Очерки французской революціи. Эпоха національнаго собранія. Глава вторая

I.

Краткій періодъ революціонныхъ иллюзій. Дѣятели Національнаго Собранія.

Первые труды по составленію конституціи.—Революціонеры-теоре­тики, ихъ иллюзіи и разочарованіе.—Классификація партій въ Со­браніи.—Характеристика нѣкоторыхъ изъ видныхъ дѣятелей.

Въ первыхъ числахъ іюля 1789 года, какъ только сверши­лось соединеніе сословій, Національное Собраніе, подъ шумъ готовившихся событій, какъ бы желая наверстать потерян­ное время поспѣшило приступить къ дѣлу которое объя­вило своею главною задачей—къ составленію конституціи. „Вся Франція, читаемъ въ журналѣ Мирабо Courrier de Pro­vence (№ XXII, отъ 1 августа), ждетъ отъ трудовъ Націо­нальнаго Собранія конституціи. Этотъ отвлеченный терминъ, который два года тому назадъ произносился лишь нѣсколь­кими дерзкими и отважными умами, нынѣ составляетъ пред­метъ всѣхъ писаній и разговоровъ. Вспомнимъ что говорила рутинная мудрость, которой главное качество—не видать ни­чего далѣе того что вокругъ. Новые взгляды обзывались cистемами, и это слово система имѣло магическое свойство на все служить отвѣтомъ. Друзей общественнаго блага звали безумцами, тѣхъ кто указывали въ примѣръ Англичанъ— оригиналами, англоманами. Какъ все перемѣнилось нынѣ! Наименѣе вѣрившіе въ возможность революціи теперь хва­лятся что предвидѣли ее. Чтобы не остаться назади, по слабости переходятъ за цѣль: какъ будто конституцію можно сдѣлать въ одинъ день.“ Мирабо не поясняетъ какимъ же чудомъ свершилась такая удивительная перемѣна въ теченіе двухъ лѣтъ, о которыхъ депутатъ Гара, въ рѣчи произнесенной въ Собраніи 31 іюля 1789 года, въ свою оче­редь выразился такимъ образомъ: „два года едва минули съ тѣхъ поръ какъ стали раздаваться въ нашихъ ушахъ слад­кія и гордыя слова: свобода личная, свобода національная, конституція. И вотъ кажется прошли два вѣка. Столько про­неслось событій, такимъ все ускоряющимся шагомъ шли свѣтъ и революція, такъ все перемѣнилось среди насъ: умы, принципы, языкъ, вещи!“ Мы разбирали поучительную исто­рію этихъ двухъ лѣтъ когда правительство своими мѣро­пріятіями и всѣмъ образомъ дѣйствій „возрастило револю­цію въ парникѣ“, по выраженію самого Мирабо.

6 іюля Собраніе составило комитетъ изъ тридцати членовъ выбранныхъ отъ отдѣловъ на какіе оно раздѣлялось (бюро). Комитету было поручено выработать планъ трудовъ по со­ставленію конституціи. Онъ собрался въ тотъ же вечеръ, а чрезъ день, 8 іюля, въ его засѣданіи были прочтены четыре плана предстоящихъ работъ. Два остановили на себѣ особое вниманіе: одинъ Бергаса, другой Мунье. „Бергасъ, чтобы повести рѣчь о конституціи,—пишетъ Бальи, бывшій чле­номъ комитета (Mém. I, 300),—возвелъ насъ ко временамъ природы, къ дикому состоянію. Вотъ было бы кстати сказать: адвокатъ, переходите къ потопу (avocat, passez au déluge). Мы возражали что дѣло идетъ о человѣкѣ въ обществѣ, что общество нуждается въ конституціи.“ Комитетомъ былъ принятъ проектъ Мунье, извѣстнаго депутата отъ провинціи Дофине, бывшаго руководителемъ въ мѣстномъ собраніи, стяжавшаго популярность передовымъ образомъ дѣйствій, провоз­гласившаго начала удвоенія третьяго сословія и поголовной подачи голосовъ. Мунье былъ представителемъ либерализма той его стадіи какая была господствующею наканунѣ революціи, на какой стояли Неккеръ, Лалли Толандаль, Клермонъ-Тоннеръ и другіе „умѣренные революціонеры“, скоро оказавшіеся въ отсталыхъ. Мунье испыталъ наслажденіе по­пулярностію. Его, при выборѣ въ Дофине, безъ баллотиров­ки провозгласили первымъ депутатомъ провинціи. Онъ за­крылъ лицо руками и плакалъ, но потомъ потребовалъ что­бы для него не отступали отъ порядка указаннаго за­кономъ. При вскрытіи ящика,выборъ оказался единогласнымъ, за исключеніемъ двухъ шаровъ: самого Мунье и его отца. [1] Мунье явился въ Національное Собраніе исполненный са­мыхъ свѣтлыхъ надеждъ на возрожденіе страны помощію кон­ституціи, имѣющей быть составленною чрезъ представите­лей націи, въ согласіи съ верховною властію. Конституція ляжетъ де въ основу новаго благодѣтельнаго государственнаго по­рядка. Она сдѣлаетъ, указываетъ Мунье въ своемъ проектѣ, счастливыми и короля и націю. Безъ конституціи, гово­ритъ онъ, есть только „фактическое правительство, мѣняющееся по обстоятельствамъ, уступающее всѣмъ событіямъ. Власть тогда имѣетъ болѣе силы для угнетенія людей чѣмъ для огражденія ихъ правъ. И управляющіе и управляемые одинаково несчастливы“. Мунье признаетъ что Франція имѣ­етъ многовѣковое государственное устройство. Но это не конституція, „ибо всѣ власти смѣшаны, никакой грани не проведено». „Когда образъ правленія не вытекаетъ изъ явно выраженной воли народа — нѣтъ конституціи.» Искренній приверженецъ монархическаго правленія (въ формѣ прибли­жающейся къ англійской), Мунье съ полнымъ убѣжденіемъ утверждаетъ что отсутствіе конституціи наиболѣе невыгодно для короля. „Дерзкіе министры злоупотребляютъ его властію. Онъ вынужденъ, и съ невыгодою, бороться съ притязаніями корпорацій и цѣлой толпы привилегированныхъ… Конституція которая точно опредѣлила бы права монарха и націи была бы столько же полезна королю какъ и нашимъ согражданамъ… Когда король будетъ дѣйствовать во имя закона установленнаго имъ по согласію съ представителями его народа, какая корпорація, какой частный человѣкъ, какого бы положенія онъ ни былъ, какое бы состояніе ни имѣлъ, осмѣлит­ся противиться его власти?» „Цѣль каждаго общества, развиваетъ свое ученіе Мунье, есть общее счастіе. Правительство удаляющееся отъ этой цѣли, или противное ей, грѣшитъ по существу. Чтобы конституція была хороша, она должна основываться на правахъ человѣка и явственно ихъ ограж­дать. А потому, дабы приготовить конституцію, необходимо знать права какія естественная справедливость даруетъ каж­дому индивиду; надо помнить начала долженствующія быть основой каЖдаго общества. Всякій параграфъ конституціи долЖенъ быть слѣдствіемъ опредѣленнаго начала. Значитель­ное число новѣйшихъ публицистовъ именуютъ изложеніе этихъ началъ объявленіемъ правъ. Надлежитъ замѣтить что популярная въ ту эпоху идея „объявленія правъ“ не ориги­нально французская. Она заимствована была отъ Американ­цевъ, провозгласившихъ свою независимость ссылаясь на то что „всѣ люди одарены Создателемъ нѣкоторыми неотъемлемыми правами». Идея пришлась по вкусу французскимъ политикамъ-философамъ, но „Создатель» замѣненъ „природой“.

