе превратилось въ борьбу не съ Революціей, что было бы законно, а съ реформами Александра ІІ. Не то было важно, что былъ взятъ назадъ не обнародованный манифестъ 1-го марта, такъ неосновательно именуемый въ общежитіи «конституціей» Лорисъ-Меликова и что 29-го апрѣля Александръ ІІІ провозгласилъ незыблемость и правду самодержавія. Какъ это ни противорѣчило не только либеральнымъ надеждамъ, но и ходу исторіи, утвержденіе самодержавія въ этотъ моментъ реакціей еще не было. Это могло быть «передышкой» на прежнемъ пути. Даже не то было важно, что борьба противъ революціи, которая въ любой странѣ сопровождается «пріостановкой конституціонныхъ гарантій», въ условіяхъ русской жизни, при безцеремонныхъ пріемахъ старой власти, должна была искажать и ломать нормальный ходъ жизни. Было важно и гибельно, что утвержденіе Самодержавія выродилось въ борьбу съ основами прошлаго царствованія, съ той программой превращенія Россіи въ современное европейское государство, которое уже было начато. Въ этомъ отношеніи царствованіе Александра III было болѣе реакціонно, чѣмъ даже казалось.

Въ мѣрахъ Александра III современники естественно часто всего болѣзненнѣй ощущали внѣшнюю сторону. Ихъ сужденія бывали поэтому не всегда справедливы. Возьмемъ область судебныхъ реформъ. Многія ненавистныя новеллы нельзя было бы объяснять однимъ недоброжелательствомъ къ Судебнымъ Уставамъ. Такъ общество болѣзненно реагировало на всякое покушеніе на судъ присяжныхъ, на адвокатуру, на выборность мировыхъ судей, на ограниченіе гласности. А между тѣмъ эти нововведенія не только были сравнительно менѣе важны, но въ извѣстной мѣрѣ могли быть оправданы интересами правосудія. Судъ присяжныхъ, адвокатура и гласность не панацея. Когда мы видимъ, какъ функціонируетъ судъ присяжныхъ во Франціи, при полной свободѣ адвокатуры и гласности, м ыпонимаемъ, насколько онъ можетъ оказаться далекъ отъ правосудія. Любопытно, что когда во Франціи пошелъ слухъ о реформѣ этого суда, который себя явно компрометировалъ, Леонъ Блюмъ отъ имени соціалистовъ выступилъ на его защиту, на томи основаніи, что въ этомъ судѣ заключается «народный суверенитетъ». на который соціалисты не позволятъ никому посягнуть. Такой аргументъ — замѣна идеи суда идеей народоправства, есть очевидное искаженіе задачъ правосудія, подчиненіе его политикѣ. Но то, что во Франціи звучитъ фальшиво, въ Россіи было нормально. У насъ, гдѣ принципъ народнаго суверенитета вовсе отсутствовалъ, судъ присяжныхъ имѣлъ свой символическій смыслъ, былъ дорогимъ началомъ либерализма. Мѣры правительства, которыя были направлены противъ него, чѣмъ бы онѣ ни оправдывались, воспринимались какъ покушеніе на права общества. Это могло быть оптическимъ обманомъ, но это было естественно. То-же самое съ другимъ популярнымъ институтомъ, выборностью мирового суда. Польза его очень спорна; это высшая форма судебной смѣняемости, зависимости судей отъ избирателей; съ точки зрѣнія правосудія это сомнительный, чтобы не сказать негодный порядокъ. И тѣмъ не менѣе всякое прикосновеніе къ нему оскорбляло общественность больнѣе, чѣмъ сама мѣра этого стоила, ибо этимъ наносился ударъ правамъ общества. Поэтому критика судебныхъ новеллъ Александра Ш была не всегда справедлива; она отстаивала то, чего защищать и не стоило, закрывала глаза на недостатки; словомъ, читала между строками. А подлинная реакціонность этого царствованія заключалась тамъ, о чемъ меньше задумывались. Она посягнула на то, въ чемъ былъ смыслъ и задача суда, — на его служеніе исключительно закону и праву, на охраненіе ихъ отъ нарушеній, откуда бы эти нарушенія ни исходили. Реакція отвергла принципіально основное свойство судьи, независимость его дѣятельности отъ власти или политическихъ настроеній самого общества. Изъ охранителей закона, не знающихъ другого авторитета, кромѣ закона, судъ превращенъ былъ въ органъ управленія подчиненный злополучнымъ «видамъ правительства». И потому идейный походъ Каткова противъ Сената, верховнаго хранителя закона въ Россіи, былъ страшнѣе его же похода противъ присяжныхъ. Отрицаніе права, какъ самостоятельной силы, которая должна стоять выше политики, — эта идеологія, общая, какъ это бываетъ всегда, обѣимъ крайностямъ и реакціи и революціи, прикрытая у Каткова идеей полноты власти Самодержца, а у революціонеровъ идеей неограниченности «воли народа» — отрицала важнѣйшій пунктъ программы реформъ Александра II, то есть самое понятіе «правового порядка». Когда при пересмотрѣ Судебныхъ Уставовъ Министръ Юстиціи Муравьевъ доказывалъ, что независимость судебной дѣятельности есть предразсудокъ несогласный съ природой Самодержавія и что въ самодержавной странѣ судъ долженъ быть обыкновеннымъ органомъ власти, то чѣмъ бы ни были вызваны эти слова, желаніемъ ли успокоить враговъ судебныхъ уставовъ, или взглядомъ министра, они выражали оффиціальную идеологію. И что хуже всего, въ видѣ естественной реакціи противъ этого, либеральное общество и само стало оцѣнивать и судебную дѣятельность съ точки зрѣнія противоположной либеральной политики. Такимъ образомъ власть развращала само общество, превращало судъ въ арену партійной борьбы; и то, что было истинно великаго въ судебной реформѣ Александра ІІ, было однимъ изъ устоевъ либерализма, зародышъ правового порядка въ Россіи, отступало въ глазахъ и тѣхъ и другихъ на задній планъ, какъ несвоевременный «предразсудокъ».

