Всячески изничтожая словесность подлинно-художественную, сов. власть все болѣе замѣняетъ ее, на страницахъ своихъ журналовъ, либо словесностью большевицкой казармы, т. е. агиткой, либо сочиненіями чисто описательными, въ послѣдніе годы получившими безобразное, но довольно вѣрное общее наименованіе — «очеркизмъ».
Послѣдствія этихъ мѣропріятій налицо: межъ тѣмъ, какъ завѣдомо лживыхъ агитокъ никто не читаетъ, «очеркистика» превращается въ своего рода отдушину; какъ ни трудится редакционная и полицейская цензура — именно въ этихъ бытовыхъ зарисовкахъ жизнь совѣтской Россіи находитъ себѣ хоть не художественное, но все же правдивое отраженіе.
Мы въ свое время указывали, что чѣмъ въ художественномъ отношеніи безпомощнѣе, непритязательнѣе описательство, тѣмъ вѣрнѣй пріобрѣтаетъ оно силу и значеніе свидѣтельскаго показанія. Такъ фотографія, при всей своей условности, документальнѣе живописи.
Къ числу такихъ ничтожныхъ литературно, но цѣнныхъ по наблюденіямъ произведеній слѣдуетъ отнести и повѣсть Вячеслава Шишкова «Филька и Амелька», напечатанную въ апрѣльской, майской и іюньской книжкахъ «Красной Нови».
Вяч. Шишковъ никогда не былъ писателемъ выдающимся. Его даровавіе весьма скромно; въ сущности, дальше добросовѣстнаго описательства этотъ авторъ, работающій давно, не ходилъ и прежде. Что же до «Фильки и Амельки», то, кажется, такъ плохо Шишковъ не писалъ никогда.
Но чѣмъ безпомощнѣй шишковское произведеніе въ смыслѣ литературномъ, тѣмъ легче отдѣляются его дряблые наружные покровы, тѣмъ яснѣй обнажается его остовъ: тотъ бытовой матеріалъ, изъ котораго она скомпанована и который самъ по себѣ представляетъ для насъ много любопытнаго.
Шишковъ описываетъ безпризорныхъ.
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ сообщеніями о безпризорныхъ были полны совѣтскія, а за ними и эмигрантскія газеты. Совѣтское правительство било тревогу. которая вслѣдъ за тѣмъ стихла. Большевики не то забыли о «безпризорномъ фронтѣ», какъ забываютъ они о прочихъ, не то сдѣлали видъ, что онъ ликвидированъ. Однако же, въ 1928 году г. Луначарскій заявлялъ, что «безпризорные плодятся и сейчасъ».
В. М. Зензиновъ, авторъ превосходной книги «Безпризорные», изучивъ вопросъ всесторонне, писалъ годъ тому назадъ, что «стабилизаціонный періодъ дѣтской безпризорности продолжается». Продолжается онъ и по сю пору, только извѣстія о другихъ очередныхъ ужасахъ подсовѣтской жизни какъ бы вытѣснили несчастныхъ дѣтей изъ нашей короткой памяти. Въ самой же Россіи къ безпризорнымъ почти привыкли — какъ разъ потому, что безпризорность стабилизировалась.
Шишковская повѣсть не даетъ новыхъ свѣдѣній, но даетъ рядъ любопытныхъ, хоть горестныхъ чертъ. Прежде всего, по-видимому, длительность и стабилизованность безпризорности привели къ тому, что организаціи безпризорныхъ развились и въ нѣкоторомъ родѣ усовершенствовались. Раньше встрѣчались мы съ группами, объединенными сравнительно слабо и преимущественно лишь общностію пристанищъ. У Шишкова встрѣчаемъ организацію болѣе совершенную.
Амелька, одинъ изъ главныхъ героевъ повѣсти, возглавляетъ партію, состоящую изъ двухсотъ восьмидесяти душъ. Партія дѣлится на группы, объединенныя по цеховому признаку (эти группы такъ цехами и называются). Одинъ цехъ промышляетъ нищенствомъ, другой работаетъ «по тихой», то-есть легально (занимается доставкой багажа съ вокзаловъ, расклейкой афишъ и т. п.); въ третьемъ состоятъ воры разныхъ спеціальностей: ширмачи (карманники), майданщики (желѣзнодорожные), парадники, взломщики и т. д.; въ особомъ цехѣ — «ходящіе по мокрушѣ», т. е. работающіе съ пролитіемъ крови. Организація крѣпка, стройна и уже вполнѣ подчинена неписаннымъ, но суровымъ законамъ того уголовнаго міра, съ которымъ безпризорные нынѣ связаны уже крѣпко и правильно, примѣрно такъ, какъ комсомолъ связанъ съ коммунистической партіей.
