Все чаще намъ приходится наблюдать борьбу современниковъ нашихъ — сознательную или нѣтъ — противъ «историческаго мышленія», противъ оцѣнки всѣхъ вещей съ точки зрѣнія ихъ исторической обусловленности, противъ того воспитанія въ духѣ исторіи, которое съ такой неусыпной заботой намъ далъ девятнадцатый вѣкъ. Но борьба эта, вопреки мнѣнію прорицателей и репортеровъ, далеко еще не привела къ побѣдѣ, да и врядъ ли къ ней приведетъ.
Времена мѣняются, но не тогда, когда мы этого хотимъ. Идеи умираютъ, но ихъ нельзя убить. Всѣ способы, которыми борьба ведется, слишкомъ ясно говорятъ намъ, что противникъ сильнѣе, чѣмъ когда-либо. И чѣмъ новѣе, чѣмъ круче эти способы, тѣмъ яснѣе они объ этомъ говорятъ. Такъ, искусственное сокращеніе перспективы, перетасовка красокъ и примѣтъ, нарушеніе послѣдовательности, которую не перестаютъ однако сознавать, все это ведетъ къ различнымъ видамъ анахронизма. Но анахронизмъ — не забвеніе времени, а усиленная о немъ память. Игра съ историческими фактами не нарушаетъ историческаго мышленія, а только о немъ свидѣтельствуетъ.
На первый взглядъ дѣйствительно можетъ показаться, что мы перестали цѣнить то, чему еще недавно придавали столько значенія и что въ эпоху романтизма называлось couleur locale. Чувство исторической (какъ и мѣстной) специфичности, какъ будто, покидаетъ насъ, и все, что его питаетъ, становится по-видимому ненужнымъ. Но это обманъ зрѣнія. «Гамлета» не разъ за послѣдніе годы пытались играть въ современномъ платьѣ и попытки эти имѣли успѣхъ. Кокто переодѣлъ Орфея, перекроилъ «Ромео и Джульетту», переложилъ «Эдипа» на телеграфную латынь. И почти такъ же стали приступать къ прославленнымъ текстамъ присяжные ихъ истолкователи. Послѣдній переводчикъ «Одиссеи», ученѣйшій Викторъ Бераръ, не только не слѣдуетъ примѣру Леконта де Лилля въ транскрипціи греческихъ именъ, не пишетъ Паллась Атенэ вмѣсто Афины Паллады, — что когда то считалось верхомъ хорошаго вкуса, а теперь показалось бы смѣшнымъ, — но и попросту переводитъ нѣкоторыя изъ этихъ именъ по-французски, такъ что среди моряковъ Улисса появляются господа Laviron, Dularge, Delaргoue. Кромѣ того въ «Одиссеѣ» Борара говорится о гамашахъ, о крейсерахъ и о многихъ другихъ вещахъ, Гомеру неизвѣстныхъ, что не мѣшаетъ его переводу быть выдающейся работой и встрѣчать восторженный пріемъ.
Факты, какъ видимъ, налицо; не нужно только переоцѣнивать этихъ фактовъ. Гамлетъ во фракѣ и Одиссей на крейсерѣ свидѣтельствуютъ, въ лучшемъ случаѣ, объ одномъ: о желаніи какимъ бы то ни было, хотя бы и насильственнымъ, способомъ приблизить къ намъ великое созданіе прошлаго, показать его надъ-историчность, его вѣчный смыслъ, — желаніи отнюдь не наивномъ, но проникнутомъ историчностью и основанномъ какъ разъ на чувствѣ нашей отдаленности отъ этого прошлаго. Режиссеръ «Гамлета» и переводчикъ «Одиссеи» уподобляются скорѣе нѣмецкому художнику Уде, изображавшему евангельскія сцены въ современныхъ костюмахъ, чѣмъ — старымъ мастерамъ, вопросомъ о костюмной правдѣ вовсе не интересовавшимся и отдаленности отъ своей темы не ощущавшимъ.