Возьмемъ другой принципъ — самоуправленіе. Мы увидимъ въ немъ ту же картину. Практика городской и земской реформы 64 года могла обнаружить много ихъ недостатковъ. Ихъ можно и должно было исправить; и самой естественной мѣрой для этого было бы увеличеніе дѣйствительнаго государственнаго контроля за самоуправленіемъ. Подобная мѣра была бы непопулярна по предвзятому отношенію русскаго общества къ администраціи и могла быть даже опасна по настроенію самой администраціи; это все послѣдствія нашихъ ненормальныхъ политическихъ отношеній. Но самъ по себѣ контроль государства за самоуправленіемъ не только законенъ, но составляетъ прямой долгъ государства. Можно было измѣнить и избирательный законъ и не въ направленіи четырехвостки. Уже одно несоотвѣтствіе «недвижимаго» и «движимаго» ценза было неправильно и несправедливо. Слѣдовательно принципіально такія новеллы были возможны. Но исправляя практическую постановку самоуправленія, нельзя было колебать самого принципа. Его должно было расширять, распространять и къ верху и къ низу, на всѣ отрасли жизни. Въ немъ было спасеніе и будущность Россіи. Должно было быть ясно, что управленіе Россіей изъ Петербурга есть тормазъ, что Россіи необходима школа самоуправленія, постепенное привлеченіе всего населенія къ дѣламъ государства. Только это могло воспитать въ народѣ гражданственность, отучить наше общество отъ предвзятой, озлобленной критики, познакомить его съ практическими проблемами общежитія. Пока Россія не прошла этой школы и русская общественность не научилась работать на государственной нивѣ, хотя бы ограниченной и подконтрольной, введеніе въ нее представительнаго строя было рисковано. Главная заслуга реформъ Александра II была въ томъ, что онѣ были первымъ шагомъ на томъ пути, который неминуемо велъ къ «увѣнчанію зданія». А реакція Александра III стала отрицать этотъ принципъ. Земскія новеллы оказались не благожелательными, хотя бы ошибочными исправленіями практической постановки русскаго земскаго дѣла, а замаскированной борьбой съ самимъ принципомъ. Когда русская общественность протестовала противъ всѣхъ нововведеній, подозрѣвала въ нихъ затаенную борьбу съ идеей самоуправленія — она была права; эта мысль была позднѣе при Николаѣ ІІ блестяще изложена Витте въ его знаменитой брошюрѣ. Что хотѣлъ онъ ею сказать, едва ли для кого-нибудь можетъ быть ясно. Въ брошюрѣ важна постановка вопроса, а не отвѣтъ. Какъ въ 905 г. Витте правильно указалъ Государю, что передъ нимъ лежатъ два пути, которые исключаютъ другъ друга и что между ними надо, наконецъ, сдѣлать выборъ, т. е. путь военныхъ репрессій и диктатуры или путь конституціи, такъ и вь 90-хъ годахъ Витте доказывалъ съ большой убѣдительностью, что принципъ Самодержавія и земскаго самоуправленія à la longue несовмѣстимы, что земское самоуправленіе есть конституціонная школа и приведетъ къ конституціи. Если правительство хочетъ такого конца, пусть оно къ немѵ готовится и готовитъ къ нему и самое земство; но если правительство своего Самодержавія странѣ не уступитъ, пусть оно не искушаетъ страну земскими учрежденіями. Какъ бы въ это время ни рѣшилъ самъ Витте этого вопроса, идеологія власти ни въ комъ не оставляла сомнѣнія. Реакція вычеркивала и этотъ пунктъ программы Александра ІІ.

