Отъ редактора. Въ Пушкинѣ Г. Адамовичу противно религіозное, т. е. гармоничное, міропониманіе. Ради борьбы съ нимъ Адамовичъ и разыскиваетъ такихъ авторовъ, которые находились бы «глубже» или «выше» этого гармоническаго міропониманія. Онъ дѣлаетъ именно то, о чемъ говоритъ Ходасевичъ: «упрекаетъ Пушкина въ поверхностномъ и несложномъ міровоззрѣніи». Тѣ же вылазки Адамовичъ предпринимаетъ противъ Достоевскаго. Ему кажется — если показать, что, скажемъ, Чехову былъ неинтересенъ Достоевскій, то и міровоззрѣніе Достоевскаго отъ этого потеряетъ свою цѣнность. Нѣтъ, не потеряетъ. Да и Чеховъ, человѣкъ безъ міровоззрѣнія — плохая путеводная звѣзда.
Статьи Георгія Адамовича (въ журналѣ «Звено») читаются съ интересомъ. Но, облеченныя въ легкую форму «Литературныхъ бесѣдъ», онѣ имѣютъ всѣ достоинства и всѣ недостатки летучихъ импровизацій: онѣ часто волнуютъ, но слабо запоминаются; онѣ изящны, но капризны; очень важныя темы порою затронуты слишкомъ броско; вѣрная и полезная мысль иногда высказывается столь неточно, что становится соблазнительна; авторъ нерѣдко противорѣчитъ себѣ самому, а иногда въ поспѣшности «бесѣды» говоритъ то, чего, можетъ быть, не сказалъ бы въ статьѣ, болѣе заботливо выношенной.
Вотъ и въ послѣдней своей статьѣ («Звено», № 218) Г. Адамовичъ обмолвился нѣсколькими фразами, которыя по совѣсти нельзя оставить безъ вниманія — именно потому, что онѣ принадлежатъ критику, съ которымъ считаться хочется.
Говоря о «пушкинской традиціи» въ русской поэзіи и о поэтѣ Борисѣ Пастернакѣ, Г. Адамовичъ замѣчаетъ:
«Кажется, міръ, дѣйствительно, сложнѣе и богаче, чѣмъ представлялось Пушкину, И кажется, можно достигнуть пушкинскаго словеснаго совершенства при болѣе углубленномъ, дальше и глубже проникающемъ взглядѣ на міръ. Во всякомъ случаѣ, теоретически въ этомъ ничего невозможнаго нѣтъ. Пушкинская линія не есть линія наибольшаго сопротивленія. Не надо преувеличивать цѣну ясности, въ которой не вся міровая муть прояснена. Отъ завѣтовъ Пушкина Пастернакъ отказался».
Оставимъ пока въ сторонѣ Пастернака и обратимся къ тому, что сказано здѣсь о Пушкинѣ. Прежде всего бросается въ глаза какъ бы великодушная снисходительность, съ которою говоритъ о Пушкинѣ Адамовичъ. Но я, разумѣется, все-таки не думаю, что Адамовичъ хотѣлъ сказать, будто это именно ему, Адамовичу, міръ открылся сложнѣй и богаче, нежели открывался Пушкину, или будто именно его, Адамовича, взглядъ проникаетъ въ міръ «дальше и глубже», чѣмъ взглядъ Пушкина. Такой нескромности и такой наивности я приписать Адамовичу не смѣю, хотя его фраза звучитъ именно такъ. Будемъ считать поэтому, что Адамовичъ противопоставляетъ Пушкину не себя. Но что онъ все-таки упрекаетъ Пушкина въ поверхностномъ и несложномъ міровоззрѣніи, — это во всякомъ случаѣ несомнѣнно.
