Гражданственная тенденція, владѣвшая русской критикой съ середины прошлаго столѣтія вплоть до символистовъ, рѣзко отдѣляла «форму» отъ «содержанія». «Симпатичное направленіе» было ея кумиромъ. Художникъ оцѣнивался смотря по тому, какъ относился онъ къ «гуманнымъ идеямъ» и твердо ли вѣруетъ въ то, что «погибнетъ Ваалъ». Формальное мастерство въ лучшемъ случаѣ прощалось, какъ невинное, но ненужное украшеніе. Чаще всего оно презиралось.
Символизмъ провозгласилъ основныя права «формы»: ея свободу и гражданское равенство съ «содержаніемъ». Работы символистовъ, особенно Брюсова, Андрея Бѣлаго, при всемъ ихъ несовершенствѣ, выразили и на время утвердили законную мысль о неотдѣлимости формы отъ содержанія.
Однако господство этой идеи было недолговѣчно. Она была вѣрна, а потому умѣренна. Исконный русскій экстремизмъ вскорѣ взорвалъ ее изнутри. Форма, раскрѣпощенная символистами, переросла нормальные размѣры въ писаніяхъ футуристовъ. Хлѣбниковъ и Крученыхъ, самые послѣдовательные изъ нихъ, — можно сказать, въ нѣсколько прыжковъ очутились въ области «чистой формы». Постепенное и, наконецъ, полное изгнаніе какого бы то ни было «содержанія» логически привело ихъ сперва къ «заумной поэзіи», а тамъ и къ «заумному языку», воистину «простому, какъ мычаніе», облеченному въ нѣкую сомнительную «форму», но до блаженности очищенному отъ всякаго «содержанія». Знаменитое Дыръ булъ щылъ было исчерпывающимъ воплощеніемъ этого теченія, ея началомъ и концомъ, первымъ крикомъ и лебединой пѣсней. Дальше итти было некуда, да и не нужно, ибо все прочее въ томъ же родѣ было бы простымъ «перепѣвомъ». Что касается Маяковскаго, Пастернака, Асѣева — то это, разумѣется, предатели футуризма, можно сказать — футуръ-соглашатели: доброе, честное отсутствіе содержанія они предательски подмѣнили его убожествомъ, грубостью, иногда пошлостью. Про себя они хорошо знаютъ, что это совсѣмъ не одно и то же.
Въ искусствѣ теорія почти всегда приходить послѣ практики. Духовнымъ дѣтищемъ футуризма возросъ тотъ формальный методъ критическихъ изслѣдованій, который сейчасъ оказывается если не господствующимъ, то во всякомъ случаѣ, чрезвычайно моднымъ и шумнымъ, а потому и кажется «передовымъ».
Формалисты не даромъ начали свое бытіе статьями, посвященными оправданію заумной поэзіи: это они наспѣхъ закрѣпляли крайнія позиціи, занятыя футуристами. Позднѣе имъ пришлось заняться болѣе тыловыми дѣлами. Обратясь къ «старой», до-футуристической литературѣ, они объявили необходимымъ и въ ней изслѣдовать одну только «форму», игнорируя «содержаніе», — или, какъ они предпочитаютъ выражаться, — изучать пріемы, а не темы. Для формалистовъ всякое «содержаніе» (то есть, не только сюжетъ или фабула, но и мысль, смыслъ, идея литературнаго произведенія) — есть не болѣе какъ рабочая гипотеза художника, нѣчто условное и случайное, что можетъ быть безъ ущерба измѣнено или вовсе отброшено.
Такимъ образомъ, дѣло сводится къ провозглашенію примата формы надъ содержаніемъ. Старое, еще писаревское отсѣченіе формы отъ содержанія возстанавливается въ правахъ, съ тою разницей, что теперь величиной, не стоящею вниманія, объявляется содержаніе, какъ ранѣе объявлялась форма. Формализмъ есть писаревщина наизнанку — эстетизмъ, доведенный до нигилизма.
Изученіе литературныхъ явленій съ формальной стороны, конечно, не только законно, но и необходимо. Когда оно забывается, о немъ должно напомнить. Но въ общей системѣ литературнаго изслѣдованія оно можетъ играть лишь подсобную (хотя и почтенную) роль, какъ методъ, условно и временно отдѣляющій форму отъ содержанія, съ тѣмъ, чтобы открытія, сдѣланныя въ области формальной, могли послужить къ уясненію общихъ заданій художника. На изученіе формы западная наука въ послѣднія десятилѣтія обратила большое вниманіе. Но на «гниломъ Западѣ» эти работы занимаютъ подобающее имъ служебное мѣсто. Въ совѣтской Россіи, гдѣ формализмъ процвѣтаетъ, дошли «до конца». Загорланили: долой содержаніе!
Конечно, сосчитавъ пульсъ и измѣривъ температуру, мы узнаемъ многое о состояніи человѣка. Но сосчитать пульсъ и измѣрить температуру — не значитъ опредѣлить человѣка. Формалисты считаютъ, что значитъ и что этимъ можно и должно ограничиться.