9 іюля проектъ Мунье принятый комитетомъ былъ доложенъ Собранію. Собраніе постановило докладъ напечатать и поручить отдѣленіямъ палаты заняться указанными въ немъ вопросами. Согласно проекту, занятія по составленію конституціи должны были обнимать: объявленіе правъ человѣ­ка; начала монархіи, права націи, права короля, права гражданъ подъ французскимъ правительствомъ; устройство и кругъ дѣй­ствій Національнаго Собранія, порядокъ установленія зако­новъ; устройство и кругъ дѣятельности провинціальныхъ и му­ниципальныхъ собраній; начала, обязанности и предѣлы судеб­ной власти; кругъ дѣйствій и обязанности военной силы. Жад­ный до популярности, Лафайетъ уже 11 іюля читаетъ про­ектъ объявленія правъ. Проектъ почетно отклоненъ какъ преждевременный. „Лафайетъ такъ же хорошо говоритъ о свободѣ, какъ ее защищалъ“, сказалъ при рукоплескані­яхъ Лалли Толандалъ, предлагая въ то же время не отдѣ­лять объявленія отъ конституціи. Между тѣмъ волненіе въ Парижѣ, тревога въ Собраніи въ виду войскъ стягивае­мыхъ къ столицѣ росли съ каждымъ днемъ. Тревожное настроеніе Собранія достигло высшей степени когда узнали 12 іюля что Неккеръ уволенъ въ отставку. Мунье предла­гаетъ представить королю адресъ и просить о возвращеніи удаленнаго министра. „Аппаратъ насилій насъ окружаетъ!“ восклицаетъ Виріӭ, „соединенные для конституціи, сдѣлаемъ конституцію… Поклянемся всѣ, да всѣ,—всѣ сословія въ сое­диненіи,—остаться вѣрными нашимъ славнымъ постановлені­ямъ (17 и 20 іюня). „Зачѣмъ возобновлять клятву“, возража­етъ Клермонъ-Тоннеръ, „конституція будетъ сдѣлана или насъ не будетъ!“ Въ засѣданіи 14 іюля утромъ постановлено избрать семь членовъ которымъ и поручить составленіе тек­ста конституціи. Выбраны были: Мунье, епископъ Отӭнскій (Талейранъ), аббатъ Сіесъ, графъ Клермонъ-Тоннеръ, графъ Лалли Толандаль, архіепископъ Бордосскій, Шапелье и Бергасъ. Вечеромъ, одно за однимъ пришли извѣстія о событі­яхъ въ Парижѣ и взятіи Бастиліи. Пораженіе правительствен­ной власти стало торжествомъ Собранія. Фактически власть перешла въ его руки; его декреты стали велѣніями. Начинает­ся двойственная дѣятельность Собранія: учредительная по составленію конституція—теоретическая, прерываемая, мѣня­ющая видъ съ ходомъ опережающихъ ее событій, привед­шая наконецъ къ невозможной конституціи 1791 года; и дру­гая—распорядительная, дающая декреты имѣющіе силу зако­на, быстро разрушившая весь старый государственный строй, не создавъ новаго. Прослѣдимъ кѣмъ и какъ создавалась эта удивительная первая французская конституція на которую первоначально возлагалось столько надеждъ.

II.

Многоглавое собраніе изъ тысячи членовъ, составленное изъ разнородныхъ элементовъ, приняло на себя, съ увѣрен­ностію въ успѣхѣ, трудную задачу сочинитъ для страны кон­ституцію, по началамъ разума, то-есть согласно ходячимъ по­литическимъ теоріямъ эпохи. Сочиненіе должно было про­исходить предъ глазами народа (публика наполнявшая галле­реи Собранія), подъ контролемъ печатной гласности, какъ бы въ нѣкоторой публичной лабораторіи для открытія и разработ­ки началъ общественнаго блага. Дѣло казалось возможнымъ и въ первое время даже не труднымъ. „Конституція готова во всѣхъ умахъ, говорилъ въ засѣданіи 14 іюля 1789 депу­татъ Барреръ де-Вьӭзакъ (Barrère de Vieuzac), рожденіе ея не можетъ быть труднымъ. Это быть-можетъ не болѣе какъ дѣло одного дня, ибо она есть результатъ свѣта знаній цѣ­лаго вѣка“. „Еслибы послушались Баррера, замѣчаетъ Бальи (I, 358), множество декретовъ вызванныхъ временемъ и событіями не появились бы на свѣтъ, революція была бы менѣе полною, но мы были бы спасены отъ анархіи, какой подверглась и подвергается конституція (замѣтка писана 23 февраля 1792 года). Въ мысли собранія, по крайней мѣрѣ тогда, было, какъ я убѣжденъ,—возобновить фундаментъ го­сударственнаго зданія, дабы поставить это зданіе на прочныхъ основаніяхъ, но никакъ не разрушать его цѣликомъ.

Когда приступлено было къ дѣлу, на первый планъ есте­ственно выдвинулись тѣ депутаты которые имѣли что пред­ложить. И первый періодъ революціоннаго движенія, отъ іюля до событій начала октября, краткій періодъ революціонныхъ иллюзій, характеризуется выступленіемъ на первый планъ доктринеровъ революціи, имѣвшихъ болѣе или менѣе опре­дѣленный государственный идеалъ, политическіе планы и убѣжденія, какія развивали они въ своихъ писаніяхъ, вліяв­шихъ на общественное мнѣніе, отразившихся въ наказахъ. Это были добросовѣстные революціонеры, въ томъ смыслѣ что безъ заднихъ и личныхъ плановъ увлекались задачей переустройства государственнаго зданія на прочныхъ якобы основахъ помощію конституціонной хартіи. Чрезъ Неккера, раздѣлявшаго ихъ убѣжденія, они были связаны съ прави­тельствомъ; чрезъ популярныхъ Лафайета и Бальи приходили въ прикосновеніе съ возбужденную массой, привѣтствовавшею революціонное движеніе. Государственнымъ идеаломъ ихъ, на­сколько онъ наиболѣе полно выразился въ предложеніяхъ Мунье, было представительное правленіе, въ монархической формѣ, по англійскому образцу, но безъ того что составляетъ сущность англійской конституціи: безъ наслѣдственной ари­стократіи. Въ ряды этихъ „умѣренныхъ“ революціонеровъ, кромѣ упомянутыхъ Мунье, Толандаля, Клермонъ-Тоннера, слѣдуетъ включить Виріӭ, Бергаса, Малуэ, Гилерми и нѣ­которыхъ другихъ. Дѣйствительно убѣжденные, чувстви­тельные, друзья мира и порядка, они находились въ ил­люзіи скоро разсѣявшейся. Ихъ основная мысль была что благодѣтельная революція свершилась, закончена іюль­скими событіями; слѣдуетъ немедленно приступить къ мир­ному законодательному созиданію прочнаго государственнаго строя. Едва прошелъ мѣсяцъ,—и пришлось отказываться отъ радужныхъ надеждъ. Чистота—съ точки зрѣнія политиче­ской нравственности — дѣйствій доктринеровъ революціи не снимаетъ съ нихъ исторической отвѣтственности. Не долж­но забывать что имъ болѣе чѣмъ кому-либо обязанъ своими успѣхами первый революціонный разгромъ, все рѣшившій въ дальнѣйшемъ. Если представители лучшей части націи находи­лись въ иллюзіи, не сознавали что преобразованіе политиче­скаго строя предпринятое правительствомъ слабымъ и теряв­шимся не могло вести ни къ чему иному какъ къ упраздненію всякой власти, выходу наружу анархическихъ инстинктовъ, общему государственному крушенію, и не предвидѣли что не­осторожно вызванный переворотъ можетъ въ одинъ день опрокинуть всѣ разсчеты теоріи, то чего же должно ждать отъ легкомысленной массы и отъ честолюбцевъ ловившихъ событія въ видахъ личнаго возвышенія?