Пушкинъ былъ человѣкъ. Абсолютно его проницательность была ограничена предѣлами человѣческаго познанія; она и относительно могла быть меньшей, чѣмъ у другихъ людей. Это — дважды два, и Адамовичъ правъ, что «теоретически въ этомъ ничего невозможнаго нѣтъ». Но Адамовичъ не сравниваетъ зоркость и глубину Пушкина съ чьими-нибудь еще, а совершенно отчетливо говорить, что Пушкинъ не относительно, а абсолютно былъ неглубокъ. Вотъ тутъ-то и надо было Адамовичу намъ указать, съ какой такой высоты открывается ему неглубокость Пушкина и въ чемъ обнаружилась пушкинская несложность. Когда дѣло идетъ о Пушкинѣ, мы въ правѣ не вѣрить одному лишь чутью Адамовича и требовать доказательствъ. Тутъ задѣта и наша любовь къ Пушкину, и наше уваженіе къ тѣмъ, кто надъ Пушкинымъ много работалъ. Тутъ, наконецъ, — нашъ литературный (ну, и не только литературный) патріотизмъ задѣтъ: ибо Пушкинъ есть наша родина, «наше все».
Но опять-таки я не хочу всерьезъ обвинять Адамовича въ сознательной обидѣ, нанесенной имъ нашей любви къ Пушкину. Предпочитаю сказать, что Пушкинъ для Адамовича простъ и мелокъ потому, что Адамовичъ Пушкина не знаетъ, въ должной мѣрѣ не занимался имъ, «не читалъ его», или, читая, не понялъ. Стыда въ этомъ нѣтъ, тутъ онъ очень не одинокъ, у него огромное окруженіе. Тотъ Пушкинъ, котораго изъ десятилѣтія въ десятилѣтіе преподносили на гимназической, на университетской скамьѣ, потомъ въ пузатыхъ исторіяхъ литературы, — Пушкинъ Порфирьевыхъ, Галаховыхъ, Незеленовыхъ, Смирновскихъ, Сакулиныхъ, даже Венгеровыхъ (говорю «даже» — ибо Венгеровъ много сдѣлалъ для біографическаго, библіографическаго и текстуальнаго изученія Пушкина, въ которомъ по существу мало понималъ) — дѣйствительно, ужъ не больно глубокъ и зорокъ съ его «общественными идеалами александровской эпохи» и съ вегетарьянской моралью. Я самъ писалъ годъ тому назадъ: «если бы Пушкинъ въ дѣйствительности былъ таковъ, какимъ онъ мерещится обывателю (иной разъ наряженному въ мундиръ популярнаго критика, или ученаго, или учителя словесности) — истинная цѣна этому господину была бы невелика». Но настоящій Пушкинъ, великій и мудрый, безконечно сложный, часто таинственный и «темный», давно уже открывался людямъ, съ Незеленовыми довольно несоизмѣримымъ: Гоголю, Лермонтову, Бѣлинскому, Достоевскому, благоговѣвшему передъ Пушкинымъ, Мережковскому, въ недавніе дни — Гершензону, сдѣлавшему для пониманія Пушкина чрезвычайно много и въ этомъ смыслѣ далеко еще не оцѣненному. И вотъ, послѣ всего этого, послѣ словъ Достоевскаго о томъ, какъ мы только и дѣлаемъ, что разгадываемъ загадку, заданную намъ Пушкинымъ, тѣмъ, кого вся Россія сдѣлала «отвѣтомъ на вызовъ, брошенный Петромъ», — оказывается, что для Георгія Адамовича «міръ, дѣйствительно, сложнѣе и богаче, чѣмъ представлялось Пушкину». Нѣтъ, хотя бы одни эти имена, мной названныя, говорятъ за то. что не «міръ сложнѣе и богаче, чѣмъ представлялось Пушкину», а Пушкинъ куда сложнѣе и богаче, чѣмъ представляется Адамовичу.