Это они называютъ «научнымъ» и «точнымъ» опредѣленіемъ, прочее же — догадками, къ тому же и несущественными, какъ дальше увидимъ. Поэтому, вмѣсто благодарности, на которую подчасъ имѣютъ законное право многіе изъ нихъ, какъ составители добросовѣстныхъ вспомогательныхъ работъ, — вызываютъ они раздраженіе. Если средство подносится съ тѣмъ, чтобы заслонить и исказить цѣль, — отъ этого средства позволительно отмахнуться.
Словарь Даля порою необходимъ для того, чтобы вѣрно понять Пушкина, Гоголя, Льва Толстого. Но что бы сказали мы, если бъ воскресшій Даль поднесъ намъ свой словарь съ такими, примѣрно, словами:
— Бросьте-ка вы возиться съ вашими Пушкиными, Толстыми да Гоголями. Они только и дѣлали, что переставляли слова, какъ попало. А вотъ — у меня есть всѣ тѣ же слова и даже въ лучшемъ видѣ, потому что въ алфавитномъ порядкѣ, и ударенія обозначены. Они баловались, я — дѣло дѣлаю.
Нѣчто подобное говорятъ формалисты. Правда, когда Викторъ Шкловскій, глава формалистовъ, пишетъ, что единственный двигатель Достоевскаго — желаніе написать авантюрно-уголовный романъ, а всѣ «идеи» Достоевскаго суть лишь случайный, незначущій матеріалъ, «на которомъ онъ работаетъ», — то самимъ Шкловскимъ движетъ, конечно, только младенческое незнаніе, неподозрѣваніе о смыслѣ и значеніи этихъ «идей». Я хорошо знаю писанія Шкловскаго и его самого. Это человѣкъ несомнѣннаго дарованія и выдающагося невѣжества. О темахъ и мысляхъ, составляющихъ роковую, трагическую ось русской литературы, онъ, кажется, просто никогда не слыхалъ. Шкловскій, когда онъ судитъ о Достоевскомъ или о Розановѣ, напоминаетъ того персонажа народной сказки, который, повстрѣчавъ похороны, отошелъ въ сторонку и въ простотѣ душевной, сыгралъ на дудочкѣ. Въ русскую литературу явился Шкловскій со стороны, безъ уваженія къ ней, безъ познаній, единственно — съ непочатымъ запасомъ силъ и съ желаніемъ сказать «свое слово». Въ русской литературѣ оиъ то, что по-латыни зовется homo novus, Красинскій блистательно перевелъ это слово на французскій языкъ: un parvenu. Въ гимназическихъ учебникахъ оно нѣкогда переводилось такъ: «человѣкъ, жаждущій переворотовъ». Шкловскій «жаждетъ переворотовъ» въ русской литературѣ, ибо онъ въ ней новый человѣкъ, parvenu. Что ему русская литература? Ни ея самой, ни ея «идей» онъ не уважаетъ, потому что вообще не пріученъ уважать идеи, а въ особенное — въ нихъ разбираться. Съ его точки зрѣнія — всѣ онѣ одинаково ничего не стоятъ, какъ ничего не стоятъ и человѣческія чувства. Вѣдь это всего лишь «темы», а искусство заключается въ «пріемѣ». Онъ борется съ самой наличностью «темъ», онѣ мѣшаютъ его первобытному эстетству. «Тема заняла сейчасъ слишкомъ много мѣста», неодобрительно замѣчаетъ онъ.
За годъ до смерти Есенинъ мучился нестерпимо. Кричалъ о гибели своей — въ каждой строчкѣ. Стоитъ послушать, какъ въ это самое время Шкловскій поучалъ его уму-разуму: «Пропавшій, погибшій Есенинъ, эта есенинская поэтическая тема, она, можетъ быть, и тяжела для него какъ валенки не зимой, но онъ не пишетъ стихи, а стихотворно развертываетъ свою тему». Иными словами: надо «писать стихи», «дѣлать» стихи, самоновѣйшаго, моднаго стиля, — а этотъ Есенинъ неучъ, такъ немодно, точно валенки не зимой, вопитъ о гибели какого-то тамъ Есенина. Да еще о какой-то Россіи… Нѣтъ, ты покажи «пріемъ», а на тебя и на твою Россію намъ наплевать.
Неуваженіе къ темѣ писателя, къ тому, ради чего только и совершаетъ онъ свой тяжелый подвигъ, типично для формалистовъ. Правда, родилось оно изъ общенія съ футуристами, которые сами не знали за собой ни темы, ни подвига. Но, распространенное на художниковъ иного склада, это неуваженіе превращается въ принципіальное, вызывающее презрѣніе къ человѣческой личности и глубоко роднитъ формализмъ съ міроощущеніемъ большевиковъ. «Искусство есть пріемъ». Какой отличный цвѣтокъ для букета, въ которомъ уже имѣется: «религія — опіумъ для народа» и «человѣкъ произошелъ отъ обезьяны».
