Образъ англичанина для жителя континента по традиціи — образъ чудака. И англійскую литературу привыкли здѣсь цѣнить больше всего, какъ литературу оригиналовъ. Даже Шекспиръ, особенно для романскихъ странъ, — плѣнителенъ иногда всего лишь, какъ грандіозное чудовище. Подражаютъ ему — не понимая; подражаютъ именно непонятному. Мильтонъ въ разсказѣ Вилье де Лиль Адана — чтимый, но не читаемый гигантъ. Такъ ужъ повелось: Свифтъ — угрюмый балагуръ, Стернъ — неисправимый остроумецъ, англійскіe поэты — странные люди, англійскіе прозаики — изобразители странныхъ людей. Возлюбленный Байронъ сталъ достоинъ любви, потому что вызвалъ незабываемое удивленіе; милый Диккенсъ дважды милъ, потому что герои его вдвойнѣ чудаковаты для тѣхъ, кто не узнаетъ въ нихъ земляковъ. Вспомните, какъ изобразили Киплинга братья Таро, какъ у Моруа описанъ Шелли: новеллистъ превратился въ маріонетку, поэтъ, при всей тонкости біографа, все-таки какъ будто свалился съ луны. А Шоу — развѣ онъ для насъ не ходячій анекдотъ, или Честертонъ — не сплошное зубоскальство? Всѣ эти люди, всѣ эти таланты (или геніи), при всемъ различіи дарованіи, характеровъ, эпохъ имѣютъ одну обшую черту: они всѣ чудаки — «островитяне».
Для такихъ воззрѣній, пожалуй, и можно найти нѣкоторое частичное оправданіе. Нигдѣ, какъ въ Англіи, — въ этомъ сомнѣнія нѣтъ, — индивидуальность писателя не очерчивается такъ всему наперекоръ, такъ рѣшительно, такъ жестоко. Французскія книги какъ будто написаны всѣ людьми, знакомыми между собой, гостями одной гостиной; нѣмецкія — кавалерами одного ордена или оруженосцами одного вождя; англійскія книги написаны людьми другъ другу чужими или враждебными, или вѣрнѣй — такими, которые знать другъ друга не хотятъ. Но эту крутую замкнутость творца въ своемъ твореніи потому и понимаютъ плохо внѣ Англіи, что принимаютъ ее за внѣшнее чудачество и не видятъ земли, которая всѣхъ вскормила и сроднила, хоть и столь разныхъ родила дѣтей. Еще меньше видятъ, что земля эта — не чужая, а всѣмъ намъ общая, наша, европейская земля, что національныя черты англійской литературы совсѣмъ не отрываютъ, не отчуждаютъ ее отъ насъ. Да и какъ увидѣть, если самыя эти черты понимаются чѣмъ дальше, тѣмъ все болѣе невѣрно, если англійское съ нѣкоторыхъ поръ нравится только какъ экзотическое, и, усвоивъ Шекспира, привыкнувъ къ великимъ поэтамъ прошлаго, мы воспринимаемъ современную литературу, въ своихъ истокахъ какъ разъ особенно близкую намъ, какъ нѣчто только тѣмъ и хорошее, что дальнее и чужое.
Франція, напримѣръ, еще недавно переживала эпоху, когда поэзія ея на время приблизилась къ поэзіи англійской. Французскій символизмъ — явленіе вполнѣ параллельное Суинберну, Пэтеру, Мередиту. Но французскіе символисты, за немногими исключеніями, ни Суинберна, ни Пэтера, ни Мередита не знали и не хотѣли знать. Четверть вѣка тому назадъ во Франціи читали Стивенсона и Киплинга, къ которымъ съ тѣхъ поръ присоединился Конради, и книги всѣхъ трехъ писателей воспринимаются прежде всего, какъ литература морская, колоніальная, экзотическая, и по темамъ и по формѣ, такъ какъ романа приключеній, художественно осмысленнаго, во французской литературѣ нѣтъ.