Таковъ анахронизмъ служебный, анахронизмъ «приближающій» — по крайней мѣрѣ по замыслу своему. Но существуетъ и другой, болѣе свободный и болѣе характерный для нашего времени анахронизмъ; онъ ведетъ уже не къ сокращенію временной перспективы, а лишь къ перетасовкѣ, къ смѣщенію временъ. Не то, чтобы такой анахронизмъ какъ пріемъ (а не анахронизмъ безсознательный, который, въ сущности, уже не анахронизмъ) не существовалъ и раньше. Только раньше онъ служилъ для одного лишь комическаго эффекта, какъ еще въ опереттѣ Оффенбаха или въ серіи литографій Домье, какъ въ рядѣ литературныхъ произведеній, гдѣ онъ аналогиченъ по своей цѣли пріемамъ старой макаронической поэзіи: смѣшеніе временъ столь же комично, какъ смѣшеніе языковъ.
Еще въ «Протеѣ» Клоделя (1913 г.), анахронизмъ использованъ для грандіознаго и глубокаго комическаго эффекта. Но какъ разъ для послѣднихъ лѣтъ характерно другое его примѣненіе; его функція уже не спеціально комическая, но смѣщающая, подчеркивающая, создающая впечатлѣніе неожиданности и новизны. Таковы «Московскія любимыя легенды» Ремизова, гдѣ житійный стиль уживается съ автомобилемъ и исполкомомъ. Такова «Жанна д-Аркъ» Шоу, гдѣ встрѣчаются персонажи разныхъ эпохъ и говорится о протестантизмѣ и націонализмѣ. Такова же на болѣе низкомъ уровнѣ и въ болѣе грубой формѣ «Жанна д-Аркъ» Дельтея, гдѣ ѣдятъ картофель и консервы, изъясняются на военномъ арго и исполняютъ Марсельезу въ Реймскомъ соборѣ.
Тѣмъ же цѣлямъ, т. е. рѣзкой перестановкѣ плановъ, заостренію эффекта служатъ вольно или невольно большинство анахронизмовъ, желающихъ приблизить: съ тѣмъ же успѣхомъ они могли бы и отдалить. Если «Гамлета» захотѣли оживить «стилемъ декоративной выставки», то «Дама съ камеліями» у Иды Рубинштейнъ ожила въ костюмахъ и мебели Второй Имперіи, а расиновская «Федра» безконечно заострилась (что такъ понравилось однимъ и оттолкнуло другихъ) въ архаико-греческой постановкѣ московскаго Камернаго театра.
Такимъ образомъ, оба анахронизма, — тотъ, что прикрывается приближеніемъ, и тотъ, что подчеркиваетъ, заостряя, — сливаются въ одинъ и тотъ же противоисторическій пріемъ, въ одинъ и тотъ же способъ борьбы съ исторіей. Но способъ этотъ вовсе не свидѣтельствуетъ объ ущербѣ историческаго мышленія, а скорѣе о его гипертрофіи. Время, неисторически мыслящее, не знаетъ анахронизма, какъ и не знаетъ «исторической окраски». Федра Расина не была одѣта ни въ одежду времени Расина, ни въ одежду времени Еврипида или царя Тесея; ея одежда была вообще безъ времени. Исторія, какъ понимаютъ ее — въ глубинѣ души одинаково — Леконтъ де Лилль и Бераръ, Мейнингенцы и Кокто, этой исторіи для нея просто не существовало.