«Все то же, но только хуже». Эта формула, предложенная для сравненія Россіи съ СССР, страдаетъ неточностью: многое, что существовало въ Россіи, нынѣ не существуетъ вовсе. Но дѣйствительно — сохранившееся ухудшилось. Такъ и бытъ безпризорныхъ показываетъ, что большевики умудрились понизить то, чему, казалось бы, уже некуда понижаться. Мало того, что безпризорность превышаетъ дореволюціонное «дно» своею численностью; мало того ужаса, что она состоитъ изъ дѣтей и подростковъ, — по всему видно, что «дно» было несравненно богаче, культурнѣе, благополучнѣе. Такой нищеты и такой дикости оно почти не знало.
Ночлежка, чердакъ, подвалъ: таковы типичныя обиталища «дна». Беспризорные ютятся на берегу рѣки подъ опрокинутой баржей (человѣкъ пятьдесятъ), въ развалинахъ мельницы, въ лучшемъ случаѣ — въ товарному вагонѣ, который «напоминаетъ собою загаженный свиной хлѣвъ… печки нѣтъ, да и топить нельзя: солома».
Прежніе «оборванцы» — щеголи рядомъ съ маленькими героями Шишкова: у Амельки «спина одежины отъ самого ворота вся вырвана, болтались лишь длинныя полы и заскорузлые рукава въ заплатахъ»; у горбуна Пашки Верблюда «отрепья, казалось, состояли изъ однѣхъ прорѣхъ», а «встопорщенные, неимовѣрно грязные волосы отъ вшей шевелились на вискахъ»; Степка-стукни въ лобъ — «гологрудый, безъ рубахи, штанишки до колѣнъ, рваные, руки засунуты въ бабыо муфту, изъ которой торчала пакля, на головѣ — желтый старушечій чепецъ». «Инженеръ Вошкинъ», маленькій изобрѣтатель и фантазеръ, одаренный замѣчательными способностями, уже, впрочемъ, полусумасшедшій (образъ, всѣхъ лучше удавшійся автору), ходитъ въ нарядѣ изъ мучного мѣшка съ тремя отверстіями для головы и рукъ. Прочіе одѣты такъ же или еще хуже.
«Дно» топило горе въ винѣ. Безпризорные пошли дальше. Для этихъ дѣтей алкоголь уже слабъ, недостаточенъ; чтобы скрасить жизнь, и чтобы хватало силъ выносить ее, имъ уже надобны возбудители болѣе мощные и тѣмъ самымъ болѣе разрушительные. Морфій и кокаинъ — спутники безпризорнаго. Безъ нихъ онъ впадаетъ въ апатію и лишается силъ для борьбы за существованіе. Къ кокаину и морфію прибѣгаютъ по разнымъ поводамъ: чтобы не чувствовать голода, холода или боли, чтобы размыкать тоску или живѣе почувствовать радость, и особенно — чтобы придать себѣ бодрости, отправляясь «на дѣло».
Кромѣ собственнаго «марафета», предназначеннаго для личнаго употреблены, главарь шайки носитъ при себѣ «казенный», который распредѣляетъ среди подчиненныхъ, когда ведетъ ихъ въ драку или въ опасное предпріятіе. У Шишкова показано вдоволь маленькихъ, но уже безнадежныхъ морфиномановъ, покрытыхъ нарывами, и кокаинистовъ съ раздутыми и омертвѣлыми носами.
Когда безногій мальчикъ Спирька Полторы-ноги умеръ (вмѣсто компрессовъ клали ему на голову половинки арбуза съ вынутой мякотью) — по немъ справили тризну. Даже въ блѣдной передачѣ Шишкова она ужасна.
«Среди вопля, визга, пьянаго хохота, плача, подъ звуки неистовой музыки, тлѣнъ, лохмотья, ветошь стлались по воздуху въ вихрѣ дьявольскаго танца. Дѣвченки, безстыдно вздымая рвань подоловъ, вертѣлись волчками, вызывающія, оголенныя, нахальныя. Исковерканныя гиканьемъ, свистомъ, гримасами лица танцоровъ были отечны, болѣзненны, дряблы, въ грязи, копоти, ссадинахъ; кровоподтекахъ, они отливали какимъ-то синевато-желтымъ отсвѣтомъ, въ каждомъ движеніи мускуловъ лица сквозили злобность, тупое презрѣніе къ жизни, бахвальство, животная похоть».
