Очевидно, за годы эмигрантскаго существованія я сталъ настоящимъ поэтомъ.

Прежде, въ Петербургѣ, никогда не мечталъ о веснѣ. Снѣгъ ли идетъ, дождь ли; буря ли мглою небо кроетъ или никакой мглы нѣтъ, а свѣтитъ солнышко, все равно. Какое-то безразличіе царило въ прозаической очерствѣлой душѣ.

Надѣнешь галоши, поднимешь воротникъ шубы, надвинешь глубже на голову каракулевую шапку — и безчувственно отправляешься по дѣламъ.

И въ квартирѣ во время работы тоже не было никакого томленія. Сидишь, пишешь, забывая, какое за окномъ время года. Не замѣчаешь, когда выпалъ снѣгъ — на третье въ ночь или на пятнадцатое, и что подѣлываетъ гусей крикливыхъ караванъ: отбылъ на югъ или не отбылъ.

Чувствовать все обаяніе весны, томительно жаждать ея наступленія, встрѣчать первые признаки ея съ умиленіемъ, наслаждаться пушкинскимъ дуновеніемъ ея въ лицо на лонѣ сельской тишины — все это постигъ я только послѣ эвакуаціи. Въ первый разъ — въ февральскій морозный день, когда сидѣлъ на окраинѣ Варны въ нетопленомъ сараѣ и, ежась, смотрѣлъ со страхомъ на широкія щели въ стѣнѣ.

И затѣмъ, когда жилъ въ полуразрушенныхъ сербскихъ домахъ, въ старыхъ особнячкахъ парижскихъ предмѣстій. То же.

Весна, весна, пора любви! Какъ я теперь жажду тебя, отсчитывая каждый ушедшій въ небытіе зимній день, нетерпѣливо вглядываясь въ календарь, переводя утомленный взглядъ на градусникъ за треснувшимъ оконнымъ стекломъ! Какое томное волненіе въ моей душѣ, въ моей крови каждый разъ, когда на дворѣ преждевременно синѣя заблещутъ вдругъ небеса; когда, грѣясь на февральскомъ солнцѣ, довѣрчиво начнутъ воскресать къ новой жизни, наливая почки, прозрачные кламарскіе лѣса!

Развѣ мнѣ чуждо наслажденіе?
И все что радуетъ, живитъ?
Все, что ликуетъ и блеститъ?

Странно. Говорятъ, что поэтомъ, воспѣвающимъ прелесть весны, нужно родиться. А я ясно помню, какъ еще недавно, въ совершенно зрѣлые годы, постепенно изъ закоренѣлаго прозаика превращался въ чуткаго лирика.

Систематическое перерожденіе, строго говоря, началось нѣсколько лѣтъ назадъ. въ парижскомъ отелѣ, когда перваго апрѣля, несмотря на снѣгъ, центральное отопленіе перестало работать.

— О, весна! Придешь ли? — мечталъ я до 27-го.

Затѣмъ сильно подвинула впередъ пробуждающееся стремленіе къ вешнимъ лучамъ простая печка «тортю», которую я пріобрѣлъ, переселившись въ «банлье». [1]

— Неужели придетъ время? То блаженное время, когда пчела за данью полевой летитъ изъ кельи восковой?

— Хотя бы скорѣе!

Послѣ этого, выкинувъ «тортю», я пріобрѣлъ саламандру. Двѣ зимы подрядъ саламандра своимъ непрерывнымъ негрѣющимъ огнемъ воспитывала во мнѣ неотвязныя мечты о весеннихъ мутныхъ ручьяхъ.

Но выкинулъ я саламандру. Разстался. И, вотъ теперь заканчиваю свое лирическое воспитаніе системой «годэнъ», высокой стройной печью, за сто франковъ по случаю.

Надъ годэномъ я просиживаю сейчасъ лучшіе часы своей жизни, то насыпая въ него уголь, то выгребая, то присыпая сверху песочкомъ, чтобы не было запаха, то отсыпая песочекъ обратно, чтобы посмотрѣть, что случилось. И этотъ «годэнъ» довершаетъ теперь формированіе души.

---

Я увѣренъ, что западно-европейская поэзія, посвященная чуду пробужденія природы, имѣетъ въ корнѣ своемъ тѣ же причины, что и у меня: нераціональную топку.

Другими словами, какъ говоритъ Жуковскій:

«Въ страданіяхъ душа поэта зрѣетъ».

Вѣдь только въ Россіи, гдѣ было все приспособлено, зимніе мѣсяцы могли пріобрѣтать особую прелесть. Только въ Россіи авторъ въ состояніи былъ безъ противодѣйствія со стороны публики написать про зиму:

«Пришла, разсыпалась клоками,
Повисла на сукахъ дубовъ.
Блеснулъ морозъ. И рады мы
Проказамъ матушки зимы».

Здѣсь же, на Западѣ, среди тортю, годэновъ и саламандръ, подобныя радостныя строки о матушкѣ могутъ вызвать только всеобщую панику.

— Зима пришла? Какой ужасъ! Повисла клоками? Брр! Блеснулъ морозъ? О-ла-ла!

Вѣдь зима здѣсь, на Западѣ, не просто время года. Это — народное бѣдствіе.

Неизбѣжное зло, подобное періодической неизлечимой болѣзни.

А весна потому и радостна и потому особенно всѣхъ вдохновляетъ, что во-первыхъ, весной не дымитъ. Во-вторыхъ, изъ щелей не такъ дуетъ. И въ третьихъ — на триста франковъ въ мѣсяц меньше расходовъ!

[1] Банльё — окраина (фр.).

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2442, 8 февраля 1932.

Visits: 8