Любопытно сравнить настроеніе вожаковъ умѣренной партіи въ эпоху іюльскихъ дней и какіе-нибудь два мѣсяца спустя. Слѣдующія строки изъ чувствительнаго донесенія Мунье отъ 16 іюля о посѣщеніи Парижа депутаціей Собранія (Monit. I, 163, Moleville, Hist., II, pièces justificatives, № 1) жи­во характеризуютъ настроеніе умѣренной революціонной партіи въ первыя минуты торжества революціи. „Коммиссары, читаемъ въ донесеніи, избранные Національ­нымъ Собраніемъ чтобы содѣйствовать возстановленію ти­шины въ городѣ Парижѣ, отправились вчера изъ Версаля въ три часа пополудни. Съ самаго мѣста отправленія нача­лись клики и рукоплесканія и съ этой минуты такъ и не прекращались. Во всю дорогу толпы стекались при нашемъ проѣздѣ, осыпали насъ благословеніями, предавались выра­женіямъ живѣйшей радости. Военные раздѣляли тѣ же чув­ства: офицеры и солдаты, чужеземцы и Французы, всѣ каза­лись оживлены однимъ духомъ. Всѣ взоры выражали уми­леніе, всѣ уста—патріотизмъ и гуманность. Мы шли среди громадной толпы, но вся толпа была изъ друзей и братьевъ. Прибывъ на площадь Лудовика XѴ, мы вышли изъ каретъ. Насъ сопровождаетъ многочисленный конвой, по бокамъ все покрыто народомъ. Вооруженные граждане и солдаты стоятъ шпалерами вдоль нашего пути… Воздухъ непрерывно потрясает­ся криками радости, къ которымъ присоединяется бой бара­бановъ и звуки музыки. Граждане взаимно поздравляютъ другъ друга, обнимаются. Всѣ глаза наполнены слезами, всюду опья­неніе чувства. Со всѣхъ сторонъ слышно: да здравствуетъ король, да здравствуетъ нація, да здравствуютъ депутаты! Не бывало такого прекраснаго, трогательнаго праздника. Не видано такого зрѣлища тысячъ гражданъ тѣснящихся во­кругъ шествія ихъ представителей, чтобъ узрѣть въ этомъ величаво торжественномъ шествіи образъ свободы. Исто­рія не представляетъ подобнаго примѣра; исторія нико­гда не будетъ въ состояніи изобразить что́ мы видѣли и въ особенности что́ мы перечувствовали. На площади предъ Ду­мою какое прекрасное зрѣлище намъ представилось! Пло­щадь была покрыта громадною толпой вооруженныхъ и не­вооруженныхъ гражданъ… Въ главной залѣ Думы толпа бы­ла такъ многочисленна и исполнена такого восторга что съ трудомъ можно было добиться молчанія“. Мунье повѣствуетъ далѣе о томъ какъ Лафайетъ держалъ трогательную рѣчь о посѣщеніи Собранія королемъ, безъ свиты, со словомъ довѣрія на устахъ; о томъ какъ говорилъ на ту же тему чувствительный Лалли; какъ окружавшіе душили оратора въ объятіяхъ и несмотря на его сопротивленіе возложили ему вѣнокъ изъ цвѣтовъ на голову, и въ такомъ видѣ на рукахъ подняли къ окну и показали народу; какъ говорили въ свою очередь герцогъ Ліанкуръ и графъ Клермонъ-Тоннеръ; какъ Лафайетъ былъ провозглашенъ командиромъ парижской мили­ціи (milice bourgeoise, milice parisienne—такъ звались перво­начально націоналъ-гарды), а Бальи меромъ Парижа; какъ торжество окончилось молебствіемъ въ церкви Парижской Богоматери.

Наступалъ сентябрь. Депутатъ графъ Монлозье, уѣхавшій изъ Парижа 17 іюля въ свою провинцію Овернь (онъ былъ запаснымъ депутатомъ и присутствовалъ въ засѣданіяхъ Собранія еще въ качествѣ простаго зрителя), въ концѣ августа получилъ вызовъ прибыть въ Собраніе чтобы замѣстить выбывшаго маркиза Рузіера (de la Rousière). Онъ поспѣшилъ пріѣхать въ Версаль и такъ описываетъ, въ двоихъ любопытныхъ мемуарахъ, перемѣну какую нашелъ. По внѣшности, говоритъ онъ (Mém. I, 251), я опять нахо­дился въ тѣхъ же мѣстахъ, съ тѣми же людьми которыхъ тамъ оставилъ послѣ 14 іюля. Но какая разница во многихъ отношеніяхъ! Крайніе члены какъ аристократической, какъ и демократической партіи остались на своемъ мѣстѣ: то были неподвижные того времени. Но въ средней партіи искренно желавшей порядка, но вмѣстѣ съ тѣмъ раздѣлявшей болѣе или менѣе благоразумныя идеи свободы, какое перемѣщеніе всѣхъ надеждъ, какая перемѣна въ рѣчахъ! На­чать съ Мунье. Какимъ пылкимъ видѣлъ я его во время клятвы въ манежѣ (serment du Jeu de Paume); какимъ жест­кимъ по отношенію къ королю нашелъ его потомъ, когда онъ 14 іюля требовалъ удаленія войскъ. Возвратясь въ ту эпоху изъ своей миссіи въ Парижъ, приведенный въ энтузіазмъ видомъ толпы вооруженныхъ и невооруженныхъ гражданъ на­полнявшихъ Гревскую площадь, онъ говорилъ Собранію: „ахъ, господа, какое прекрасное зрѣлище!“ Какая разница съ Мунье конца сентября! То же мотъ бы сказать о Лалли, Бергасѣ, Малуэ, Клермонъ-Тоннерѣ, Виріӭ и многихъ другихъ почтен­ныхъ и благонамѣренныхъ людяхъ которыхъ я оставилъ въ первыхъ рядахъ народной партіи гдѣ они содѣйствовали об­щему возбужденію и, надо сказать правду, сами волновали эле­менты безпорядка. Теперь я нашелъ ихъ смущенными, уби­тыми, не знающими въ какую сторону обратиться, что пред­принять для свободы, для короля, для себя самихъ. Малуэ регулярно отправлявшійся изливать свою печаль къ Монморену, а потомъ къ Неккеру, приходилъ оттуда въ Со­браніе. Я видѣлъ его лотомъ въ положеніяхъ иначе воз­вышенныхъ (dans des attitudes autrement élevées). Но тутъ онъ ограничивался тѣмъ что среди безпорядковъ всяка­го рода требовавшихъ подавленія выпрашивалъ унижен­нымъ и методическимъ тономъ „чтобы законы исполнялись, чтобъ офицеры, когда ихъ требуютъ, оказывали содѣйствіе военной силы и чтобы король могъ продолжать собирать налоги“. Другія лица, и съ правой и съ лѣвой сто­роны, высказывали тѣ же пожеланія, съ тѣми же жалобами. Властители собранія угрюмо выслушивали эти печалованія, а чаще смѣялись между собою. Однажды графъ Виріӭ вхо­дитъ на трибуну по поводу какой-то сцены убійства, только что сообщенной. Кажется и теперь слышу его мягкій и дрожащій голосъ: „Господа, умоляю васъ, дайте исполнительной и судебной власти силу въ которой онѣ нуждаются“. Слы­шится смѣхъ съ разныхъ сторонъ. При этомъ зрѣлищѣ Виріӭ, человѣкъ съ сердцемъ (homme de coeur), подымаетъ голову и громко говоритъ: „Какъ! Развѣ вы хотите чтобы Собраніе было увлечено горстію демагоговъ?“ (Показываетъ на ту часть залы гдѣ сидѣли Мирабо и Барнавъ). „Нѣтъ, господа!“ И въ этотъ мигъ произноситъ слово площадной брани, раздающееся на всю залу. За этимъ словомъ имѣлъ послѣдовать, какъ Виріӭ потомъ мнѣ самъ сказывалъ, потокъ ругательствъ. Но ему не дали. Со­браніе пришло въ волненіе. Множество голосовъ требовали мщенія за нанесенное оскорбленіе. Ограничились тѣмъ что Виріӭ сошелъ съ трибуны, и все было забыто. Въ тотъ же день, увидя въ одномъ изъ корридоровъ Собранія Бергаса (съ ко­торымъ я уже познакомился) я подошелъ къ нему. „Вы, можетъ-быть, сказалъ онъ мнѣ, пришли сюда искать свободы. Найдете тирановъ: они тамъ“. Онъ указалъ на Собраніе“. (Mém. I, 251). Сіесъ на вопросъ Монлозье: что думаете вы объ этомъ Собраніи, сказалъ, подумавъ минуту: „омутъ, броситься туда, тамъ остаться“ (caverne, s’y jeter, у demeu­rer)—и прошелъ мимо“. [2]

