Владиславъ Ходасевичъ. Обезьянья банда

Федоръ Гладковъ, нѣкогда отчасти даже «нашумѣвшій» въ СССР своимъ «Цементомъ», — одинъ изъ такъ называемыхъ пролетарскихъ писателей. Пишетъ онъ не вовсе безграмотно, но коряво, убого, безпомощно. Какъ художникъ, онъ равенъ нулю. Поэтому о его повѣсти «Пьяное солнце», напечатанной въ двухъ послѣднихъ книжкахъ «Новаго Міра», не стоило бы упоминать, если бы не заключенный въ ней матеріалъ для ознакомленія съ бытомъ и духомъ нынѣшней партійной, большевицкой среды. Вотъ для такого ознакомленія повѣсть Гладкова незамѣнима. По обилію данныхъ, по отчетливости наблюденій и по откровенности сужденій она представляетъ собою нѣчто, до сей поры неслыханное, небывалое.

О внутреннемъ развалѣ большевицкой партіи, о разъѣдающей ее грязи, о развращенности и хулиганствѣ въ ней — мы знали и раньше, изъ достовѣрнаго источника: изъ совѣтской печати. Но ни статьи о партійномъ склочничествѣ, ни чубаровщина, ни всевозможныя исторіи, разыгрывающіяся въ комсомолѣ и всплывающія въ уголовномъ судѣ, — ничто не давало такой широкой картины, какъ повѣсть Гладкова. Казалось: то, о чемъ узнаемъ изъ газетъ, — лишь отдѣльные, хоть и частые случаи, лишь эксцессы, если и характерные, то все же не вполнѣ обыденные. Теперь же, изъ повѣсти Гладкова, съ необычайной вдругъ ясностью открывается, что и грызня, и чубаровщина, и хулиганство, и всякая мерзость стали именно обыденностью партійной жизни, что эту обыденность нечего уже скрывать, что въ сущности, кромѣ нея ничего ужъ и не осталось. Она сдѣлалась установившимся бытомъ партіи, тѣмъ шиломъ въ мѣшкѣ, которое безполезно прятать при помощи цензуры. Безъ изображенія этой гнусной обыденности добросовѣстное, не фантастическое описаніе большевицкой жизни стало уже невозможно. А вѣдь Гладковъ — прежде всего описатель. И въ «Пьяномъ солнцѣ» даетъ онъ намъ художественно никчемное, но документально правдивое описаніе того, что совершается въ коммунистической средѣ.

Я прошу читателя запомнить, что въ гладковской повѣсти нѣтъ ни одного дѣйствующаго лица, не принадлежащаго или къ самой партіи, или къ комсомолу. Гладковъ довольно изобрѣтательно придумалъ способъ показать своихъ героевъ не въ условіяхъ партійной или служебной жизни, — а въ самомъ бытѣ, тамъ, гдѣ они выступаютъ частными людьми и гдѣ ихъ внутреннія, общечеловѣческія качества болѣе открыты, гдѣ они являются намъ болѣе обнаженными, гдѣ ихъ взаимотношенія не сдержаны и не регламентированы партійными или служебными формами. Гладковъ поселяетъ своихъ героевъ на Кавказѣ, вь санаторіи для партійцевъ (повторяю: исключительно для партійцевъ). Здѣсь они «не у дѣлъ», у нихъ есть возможность и досугъ проявить себя непосредственно и разносторонне. И мы видимъ ихь цѣлую «лѣстницу»: отъ самыхъ крупныхъ «вождей» до самыхъ мелкихъ, до партійнаго «плебса», отъ людей съ двадцатилѣтнимъ партійнымъ стажемъ — до маленькихъ піонерчиковъ, шагающихъ подъ звукъ барабана.