Но реакція была бы не полной, а можетъ быть и не страшной, если бы она не коснулась главнаго дѣла Александра II — крестьянской реформы. Это самая интересная ея сторона.

Реформа 61 г. была не закончена и иначе быть не могло. Дѣятели этой реформы были правы, когда на нѣкоторое переходное время сохранили за крестьянами ихъ особыя правовыя отношенія и создали особый судъ, чтобы эти отношенія охранять. Они были правы и въ томъ, что издали въ интересахъ крестьянъ спеціальное законодательство, легализовали на сѣверѣ общинный порядокъ, чтобы этими мѣрами мѣшать опасности обезземеленья. Каковы бы ни могли быть недостатки спеціальныхъ крестьянскихъ законовъ, самая мысль объ особомъ крестьянскомъ законодательствѣ была правильна. Принципіальную пользу, даже необходимость его отрицать было нельзя, какъ нельзя отрицать пользы всякой соціальной охраны. Но разъ это такъ, то понсволѣ приходилось сохранить и существованіе крестьянъ, какъ сословія. Но все это было разумно при одномъ непремѣнномъ условіи: чтобы сохраненіе крестьянъ какъ сословія было только переходнымъ этапомъ. Всѣ современныя демократіи знаютъ соціальные классы, но они не знаютъ больше сословій, какъ правовыхъ группировокъ. Правовыя перегородки съ теченіемъ времени исчезаютъ и власть должна такому процессу содѣйствовать. Первый и главный шагъ къ уравненію сословій былъ сдѣланъ освобожденіемъ. Дальнѣйшій процессъ жизни, разслоеніе самой крестьянской массы, пріобщеніе крестьянъ къ общимъ интересамъ страны должны были стирать сословныя ихъ отличія, подводить крестьянъ подъ дѣйствіе общихъ законовъ и превращать прежнее крестьянское сословіе въ то, что крестьянство представляетъ и повсюду въ Европѣ, т. е. въ простой соціальный классъ мелкихъ землевладѣльцевъ. Этотъ классъ мелкихъ землевладѣльцевъ могъ пользоваться особой «соціальной защитой» со стороны государства и породить особое законодательство. Но подобное законодательство было бы соціальнымъ, а не сословнымъ, оно защищало бы всѣхъ мелкихъ землевладѣльцевъ, а не крестьянъ, какъ такое же соціальное законодательство защищаетъ всѣхъ фабричныхъ рабочихъ, независимо отъ ихъ сословія; это особое соціальное законодательство имѣло и свой соціальный характеръ и свою цѣль соціальной защиты и въ этомъ свой raison d’être.

