Уже полночь. Въ бистро почти никого нѣть. Гарсоны передъ закрытіемъ спѣшно заканчиваютъ уборку — сдвигаютъ стулья, подметаютъ, скребутъ, вытираютъ салфетками стойку. Хозяйка величественно сидитъ въ углу на высокомъ тронѣ, удовлетворенно подсчитываетъ выручку. А передъ нею, внизу, съ пустымъ бокаломъ въ рукѣ какой-то посѣтитель, покраснѣвшій отъ виннаго груза, съ галстукомъ, съѣхавшимъ насторону, со шляпой, сдвинутой на самый затылокъ.

— А что у васъ… сто двадцать пять… болитъ, мсье, сто тридцать два? — продолжая подсчитывать, благосклонно спрашиваетъ хозяйка.

— Что болитъ? — съ явнымъ русскимъ акцентомъ, но довольно свободно подбирая французскія слова, восклицаетъ кліентъ. — Душа болитъ, мадамъ, вотъ что! Вы представляете, мадамъ, какой это ужасъ — здоровый человѣкъ, крѣпкій, у котораго все комъ иль фо — и руки, и ноги, и голова, а внутри, вотъ тутъ, червь какой-то? Нѣтъ покоя, мадамъ, отъ этого червя, никакого покоя! Ни днемъ, ни ночью!

— А отчего же, мсье, сто сорокъ четыре, у васъ эти черви, сто сорокъ восемь? Вы, сто пятьдесятъ три, не ходили къ врачу?

— Къ врачу? — горько усмѣхаясь произноситъ кліентъ. — Какой врачъ поможетъ въ такомъ дѣлѣ, мадамъ? Я многое въ жизни видалъ. Въ молодости бѣдность испытывалъ. На войнѣ былъ. Въ тюрьмѣ у большевиковъ полгода сидѣлъ. Чего ни приходилось терпѣть, мадамъ! И все-таки, никогда у меня такъ не страдала душа, какъ сейчасъ!

— Это отъ плохой воды, можетъ быть, сто восемьдесятъ восемь, мсье. На войнѣ выпили дрянь какую-нибудь, сто девяносто два…

— Нѣтъ, не война, мадамъ. Война не причемъ. Война, мадамъ, счастье сравнительно съ тѣмъ, что теперь. Какой вообще смыслъ жить, скажите, пожалуйста? Зачѣмъ я живу? Къ чему? День проходить, мѣсяцъ проходитъ, годъ проходитъ, а я въ томъ же положеніи… Никакой ясности. Никакой надежды.

— А вы не пробовали, двѣсти четырнадцать, пить тизанъ [1] изъ лука, двѣсти восемнадцать? Говорятъ, двѣсти двадцать два, помогаетъ…

— Эхъ, вижу я, не понять вамъ меня, не понять вообще никому. — Одинъ Богъ пойметъ, только Онъ. Сколько разъ, вѣрьте мнѣ, думалъ я: что за вещь — жизнь? Что это такое? Человѣкъ движется… Ходитъ… Глаза открыты. Языкъ во рту… Въ головѣ — мысли. Чувства. Желанія… А потомъ, вдругъ, лежитъ, и ничего ему больше не надо. Кончено. Сто лѣтъ проходитъ, двѣсти лѣтъ проходитъ, тысяча, десять тысячъ, а онъ все лежитъ. Вы представляете, мадамъ, въ чемъ дѣло? Шестьдесятъ или семьдесятъ лѣтъ изъ всей этой самой… вѣчности, а остальное время лежать? Къ чему же, скажите, для такого маленькаго терма [2] стараться? Работать? Учиться? Семьдесятъ лѣтъ изъ всей вѣчности?..

— А вамъ все-таки лучше, мсье, когда вы лежите, триста двѣнадцать?

— Лежать, не лежать, не все ли равно, мадамъ? Главное, будь у меня дѣти, жена. А кому я нуженъ одинъ? Никто не интересуется. Никто не протянетъ руки. Вы видали, мадамъ, эту самую географическую карту, а на картѣ океанъ? Стоимъ какой-нибудь островъ. Маленькій. Субтильный… И кругомъ никого. Море шумитъ. Вѣтеръ. Волны. А онъ одинъ. Это я, мадамъ: островъ! Пройдетъ на горизонтѣ корабль. Далеко. Одна бѣлая точка. И исчезъ. И опять я одинъ. На родинѣ, конечно, было бы легче. Своя страна. Люди свои. А здѣсь… На что я могу расчитывать здѣсь? Эхъ, гарсонъ, дайте въ послѣдній разъ еще енъ каръ. На сегодня достаточно!

— Пятьсотъ десять… Двѣ тысячи пятьсотъ десять, — съ довольнымъ видомъ произноситъ хозяйка, вставая съ мѣста. — Погодите, мсье, не пейте вина, я лучше достану вамъ цѣлебный апперитивъ. Изобрѣтеніе аббата Понсе, жившаго въ 16-омъ вѣкѣ… Немного горькое, правда, но очень полезное, когда внутри что-нибудь не въ порядкѣ. Жакъ, снимите съ верхней полки, въ синей бутылкѣ… Вонъ ту, справа. Вамъ не дорого будетъ, мсье, три франка пятьдесятъ за рюмку?

— Безразлично, мадамъ! Все равно, цѣлую вѣчность лежать…

— Въ такомъ случаѣ, попробуйте. Жакъ, давайте ключи. Будемъ сейчасъ запирать. Мсье, вы — развѣ безъ соды?

— Все равно, мадамъ! Цѣлую вѣчность… Ваше здоровье!

[1] Отваръ (фр.).

[2] Срока (фр.).

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2269, 19 августа 1931.

Visits: 16