Другіе англійскіе авторы, съ середины прошлаго вѣка, здѣсь или оставались неизвѣстны, или не привились сколько-нибудь прочно. Къ Мередиту за послѣдніе годы проявился запоздалый интересъ, но это объясняется тѣмъ, что онъ будто бы похожъ на Пруста. Валери Ларбо переводилъ Сэмуэля Бэтлера, патронировалъ переводы Джойса. Есть, конечно, среди французскихъ писателей и критиковъ люди начитанные въ англійской литературѣ, но они — ничтожное меньшинство. Во Франціи, какъ и въ остальной Европѣ, вспомнить о такомъ великомъ поэтѣ, какъ Броунингъ, перечесть Харди, раскрыть Фрэнсиса Томпсона, поставить одну изъ драмъ Синга — мало кому приходитъ въ голову. Правда, Уэльсъ переведенъ на всѣ языки, комедіи Шоу обошли всѣ сцены, но вѣдь зато Томпсона и Синга почти не переводили, а Томасъ Харди, величайшій послѣ смерти Толстого европейскій романистъ, такъ и не получилъ нобелевской преміи. Литературы Европы за девятнадцатый вѣкъ приблизились одна къ другой вплотную, но въ самомъ подлинномъ, что въ нихъ есть, они стали еще менѣе взаимно-проницаемы, можетъ быть, чѣмъ когда-либо въ прошедшія столѣтія.
Если англійскіе писатели недавняго прошлаго плохо извѣстны на континентѣ, что сказать о писателяхъ современныхъ намъ? Время отъ времени ихъ переводятъ или о нихъ пишутъ, мы запомнили нѣсколько именъ — не всегда тѣ, которыя нужно было бы помнить, — и все-таки мы узнаемъ ихъ какъ-то ощупью. Во Франціи недавно вышедшая книжка Лалу начинаетъ съ Ньюмена и Карлейля, подробно говоритъ о Рескинѣ, Мэтью Арнольдѣ, Броунингѣ, Теннисонѣ, далѣе, столь же пространно, о Стивенсонѣ и Уайльдѣ, о Киплингѣ, Уэльсѣ, Шоу, но послѣднему литературному поколѣнію, выступившему въ печати уже на нашихъ глазахъ, удѣляетъ весьма немного мѣста. Д. X. Лоренсъ, Ольдусъ Хексли, Вирджинія Вульфъ (ее теперь переводятъ по-французски), наконецъ, такой выдающійся поэтъ и вліятельнѣйшій критикъ (редакторъ лучшаго въ Англіи литературнаго журнала), какъ T. С. Эліотъ, упоминаются только въ безличномъ перечисленіи или не упоминаются совсѣмъ. Едва названъ обновитель художественной біографіи, учитель Моруа, писатель дѣйствительно прекрасный, Литтонъ Стречи, и даже въ недавнемъ прошломъ забытъ столь почитаемый сейчасъ въ Англіи авторъ «Аравіи Пустынной», Доути, потомокъ Бертоновъ и Томасовъ Броуновъ, одинъ изъ самихъ блестящихъ мастеровъ англійскаго прозаическаго языка.
Недостатки этой «Панорамы англійской литературы» не случайны; они характерны для европейскаго, какъ и дли русскаго, образованнаго читателя. Вѣдь и у насъ англійскую литературу знаютъ не лучше, чѣмъ въ З. Европѣ, а можетъ быть еще хуже, еще поверхностнѣй, чѣмъ тамъ. А между тѣмъ своимъ собственнымъ литературнымъ прошлымъ, мы, вѣроятно, больше подготовлены къ воспріятію англійской литературы, чѣмъ какой бы то ни было другой. Я не говорю уже о вліяніи Стерна, Вальтера Скотта, Диккенса, о русскомъ байронизмѣ, о томъ, что могъ бы возникнуть русскій Шекспиръ, если бы родился русскій Августъ Шлегель. Есть явленіе болѣе показательное; величайшій русскій поэтъ, изъ всѣхъ европейскихъ литературъ, болѣе всего обязанъ англійской.
