Очень часто за начало новѣйшей eвропейской эры принимается французская революція. Но не менѣе, а пожалуй еще болѣе отчетливо, — видна въ жизни новѣйшей Европы и иная грань: та, которая проходитъ по тридцатымъ годамъ прошлаго вѣка, т. е. отмѣтилась (приблизительно) сто лѣтъ тому назадъ.
Такъ, прежде всего, въ области идеологіи и вообще умственныхъ движеній, такъ называемые «принципы французской революціи» въ дѣйствительности не только родились и вполнѣ созрѣли задолго до нея, но успѣли уже, къ ея взрыву, воплотиться въ значительной степени въ жизни, т. е. и въ бытѣ и въ сознаніи. Ближайшее ознакомленіе съ жизнью стараго режима все болѣе убѣждаетъ въ томъ, насколько «принципы 89 года» были уже стары — въ 89 году. Такъ и самъ король Людовикъ ХѴ1, да и все его окруженіе, люди, насквозь проникнутые духомъ французской философіи ХѴIII вѣка, отнюдь не были людьми «стараго режима». Грань между старою и новою Европою обозначалась задолго до французской революціи.
Но вмѣстѣ съ тѣмъ можно сказать, что опредѣлилась эта грань вполнѣ ясно и отчетливо — много спустя послѣ нея. Это видно, въ частности, и изъ того, что цѣлыя области, и даже весьма крупныя, напримѣръ, литература, оказались вовсе не затронутыми революціей. Она не привела въ нихъ ни къ какому сдвигу ни къ какому перелому, не привела даже къ появленію какихъ либо «новыхъ вѣяній». Напротивъ, старый классическій канонъ продолжалъ самодержавно царить и во время революціи и долго еще послѣ нея, при Имперіи, особенно въ театрѣ, но и вообще во всей литературѣ. Періодъ, начавшійся во Франціи революціей, оказался, въ области литературы, періодомъ глубоко консервативнымъ, даже періодомъ мертваго застоя… Оживленіе началось только съ Шатобріана…
Но съ тридцатыхъ годовъ прошлаго вѣка это оживленіе уже входитъ въ полноту правъ. Тридцатые годы — это то и есть видимая, наглядная грань новѣйшей Европы.
Не въ одной литературъ отмѣтилась эта грань. Тридцатые годы прошлаго вѣка — это для насъ именно граница, именно грань, вообще отдѣляющая «наше» время, нашу эпоху отъ эпохи предшествовавшей, ставшей для насъ уже чужой и непонятной… И тридцатые годы для насъ, безспорно, — уже старина. Это время мебели краснаго дерева, время бауловъ нашихъ бабушекъ и смѣшныхъ ихъ модъ. И все таки сколько уже нашего, современнаго было въ этомъ времени.
Это было послѣднее время до-желѣзнодорожной эры; но вмѣстѣ съ тѣмъ оно было первымъ временемъ нарождавшихся желѣзныхъ дорогъ: первый поѣздъ уже прошелъ тогда изъ Ліона въ С.-Этьенъ. Могущественное промышленное развитіе тогда едва начиналось; но все же оно уже началось. Электричество едва начинало примѣняться въ техникѣ; но все же его техническія возможности уже открывались… Какъ разъ наканунѣ тридцатыхъ годовъ (за два мѣсяца) открылась въ Парижѣ «Центральная Школа», провозвѣстникъ инженерной эры. — будто бы и находившейся въ противорѣчіи съ одновременно родившимся «романтизмомъ», но кто знаетъ, можетъ быть и эта эра была однимъ изъ его проявленій?.. Начало тогда уже раскрываться и широкое бурное научное движеніе; но въ жизни еще господствовали медленные темпы. Было въ ней тогда еще много старинной тишины и безмятежности, много душевной чистоты, искренности, наивности и традиціонной вѣжливости и любезности… Тогда-то, на рубежѣ двухъ эръ, брызнули въ эту дремотно-пробуждавшуюся тихую жизнь душистыя струи яркаго цвѣтенія романтизма.
