Знаменито и любимо стихотвореніе Тютчева:
Эти бѣдныя селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпѣнья,
Край ты русскаго народа.
Не пойметъ и не замѣтитъ
Гордый взоръ иноплеменный,
Что сквозитъ и тайно свѣтитъ
Въ наготѣ твоей смиренной….
«Бѣдныя селенья» русскаго народа нашли въ художествѣ многихъ изобразителей. «Смиренная нагота» ихъ, начиная съ древняго Венеціанова и до нынѣшняго Богданова-Бѣльскаго, неотрывно тянетъ къ себѣ русскую кистъ. Этимъ тяготѣніемъ опредѣлился въ искусствѣ русскаго XIX вѣка почти 10-лѣтній періодъ «Передвижниковъ». Тутъ силъ безъ конца: и Перовъ, и Крамской, и расцвѣтный Рѣпинъ. Теперь на «Передвижниковъ» принято фыркать и чуть ли не вовсе отрицать ихъ художественное значеніе. А, между тѣмъ, едва ли когда-либо и гдѣ-либо еще, за исключеніемъ итальянскаго Ринашементо, живопись была такъ полна жизненнаго, эпохѣ отвѣчающаго, смысла, стояла въ такомъ тѣсномъ союзѣ съ духовнымъ устремленіемъ общества, служила такою надежною опорою идеямъ современности.
«Скудная природа» привлекала изобразителей гораздо меньше. Оно понятно. Громадина Россіи слишкомъ обильна и разнообразна, чтобы глаза художника, ищущіе, прежде всего, красивыхъ формъ и яркихъ пятенъ, гнались особенно усерд но за смиренною наготою какого-нибудь Звенигородскаго или Подольскаго уѣзда Московской губерніи, когда къ ихъ услугамъ есть пышная одѣтость Крыма, Кавказа, Малороссіи, Волги и Дона.
Можно пойти за правило принять, что до Левитана пейзажъ великорусской «скудной природы» развивался въ живописи лишь постольку, поскольку нуждались въ декораціяхъ житейскія драмы «бѣдныхъ селеній»: былъ не самъ по себѣ, а служилъ рамкою жанру. Конечно, среди русскихъ пейзажистовъ имѣлись сильные поэты сѣверной природы и раньше Левитана. Но они, почти безъ исключеній, были болѣе или менѣе, Державины. Видя простоту и скудость, проходили ихъ чредою безъ вниманія, пока не привлекались какимъ-либо исключеніемъ, великолѣпно выдѣляющимся изъ общаго скромнаго правила.
Какъ примѣръ, вспомнимъ Шишкина съ его богатырскими лѣсами, условно выисканными въ заповѣдныхъ дебряхъ Валаама, либо въ медвѣжьихъ углахъ, отъ которыхъ хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь. Словомъ: великорусскій пейзажъ до Левитана — либо красочная иллюстрація къ стихамъ «гражданской скорби»: «Холодно, странничекъ, холодно! голодно, родименькій, голодно!» Либо богатырская поэма о разливахъ рѣкъ, подобныхъ морямъ, о лѣсахъ, которые кричатъ тучамъ: «Вороти назадъ, держи около!»
Вопреки Тютчеву, то самостоятельно прекрасное, что сквозитъ и тайно свѣтитъ въ смиренной наготѣ скудной великорусской природы, понялъ и оцѣнилъ, какъ разъ, именно, «иноплеменный» взоръ, ибо Левитанъ, по племени, былъ чистокровнѣйшій еврей. Правда, Тютчевъ говорилъ о «гордомъ» иноплеменномъ взорѣ, а Левитанъ прожилъ свой короткій вѣкъ живымъ отрицаніемъ порока гордости. Скромнѣйшій и тишайшій былъ человѣкъ, мягкій, покладистый, даже, пожалуй, немножко слишкомъ «складная душа»: вѣчно — воскъ въ чьихъ нибудь крѣпкихъ пальцахъ — въ особенности, женскихъ — далеко не всегда къ нему жалостливыхъ и бережныхъ. Я зналъ Левитана лично, но не близко. Часто встрѣчались въ редакціи «Будильника», куда Левитанъ заходилъ либо съ братомъ своимъ, постояннымъ рисовальщикомъ журнала, либо съ Николаемъ Чеховымъ (художникомъ), либо съ самимъ Антономъ Павловичемъ Чеховымъ, тогда еще Антошею Чехонте. Передъ другомъ своимъ, Антономъ, Левитанъ благоговѣйно преклонялся задолго до успѣха и знаменитости, которые пришли къ нимъ обоимъ, столь однороднымъ по дарованію, почти что одновременно. Чеховъ рано чутьемъ взялъ Левитана, а Левитанъ Чехова. Онъ былъ пылкимъ апостоломъ Антона Павловича уже въ тѣ годы, когда общество, запуганное фыркающими перьями Буренина, Михайловскаго, Скабичевскаго, Протопопова, едва дерзало сознаваться въ такой ереси, что Чеховъ ему очень правится.
Говорятъ, что въ союзѣ дружбы всегда одна сторона любитъ, а другая только, въ отвѣть, позволяетъ себя любить. При всей искренности и взаимной привязанности друзей, Чехова и Левитана, это правило справедливо и для ихъ отношеній. Перевѣсъ любви былъ на сторонѣ художника. Въ немъ сквозило глубокое чувство къ Чехову — страстное до обожанія. Объ Антонѣ Павловичѣ нельзя сказать того же. Левитанъ былъ ему дорогъ, какъ родной, пожалуй, даже дороже многихъ родныхъ; онъ высоко ставилъ Левитана, какъ прекрасную душу человѣческую, и какъ художника огромнаго дарованія.