Къ началу октября умѣренной партіи доктринеровъ уда­лось въ послѣдней разъ одержать нѣкоторую побѣду въ Со­браніи. Мунье былъ избранъ предсѣдателемъ. Именно въ это время послѣдовалъ мятежъ 5 и 6 октября, явно подстроен­ный, рѣшившій судьбу умѣренной партіи и начавшій новый періодъ революціи съ переселеніемъ короля и перенесеніемъ Собранія въ Парижъ. Мунье, Лалли Толандаль и многіе другіе депутаты покинули Собраніе, нѣкоторые даже Францію. Мунье направился въ Дофине и имѣлъ въ виду возбудить мѣстное провинціальное собраніе къ протесту противъ рѣшеній факти­чески низводившихъ королевскую власть на степень должно­сти перваго чиновника государства (premier fonctionnaire du royaume) какъ потомъ стали дѣйствительно выражаться; но потерпѣлъ неудачу и переѣхалъ въ Женеву. Здѣсь онъ напе­чаталъ сочиненіе озаглавленное L’Exposé de ma conduite dans l’Assemblée Nationale et des motifs de mon retour en Dau­phiné. „Въ началѣ нынѣшняго года, говоритъ онъ, мое рве­ніе встрѣтило враждебное отношеніе со стороны тѣхъ кто были заинтересованы въ сохраненіи злоупотребленій. Клеве­тали на мои намѣренія, нападали на меня въ брошюрахъ, выставляли меня возмутителемъ, пламеннымъ новаторомъ. Нынѣ за тѣ же мнѣнія которыя тогда привлекли мнѣ рас­положеніе народа, меня ненавидитъ демократическая партія.“ (Merc. de Fr., novembre 1789, р. 250). Лалли Толандаль уда­ляясь изъ Собранія отрясъ прахъ со своихъ ногъ и напи­салъ горячее письмо (мы упоминали о немъ въ десятой бе­сѣдѣ) гдѣ говорилъ между прочимъ: „свыше силъ моихъ бы­ло переносить долѣе ужасъ какой возбуждали во мнѣ эта кровь, эти головы, эта королева почти зарѣзанная, король отведенный плѣнникомъ, вступавшій въ Парижъ среди убійцъ въ предшествіи головъ его несчастныхъ тѣлохранителей… А г. Бальи именуетъ этотъ день прекраснымъ. А Собраніе утромъ хладнокровно объявляетъ что не согласно съ его до­стоинствомъ сопровождать короля цѣлымъ корпусомъ… Бар­навъ смѣется съ Мирабо когда потоки крови текутъ вокругъ нихъ. Добродѣтельный Мунье только чудомъ ускользаетъ отъ убійцъ. Вотъ что заставило меня поклясться что моей ноги не будетъ въ этой трущобѣ людоѣдовъ, гдѣ я не имѣлъ уже болѣе силы возвышать голосъ, гдѣ въ теченіе шести недѣль тщетно возвышали его я, Мунье и всѣ честные люди“.

Малуэ остался въ Собраніи и продолжалъ дѣйствовать, по временамъ соединяя вокругъ себя умѣренныхъ членовъ, иногда производя впечатлѣніе прямотою убѣжденій. Характе­ристиченъ эпизодъ имѣвшій мѣсто въ засѣданіи 23 ноября. Приводимъ его здѣсь, такъ какъ подавшее къ нему поводъ частное письмо Малуэ пополняетъ картину разочарованія какое революція съ первыхъ дней своихъ принесла призвав­шимъ ее революціонерамъ-теоретикамъ, ожидавшимъ мирнаго и благодѣтельнаго переворота. Въ засѣданіи 23 ноября чи­тался докладъ слѣдственнаго комитета (Comité des recherches) личный составъ коего долженъ былъ измѣниться. Пред­сѣдатель комитета Гупиль де-Префельнъ доложилъ резуль­таты дѣятельности комитета, не давшей никакихъ особыхъ раскрытій. Малуэ высказался противъ комитета. „Въ крити­ческія минуты, говорилъ онъ, комитетъ былъ необходимое учрежденіе, но необходимо также чтобъ онъ не сдѣлался учрежденіемъ грозящимъ общественной свободѣ“. Малуэ ука­зывалъ на злоупотребленіе комитетомъ обысковъ съ военною силой и ставилъ на видъ что комитетъ ничего не узналъ и относительно виновниковъ преступленій совершенныхъ въ послѣдніе два мѣсяца. На обвиненія Малуэ, отвѣчалъ членъ комитета Глейзенъ (Gleizen). Защищая комитетъ, онъ сдѣ­лалъ прямое нападеніе на Малуэ заявивъ что при одномъ изъ дѣлъ комитета (по обвиненію Ожара) есть письмо Малуэ будто бы сильно его компрометтирующее въ за­говорѣ противъ членовъ Собранія. „Когда былъ сдѣ­ланъ, описываетъ Малле дю-Панъ (Mercure de France, 5 де­кабря 1789), такой доносъ, трепетъ объялъ Собраніе, по­слышались крики негодованія; рукоплесканія не менѣе ужасныя увеличили смятеніе. Малуэ бросился на трибуну. Ему не давали говорить. Онъ воскликнулъ, окинувъ глазами Собраніе и видя апплодирующихъ; „Возможно ли, господа, чтобы здѣсь раздавались рукоплесканія по случаю подозрѣнія въ преступномъ дѣйствіи. Возможно ли чтобы кто-нибудь былъ счастливъ еслибы между нами оказался виновный! Безъ сомнѣнія вамъ пріятнѣе будетъ сію минуту рукоплескать моей невинности“. Въ виду важности обвиненія Малуэ со­шелъ съ трибуны и сталъ у рѣшетки. Онъ не зналъ о какомъ письмѣ можетъ быть рѣчь, но завѣрялъ заранѣе что ничего преступнаго отъ него исходить не можетъ. „Воз­можно, говорилъ онъ, что въ моей любви къ истинной сво­бодѣ я порицалъ письменно какъ порицаю словесно крайніе выводы изъ началъ и злоупотребленія произвола. Но чтобъ отъ меня вышла какая-нибудь мысль, выраженіе, движеніе антипатріотическія или антинаціональныя… Ахъ, господа, вся жизнь моя, мой характеръ, мое поведеніе, мой ужасъ предъ деспотизмомъ во времена неограниченной власти, все должно убѣждать васъ въ противномъ. И если мы такъ не­счастливы что умѣренныя мнѣнія и умѣренный образъ дѣй­ствія подвергаются клеветѣ, то не свобода ждетъ насъ, а намъ грозитъ тираннія, ибо безъ чести и честности нѣтъ сво­боды“.

Письмо, оказалось, было писано 18 сентября Малуэ къ графу д’Эстенгу версальскому коменданту (comte d’Estaing commendant général de la garde de Versailles). „Имѣю честь, писалъ Малуэ, довести до вашего свѣдѣнія, господинъ графъ, слѣдующее обстоятельство. Нѣкто М., парфюмеръ, сказы­валъ моему слугѣ что какъ только раздадутъ, какъ ожидаютъ, ружья милиціи,—первое ихъ употребленіе будетъ въ томъ чтобъ избавиться отъ депутатовъ дурныхъ гражданъ. Депу­таты эти извѣстны де; рѣшено отправиться чтобъ арестовать каждаго изъ нихъ у себя. Горожане присутствовали де на всѣхъ засѣданіяхъ; слышали и знаютъ тѣхъ кто говорятъ про­тивъ интересовъ народа. Перваго де арестуютъ аббата Мори. Такъ какъ это броженіе народа поддерживается злодѣями распускающими всяческія клеветы и указывающими на тѣхъ кого они считаютъ противниками ихъ разрушительныхъ проектовъ; такъ какъ я самъ одна изъ обреченныхъ жертвъ и меня ежедневно преслѣдуютъ анонимными письмами, бро­шюрами, прямыми и косвенными угрозами, то я счелъ дол­гомъ указать на этого парфюмера, адресъ котораго при семъ прилагаю. Если это человѣкъ просто обманутый, то онъ можетъ указать тѣхъ кто поджигаютъ такимъ образомъ народъ. Слишкомъ справедливо что между нами есть дурные граж­дане, и я очень опасаюсь не удалось бы имъ достичь конеч­ной гибели страны прежде чѣмъ народъ узнаетъ что имъ обязанъ всѣми несчастіями какія ему угрожаютъ. Ваша бди­тельность, господинъ графъ, ваша твердость, вашъ патріо­тизмъ пріобрѣли вамъ общее довѣріе, и я увѣренъ что вы пред­отвратите безпорядки могущіе обнаружиться. Но кто пред­охранитъ насъ отъ банкротства, голода, междуусобной брани намъ грозящихъ? Злой духъ паритъ надъ этою прекрасною страной. Почти всюду народъ приведенъ въ безуміе и ярость. Тѣ кто могли бы просвѣтить его, вводятъ его въ заблужде­ніе, и наше положеніе ухудшается со всякимъ днемъ. При­мите, графъ и пр. Монтрэль, 18 сентября 1789“.