Эта гнусная и мучительно жалкая оргія кончается свальнымъ грѣхомъ и общимъ изнеможеніемъ, которому, впрочемъ, предшествуетъ страшная сцена — отголосокъ людоѣдской поры, пережитой многими безпризорными и оставившей свои слѣды.
«Впереди бѣжалъ толстобрюхенькій голоштанный парнишка лѣтъ восьми, глаза его вылѣзли на лобъ, онъ весь въ ужасѣ… За нимъ, настигая его, дикій, съ сатанинскимъ, перекосившимся въ страшной гримасѣ лицомъ, оголтѣлый хулиганъ. Въ его рукѣ что-то острое, сверкающее. Его раздувшійся отъ частыхъ понюшекъ кокаина носъ толстъ и сизъ, какъ баклажанъ… — А-га-га-га-га-га! — загоготалъ озвѣрѣвшій хулиганъ, свалилъ у костра поддавшагося мальчонку, чиркнулъ бритву по мякоти его ноги и съ хрипомъ впился губастымъ краснымъ ртомъ въ залившуюся кровью рану… Стали хулигана бить, съ яростью оттаскивать отъ жертвы прочь. Онъ отлягивался, трясъ головой, по звѣриному рычалъ». Его оттащили и стали бить. Онъ кувыркается подъ ударами, но его «окровавленный ротъ все еще жуетъ и чавкаетъ: — Мяса!.. Кость!.. — хрипитъ онъ. — Подлюги, мяса!» Ему бросили кусокъ сырого мяса, «тоть сгребъ сырятину и, потерявъ все человѣческое, сталъ алчно рвать ее звѣриными зубами, урча и взлаивая».
Вотъ этой сцены не переведутъ на иностранные языки тѣ негодяи, которые старательно преподносятъ западной публикѣ лживыя изображенія совѣтскихъ идиллій. Межъ тѣмъ — она даже не выдумана: Шишковъ дѣлаетъ къ ней примѣчаніе, что она «написана по факту, сообщенному вкратцѣ въ книгѣ «Къ трудовой коммунѣ» Г. Шахуньянца и Ф. Кроткова, изд. «Новая Москва», 1926 г., стр. 14».
Языкъ — безошибочный и неумолимый регистраторъ соціальныхъ явленій. Мнѣ случалось уже отмѣчать, какъ «блатной» жаргонъ советской шпаны легко усваивается въ рабочихъ кругахъ, въ партіи, въ комсомолѣ, въ студенчествѣ, даже въ литературѣ. На сей разъ наблюдаемъ обратное: въ лицѣ безпризорныхъ совѣтское дно воспринимаетъ рѣчевые навыки правительственныхъ круговъ. Конечно, такое усвоеніе надо отчасти отнести на счетъ дѣтской подражательности, игры. Надъ могилой Спирьки Полторы-ноги, Инженеръ Вошкинъ произноситъ рѣчь — ядовитѣйшую пародію на митинговыя и похоронныя рѣчи большевицкихъ ораторовъ:
— Мы! Очень даже шикарные! Граждане и гражданки! Хоронимъ. Нашего. Товарища. Спирьку. Спиридо Полторы-ноги. Который. Цѣликомъ и полностью. Въ сырой. Могилѣ. И онъ есть. Жертва. Революции. Это, товарищи. Терроръ. Засилье. Недорѣзанной. Буржуазіи. Лорды. Которые жирѣютъ. На нашихъ хлѣбахъ, товарищи. Мы, передовая молодежь. Клянемся. Вскрыть гнойникъ. И встать, какь одинъ. На защиту… Этой самой…. Какъ ее?.. Забылъ, товарищи…
Тутъ (и во многихъ подобныхъ случаяхъ, которыхъ не привожу) — явная игра. Но показательнѣе ея тѣ моменты, когда коммунистическій жаргонъ входитъ въ дѣловой обиходъ шпаны, причемъ ни натяжки, ни диссонанса не получается. Большевицкой терминологіей съ удобствомъ пользуются какъ разъ въ тѣхъ случаяхъ, когда за терминомъ лежитъ понятіе или обычай, заимствованное у большевиковъ. Воровское населеніе зовется «комуніей». Оно дѣлится на «районные коллективы», имѣющіе свой «центръ». Дѣла «выносятся на общее собраніе». Новичку даютъ воровскую кличку — его «октябрятъ». При этомъ онъ заполняетъ «анкетъ», а его имущество «икспирируется» и «регистрируется». Школа карманниковъ называется «фабзавучъ», и т. д. и т. д. Въ концѣ концовъ, оказывается, что шпанѣ удобно и нужно такое количество большевицкихъ навыковъ и эти навыки такъ легко усваиваются, что въ этомъ смыслѣ уже не пародіей, а правдой звучатъ ироническія слова Инженера Вошкина:
— Мы! Молодежь! Совѣцкая! Передовая!..