Опредѣленій «романтизма», постиженій его природы, — было дано множество, и я не буду здѣсь возвращаться къ нимъ. Каждое изъ нихъ хорошо порознь; но вмѣстѣ они не даютъ его картины, или, лучше сказать, даютъ картину сбивчивую и неясную, отдѣльныя черты которой противорѣчатъ другимъ, во всякомъ случаѣ, кажутся противорѣчивыми. На одно изъ такихъ противорѣчій я только что намекнулъ. Но были и другія, болѣе глубокія…
Впрочемъ, и въ самомъ расцвѣтѣ романтизма заключалось, казалось бы, нѣкоторое — и даже глубокое — противорѣчіе съ одновременнымъ расцвѣтомъ, въ тѣ же тридцатые годы, «буржуазіи». Тридцатые года, — это и есть золотая пора быстро раскрывшей свои таланты и возможности европейской буржуазіи. Между тѣмъ, что есть, казались бы. менѣе «романтическаго», чѣмъ буржуазія, и менѣе «буржуазнаго», чѣмъ романтизмъ? И все же, какъ кажется, нѣчто общее между ними есть, по крайней мѣрѣ, было — въ тридцатые года. Ихъ соединялъ бывшій общимъ имъ обоимъ культъ личности, культъ ея свободы… И такъ же можно, пожалуй, сказать, что не случайна вышеуказанная смутность — въ опредѣленіяхъ романтизма. Смутность, неясность заключены въ самой его природѣ. Романтизмъ смутенъ и туманенъ, какъ и сама молодость, какъ все молодое. А романтизмъ именно и былъ — это и будетъ, пожалуй, наилучшимъ его опредѣленіемъ, молодостью новѣйшей европейской эры… Но это и указываетъ на то, что тридцатые года были именно началомъ, гранью, отдѣлявшею новую эпоху отъ старой. Но это же и объясняетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, почему романтизмъ и буржуазія какъ-то уживались вь эту начальную эпоху новѣйшаго времени. Ихъ соединялъ порывъ молодости, бывшій въ обоихъ.
4 іюля 1830 года, еще при королѣ Карлѣ X, былъ взять французскими войсками Алжиръ; этимъ было положено начало новѣйшей европейской колоніальной эрѣ (Англія особая статья). Но не о колоніальныхъ уклонахъ новѣйшей Европы шла тогда рѣчь. Взятіе Алжира имѣло въ тогдашней дѣйствительности другой, болѣе близкій и непосредственный смыслъ.
Академикъ М. Доннэ напомнилъ на- дняхъ («Conférencia». № 10), что еще въ 1825 году Лазурный берегъ Франціи подвергался набѣгамъ «варварійскихъ пиратовъ», т. е. алжирцевъ; Алжиръ и былъ — подъ видомъ нѣкоей государственной организаціи — гнѣздомъ морскихъ разбойниковъ. Такъ«то и выходитъ, что до самаго рубежа тридцатыхъ годовъ на Средиземномъ морѣ, если и не «царило», то все же временами отзывалось и давало о себѣ знать — подлинное Средневѣковье. И это еще сильнѣе подчеркиваетъ, насколько люди тридцатыхъ годовъ жили и чувствовали себя «между двумя эпохами».
Въ Парижѣ тогда еще было очень много живой старины. Не было еще широкихъ и прямыхъ улицъ, проведенныхъ при Наполеонѣ III. Да и самъ Парижъ (800.000 жителей) не разросся еще въ ширину. Пасси и Отей были пригородными деревнями (и даже не особенно пригородными). Енисейскія поля были пустыремъ. А мѣсто между бульваромъ Бомаршэ и кладбищемъ Пэръ-Лашезъ было настоящей деревней, мѣстомъ прогулокъ влюбленныхъ… Да и нравы, весь бытъ парижанъ были еще старинными. Вотъ, напр., любопытный разговоръ двухъ знатныхъ парижанокъ тридцатыхъ годовъ, приводимый Шарлемъ Лежа (Balzac, Mis à Nu). Герцогиня д-Эстиньянъ, модная красавица, говоритъ, что изъ дней недѣли она особенно не любитъ субботу.
— А почему такъ? — спрашиваетъ ее герцогиня д-Ижаръ.
— Да это день, когда я мою ноги…
Въ наши дни этотъ смущавшій знатную даму обрядъ омовенія, вѣроятно, совершается чаще не однѣми герцогинями, но и буржуазными женщинами и даже мидинетками. Но препятствіемъ къ исполненію въ тогдашнемъ Парижѣ правилъ чистоплотности и гигіены, ставшихъ нынѣ элементарными, служилъ и недостатокъ воды. Послѣдняя доставлялась въ дома особыми водоносами, получавшими по два су за ведро… Отчасти вслѣдствіе худших, сравнительно съ нашимъ временемъ, гигіеническихъ и общихъ санитарныхъ условій (Парижъ быль городомъ узкихъ и кривыхъ улицъ безъ свѣта и воздуха), отчасти и въ связи съ нѣкоторыми специфическими, эстетическими и психологическими уклонами той эпохи, женщины тридцатыхъ го-, довъ старились преждевременно, во всякомъ случаѣ, гораздо раньше, чѣмъ въ наши дни. Однако, и здѣсь вполнѣ ясно виденъ рубежъ, проложенный тридцатыми годами. Какъ разъ начиная съ нихъ и сталъ повышаться уровень, такъ сказать, «возрастнаго ценза» женщины.