Трудно представить себѣ, говоритъ Малле дю-Панъ, впе­чатлѣніе произведенное чтеніемъ этого письма, послѣ доноса который вмѣшивалъ Малуэ въ сообщничество съ г. Ожаромъ и приписывалъ письму характеръ заговора противъ многихъ членовъ Собранія. „Скоро Малуэ имѣлъ своими от­мстителями три четверти своихъ товарищей“. Малуэ велико­душно не воспользовался выгодами своего положенія и не сталъ обвинять своего донощика Глейсана. „Когда я писалъ это письмо, говорилъ онъ, я былъ удрученъ ужасающими книженками, угрозами, безыменными оскорбленіями и уступилъ справедливому негодованію какимъ былъ проникнутъ. Выра­жаясь съ горечью, я не могъ удержаться чтобы не пожалѣть народъ, подъ ярость котораго осмѣливались подводить без­упречныхъ депутатовъ. Правда, милостивые государи, я ду­малъ и писалъ что есть между нами дурные граждане. Упо­требляя это выраженіе, я только возвратилъ его тѣмъ кото­рые неоднократно направляли его противъ меня. Развѣ не видѣли всѣ мы какъ здѣсь составлялись списки депутатовъ противящихся извѣстнымъ мнѣніямъ. Эти списки распро­странялись внѣ Собранія и превращались въ таблицы подле­жащихъ преслѣдованію (en régistres de proscription). Что касается злодѣевъ о которыхъ я говорилъ, никто не станетъ отрицать ихъ существованія. Мы видѣли столько злодѣйствъ что надобно же чтобъ они кѣмъ-нибудь были совершены. Я сказалъ что народъ обманываютъ и подтверждаю это. Развѣ не обманываютъ его жестоко когда пріучаютъ къ своеволію, без­нравственности, къ несправедливымъ подозрѣніямъ; когда на людей честныхъ и умѣренныхъ указываютъ ему какъ на враговъ. Безъ сомнѣнія, ему надлежитъ говорить о свободѣ и побуждать его любить ее, но въ то же время надлежитъ внушать уваженіе къ справедливости, законамъ, общимъ пра­вамъ. О, произнося сами священное имя свободы мы не должны оскорблять ее въ другихъ, не должны дѣлить родъ человѣческій на двѣ части изъ коихъ одну требуется истре­бить чтобы другая осталась свободною!“

III.

Паденіе партіи среди которой наиболѣе видное мѣсто при­надлежало Мунье было паденіемъ того политическаго ученія во имя котораго сдѣлана была революція и которое, казалось, соединяло въ себѣ всѣ требованія предреволюціоннаго „обще­ственнаго мнѣнія“. Мнѣніе требовало конституціи. Подъ этимъ словомъ разумѣлось приведеніе правленія въ форму консти­туціонной монархіи чрезъ учрежденіе постояннаго народнаго представительства, которому въ единеніи съ монархомъ при­надлежала бы законодательная власть въ странѣ, тогда какъ исполнительная оставалась бы въ рукахъ короля. По этому предмету желанія высказанныя во всей массѣ наказовъ еди­нодушны. По вопросу о томъ должно ли представительство быть въ видѣ двухъ палатъ или въ видѣ единой палаты, высказанныя мнѣнія были не одинаковы. Идеи Мунье и единомысленныхъ ему лицъ о безусловной необходимости двухъ па­латъ не нашли, какъ оказалось, благопріятной почвы и, какъ можно замѣтить, главнымъ образомъ вслѣдствіе крайней ску­дости политическихъ свѣдѣній въ массѣ толковавшихъ о по­литикѣ. Лишь кружокъ доктринеровъ революціи, Мирабо, да нѣкоторые изъ видныхъ противниковъ революціи, какъ аб­батъ Мори, имѣли познанія по части государственныхъ наукъ и исторіи, и свѣдѣнія объ учрежденіяхъ другихъ странъ, осо­бенно Англіи. Масса депутатовъ была крайне невѣжественна въ политическихъ вопросахъ. Пораженіе нанесенное всѣмъ планамъ доктринеровъ, неожиданно со всѣхъ сторонъ подняв­шаяся противъ нихъ ненависть, тогда какъ вчера они были по­пулярнѣйшими людьми,—одно изъ тысячи свидѣтельствъ всег­дашней ошибки доктринеровъ считающихся съ идеями и мнѣ­ніями и проглядывающихъ интересы и инстинкты имѣющіе такое капитальное значеніе въ человѣческихъ дѣяніяхъ.

Въ половинѣ августа 1789 Мунье издалъ сочиненіе: Соображенія о правительствѣ вообще и въ особенности о правительствѣ приличествующемъ Франціи (Considérations sur le gouvernement et principalement sur celui gui convient à la France), въ которомъ подробно и отчетливо изложилъ политическую программу свою и своихъ единомышленниковъ. Сочиненіе отражаетъ уже въ себѣ поворотъ въ мысляхъ вызванный опытомъ только перваго мѣсяца революціи и господства На­ціональнаго Собранія. „Для друга человѣчества,—говоритъ Мунье отдавая еще дань недавнему увлеченію (Gabet, I, 386),— возвышающее зрѣлище видѣть народъ почувствовавшимъ что онъ рожденъ не для того чтобъ удовлетворять капризы тѣхъ кто имъ правитъ и быть ихъ собственностію какъ подлое стадо; видѣть его проснувшимся отъ долгой ле­таргіи, вознегодовавшимъ на гнетъ цѣпей на немъ тяготѣю­щихъ и презирающимъ смерть дабы сломать ярмо рабства. Конечно, народъ обладающій таковымъ благороднымъ муже­ствомъ достоинъ быть свободнымъ. Но сколь необходимо для его счастія чтобъ освободясь отъ рабства онъ подчинилъ себя владычеству закона!.. Произволъ одного, многихъ ли или толпы, имѣетъ одинаковыя послѣдствія. Для меня разница лишь въ томъ что чѣмъ больше число лицъ его обнаружива­ющихъ тѣмъ болѣе опасности для личной свободы. Деспо­тизмъ одного обыкновенно умѣряется чувствомъ слабости, страхомъ слишкомъ раздражать подданныхъ. Но какую пло­тину противопоставить произвольной власти толпы?.. Если народъ увлекаемый чувствомъ своей силы начнетъ не­посредственно самодержавствовать (s’il exerce lui-même la souveraineté), то малѣйшее сопротивленіе ему кажется преступленіемъ достойнымъ смерти; свои рѣшенія онъ про­износитъ въ разгарѣ страстей. Еслибъ онъ не былъ обуянъ страстію, онъ не сталъ бы править. Затрудненія какія много­людство поставляетъ преніямъ дѣлаетъ ихъ невозможными; еслибы непремѣнно добиваться чтобы пренія происходили спокойно пришлось бы отказаться отъ преній. Они возмож­ны лишь подъ условіемъ овладѣть вниманіемъ силой крас­норѣчія, воспреобладать надъ сумятицей, пробуждая стра­сти слушателей, возбуждая ихъ энтузіазмъ. Выслушива­ются только крайнія партіи; умѣренность, благоразуміе ка­жутся проявленіями слабости. Уступая первымъ впечатлѣ­ніямъ, подобный народъ никогда не остановится достаточное время, чтобы призвать на совѣтъ знаніе и опытъ. Его смутитъ лущенная ложь, ибо онъ по существу легко­вѣренъ. Въ минуты ярости онъ осудитъ на изгнаніе ве­ликаго человѣка. Онъ потребуетъ смерти Сократа, завтра станетъ о немъ плакать и чрезъ нѣсколько дней воздвигнетъ ему алтари. Это состояніе анархіи въ началѣ прельщаетъ наблюдателя ложнымъ подобіемъ независимости. Но скоро онъ убѣждается что среди этой мятущейся толпы никто не пользуется свободой и безопасностію. Клеветы, простаго подозрѣнія достаточно чтобы поставить всякаго въ опасное положеніе. Не спасетъ и расположеніе народное: шумныя собранія одушевляются только крайними чувствованіями, нѣтъ промежутка между обожаніемъ и ненавистью. Въ лѣтописяхъ народовластія самое обыкновенное явленіе что толпа собственными руками разбиваетъ идола ко­торому вчера покланялась. Самое ужасное послѣдствіе деспотизма толпы въ томъ что люди неспособные размышлять самостоятельно, а таковыхъ большинство, поддерживаютъ этотъ деспотизмъ до той минуты когда становятся его жер­твами; поддерживаютъ потому что раздѣляютъ. Очень немно­гіе имѣютъ мужество ему противиться. Весьма часто встрѣ­чаются дорожащіе честію люди борющіеся противъ единолич­наго деспотизма. Но предъ силою толпы все тотчасъ усту­паетъ, повинуется не краснѣя. А такъ какъ прославленіе въ ея рукахъ, ибо она образуетъ общественное мнѣніе, то тре­буется возвышенное мужество чтобы не льстить ея стра­стямъ: надо умѣть пренебрегать славою и даже не страшить­ся позора. Чтобы покончить характеристику народнаго деспо­тизма должно прибавить что онъ наичаще кончается произ­вольною властію одного. [3] Когда толпа достигла предѣла, то  начинаетъ страшиться собственныхъ неистовствъ, избираетъ вождя и кончаетъ тѣмъ что повинуется всѣмъ его капризамъ. Итакъ повторяю: истинная свобода есть не иное что какъ безопасность имущества и лицъ. Безопасность эта зиждется на одной основѣ: уваженіи къ законамъ. Потому произволъ или анархія самый страшный врагъ свободы. Произволъ есть возможность дѣлать зло безнаказанно. Въ этомъ смыс­лѣ деспотизмъ неограниченнаго повелителя есть произволъ одного, а анархія есть произволъ толпы“.