***

Комсомолка Маруся — «героиня» повѣсти, ея «положительный типъ», единственное свѣтлое пятно, долженствующее оттѣнить окружающій мракъ. Въ сущности, ничего положительно хорошаго мы и о ней не знаемъ. Но она не дѣлаетъ и ничего гнуснаго. Словомъ — хороша въ мѣру возможности. Въ нее влюбленъ «старый комсомолецъ» Яша Мазинъ, страдающій какими-то «обычными судорогами» на почвѣ партійнаго переутомленія. Влюбленность его объясняется тѣмъ, что въ санаторіи этотъ завагитпропъ комсомола отрѣзанъ отъ партійной и канцелярской волокиты. Передъ лицомъ бездѣлія и природы онъ «обостренно чувствуетъ себя», потому что «въ природѣ много соблазновъ». Онъ нѣсколько смущенъ этимъ. Природа, оказывается, «нашъ самый безпощадный врагъ: она насъ убиваетъ своей красотой… Мы строимъ соціализмъ — освобождаемъ человѣка отъ власти природы и изъ природы дѣлаемъ паровозы и электростанціи». Однако душа нашего канцеляриста не выдерживаетъ, и онъ поддается «власти природы», этой «вреднѣйшей «мелкобуржуазной стихіи», «превращающей человѣка въ бездѣльника и лирика». Маруся, особа болѣе женственная, не столь борется съ разлагающей властью «красоты». «Не нужно, Яша, быть такимъ сухимъ бревномъ», совѣтуетъ она Мазину.

Другіе живущіе въ санаторіи комсомольцы не столь разъѣдаемы рефлексіей, какъ Мазинъ. Они смотрятъ на дѣло проще. При встрѣчѣ съ Марусей «нѣсколько парней комсомольцевъ, въ брюкахъ-клешъ, въ бѣлыхъ рубахахъ съ широкимъ отворотомъ на груди, загородили ей дорогу и заорали, какъ бѣшеные: — Ура, ребяты! Бери на абордажъ! Она гуляетъ съ однимъ Мазинымъ… Не допускать! Нюхай, чѣмъ она пахнетъ. Жми тамъ, гдѣ мягче! Выпаривай изъ нея мѣщанство! — Нѣсколько грубыхъ рукъ впились ей въ бока, въ грудь».

Такое обращеніе не рѣдкость въ санаторіи, изъ котораго «выпариваютъ мѣщанство». Напротивъ, это основной фонъ санаторской жизни на лонѣ природы. «На диванахъ сидѣли мужчины и женщины и громко смѣялись — «жали масло», и лица у всѣхъ были немного угарныя, и въ глазахъ влажно играли блудливые намеки. Женщины были тѣлесно доступны». «Было противно смотрѣть на диваны, гдѣ елозили парочки и лапались, похотливо и безстыдно». Таковы впечатлѣнія Мазина отъ вестибюля. «Онъ прошелъ въ курилку, люди толпились въ горластой, ералашной свалкѣ, хохотѣ и невыговорномъ матѣ… И въ этомъ сплошномъ горланѣ и хохотѣ было то же, что и — въ вестибюлѣ, въ коридорахъ и въ комнатахъ отдыха.. Люди распоясывались и неудержимо барахтались въ сумасшедшей оголенности». То же замѣчаетъ Маруся и жалуется: «Мимо курилки нельзя пройти — сплошной матъ». Замѣчательно: описывая отдыхающихъ партійцевъ, Гладковъ никогда не выражается о нихъ, какъ о людяхъ: всегда, какъ о скотахъ. «Заржала толпа», «лошадиный хохотъ», «обезьянья банда», «замяукали», «что-то пролаяли»: вотъ подлинныя выраженія Гладкова. «Вы — гнусы», говоритъ своимъ товарищамъ Мазинъ. Повстрѣчавъ на прогулкѣ, возлѣ пивной, толпу пьяныхъ, горланящихъ, въ кровь дерущихся хулигановъ, Маруся сразу узнаетъ въ ней обитателей партійнаго санаторія:

— «Это наши шалопаи, — говоритъ она. — Вотъ мерзавцы!»

Дерутся и въ санаторіи. Вторично поймавъ Марусю, уже съ Мазинымъ, комсомольцы кричатъ ему: «Ну-ка, отшивайся! Попользовался — и хватитъ. Теперь наша очередь». Когда же Мазинъ отказывается предоставить имъ «очередь» на Марусю, — происходитъ свалка: «Бей его, ребята! Считай ему ребра, отламывай жабры».

Надо ли добавлять, что при третьей встрѣчѣ съ «нашими ребятами» ночью, у моря, дѣло кончается сценой, достойной Чубарова переулка. Мазина окончательно избили, а Марусю изнасиловали. Сценой изнасилованія и кончается повѣсть. Таковы «мужчинскіе» нравы компартіи. Партійка Чайкина, которую бросилъ мужъ, вопитъ: «Жди чорта лысаго! Построишь съ вами соціализмъ! Вы уже и сейчасъ весь бытъ нашей жизни провоняли!.. Васъ надо перевѣшать, а потомъ строить новый бытъ. Не вы будете его строить, а мы, мы, освобожденныя женщины!»