Только въ этомъ, т. е. въ превращеніи «сословія» въ «классъ» состоялъ крестьянскій вопросъ съ точки зрѣнія либерализма. Помогать естественному процессу органической эволюціи, устранять препятствія на этомъ пути, снимать соціальную охрану тамъ, гдѣ она ненужна и уже мѣшаетъ излишней опекой; понять, что въ нормальномъ государствѣ не можетъ быть дуализма, двухъ различныхъ правовыхъ системъ и порядковъ, помириться съ тѣмъ, что превращеніе Россіи въ современную демократію — неизбѣжность, предрѣшенная освобожденіемъ, что въ этомъ прогрессъ, надъ которымъ надо работать — такова была задача, которая въ крестьянскомъ вопросѣ стояла передъ властью.

Реакція Александра III пошла по обратной дорогѣ. Возстановить крѣпостное право было уже невозможно. Поэтому реакціи стало необходимо отдѣлить освобожденіе отъ прочихъ реформъ, поставить его на особое мѣсто, доказать, что оно съ ними не связано. Въ этомъ отношеніи изобрѣтательность реакціи дошла до виртуозности. Катковъ писалъ, что смыслъ крестьянской реформы заключался не въ освобожденіи крестьянъ отъ помѣщиковъ, а въ укрѣпленіи самодержавія. Крѣпостничество, говорилъ онъ, давало дворянству политическія права надъ однимъ изъ сословій, ограничивая тѣмъ права Государя. Это было недопустимо для Самодержца и потому во имя Самодержавія, полноты его неограниченной власти было уничтожено это сословное дворянское право; въ этомъ будто бы и заключался смыслъ крестьянской реформы. Старанія Каткова противопоставить реформу 61 г. другимъ пунктамъ либеральной программы показываютъ, что эта реформа сдѣлалась исторической гранью, отступить за которую было нельзя. Къ крѣпостному праву не возвратились; но реакція успѣла въ другомъ; она установила, что то особливое правовое устройство крестьянъ, которое въ ихъ интересахъ было на время допущено и которое объединяло ихъ въ сословіе, живущее не по общимъ законамъ, что это правовое устройство крестьянъ является не переходнымъ этапомъ, а однимъ изъ драгоцѣнныхъ русскихъ устоевъ, который власть должна была охранять противъ поступательнаго движенія жизни.

Удивительна судьба этого вопроса. Мысль о самобытности русскаго крестьянства, желаніе какъ можно дольше сохранить его особенный историческій обликъ была давно популярна. Она лежала въ основѣ народничества, увлекала такіе различные умы, какъ Чернышевскій и Герценъ. Спеціальныя бытовыя черты русскаго крестьянства, основанныя прежде всего на долголѣтнемъ отсутствіи у него личныхъ правъ, личной собственности, на поглощеніи его посторонней волей то помѣщика, то сельскаго общества, трудовая обстановка всей его жизни съ знаменитой «властью земли» — питала въ самыхъ серьезныхъ умахъ надежду, что крестьянство представляетъ въ себѣ зародышъ иныхъ началъ общежитія, которыя выше и лучше обычной буржуазной цивилизаціи. Поэтому отрицаніе обязательности для Россіи пройти черезъ естественные этапы органическаго развитія государства само по себѣ не казалось самонадѣянной мыслью, защищалось такими реалистами, какъ Чернышевскій. Передовыя теченія, несмотря на принципіальное признаніе общаго равенства, стояли за крестьянскую общину, т. е. за такой видъ общей собственности, котораго для себя бы не захотѣли. Любопытно сопоставить съ этимъ и то, что въ девятисотыхъ годахъ былъ выставленъ именно ими принципъ принудительнаго отчужденія земли въ пользу крестьянъ, т. е. опять-таки въ пользу сословія.