IѴ.

Съ пораженіемъ партіи доктринеровъ оканчивается періодъ революціи который можно назвать политически добросо­вѣстнымъ, то-есть когда у стоявшихъ во главѣ движенія слово и дѣло не расходились между собою, и мотивомъ дѣй­ствій было убѣжденіе, ошибочное или нѣтъ, но искреннее. Теперь мы вступаемъ въ океанъ лжи. Дѣянія по наружности опредѣляются словомъ и фразою якобы выраженіемъ убѣ­жденій, а на дѣлѣ слово и фраза прилаживаются къ потоку событій, образующемуся чрезъ сліяніе личныхъ интересовъ и инстинктовъ, анархически разнузданныхъ и возбуждаемыхъ нѣсколькими идеями разрушительнаго характера. „Толпа, замѣчаетъ Монлозье (II, 240), ошеломленная громомъ рѣ­чей произносимыхъ съ трибуны, естественно склонна ду­мать что люди рисующіеся на ней во образѣ людей государст­венныхъ высказываютъ мнѣнія имъ принадлежащія: я хочу сказать—которыя суть плоды ихъ размышленія и искрен­няго убѣжденія. Я имѣлъ предъ собою слишкомъ много слу­чаевъ убѣждающихъ въ тщетѣ такого мнѣнія. Я имѣлъ воз­можность убѣдиться что многія изъ этихъ блестящихъ рѣ­чей были не болѣе какъ пустыя слова. Я ошибаюсь—орудія для достиженія выгодъ и популярности“. Слышимъ горячія посылки, но заключеніе опредѣляется не логическою съ ними связью: оно подготовляется внѣ и является обыкновенно въ формѣ насильственно рѣшающаго событія,—революціоннаго дня. Дальнѣйшая аргументація идетъ уже отъ свершившагося революціоннаго факта впредь до вторженія новаго таковаго же. Подготовительная работа къ насильственнымъ заключе­ніямъ принадлежала клубамъ и журналистикѣ, въ области которой обманъ и фальшь достигли, какъ увидимъ, колоссаль­ныхъ размѣровъ. Теперь обратимся къ вопросу: кто высту­пили на передній планъ въ Собраніи послѣ того какъ сту­шевались доктринеры революціи? Для разрѣшенія вопроса обратимся къ составу Собранія.

„Чтобы хорошо понимать, говоритъ Александръ Ламетъ (въ Исторіи Національнаго Собранія; цитата у Montlosier, II, 223), раздѣленіе партій въ Собраніи, не безполезно пред­ставить себѣ ихъ относительное положеніе въ залѣ засѣда­ній. Зала имѣла форму удлиненнаго четыреугольника; крес­ло предсѣдателя и бюро секретарей были посреди, трибуна противъ нихъ. Все что помѣщалось направо принадлежало болѣе или менѣе къ аристократической партіи, лѣвая сторо­на была занята „патріотическою партіей“. Но та и другая подраздѣлялись сходнымъ образомъ. Справа на наибо­лѣе возвышенномъ мѣстѣ сидѣли горячіе приверженцы фео­дализма и всяческихъ привилегій, какъ д’Эпремениль, ви­контъ Мирабо и наиболѣе яростные парламентаристы. Сред­нюю часть занимали болѣе умѣренные. Тутъ было мно­го приходскихъ священниковъ и людей безъ опредѣлен­ныхъ политическихъ мнѣній. Третья часть имѣла предводи­телями людей знакомыхъ съ великими вопросами государ­ственнаго права, но которые желали бы только нѣкоторыхъ улучшеній въ старомъ порядкѣ… Подобную градацію мнѣній и чувствъ встрѣчаемъ и на лѣвой сторонѣ, только въ обратномъ смыслѣ. Партія наиболѣе близкая къ центру состоитъ изъ людей нерѣшительныхъ и мало знакомыхъ съ политическими вопросами. Они не имѣли опредѣленной системы и вотировали подъ впечатлѣніемъ минуты… Выше ихъ сидѣли члены со­ставлявшіе „національную“ партію и которымъ принадлежало главное руководительство въ собраніи. Называть ихъ значи­ло бы припоминать имена людей съ которыми соединено наиболѣе блеска въ революціи. Край лѣвой стороны образо­валъ ядро того что потомъ стали называть горою. Тамъ сидѣли Робеспьеръ, Бюзо, Петіонъ и всѣ стремившіеся къ радикальной революціи“.

По исчисленію Монлозье, правая сторона, состоявшая изъ депутатовъ отъ дворянства и духовенства и неболь­шаго числа изъ третьяго сословія, образовала корпусъ въ четыреста человѣкъ, изъ коихъ около пятидесяти от­сутствовали по болѣзни и другимъ причинамъ. Лѣвая со­стояла изъ депутатовъ третьяго сословія и небольшаго числа членовъ отъ дворянъ и духовенства. Въ ея рядахъ считалось наличныхъ до шестисотъ членовъ. Къ нимъ надо прибавить до ста пятидесяти отсутствовавшихъ по разнымъ причинамъ. „Между семьюстами пятидесятью чле­нами лѣвой можно считать около четырехъ сотъ которые безъ заразы событій были бы по натурѣ своей добрые и честные люди“, замѣчаетъ Монлозье и прибавляетъ: „ни за что́ въ мірѣ не пожелали бы они сами совершать убійства, насилія, неистовства обагрившія Францію; но какъ скоро таковыя были совершены и революціонная сволочь или, какъ они сами иногда выражались, пандуры революціи придушатъ бывало нѣсколькихъ аристократовъ или предадутъ какую-ни­будь мѣстность огню и мечу, они не стѣснялись обирать мерт­выхъ и дѣлить добычу“ (II, 227).