Чайкина, впрочемъ ошибается въ расчетахъ. Партійныя дамы нисколько не отстаютъ отъ своихъ кавалеровъ. Это — такіе же хамы и хулиганы, только въ юбкахъ. Вотъ что случилось съ однимъ изъ «вождей», старымъ партійцемъ, предсѣдателемъ совнаркома Акатуевымъ, когда пріѣхалъ онъ въ санаторій:

«Женскій смѣхъ, раскатистый и дикій, грохоталъ по коридорамъ, въ вестибюлѣ и на улицѣ съ раздражающимъ безстыдствомъ. Случилось такъ: онъ сходилъ по лѣстницѣ. Сзади него смѣялись и задирали его женщины. Онъ сдѣлалъ видъ, что не слышитъ и не замѣчаетъ ихъ. Неожиданно онѣ навалились на него мягкой бабьей тяжестью, и онъ почувствовалъ на плечахъ и на спинѣ ихъ груди и липкія руки.

— Бери его, несчастнаго больного, на руки. Снесемте на солнышко!

И онъ неустойчиво забарахтался въ воздухѣ. Его щупало множество бабьихъ рукъ: онѣ терзали его щекоткой и рыхлой мягкостью объятій. Долго не могъ послѣ этого твердо стать на ноги и оправиться отъ стыда и неиспытанной гадливости…»

И Гладковъ заключаетъ свои наблюденія многозначительной фразой: «Да, это были обычные люди — массовые работники, которые насыщаютъ всѣ учрежденія и организаціи и съ которыми встрѣчаешься каждый день».

***

Казалось бы, въ этомъ обезьянникѣ долженъ царить если не сексуальный, то хотя бы соціальный миръ. Но и этого нѣтъ. Гладкову удалось откровенно и въ высшей степени наглядно обнаружить тѣ соціальныя противорѣчія, которыми изнутри разрываемъ этотъ коммунистическій міръ. Гладковъ убѣдительно показываетъ, что не только СССР, но и сама партія внутри бурлитъ и кипитъ классовою враждой, доходящей до лютой и нескрываемой ненависти. Дѣлежъ «награбленнаго» оказался неудаченъ. Гладковъ показываетъ намъ свой «санаторій», этоть прообразъ коммунистическаго міра, — въ вертикальномъ разрѣзѣ.

На верху стоятъ Акатуевы, «вожди», износившіеся, переутомленные работой, въ которой, кстати сказать, сами они разобраться не могутъ, которая имъ самимъ представляется какъ «словесная чепуха и ученый кавардакъ», вызывающій ощущеніе «нарывовъ въ мозгу». Тѣмъ не менѣе, Акатуевы живутъ на нѣкоемъ Олимпѣ, недоступные коммунистической черни, которая недружелюбно поглядываетъ на ихъ «красивыя, нерабочія, женственно-чистоплотныя руки».

Нѣсколько ниже, какъ переходная ступень къ партійному плебсу, лежитъ пластъ если не «вождей», то все же отвѣтственныхъ работниковъ, устроившихся на теплыхъ административныхъ мѣстахъ. Живутъ благополучно, обзавелись обрюзгшими лицами и нарядными дамочками. «Мужчины были крупные, мясистые, а дамы — разныя: одна — черненькая, маленькая еврейка, смуглая отъ загара, съ подкрашенными губами, въ шелковыхъ чулкахъ, другая — въ золотыхъ завитыхъ волосахъ, вся въ пудрѣ… Онѣ обнимали своихъ мужчинъ и томно лежали на ихъ плечахъ».

Этимъ «отвѣтственнымъ» и ихъ дамамъ приходится плохо при встрѣчѣ съ рядовыми партійцами. Зависть, злоба и отвращеніе прорываются тутъ наружу. Товарищъ Чайкина, напримѣръ, повстрѣчавъ этихъ дамъ возлѣ ваннъ, кричитъ во все горло, указывая на нихъ:

— «Это дохлыя крысы, падаль, на которую теперь большой спросъ. Въ нихъ кишатъ блохи и разносятъ чуму… Это — жены нашихъ верховодовъ. Паразитная зараза»! И она продолжаетъ:

— «Кричатъ: долой проституцію! — а сами плодятъ ее подъ видомъ домашняго очага, уютной обстановочки»!