Эти обстоятельства объясняютъ, почему крестьянство, какъ замкнутое сословіе съ своими спеціальными институтами, сельской общиной и общественной собственностью, съ обычаями равноцѣнными закону, сохранилось дольше, чѣмъ нужно. Общественное мнѣніе слишкомъ легко соглашалось видѣть въ этихъ особенностяхъ не только переходной этапъ, а основаніе будущаго строя Россіи. Даже такой поистинѣ чудовищный порядокъ какъ тотъ, при которомъ до закона 5-го октября 906 г. крестьянинъ, получившій образованіе или возвысившійся на службѣ, словомъ не опороченный, а преуспѣвшій, поднявшійся надъ среднимъ уровнемъ массы, въ награду за это автоматически исключался изъ крестьянскаго общества и терялъ право на надѣльную землю, порядокъ, при которомъ всѣ удачливые крестьяне, которые должны были бы быть руководителями своего сословія, вмѣсто этого изъ него исключались, а крестьянское сословіе оставалось быдломъ, низшими неполноправными гражданами — этотъ порядокъ могъ продолжаться до 906 г., не возбуждая протеста только потому, что по мотивамъ совершенно различнымъ и даже противоположнымъ, но мысль объ обособленности крестьянства, внѣдрилась въ сознаніе очень широкаго круга.

Но если либеральное общество признавало, что крестьянская среда есть носительница высшихъ началъ общежитія и во имя этого мирилось съ обособленностью крестьянства, то реакція Александра ІІІ защищала ее на другихъ основаніяхъ. Государственный строй той эпохи въ значительной мѣрѣ держался на принудительной работѣ крестьянства; крестьянство по-прежнему было обложено спеціальными тяготами въ интересахъ всего государства. На немъ лежала обязанность поставлять государству персоналъ всей низшей администраціи, сельской полиціи, сельскихъ должностныхъ лицъ, поставлять его по выборамъ, по наряду, вѣрнѣе по очереди, и изъ своихъ сословныхъ крестьянскихъ средствъ его оплачивать. На принудительномъ крестьянскомъ трудѣ основаны были и нужныя для всего государства натуральныя повинности. Словомъ управленіе всей сельской, не городской Россіей, производилось черезъ крестьянство, за его счетъ; благодаря такому порядку крестьянство служило на всѣхъ, на все государство, на своихъ сосѣдей, на тѣхъ членовъ другихъ сословій, которые жили въ томъ же административномъ дѣленіи, волости, пользовались услугами этой волости, а сами эти волости ни деньгами, ни личнымъ трудомъ не помогали. Эту вопіющую несправедливость, избавлявшую правительство отъ затратъ и заботъ о сельской Россіи, крестьяне переносили только потому, что къ несправедливости издавна привыкли и что тѣ, кто по своему положенію и образованію должны были протестовать, возвышаясь надъ среднимъ уровнемъ, переставали быть крестьянами.