„По словамъ Маратовъ и Гара того времени и ихъ бла­городныхъ copartners за границей, прибавляетъ Монлозье (I, 258), Національное Собраніе было нѣкіимъ пантеономъ. Первый ораторъ Англіи Боркъ прямо назвалъ его pandaeтопіит. Все что было разсудительнаго въ Европѣ подтвердило это наименованіе. Всякій разъ какъ входилъ я въ это Собраніе чувствовалъ болѣзненное впечатлѣніе. Взглянувъ на лавки правой стороны, гдѣ печально садились жертвы громко ука­зываемыя я припоминалъ слова римскихъ гладіаторовъ: Caesar, morituri te salutant. Мало было умереть, требовалось чтобъ эти господа, какъ въ Римѣ, умерли съ граціей и, особенно, не жалуясь. Малѣйшій крикъ этихъ людей которыхъ будутъ живыми разсѣкать показался бы оскорбленіемъ, можетъ-быть мятежемъ.“ Нельзя вмѣстѣ съ тѣмъ не отмѣтить крайняго политическаго недомыслія въ рядахъ роялистовъ, поставив­шаго ихъ въ состояніе полной растерянности предъ быстро идущими событіями. Примѣръ представляетъ, между прочимъ, ихъ отношеніе къ вопросу о двухъ палатахъ. Въ идеи двухъ палатъ былъ якорь ихъ спасенія и между тѣмъ они въ большинствѣ ей всячески противились. Одни указывали на не­равноправность какую осуществленіе ея внесло бы въ среду самого дворянства чрезъ выдѣленіе избранниковъ. Другіе хотѣли держаться девиза чѣмъ хуже тѣмъ лучше и надѣялись что революція сама себѣ сломитъ голову. Значительная доля дѣлали идею двухъ палатъ предметомъ остротъ. Монлозье держался этой идеи. Графъ Кюланъ говорилъ ему смѣясь. „Я прочелъ твои Двѣ палаты. Tu veux être pair, tu de­meureras impair“. На одномъ обѣдѣ пріятели провозгласили тостъ Монлозье такъ: „да погибнутъ двѣ палаты, но да здравствуетъ Монлозье!“ (II, 284).

Въ анти-революціонномъ журналѣ Lee Actes des Apôtres, ор­ганѣ роялистовъ, главною задачею котораго было осмѣивать Собраніе, въ свою очередь сдѣлана классификація его чле­новъ. По замѣчанію Монлозье, приводящаго ее въ своихъ мемуарахъ (II, 403), она не точна въ подробностяхъ и въ ней есть умышленныя перемѣщенія. Но въ главныхъ чертахъ и относительно вліятельнѣйшихъ членовъ она вѣрна. Группа къ которой принадлежалъ Мунье помѣчена наименованіемъ: меньшинство, умѣренные монархисты, друзья мира. Партія воспреобладавшая съ октября 1789 года названа: большин­ство: бѣшеные якобинцы, друзья народа, республиканцы, анар­хисты, демократы. На первомъ мѣстѣ въ этой партіи жур­налъ ставитъ Барнава (Барнавомъ журналъ занимался въ особенности). Далѣе въ ту же партію помѣщены: герцогъ Орлеанскій, совѣтникъ парламента Дюпоръ, братья Ламеты, Тара, Тарже, Камюсъ, баронъ Вимпфенъ (Wimpffen), пер­вый произнесшій слово: королевская демократія и тѣмъ прі­обрѣтшій нѣкотораго рода знаменитость и другіе; далѣе кружокъ молодыхъ аристократовъ, искавшихъ популярности, главныхъ двигателей засѣданія 4 августа и наконецъ Петіонъ и Робеспьеръ. Въ разсматриваемой партіи нечего искать политическихъ убѣжденій въ смыслѣ опредѣленной, готовой доктрины какъ у умѣренныхъ революціонеровъ. Здѣсь двига­телемъ не была теорія наилучшаго государственнаго устрой­ства; работали болѣе практическія соображенія, вызывав­шіяся поступательнымъ движеніемъ революціи и ему содѣй­ствовавшія. Движеніе получило своихъ теоретиковъ, но они дѣйствовали уже заднимъ числомъ, стараясь привести въ фор­му доктрины то что было продиктовано разрушительными событіями и рѣшеніями. Такъ поступали главные редакторы конституціи 1791 года—Тарже, Шапелье, Type; [4] такъ дѣйство­вали по временамъ Сіесъ, Талейранъ. Въ средѣ этой пар­тіи были разсчитывавшіе на государственный переворотъ ко­торый перемѣстилъ бы власть въ руки Орлеанскаго прин­ца и выдвинулъ бы вожаковъ событія; тайно дѣйствовали въ этомъ направленіи,—сколько можно судить безъ прямаго уча­стія, но съ поощренія Мирабо. Всѣ вообще имѣли въ виду революціонное движеніе впередъ и направляли усилія чтобъ упрочить „побѣды“ революціи и сдѣлать невозможнымъ поворотъ къ старому порядку. Всякій революціонный за­хватъ находилъ въ нихъ пособниковъ, ибо все еще пред­ставлялся недостаточнымъ обезпеченіемъ противъ поворота назадъ, который разрушилъ бы всѣ ихъ честолюбивыя надежды и лишилъ бы ихъ пріобрѣтеннаго значенія. Захватъ на­правлялся ко всяческому ослабленію королевской власти и уничтоженію значенія высшихъ классовъ. У большинства дѣятелей этого разряда не было еще въ виду уничтоженія монархи­ческаго правленія во Франціи, они добивались только обезпе­ченія революціонныхъ „пріобрѣтеній.“ Честолюбію улыбалось быть во главѣ революціоннаго потока. Отстать отъ него значи­ло остаться на мели и отказаться отъ разсчетовъ честолюбія, указывавшихъ на служеніе тому что казалось популярнымъ въ данную минуту, какъ на единственный путь возвышенія. И шли впередъ возбуждаясь взаимнымъ соревнованіемъ. Большинство готовы были бы остановиться, еслибъ остано­вились другіе. Буасси д’Англа (Boissy d’Anglas) назвалъ ре­волюцію „арміею идущею впередъ и оставляющею за собою больныхъ и плетущихся“ (traineurs; Montlosier, II, 122).

Барнавъ, какъ сказано, одинъ изъ наиболѣе типическихъ представителей этой арміи спѣшащихъ. Молодой талантливый депутатъ изъ Дофине, онъ въ своей провинціи былъ ревност­нымъ сторонникомъ идей Мунье и поднялся благодаря этому сторонничеству. Въ Собраніи онъ сталъ отдѣляться отъ своего наставника и патрона. „Мунье, говоритъ объ этомъ Мон­лозье (II, 241), популяренъ, но онъ хочетъ быть вмѣстѣ съ тѣмъ монархистомъ: популярность тогда всѣмъ завладѣла. Барнавъ хочетъ быть прежде всего популярнымъ, онъ   сдѣлается потомъ монархистомъ, если можно. Мунье удивляет­ся, спрашиваетъ Барнава, по какой причинѣ онъ отъ него отдѣлился.“ Г. Мунье, отвѣчаетъ Барнавъ, ваша репутація уже сдѣлана, а я хочу сдѣлать также мою.“ „Итакъ, замѣ­чаетъ Монлозье, мнѣнія Мунье принимаются или отверга­ются не въ силу того что они справедливы или не справед­ливы, а потому что наша репутація еще не сдѣлана. А въ ожиданіи пока она сдѣлается, надо заявить предъ опьянен­нымъ народомъ о своемъ равнодушіи къ убійствамъ, можетъ- быть о своемъ одобреніи. Надо произнести ужасныя слова: „развѣ уже такъ чиста кровь которая пролита (ce sang qui coule est il donc si pur)?“ Эти слова были произнесены Барнавомъ въ эпоху когда послѣдовавшія послѣ 14 іюля убій­ства въ Парижѣ,—гдѣ звѣрски умерщвлены были Фулонъ и Бертье,—и въ провинціяхъ побудили умѣренныхъ членовъ Собранія взывать къ принятію серіозныхъ мѣръ для по­давленія безпорядковъ. [5]

Въ тѣхъ же рядахъ весьма замѣтное мѣсто имѣлъ бога­тый совѣтникъ парламента, изъ новаго дворянства, Дюпоръ. Онъ былъ также изъ числа спѣшившихъ. „Обвинялъ Мирабо что тотъ хочетъ вести къ англійской полусвободѣ; о системѣ двухъ палатъ говорилъ какъ о вещи достойной сумашедшаго дома“. Такъ сообщаетъ въ нѣмецкій журналъ Минерву (ав­густъ 1792 года) авторъ Писемъ изъ Парижа, лично знавшій Дюпора. „Отъ него, прибавляетъ авторъ Писемъ, я не разъ слышалъ что слѣдуетъ придти къ ограниченію собственно­сти,—у него 100.000 ливровъ дохода,—и что опасно и оскор­бительно для народа видѣть богатые экипажи Ларошфуко, Ліанкура, Крильйона у подъѣзда Національнаго Собранія“. Подобно Барнаву, онъ остановился когда уразумѣлъ что путь на который самъ же, съ товарищами, толкалъ націю ведетъ къ полному разрушенію. Въ рѣчи 17 мая 1791 года (мало на­поминающей прежнее политическое легкомысліе) указывалъ на грозящую опасности, намекая на партію Робеспьера съ братіей, говорилъ что кормило дѣлъ можетъ перейти въ ру­ки людей „замѣчательныхъ только глубокою неспособностью и которымъ никто бы на полгода не довѣрилъ управленіе своимъ домомъ, имѣніемъ или дѣлами“.