«У вѣсовъ она споткнулась на шагѣ и брезгливо оглядѣла голыхъ дамочекъ. Оскаливъ зубы, она и ту, и другую ткнула пальцемъ въ бедра. Дамочки взвизгнули и въ ужасѣ изогнулись, какъ змѣи. Чайкина горласто хохотала и съ наслажденіемъ тыкала пальцемъ въ ихъ бедра и животы:

— «Ахъ, какая женственность! Ахъ, небесныя созданія въ роли проституточекъ! Отъ какихъ вы болѣзней лѣчитесь, самочки? Отъ какого это переутомленія?»

Она смачно плюнула имъ въ ноги и рванулась къ двери».

Не только коммунистическія дамы переплевываются между собой. Живущій въ санаторіи уральскій рабочій Мордыхъ, исхудалый, вѣчно голодный и злой, объясняется съ ихъ мужьями.

«Передъ парочками остановился Мордыхъ… Съ ехидной вѣжливостью спросилъ:

— Позвольте, товарищи, такъ сказать… Вы отвѣтственные будете часомъ?

Развалясь на диванѣ, оба съ лѣнивымъ недоумѣніемъ ощупывали Мордыхъ и молчали… Дамочки испуганно прижались къ ихъ плечамъ еще плотнѣе… А Мордыхъ все ехидничалъ и игралъ съ ними въ почтительность.

— А я гляжу кой день на ваши личности… буквально, то-есть, отвѣтственные… Ибо по дамочкамъ тоже есть примѣчаніе… Буржуевъ во владѣніи санаторіи какъ бы не предвидится… а видимость ваша очень даже отчетливая… Ибо дай, думаю, въ дополненіе изъясню соціальное положеніе…

Человѣкъ съ бѣлокурой дамочкой пристально наливалъ слизью глаза, и рѣсницы его вздрагивали отъ насмѣшливаго презрѣнія:

— Па-ш-шелъ вонъ, шан-трапа!..

— То-есть, какъ это такъ — шантрапа?..

Другой человѣкъ затрясъ мясомъ на щекахъ и подбородкѣ и всхлипнулъ отъ смѣха. Глаза его заискрились злобой и лукавствомъ:

— Чего ты треплешься здѣсь, товарищъ дорогой? Уходи по добру, по здорову, а то мой сосѣдъ очень любитъ иногда производить опыты по физикѣ. Хоть ты и пролетарій, но мы тоже изъ этой благородной породы».

Такъ изъясняются съ пролетаріемъ тощимъ пролетаріи мясистые. Но Мордыхъ не унимается. Онъ идетъ приставать къ «самому вождю», къ Акатуеву:

— «Вожди! Вотъ у меня гдѣ сидятъ эти генералы. Власть! Вотъ ты пріѣхалъ сюда — бурханъ-бурханомъ, и несетъ отъ тебя этимъ державнымъ духомъ отъ самыхъ дверей. И сопатка у тебя — холеная, надушенная, такая благородная, и поставъ барскій, хоть мундиръ напяливай».

Въ другомъ мѣстѣ тотъ же Мордыхъ разсуждаетъ о тѣхь же вождяхъ: «Душу рѣжутъ, живодавы. Вотъ она гдѣ — наша бѣда и несчастье… Война у меня съ этими генералами. На всю жизнь».

Мордыхъ далеко не одинокъ въ своей ненависти къ партійнымъ вождямъ. «Я на сторонѣ Мордыхъ, онъ правъ», говорить Мазинъ. Чайкина идетъ еще дальше: «Безпощадная борьба, гражданская война противъ нихъ. И теперь, какъ и всегда, у власти — они, только они… Къ черту! Придетъ время, и на нихъ будетъ свирѣпая чека»!

И Марусѣ въ бреду слышится чей-то голосъ, кричащій по адресу Акатуевыхъ:

«Гони ихъ всѣхъ къ чорту! Они — вреднѣе и подлѣе капиталистовъ».