«Въ сравненіи съ здѣшними пейзажистами Левитанъ — король», вотъ какое впечатлѣніе вынесъ онъ изъ парижскаго Салона 1891 года. Но и для Левитана Антонъ Павловичъ не измѣнилъ своей обычной ласково-иронической манерѣ типическаго скептика — восьмидесятника. Чѣмъ серьезнѣе и ближе были отношенія, тѣмъ гуще обволакивалъ ихъ Антонъ Павловичъ слоемъ ироніи, иногда казавшейся, на посторонній взглядъ, довольно таки безцеремонною.
Левитану отъ этой человѣческой манеры доставалось, пожалуй, больше, чѣмъ кому либо иному, кромѣ общей ихъ пріятельницы «Лики» (Л. С. Мизиновой), которую Антонъ Павловичъ, годами изводилъ шуточною ревностью къ «черкесу Левитану», «красивому Левитану», «томному Левитану», «жидоватому брюнету изъ высшаго общества» и т. д. Конца не было эпитетамъ и кличкамъ.
Въ письмѣ Антона Павловича къ сестрѣ Марьѣ Павловнѣ изъ Рима отъ 1-го апрѣля 1891 г. есть любопытная отмѣтка; «Мнѣ странно, что Левитану не понравилась Италія». Чеховъ тогда былъ влюбленъ въ Италію, да и навсегда сохранилъ любовь къ ней. Но, вѣдь, любовь эта осталась платоническою и безплодною: Италія ничѣмъ не отразилась въ творчествѣ поэта «Хмурыхъ людей» и «Дяди Вани». Въ нѣкоторыхъ разсказахъ его дѣйствіе переносится въ Италію, но лица минуютъ ее спѣшно, безъ приглядки, какъ нѣкій туннель, пришедшійся на пути дѣйствія. Значитъ это, что и самъ-то Чеховъ, любя Италію эстетически, какъ туристъ, не въ состояніи оказался соприкоснуться своею сѣверною душою съ ея таинственной глубью. Италія осталась для него лишь видѣніемъ внѣшней красоты: очаровала его чувства, но не волновала его мысль потребностью творческаго отклика. Вслѣдъ Некрасову, Чеховъ и Левитанъ могли бы повторить:
Опять она, родная сторона,
Съ ея зеленымъ, благодатнымъ лѣтомъ
И вновь душа поэзіей полна….
Да, только здѣсь могу я быть поэтомъ.
На западѣ — не вызвалъ я ничѣмъ
Красивыхъ строфъ, пластическихъ и сильныхъ;
Въ Германіи я былъ, какъ рыба, нѣмъ,
Въ Италіи — писалъ о русскихъ ссыльныхъ….
Такъ какъ средства живописи болѣе опредѣленны, т. е., прямѣе и уже, чѣмъ средства художественнаго слова, то русскимъ вдохновеній и творческихъ побужденій въ Левитанѣ выявляется едва ли еще не тверже, чѣмъ у Чехова. Живопись Левитана не только русская, она московская, больше —она подмосковная. Мнѣ, москвичу въ дѣтствѣ и юности, нѣтъ надобности видѣть цѣлый пейзажъ Левитана, чтобы задуматься, какая именно мѣстность нашей «скудной природы» занесена имъ на полотно. Достаточно какой-нибудь чудной левитановской березки на желтомъ обрывѣ невысокаго берега, чтобы чувствовать, что вода подъ обрывомъ — это Москва-рѣка, Пахра, либо Остра, либо Клязьма. Потому что съ каждаго Левитанова полотна вѣетъ духомъ корневой великорусской полосы между верхнимъ плесомъ Волги и Окою, гдѣ нѣкогда, на полуизсякшихъ нынѣ «рѣкахъ Самородинахъ» зачиналась «каменна Москва», откуда «пошло есть собираніе Руси», а нынѣ идетъ ея развалъ и губительство.
Дружескіе союзы художниковъ разнороднаго искусства не рѣдки. Въ исторіи русской культуры знаменитъ, напр., «тройственный союзъ» («братія»), композитора Глинки, художника Брюллова, литератора Кукольника, главенствовавшихъ, каждый въ своей отрасли, въ искусствѣ своей эпохи. Но совсѣмъ не часто подобные союзы знаменуютъ органическое сродство и содѣйствіе, ихъ сліяніе въ такую цѣльную гармонію, что одинъ непремѣнно пополняетъ другого — ихъ взаимопроникновеніе, такъ сказать. Глинка не Брюлловъ, Брюлловъ не Глинка, оба они нисколько не Кукольники, а Кукольникъ — не они. Союзъ же Чехова и Левитана — исключительно рѣдкостный случай совершенной гармоніи двухъ дружественныхъ творчествъ. Едва ли возможно любить писателя Чехова, не любя художника Левитана. Они неотдѣлимы. Глядишь на пейзажъ Левитана и — такъ легко вдвигаешь мыслью въ его рамку жанръ Чехова. Читаешь «Мужиковъ», «Въ оврагѣ» и т. п. Чехова и чувствуешь, что его люди живутъ среди «скудной природы» Левитана.
Александръ Амфитеатровъ, «Возрожденіе», 1925, №93
Visits: 50