Бальзакъ опредѣлялъ предѣлъ, за которымъ женшина уже ставитъ себя въ смѣшное положеніе, поддаваясь чарамъ любви, — въ тридцать лѣтъ Этотъ предѣлъ показался тогда ригористами слишкомъ высокимъ и вызвалъ рядъ протестовъ. Но если просмотрѣть внимательно всю вызванную тогда «бальзаковскимъ возрастомъ» полемику, то окажется, что бальзаковская цифра весьма точна, каки историческій документъ. т. е. для своего времени. Съ тѣхъ поръ цифра эта неоднократно и неизмѣнно повышалась и въ наши дни едва ли не удвоилась. Но повторяю: движеніе это началось именно съ Бальзака, т. е. съ тридцатыхъ годовъ.
Да и многое иное началось именно тогда… Пусть спортъ плохо совмѣстимъ съ романтизмомъ и даже, въ извѣстномъ смыслѣ, непримиримъ съ нимъ. Но нѣчто вродѣ зачатковъ спорта замѣтно ѵже въ тридцатые года, правда, въ унаслѣдованныхъ отъ старины облагороженныхъ формахъ верховой ѣзды, стрѣльбы изъ пистолета и фехтованія. «Дэнди» и «львы» тридцатыхъ годовъ очень любятъ, къ тому же, и драться на дуэли. Но дуэль, соревнованіе — переносится тогда и на другое поле…
Вь 1836 году былъ разыгранъ въ первый разъ призъ Дерби въ Шантильи. Ротшильдъ пожертвовалъ тогда золотоіі кубокъ, а герцогъ Орлеанскій 3.500 франковъ. Цифра, по нынѣшнимъ временамъ, небольшая; но изъ нея выросли огромнѣйшіе нынѣшніе призы, какъ и все вообще скаковое дѣло распространилось на континентѣ изъ этого перваго спортивнаго праздника въ Шантильи.
Но и цѣлый рядъ иныхъ вкусовъ, подробностей быта и привычекъ новѣйшей Европы зародился также въ тридцатые годы. Такъ, напримѣръ, въ эту эпоху распространяется въ Европѣ сигара, вслѣдъ за которою вскорѣ появляется и папироса. Во Франціи опа первое время носитъ названіе папель (papel). Но сразу же дѣлается весьма популярною, бурно входить въ моду. Кѣмъ-то даже было тогда составлено въ ея честь шесть сонетовъ, посвященныхъ симфоніи ея куренія (какъ свертывать папиросу, какъ ее держать, какъ зажигать. какъ курить и т. п.)… И все же и эта мода входитъ въ обиходъ съ нѣкоторой робостью. Женщины вообще не курятъ. Да и мужчины многіе еще продолжаютъ нюхать табакъ. Но и тѣ, кто куритъ, курятъ лишь у себя дома, иногда надѣвая даже при этомъ халатъ, или курятъ у близкихъ друзей, въ интимности. На улицѣ, вообще въ публичныхъ мѣстахъ, не курятъ. Это вызвало бы скандалъ. И извѣстно, что въ Россіи, именно въ Москвѣ, запрещеніе курить на улицахъ сохранилось до конца пятидесятыхъ годовъ. Извѣстенъ анекдотъ объ Александрѣ II, курившемъ сигару на Пречистенскомъ бульварѣ: не узнавъ Государя, городовой подошелъ къ нему и напомнилъ о запретѣ, что и послужило, какъ говорятъ, поводомъ къ его снятію…
Но не только многія черты ново-европейскаго быта и многія мелкія наши привычки начали слагаться именно въ тридцатые годы. В нихъ — фундаментъ всей вообще ново-европейской жизни, начальныя точки всѣхъ крупныхъ ея достиженій, какъ идейныхъ, такъ и вообще общественныхъ, въ болѣе широкомъ смыслѣ слова. Въ нихъ даже есть предчувствіе позднѣйшихъ даже стадій новѣйшей европейской исторіи — вплоть до современнаго кризиса и безработицы.
Послѣ Іюльской революціи былъ ассигнованъкрупный кредитъ на передѣлку парижскихъ мостовыхъ и другія работы въ городѣ. Но рабочіе, въ интересахъ которыхъ и были, главномъ образомъ, предприняты эти работы, остались недовольны (Шарль Симонъ. «Paris de 1800 à 1900»): они потребовали уменьшенія числа рабочихъ рукъ и увеличенія заработной платы. Но самое любопытное то, что въ ихъ нареканіяхъ было указаніе на злоупотребленіе машинами. И это — въ эпоху, когда новоевропейскій машинизмъбылъ еще въ зародышѣ! Они видѣли машинной работѣ нелояльную конкуренцію ручному труду: тема, весьма недалекая отъ трактуемой нѣкоторыми современнѣйшими нашими соціологами… Какъ бы то ни было, но выходитъ, как будто,такъ, что призракъ надвинувшейся черезъ сто лѣтъ безработицы уже мерещился парижскимъ рабочимъ тридцатыхъ годовъ.
С. Троекуровъ.
Возрожденіе, № 2561, 6 іюня 1932.
Views: 7