При такомъ положеніи дѣла защита обособленности крестьянскаго сословія была уже сама по себѣ равносильна закрѣпленію его подчиненнаго положенія въ государствѣ. Но реакція Александра ІІІ, и въ этомъ главное ея преступленіе, пошла дальше. Она подчинила крестьянство дворянству, заставила крестьянъ вспомнить ту свою старую зависимость отъ дворянства, которую въ интересахъ гражданскаго мира надо было какъ можно скорѣе забыть. Въ этомъ была самая роковая сторона реформы 89 г. Самъ по себѣ правительственный контроль за крестьянствомъ могъ бы быть только полезенъ. Либеральная общественность его осуждала, какъ она осуждала всякое проявленіе власти; въ этомъ сказывалось ненормальное наслѣдіе прошлаго. Но эту тенденціозную критику власть имѣла бы право не слушать. Въ крестьянскомъ быту, особенно со времени разслоенія крестьянской массы, появилось много хаоса, съ которымъ не могли справиться ни крестьянскія власти, ни ихъ суды. Структура сельскаго общества давала поводъ такимъ вопіющимъ злоупотребленіямъ общества надъ отдѣльными лицами, что государственная власть была обязана положить имъ предѣлъ. Доброжелательный правительственный контроль былъ нуженъ въ интересахъ именно преуспѣвшихъ крестьянъ, чтобы защитить ихъ отъ произвола и деспотизма косной неудачливой массы. Но въ 89 году контроль государства получилъ форму обиднаго, недоброй памяти подчиненія крестьянской массы дворянству. Реформа земскихъ, начальниковъ и выборъ ихъ изъ помѣстныхъ дворянъ стали символомъ; и зловѣщій ея символическій смыслъ былъ много хуже того зла, которое земскіе начальники фактически сдѣлали. Эта реформа по тенденціи стояла въ такомъ же противорѣчіи съ основами крестьянской реформы, какъ знаменитыя слова Александра III къ волостнымъ старшинамъ: слушайтесь Вашихъ предводителей дворянства. По представленію людей, которые вдохновляли Александра III, въ нетронутомъ крестьянскомъ быту, въ народѣ неиспорченномъ цивилизаціей, должна была сохраниться преданность старымъ началамъ, помѣщикамъ и Государю, т. е. долженъ былъ сохраниться обликъ дореформенной старины. Уступая жизни законодательство не мѣшало отдѣльнымъ крестьянамъ пріобрѣтать образованіе и возвышаться надъ массой — но автоматически ихъ изъ сословія удаляло, какъ чужой и нежелательный элементъ. Вмѣсто того, чтобы завершить реформу 61 г., сближать крестьянъ съ другими въ единую націю — правительство Александра III заставило крестьянство чувствовать себя не только особымъ міромъ, но государствомъ въ государствѣ.