Замѣчательно, что перенимая большевицкіе навыки въ дурныхъ сторонахъ своей жалкой жизни, безпризорные остаются чужды большевизму во всѣхъ случаяхъ, когда подъ ихъ лохмотьями проявляется живая человѣческая душа (а проявляется она нерѣдко — и съ немалою прелестью).
Инженеръ Вошкинъ неспроста подшучиваетъ надъ большевиками: безпризорные ихъ не столько ненавидятъ, сколько презираютъ. Это презрѣніе Шишкову удалось показать на двухъ примѣрахъ, отлично построенныхъ: одинъ касается «идеологіи» большевиковъ, другой — ихъ «соціальнаго строительства».
Къ безпризорнымъ ходятъ комсомольцы — наставлять ихъ на путь истины. Эти невежественные и сытые совѣтскіе барчуки бесѣдуютъ съ безпризорными, какъ Вова изъ «Плодовъ Просвѣщенія» съ мужичками. Ихъ зовутъ чистоплюями. Религія служитъ, конечно, главною темою разговоровъ — и стоитъ послушать, съ какимъ презрительнымъ остроуміемъ отвѣчаютъ мальчишки совѣтскимъ философамъ, какъ заводятъ ихъ въ тупики, злятъ и высмѣиваютъ. Вотъ хотя бы отрывокъ такого діалога: комсомолецъ спрашиваетъ Фильку, видалъ ли онъ Бога.
— Нѣтъ, не видалъ, — отвѣтилъ Филька.
— А разъ не видалъ, значитъ Его и нѣтъ.
Филька засопѣлъ и спросилъ:
— А ты нашего Инженера Вошкина видалъ?
— Нѣтъ, — сказалъ молодой человѣкъ.
— Ну, значитъ, выходитъ Инженера Вошкина нѣту на свѣтѣ, а, промежду прочимъ, онъ бороду себѣ рисуетъ на мордѣ. Вотъ увидишь.
Отношеніе безпризорныхъ къ «соціальному строительству» показано на примѣрѣ дѣтдомовъ — пріютовъ для безпризорныхъ. Безпризорные весьма мѣтко критикуютъ эти бездарныя учрежденія, организаторовъ высмѣиваютъ, въ свое спасеніе при помощи большевиковъ не вѣрятъ, а къ питомцамъ дѣтдомовъ относятся съ ненавистыо, считая ихъ предателями, перебѣжчиками. Отношеніе къ этимъ питомцамъ (которыхъ зовутъ «красивыми») похоже на отношеніе совѣтскихъ гражданъ къ новоиспеченнымъ коммунистамъ. Зато и «красивые» боятся безпризорныхъ… Вообще въ тѣхъ мѣстахъ повѣсти, гдѣ ея герои соприкасаются съ властью, всякій разъ въ уменьшенномъ видѣ получается картина отношеній между самой Россіей и ея властью: презрѣніе и злоба съ одной стороны, страхъ и жестокость — съ другой. Тутъ произведеніе Шишкова, по мимо авторской воли и помимо цензуры (которая, видимо, хорошо поработала въ данномъ случаѣ) — перерастаетъ свой описательскій замыселъ. И недаромъ Амелька кричитъ комсомольцу, что большевики «отнимаютъ все».
— Что же мы отъ васъ отнимаемаъ?— спрашиваетъ комсомолецъ.
— Волю!
Отвѣтъ самый точный, глубокій и полный.
Владиславъ Ходасевичъ
Возрожденіе, №1899, 14 августа 1930.
Visits: 30