«Кажется, можно достигнуть пушкинскаго словеснаго совершенства при болѣе углубленномъ, дальше и глубже проникающемъ взглядѣ на міръ… Пушкинская линія не есть линія наибольшаго сопротивленія. Не надо преувеличивать цѣну ясности, въ которой не вся міровая муть прояснена». Если бы Адамовичъ получше вчитался бы въ Пушкина или хоть бы въ написанное о Пушкинѣ — зналъ бы Адамовичъ, какія бездны «міровой мути» были вѣдомы – Пушкину, автору пѣсни Предсѣдателя, «Заклинанія», «Мѣднаго Всадника», «Пиковой Дамы», и многаго, многаго другого, до «Графа Нулина» включительно. Дѣло лишь въ томъ, что онъ, знавшій о «мути», говоритъ о ней не мутно; онъ, обнажавшій глубочайшіе «изломы человѣческой души», — писалъ стихи не изломанные; онъ-то зналъ завѣтъ, высказанный, кажется, Дельвигомъ: «Ухабистую дорогу не должно изображать ухабистыми стихами». Въ томъ-то и есть величайшее чудо пушкинской поэзіи, что при такой глубинѣ смысла такъ необычайно прозрачно ея словесное оформленіе. Можно бы, перефразируя Тютчева, сказать Пушкину:
О, ясныхъ пѣсенъ сихъ не пой:
Подъ ними хаосъ шевелится.
Поэтому почти невѣроятно въ устахъ Адамовича, который вѣдь не только критикъ, но и талантливый поэтъ, слова о томъ, будто «пушкинская линія не есть линія наибольшаго сопротивленія». Именно потому-то пушкинская линія и есть воистину линія наибольшаго сопротивленія, что Пушкинъ для изображенія величайшей сложности идетъ путемъ величайшей простоты. Въ томъ-то и непревзойденность Пушкина, что онъ обладалъ талисманомъ мѣры, перешедшимъ къ нему отъ искусства античнаго. Нельзя преувеличивать цѣну пушкинской ясности, потому что она безцѣнна. Это и есть «завѣтъ Пушкина».
«Отъ завѣтовъ Пушкина Пастернакъ отказался. И это обрекаетъ его на долгіе годы стилистическихъ изощреній и опытовъ, на многолѣтнюю черновую работу, въ которой онъ лично, вѣроятно, растворится безъ слѣда», говоритъ Адамовичъ. Значитъ, по Адамовичу, какъ будто выходитъ даже такъ, что Пастернакъ видитъ и знаетъ «уже» побольше и поглубже Пушкина, а потому и явно «не довольствуется въ поэзіи пушкинскими горизонтами», пушкинской поэтикой, слишкомъ примитивной для такого титана мысли. Адамовичъ только боится, что задача создать новую поэтику окажется Пастернаку не подъ силу.
Разумѣется, я не буду всерьезъ «сравнивать» Пастернака съ Пушкинымъ: это было бы дешевой демагогіей и слишкомъ легкой забавой. Увѣренъ, что и сам Адамовичъ не думаетъ всерьезъ, будто Пастернакъ «въ проникновеніи въ міръ» ушелъ дальше Пушкина. Недаромъ онъ дважды оговаривается: «кажется», «кажется». Если «кажется» — надо перекреститься. Покуда не перекрестимся — намъ все будетъ казаться, что Пастернакъ что-то такое великое видитъ и знаетъ…
Въ полѣ бѣсъ насъ водитъ, видно,
Да кружитъ по сторонамъ.
***
Я очень люблю и цѣню Адамовича. Къ тому же, въ этой статьѣ, о которой идетъ рѣчь, онъ сказалъ мимоходомъ нѣчто, для меня чрезвычайно лестное, — а сердце не камень. Но вотъ именно отъ любви я и скажу съ полной откровенностью: все, что Адамовичъ сказалъ о Пушкинѣ и Пастернакѣ — глубоко невѣрно. Но онъ нѣчто болѣе важное очень вѣрно почувствовалъ, только о немъ не сказалъ.
Сравнивать Пастернака, каковъ онъ есть, съ Пушкинымъ — невозможно, смѣшно. Но эпохи позволительно сравнивать. Тысячи (буквально) нынѣшнихъ Пастернаковъ, состоящихъ членами «Всероссійскаго союза поэтовъ», во всей своей совокупности не равны Пушкину, хоть ихъ помножить еще на квадрилліоны. Не равны качественно. Но показательностью для своей эпохи — равны. Вотъ природную ихъ враждебность Пушкину, враждебность эпохъ и выразителей Адамовичъ ощутилъ ясно; но, къ сожалѣнію, не о ней онъ заговорилъ.