Эта вредная политика результаты свои принесла. Сознавая себя обдѣленнымъ сословіемъ, со своими спеціальными интересами противоположными интересамъ тѣхъ, на кого крестьяне служили, они естественно становились равнодушными къ общимъ потребностямъ государства, они неизбѣжно, даже безъ проповѣди классовой розни противопоставляли имъ свои спеціальныя крестьянскія нужды. Государство было для нихъ внѣшней силой, которой крестьяне служили, пока она могла заставить себѣ подчиняться. Но свои сословныя пожеланія они отчетливо знали и въ ихъ выводахъ была своя логика. Они понимали, что работаютъ на другихъ; что въ лицѣ своихъ выборныхъ лицъ несутъ повинности не въ своихъ интересахъ и обслуживаютъ чужія сословныя нужды. И на этой почвѣ родился, какъ Немезида, пресловутый аграрный вопросъ въ той формѣ, въ которой онъ появился у насъ. Вѣдь это идиллія, будто крестьянское правосознаніе не мирится съ личной собственностью на Божью землю и проникнуто идеей коллективизма. Тотъ пріемъ, который къ изумленію многихъ идеалистовъ встрѣтилъ въ крестьянской средѣ законъ 9-го ноября, показалъ, что несмотря на всѣ свои недостатки, онъ отвѣчалъ реальной потребности, что идея личнаго отрубного хозяйства была крестьянской душѣ дорога. Но самосознаніе крестьянъ было убѣждено, что земля бывшихъ помѣщиковъ должна полностью къ нимъ отойти и эта отрыжка крѣпостного права, которая должна бы была испариться съ исчезновеніемъ послѣднихъ слѣдовъ крѣпостничества, была поддержана и закрѣплена той политикой Александра III, которая этимъ воспоминаніямъ не давала исчезнуть. Крѣпостное крестьянство было безправно, работало на помѣщиковъ, но зато помѣщики ему нужную землю давали. И не то важно, что крестьянскій надѣлъ былъ невеликъ, что въ 61 г. — большая ошибка — онъ былъ иногда меньше того, чѣмъ фактически владѣли крестьяне. Этой ошибкой широко воспользовался оппозиціонный лагерь, но съ его стороны это было оптическимъ обманомъ или простой демагогіей. Величина тогдашнихъ надѣловъ большой роли играть не могла и при увеличеніи населенія помѣщичьей земли все равно на всѣхъ не хватило бы. А то было важно, что въ 61 г. крестьяне не получили и не могли получить полной свободы, что они были для уплаты повинностей къ своей землѣ прикрѣплены, что за полученную помѣщичью землю они продолжали служить на другихъ, въ томъ числѣ па помѣщиковъ, и что тѣсная связь этого неполноправнаго положенія съ крѣпостничествомъ заставляла ихъ думать, что у нихъ остались права и на остальную землю помѣщиковъ. И тѣ, которые въ интересахъ своей политической идеологіи поддерживали крестьянскую обособленность, не замѣчали, что этимъ они вскормили тотъ аграрный вопросъ, безъ котораго Революція не пошла бы въ деревню. И какъ апогей безумія этой политики реакція не понимала, что остроту этого вопроса ей было нужно ослабить, что ей было нужно радоваться тому, что по естественному развитію жизни земля переходитъ изъ помѣщичьихъ рукъ въ руки крестьянства. Если по причинамъ, въ которыя не стоить входить, земельная мобилизація развивалась въ направленіи перехода дворянскихъ земель въ крестьянскія руки, то въ интересахъ дворянства и государства было этотъ процессъ облегчить. Для этого Крестьянскій Банкъ и былъ созданъ; но долгое время дѣятельность его была связана нелѣпымъ условіемъ, чтобы банкъ помогалъ не отдѣльнымъ крестьянамъ, а только обществамъ или товариществамъ, т. е. коллективамъ, иначе сказать Колхозамъ, любимому дѣтищу большевистской политики. Любопытно, что именно либеральное общество было съ этимъ согласно. Я это самъ испыталъ въ своемъ уѣздномъ Комитетѣ въ эпоху обсужденія сельско-хозяйственныхъ нуждъ. Мое указаніе на вредъ и несправедливость этого правила вызвало возраженія со стороны передовыхъ дѣятелей Комитета. Ихъ мотивы были — боязнь «кулаковъ». И въ этомъ отношеніи какъ и во многихъ другихъ нѣкоторыя либеральныя идеи нашли въ практикѣ большевиковъ свою Немезиду. А кромѣ того почти одновременно съ Крестьянскимъ былъ созданъ на болѣе льготныхъ условіяхъ и Дворянскій Банкъ, чтобы противодѣйствовать переходу дворянской земли въ крестьянскія руки. При Плеве и вся дѣятельность Крестьянскаго Банка была взята подъ подозрѣніе, такъ какъ самой цѣли его, естественному переходу земли въ руки крестьянъ, правительство перестало сочувствовать и подобно большевикамъ хотѣло установить «плановой порядокъ». Любопытно, что и позднѣе кадетское «принудительное отчужденіе» въ пользу крестьянъ, долженствовавшее замѣнить естественную земельную мобилизацію, mutatis mutandis отражало ту-же «реакціонную» идеологію.