Принято считать, что Пушкинъ воспитывался на французской поэзіи, но это только въ томъ смыслѣ, что въ періодъ, предшествовавшій его настоящей зрѣлости, онъ былъ ея невольнымъ ученикомъ. Что такое даже вліяніе Шенье рядомъ съ тѣмъ краснорѣчивымъ фактомъ, что тонъ и стихъ «Евгенія Онѣгина» были бы невозможны безъ тона и стиха байроновскаго «Донъ Жуана», что «Борисъ Годуновъ» немыслимъ безъ Шекспира, какъ «Капитанская дочка» безъ Вальтеръ Скотта, что «Скупой Рыцарь» выданъ за подражаніе англійскому, а «Пиръ во время чумы» наполовину съ англійскаго переведенъ. Раскройте «Совѣсть» Кольриджа и вамъ покажется, что вы читаете по-англійски «Каменнаго Гостя», до такой степени близки къ пушкинскимъ въ этой драмѣ и строеніе стиха, и система образовъ, и интонаціи дѣйствующихъ лицъ, и все неопредѣлимое въ словахъ теченіе стихотворной рѣчи. Какъ много нужно было забыть, чтобы, послѣ этого подлиннаго проникновенія великаго поэта въ величіе чужой поэзіи, стали возможны въ началѣ новаго столѣтія бальмонтовскіе переводы Шелли, смѣшное превознесеніе Уайльда невѣжественными поклонниками и позже, уже въ наши дни, ребяческая англоманія нѣкоторыхъ молодыхъ петербургскихъ прозаиковъ и поэтовъ. Кустарныя подражанія балладамъ Киплинга, Честертонъ въ Таировской постановкѣ, англичане въ «Островитянахъ» Замятина и Уэльсъ въ его романѣ «Мы» — вотъ Англія и англійская литература, какъ, за послѣдніе годы, ее знаютъ и видятъ у насъ.
Объ этомъ тѣмъ болѣе надо пожалѣть, что не отдѣльные лишь факты ея исторіи сближаютъ русскую литературу съ англійской, но еще и настоящее внутреннее родство, которое какъ разъ и объясняетъ эти факты и связываетъ ихъ между собой. Уже самое отношеніе литературы къ жизни сближаетъ Россію съ Англіей. Въ Англіи требуютъ отъ литературы такъ же мало esprit de géometrie, [1] какъ у насъ, и такъ же много душевной, человѣческой насыщенности. Въ Англіи отвѣтственность писателя за свою книгу качественно похожа на ту отвѣтственность, какую привыкли возлагать на него у насъ. Уже по одному этому намъ слѣдовало бы начать съ того, чтобы знать Харди (котораго у насъ знаютъ столь немногіе). Мы, право, ничего не проиграли бы, если бы прочли его книги, въ глубинѣ такія родственныя намъ, вмѣсто того, чтобы перечитывать «Первые люди на лунѣ» или «Портретъ Доріана Грея». И почему бы также намъ не прочесть, не попытаться перевести религіозные стихи Франсиса Томсона, его «Гончую небесъ» или стихи къ дѣтямъ, которымъ нѣтъ равныхъ по ихъ горестной нѣжности во всей міровой литературѣ? Почему бы не познакомиться намъ съ его учителемъ Ковентри Патморомъ, ближе не узнать Броунинга, не почитать Доути и Синга?
Среди нашихъ современниковъ столькіе ждутъ еще, чтобы мы въ первый разъ раскрыли ихъ книги. Вспомнимъ, что по крайней мѣрѣ такихъ поэтическихъ богатствъ, какъ въ литературѣ англійской, нѣтъ ни въ какой иной изъ европейскихъ литературъ. Вспомнимъ также, что какъ разъ англійскій прозаическій стиль можетъ оказать на нашу собственную прозу самое благотворное вліяніе. Бояться вліяній нечего, да и бороться съ ними все равно нельзя. Больше столѣтія европейскія литературы развиваются въ сторону неизбѣжнаго сближенія. Вопросъ не въ томъ, что бы это сближеніе ускорить или предотвратить, а только въ томъ, чтобы сдѣлать его сближеніемъ не отъ скудости, а отъ избытка: не смѣшеніемъ поверхностей, а сліяніемъ глубинъ.
[1] Геометрическаго духа (фр.).
В. Вейдле.
Возрожденіе, №1718, 14 февраля 1930.
Visits: 16