Петръ и Екатерина были созидателями великой Россіи. Державинъ, одинъ изъ такихъ же созидателей великой русской литературы, былъ современникомъ и сподвижникомъ Екатерины. У Петра такого литературнаго «alter ego» не было въ его пору… «Петровская» эпоха въ русской литературѣ отложилась позже, послѣ Екатерины, въ лицѣ Пушкина, когда уже въ государственномъ зданіи Россіи намѣчались трещины. Но въ литературѣ («вослѣдъ Державину», а не Радищеву) Пушкинъ еще продолжалъ дѣло, подобное петровскому и екатерининскому: дѣло закладыванія основъ, созиданія, собиранія. Какъ Петръ, какъ Екатерина, какъ Державинъ, онъ былъ силою собирающей, устрояющей, центростремительной. И остался выразителемъ этихъ началъ.
Нынѣ, съ концомъ или перерывомъ петровскаго періода, до крайности истончился, почти прервался уже, пушкинскій періодъ русской литературы. Развалу, распаду, центробѣжнымъ силамъ нынѣшней Россіи соотвѣтствуютъ такія же силы и тенденціи въ ея литературѣ. Наряду съ еще сопротивляющимися — существуютъ (и слышны громче ихъ) разворачивающіе, ломающіе: пастернаки. Великіе мѣщане по духу, они въ мѣщанскомъ большевизмѣ услышали его хулиганскую разудалость — и сумѣли стать «созвучны эпохѣ». Они разворачиваютъ пушкинскій языкъ и пушкинскую поэтику, потому что слышатъ грохотъ разваливающагося зданія — и воспѣваютъ его разваливающимися стихами, вполнѣ послѣдовательно: именно «ухабистую дорогу современности» — ухабистыми стихами.
«Пастернакъ довольствуется удобреніемъ поэтическихъ полей для будущихъ поколѣній, чисткой Авгіевыхъ конюшенъ», – пишетъ Адамовичъ. Опять невѣрныя и кощунственныя слова, которыя станутъ вѣрными, если ихъ вывернуть на изнанку. И опять Адамовичъ говоритъ то, чего, разумѣется, не думаетъ. Никакъ не допускаю, чтобы «до-пастернаковская» (да и не до-пастернаковская, а до-футуристская) поэзія русская была для Адамовича «Авгіевыми конюшнями». И для Адамовича она не загаженная конюшня, а прекрасный и чистѣйшій домъ.
Но правъ Адамовичъ: пастернаки (а не Пастернакъ) весьма возлѣ дома сего хлопочутъ и трудятся (не безъ таланта, тоже согласенъ). Только трудъ ихъ — не чистка, а загаживаніе, не стройка, а разваливаніе. Тоже работа геркулесовская по трудности, да не геркулесовская, не полу-божеская по цѣли. Не Авгіевы конюшни чистятъ; а домъ Пушкина громятъ. Что скажутъ на это «будущія поколѣнія» — знаю. Вѣрю — кончится нынѣшнее, кончится и работа пастернаковъ. Имъ скажутъ — руки прочь! Сами опять начнутъ собирать и строить, разрубленные члены русскаго языка и русской поэзіи вновь срастутся. Будущіе поэты не будутъ писать «подъ Пушкина», но пушкинская поэтика воскреснетъ, когда воскреснетъ Россія.
Въ 1921 году, въ Петербургѣ, на пушкинскомъ торжествѣ, эзоповскимъ языкомъ говорилъ я о періодическихъ затменіяхъ пушкинскаго солнца. Говорилъ о томъ, что желаніе сдѣлать пушкинскіе дни днями всенароднаго празднованія подсказано предчувствіемъ наступающаго затменія: «это мы уславливаемся, какимъ именемъ намъ аукаться, какъ намъ перекликаться въ надвигающемся мракѣ».
Сейчасъ онъ уже тамъ надвинулся:
Хоть убей, слѣда не видно;
Сбились мы. Что дѣлать намъ?
Въ полѣ бѣсъ насъ водитъ, видно.
Да кружитъ по сторонамъ.
Даже именемъ Пушкина не можемъ мы больше перекликаться съ друзьями, которые тамъ. Тѣмъ повелительнѣе нашъ долгъ — оградиться отъ бѣсовъ здѣсь.
Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 678, 11 апрѣля 1927.
Visits: 21