Такимъ образомъ реакція коснулась не частностей, не недостатковъ реформъ Александра ІІІ; она представляла міровоззрѣніе, которое можно было противопоставить міровоззрѣнію эпохи реформъ. Эти послѣднія, не исключая крестьянской реформы, были объявлены измышленіемъ чуждымъ русскому духу, рабскимъ заимствованіемъ у Европы. Въ этомъ реакція не заблуждалась; въ своей совокупности эти реформы превращали Россію въ европейскую демократію, дѣлали новый шагъ на пути, которымъ со времени Петра шла Россія. Ей предстояло изъ полу-феодальной страны превратиться въ буржуазное государство, начать накопленіе капиталовъ, укрѣплять нужный для капитализма правовой строй и порядокъ, развивать привычку къ самоуправленію и тѣмъ идти къ народоправству. Въ этомъ заключался прогрессъ. Реакція Александра III, несмотря на старанія, Россію съ этого пути свести не могла. Но она съ нимъ боролась; она противопоставила ему свою идеологію съ привлекательной самобытностью; вмѣсто равенства восхваляла сословную обособленность, вмѣсто самоуправленія — просвѣщенную бюрократію; вмѣсто народоправства, превознесла «правду самодержавія» *). Въ этомъ должно было быть счастье національной Россіи.

*) Выраженіе Манифеста 29 апрѣля 1881 г.

Эта политика, вытекшая изъ законной борьбы съ революціей, но къ несчастью выродившаяся въ борьбу сь Александромъ II и европеизмомъ, могла окончиться съ царствованіемъ этого Государя. Николай II имѣлъ возможность вернуться къ идеямъ эпохи реформъ и общество отъ него этого ждало. Этого онъ не захотѣлъ. Онь продолжалъ гибельное дѣло отца не какъ естественную въ исторіи «передышку», а какъ возвращеніе Россіи на ея историческій путь. Именно при Николаѣ II идеологія реакціи получила свою окончательную формулировку. Царствованіе началось, какъ и при Александрѣ ІІІ, торжественнымъ провозглашеніемъ Самодержавія, и январьская рѣчь въ Зимнемъ Дворцѣ соотвѣтствовала апрѣльскому Манифесту. Но при Николаѣ ІІ изъ преданности Самодержавію, какъ окончательной формѣ правленія для Россіи, были сдѣланы дальнѣйшіе выводы. Люди различныхъ взглядовъ и настроеній, какъ Муравьевъ, Сипягинъ, Витте и Плеве, именемъ Самодержавія, во имя его интересовъ осудили основы введеннаго въ шестидесятыхъ годахъ порядка; и земское самоуправленіе и судебную независимость и демократическое равенство и всѣ либеральныя пожеланія о политическихъ правахъ населенія. Идеей Самодержавія стало опредѣляться все устройство Россіи и ея отличіе отъ Европы. Въ рѣдкій моментъ такая программа, сводившая все къ сохраненію политическаго строя Россіи, звучала такой бѣдностью воображенія, непониманіемъ стоявшихъ передъ Россіей задачъ. А личность новаго Самодержца менѣе всего соотвѣтствовала роли, которую онъ на самодержавіе возлагалъ. И общество приняло вызовъ. Старый споръ общества съ властью пріобрѣлъ особенно заостренную форму; онъ былъ сконцентрированъ въ одномъ главномъ пунктѣ. Стали думать не о реформахъ, а о реформѣ, по выраженію М. О. Меньшикова. Какъ наканунѣ шестидесятыхъ годовъ въ основѣ режима стояло крѣпостное право, и прогрессивное общество сошлось на одномъ требованіи — освобожденіи; какъ сейчасъ въ Россіи есть одна проблема низверженія коммунистической партіи, безъ разрѣшенія которой, кромѣ обмана и разочарованія ничего выйти не можетъ; такъ при Николаѣ II съ той же остротой и исключительностью сталъ вопросъ о Самодержавіи. Съ нимъ во всякомъ случаѣ надо было покончить раньше всего и на этомъ пунктѣ сошлись всѣ прогрессивныя на правленія. Это движеніе сначало стихійно, а потомъ и организованно охватило Россію въ началѣ 900-хъ годовъ. Оно получило въ исторіи названіе Освободительнаго и стало первымъ практическимъ дѣломъ нашего поколѣнія.

В. Маклаковъ.
Современныя Записки, № LX, 1929.

Visits: 25