***

Но и Маруся, и Мазинъ, и Чайкина, и самъ озлобленный рабочій Мордыхъ — не послѣдняя ступень іерархической лѣстницы въ этомъ «коммунистическомъ» государствѣ. Напротивъ, сами они — буржуи по отношенію къ непривилегированной массѣ «безпартійныхъ» — то-есть, по отношенію ко всей Россіи. Эта Россія — на низшихъ должностяхъ прислуживаетъ самой Марусѣ, самому Мордыху. Безъ лицъ и именъ, эпизодическими персонажами являются въ повѣсти эти паріи, не принадлежащіе къ большевицкой аристократической кастѣ. Это — смиренныя няни, ухаживающія за больными и безропотно терпящія ихъ помыканія. Это — фельдшерицы, массажистки, обреченныя беречь и холить благородныя большевицкія тѣла.

«Лежа въ ваннѣ, Маруся съ наслажденіемъ отдавалась въ руки массажистки… Какъ и всѣ массажистки, она была молчалива, замкнута, безразлична, и видно было, что ей до смерти надоѣла эта работа, и выноситъ она ее потому, что заставляетъ нужда. И Маруся, и всѣ, кого она массируетъ, ненавистны ей и противны, какъ трупы».

— «Какой у васъ утомительный и скучный трудъ, товарищъ», — говоритъ Маруся массажисткѣ.

Фельдшерица ей въ отвѣтъ:

— «Какой ужъ есть. Не издыхать же съ голоду».

— «Почему вы всѣ такія молчаливыя? Вѣдь есть о чемъ поговорить съ людьми», — не унимается коммунистическая барышня. И фельдшерица, не глядя на нее, отвѣчаетъ вновь:

— «Вамъ хорошо плавать въ ванночкѣ и играть съ водичкой, а тутъ нужно пропустить 30 человѣкъ. Придешь домой — ни рукъ, ни ногъ».

Но на послѣдней ступени, на днѣ жизни, отверженные изъ отверженныхъ — врачи. Вѣчно пьяный матросъ-большевикъ Ромарь разсуждаетъ: «Мы, братъ, этихъ мерзавцевъ-интеллигентовъ быстро пришивали въ строчку… Я ихъ цѣлыми пачками отправлялъ, какъ падаль, рыбамъ на жратву… Подавай сюда этого подлаго докторишку — я живо поставлю ему шахъ королю… Тащи ко мнѣ его, мерзавца-докторишку — я ему рожу буду увѣчить! Я покажу ему, какой я есть герой-вояка и храбрый браконьеръ»!

Во-истину, до такого правдиваго изображенія большевиковъ и до такихъ откровенныхъ формулировокъ, какія встрѣчаемъ въ гладковской повѣсти, — писатели совѣтской Россіи еще не доходили. Конечно, отчасти себѣ самому въ утѣшеніе, отчасти по привычкѣ думать большевицкими затверженными фразами, а главное — чтобы отвратить перстъ цензуры, — Гладковъ кое-гдѣ пересыпаетъ свою повѣсть благонамѣренными фразами о лучшемъ будущемъ. Но это выходитъ у него слабо, вяло, а главное не занимаетъ въ повѣсти виднаго мѣста. Замѣтно по всему, что въ «свѣтлое будущее» большевицкой власти Гладковъ самъ не вѣритъ; не предвидитъ его; говоритъ о немъ нехотя. Напротивъ, онъ слишкомъ ясно увидѣлъ, что есть и къ чему идетъ дѣло, въ какую предѣльную мерзость катится большевицкая партія и какимъ смраднымъ гніеніемъ разлагаетъ Россію. И онъ писалъ прежде всего для того, чтобы облегчить душу, показавъ правду такой, какова она есть. И если не его таланту, то зоркости, а отчасти и мужеству, надо отдать справедливость. Онъ показалъ свою партію во всей гнусности и развратѣ. А въ словахъ случайной прохожей, простой молочницы, онъ, можно сказать, запечатлѣлъ гласъ народа, голосъ самой подъяремной Россіи:

«Молочница злобно смотрѣла на санаторій и голосила на всю площадь: «Ироды! сволочи!.. Понагнали васъ сюда нашу шею, бездѣльниковъ… Лопаетесь отъ жиру на казенныхъ хлѣбахъ»!

Это нѣсколько грубо, но за то вѣрно и вполнѣ искренно.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 863, 13 октября 1927.

Visits: 32