Говоря о близости къ большевизму, я нарочно говорю о формализмѣ, а не о формалистахъ. Это потому, что я хочу быть точнымъ. Формализмъ, какъ теченіе, несомнѣнно, внутренне близокъ къ большевизму, хотя это не сознается ни формалистами, ни большевиками, и хотя обѣ стороны другъ отъ друга открещиваются. Именно по причинѣ внутренняго родства формализмъ такъ и процвѣлъ подъ небесами большевизма. Именно вмѣстѣ съ большевизмомъ будетъ изжитъ и формализмъ. Но пока что формалисты «не помнятъ родства», явно не сознаютъ себя связанными съ большевиками, а если сознаютъ, то далеко не всѣ.
По составу своему формалистская группа очень пестра во всѣхъ отношеніяхъ. Тутъ есть люди талантливые, образованные и необразованные, съ умомъ хорошо устроеннымъ, хотя плохо направленнымъ, и съ умомъ плохо устроеннымъ. Если различать побудительныя причины толкающія къ формализму, то и тутъ придется установить извѣстные разряды. Прежде всего, среди формалистовъ довольно много неудачниковъ изъ начинавшихъ поэтовъ. Это довольно своеобразный типъ. Испробованъ нѣкогда силы на поэтическомъ поприщѣ и увидѣвъ, что дѣло безнадежно, люди порой съ особымъ жаромъ принимаются за изученіе поэтической механики; ими владѣетъ вполнѣ понятная надежда добраться-таки, наконецъ, до «секрета», узнать, «въ чемъ тутъ дѣло», почему ихъ собственная поэзія не удалась. Быть можетъ, эти литературные алхимики втайнѣ еще не теряютъ надежды со временемъ отыскать секретъ, превратить свой свинецъ въ золото. А, быть можетъ, — алхимія уже захватила ихъ сама по себѣ, и они преданы ей безкорыстно ради «чистой науки».
Второй разрядъ составляютъ фанатическіе филологи, патріоты филологіи. Какъ имъ не прилѣпиться душой къ формализму? Вѣдь ихъ дисциплину, по природѣ своей вспомогательную, формализмъ кладетъ во главу угла, формализмъ тутъ оказывается чѣмъ-то въ родѣ филологической маніи величія.
Третья группа формалистовъ — люди, тяготѣющіе къ анализу ради анализа, чувствующіе себя уютно и прочно, пока дѣло ограничивается «строго научной» «констатаціей фактовъ», люди подсчета и регистраціи, лишенные способности къ творчеству и обобщенію, боящіеся всякой живой и самостоятельной мысли. Это — добросовѣстные, но бездарные собиратели матеріала, не знающіе, что съ нимъ дѣлать, когда онъ собранъ. Къ формализму они привержены потому, что «обнажать пріемъ» гораздо легче, чѣмъ разбираться въ «идеяхъ». Въ немъ они съ благодарностью обрѣтаютъ нѣкое принципіальное оправданіе своего творческаго безсилія и идейной бѣдности.
Къ нимъ примыкаютъ четвертые, понуждаемые къ формализму не склонностью, но обстоятельствами. Это тѣ, кто неминуемо подвергся бы преслѣдованіямъ со стороны большевиковъ, если бы надумалъ высказать свои мысли. Формализмъ позволяетъ имъ заниматься подсчетомъ и наблюденіемъ, уклоняясь отъ обобщеній н выводовъ, которые неминуемо оказались бы «контръ-революціонными», если бы были произнесены вслухъ. Сейчасъ въ Россіи начальство требуетъ отъ критики искорененія «буржуазной» идеологіи — или молчанія. Формализмъ оказывается единственнымъ прикрытіемъ, въ которомъ, не отказываясь отъ работы вовсе, можно говорить о литературѣ не боясь послѣдствій: пойди, уличи въ крамолѣ человѣка, который скромно подсчитываетъ пэоны въ пятистопномъ ямбѣ Пушкина; а заговори онъ объ этомъ же ямбѣ по существу — крамола тотчасъ всплываетъ наружу. Имѣя въ виду именно такой «разрѣзъ» формализма, молодой польскій ученый В. А Ледницкій правильно говоритъ, что формальный методъ «избавляетъ критика отъ заглядыванія въ опасную при совѣтскихъ условіяхъ область религіозныхъ, общественныхъ и политическихъ идей… Онъ идейно и психологически менѣе обязываетъ изслѣдователя, ибо оставляетъ въ сторонѣ его внутреннія убѣжденія… Изслѣдователь превращается въ машину для подсчета и записи».
Наконецъ, пятую, далеко не невинную и не безвредную категорію формалистовъ составляютъ тѣ, кто вмѣстѣ съ большевиками имѣютъ ту или иную причину ненавидѣть весь смыслъ и духовный складъ русской литературы. Они быстро поняли, что игнорація содержанія, замалчиваніе и отстраненіе «темы» — отличный способъ для планомѣрнаго искорененія этого духа изъ народной памяти.
Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 646, 10 марта 1927.
Visits: 24