Мнимый ущербъ историческаго мышленія въ литературѣ оказался въ жизни на самомъ дѣлѣ новымъ его торжествомъ. Историзмъ не умираетъ. Не потому, однако, чтобы не существовало противодѣйствія, противоядія ему. Противоядіе есть, но оно ядовитѣе яда и способно уничтожить не только историзмъ, но и самую исторію. Наше историческое самочувствіе измѣнить нельзя и замѣнить его нечѣмъ. Можно только умертвить его, и тогда на его мѣстѣ откроется зіяющая пустота. А мы вѣдь хотимъ всего лишь обезвредить, укротить гегемонію исторической точки зрѣнія. Освободиться вовсе отъ исторіи, совсѣмъ лишиться прошлаго — этого мы хотѣть не можемъ. Между тѣмъ, только эту свободу позволено намъ избрать…
Анти-исторія заключается въ простомъ и не новомъ утвержденіи, что во всѣ времена человѣкъ остается равенъ себѣ, что мѣняются только условія, его окружающія, но не онъ самъ, не его потребности, чувства, вкусы. Этими условіями (географическими, расовыми, фактическимъ ходомъ и переплетеніемъ внѣшнихъ событій) объясняются до конца всѣ особенности эпохъ и культуръ, тѣмъ болѣе поддающіяся объясненію, что всѣ онѣ разлагаются на причинно-слѣдственные ряды и даже на логическіе выводы и посылки. Воззрѣнія эти разработаны тѣмъ же самымъ девятнадцатымъ вѣкомъ, который создалъ историческое-мышленіе и хотя происхожденія они естественно-научнаго, но ихъ раздѣляли и раздѣляютъ многіе историки. Еще сейчасъ они распространяются во Франціи, въ Англіи, а также среди ученыхъ всѣхъ странъ, къ исторіи приходящихъ отъ антропологіи, географіи или фольклора. Наиболѣе грубую форму эти воззрѣнія получили въ марксизмѣ; въ формѣ болѣе утонченной — не мѣшали развитію конкретной исторіографіи и даже оказали ей значительныя услуги; но долженъ былъ наступить моментъ, обнаруживающій ихъ несовмѣстимость съ исторіей, ихъ внутреннюю для нея смертельность.
Этотъ моментъ наступилъ въ первой четверти новаго вѣка, какъ результатъ столѣтней глухой борьбы, и онъ показалъ не просто несовмѣстимость двухъ историческихъ теорій, а именно анти-историчность одной изъ нихъ, невозможность, основываясь на ней, построить какую бы то ни было исторію (не только ту, какую строилъ предыдущій вѣкъ). Несостоятельной «анти-исторія» оказалась не потому, что была доказана ея невѣрность, а потому, что обнаружилась ея пустота. И только теперь пустота эта и могла сказаться. Вѣдь ученіе о «человѣкѣ вообще», составляющее ядро анти-исторіи, входитъ въ міровоззрѣніе всѣхъ предшествовавшихъ XIX вѣку эпохъ. Вѣрнымъ или невѣрнымъ оно могло быть всегда, но безсодержательнымъ стало лишь въ XIX вѣкѣ.
Во всемъ, что касается потребностей»; вкусовъ и чувствъ, Монтескье, говоря объ античности, или Дюканжъ о среднихъ вѣкахъ, имѣли въ виду «человѣка вообще», но представляли себѣ его по образу и подобію человѣка своего времени, т. е. какъ носителя органической и цѣлостной культуры (хоть и непохожей на средневѣковую и античную). Но когда Уэльсъ, напримѣръ, въ своей явно анти-исторической «Всемірной Исторіи» видитъ «человѣка вообще» въ афинянинѣ, крестоносцѣ или китайцѣ, то человѣкъ этотъ даже не англичанинъ XX вѣка (у котораго цѣльной культуры нѣтъ), а просто ничего человѣческаго въ себѣ не имѣющій экономическій или біологическій болванчикъ.
Нѣтъ, какъ нельзя исторію убить анахронизмомъ, такъ и анти-исторіей ее не подмѣнить, ни замѣнить нельзя. Если ми хотимъ понять прошлое, намъ придется искать его цѣльности въ немъ самомъ: въ себѣ мы ее найти уже не можемъ. Если мы хотимъ понять себя, собрать воедино все, что въ насъ такъ разсѣяно, мы и себя поймемъ только сквозь исторію, сдѣлавъ прошлое своимъ прошлымъ. Если же зрѣлище этого прошлаго, его цѣльности, его красоты, — слишкомъ для насъ невыносимо, что жъ — закроемъ глаза. Но не будемъ лишать себя зрѣнія.
В. Вейдле
Возрожденіе, 28 марта 1929, №1395
Visits: 31