Наконецъ, въ первую эпоху революціи въ средѣ „народни­ческой партіи“ (partie populaire) чрезвычайно видная роль принадлежала кружку „придворныхъ молодыхъ людей сдѣлав­шихся демократами; людей чистыхъ въ денежномъ отношеніи, но жадныхъ къ тому чтобъ играть роль» (Staël, Оеиѵr. ХII, 302). Г-жа Сталь утверждаетъ что Франція получила бы кон­ституцію по англійскому образцу еслибъ эти „демократы съ изящными манерами“ и знатными именами Монморанси, де-Ноаль, д’Эгильйонъ и т. п., тогда весьма вліятельные между депутатами лѣвой стороны, соединились съ партіей умѣ­ренныхъ. Свидѣтельство г-жи Сталь не лишено значенія, такъ какъ положеніе дѣлъ ей было хорошо извѣстно, ибо эти гос­пода постоянно толкались въ салонѣ Неккера. Монлозье ви­дѣлъ (I, 188) нѣкоторыхъ изъ нихъ тамъ любезничающими съ молодою хозяйкой. Но желаніе играть первую роль не позволило имъ слѣдовать за умѣренными. „Они стали очень неблагоразумно искать опоры внѣ Собранія, опираться на сборища начинавшія подготовлять подземную бурю. Имѣя вліяніе въ Собраніи, они подсмѣивались надъ умѣренными, какъ будто умѣренность эта была слабостію и они одни яв­ляли собой сильные характеры. Въ залахъ Собранія, на лавкахъ депутатовъ, ихъ можно было видѣть осмѣива­ющими всякаго кто рѣшался поставить имъ на видъ что и до нихъ люди жили въ обществѣ, что писатели мысли­ли и Англія была въ обладаніи нѣкоторой свободы. Можно было подумать что имъ разсказываютъ дѣтскія сказки; такъ нетерпѣливо они слушали, съ презрѣніемъ произносили фразы, крайнія и рѣшающія, о якобы невозможности наслѣд­ственнаго, даже пожизненнаго сената, абсолютнаго veto, нако­нецъ всего что,—говорили они,—нарушаетъ верховенство на­рода! Они вносили придворное фатовство (fatuité) въ демокра­тическое дѣло, и многіе депутаты третьяго сословія были заразъ и ослѣплены ихъ прекрасными, барственными мане­рами и прельщены ихъ демократическими ученіями. Эти эле­гантные вожаки народнической партіи, стремясь войти въ министерство, желали вести дѣло до того пункта когда ока­жется въ нихъ надобность; но въ быстромъ спускѣ госу­дарственная колесница не остановилась на ихъ станціи. Они не были заговорщиками, но слишкомъ полагались на свое вліяніе въ Собраніи и льстились надеждою поднять тронъ, какъ только низведутъ его до своего уровня. Но когда они искренно хотѣли исправить сдѣланное зло, было уже поздно. Нельзя счесть отъ сколькихъ бѣдствій была бы избавлена Франція еслибъ эта партія молодыхъ людей со­единилась съ умѣренными; ибо предъ событіями 6 октября, когда король еще не былъ перемѣщенъ изъ Версаля и армія разсѣянная въ провинціяхъ еще сохраняла нѣкоторое почте­ніе къ трону, обстоятельства были таковы что можно бы было установить разумную монархію во Франціи. Ходячая философія любитъ утверждать что все случившееся было не­избѣжно. Но на что въ такомъ случаѣ служили бы разумъ и свобода человѣка, еслибы воля не могла предотвратить то что явственно было исполнено этою самою волею“.

Въ № 38 Courrier de Provence (отъ 5 до 7 сентября 1789 встрѣчаемъ любопытныя строки объ этомъ же самомъ кружкѣ молодыхъ демократовъ съ историческими именами, отъ ко­тораго вышли знаменитыя постановленія „великодушной“ ночи 4 августа, разрушившія весь завѣщанный феодализмомъ госу­дарственный строй страны. Журналъ Мирабо, отзываясь съ ве­ликою похвалой о рѣчи Матьӭ Монморанси, произнесенной по вопросу о veto, такъ продолжаетъ свое сужденіе. „Многія рѣчи г. де-Монморанси, въ особенности то что было имъ сказано объ объявленіи правъ и о національныхъ конвентахъ чрезъ опредѣленные сроки, поставляютъ его между депутатами наилучше заплатившими свою дань отечеству и слѣдова­тельно принявшими на себя по отношенію къ нему великія обязательства. Плодами перерожденія Франціи въ особенно­сти воспользуется юношество. Безконечный путь наслажде­нія и славы открывается предъ тѣми кто захотятъ быть до­стойными этого пути. Но надо поставить маякъ на этомъ морѣ усѣянномъ подводными камнями. О вы, которые въ пламенномъ одушевленіи, испытываемомъ только въ ваши лѣта, поставите любовь къ отечеству на мѣсто низкихъ страстей! Не принимайте летучій огонь воображенія или су­еты, жажду блеска за призваніе къ опасному ремеслу обще­ственнаго дѣятеля. Самолюбіе врагъ славы, и суетность побуж­дающая торопливо тормошиться на маленькомъ театрѣ не оставляетъ времени какое требуется чтобы заложить въ мол­чаніи фундаментъ крѣпкой славы. Эти безпардонные говору­ны (parleurs écervelés) считающіе себя ораторами; эти путанники (brouillons) воображающіе себя политиками; эти треску­чіе маленькіе мутители (petits séditieux bruyants), смотрящіе на себя какъ на республиканцевъ, далеко еще не возвысились до идеи свободы, до строгости налагаемыхъ ею обязанностей, до трудовъ какіе она требуетъ отъ своихъ служителей. Не по пустозвонному галдѣнію (puériles clameurs) узнаются истинные кандидаты на службу отечеству. Зрѣлость человѣ­ка опредѣляется тѣмъ какъ употреблена молодость, и славы достигнутъ только тѣ кто наиболѣе терпѣливы въ погонѣ за нею“. Эта тирада Мирабо о легкомысліи по адресу моло­дыхъ демократовъ съ знатными именами не лишена интереса.

Ѵ.

Партія продолженія революціи, говорившая что „революція едва началась“, тогда какъ умѣренные желали сказать „рево­люція кончена“ (де-Ферьеръ I, 205), обнаружила себя прежде всего тѣмъ что взяла подъ свое покровительство неистовства происходившія въ разныхъ мѣстахъ Франціи послѣ 14 іюля и въ возбужденіи коихъ нѣкоторые члены Собранія были не безъ участія, и прямаго и, особенно, косвеннаго. Тэнъ (Rév., I, 95) приводитъ изъ документовъ Національнаго Ар­хива письмо присланное въ слѣдственный комитетъ Собранія (comité des recherches). „Вы хотите знать, говоритъ авторъ письма, подписавшійся Etienne Fermier,—возбудителей без­порядковъ: вы найдете ихъ среди депутатовъ третьяго сосло­вія, въ особенности между прокурорами и адвокатами. Они пишутъ къ своимъ избирателямъ зажигательныя письма. Письма эти читаются на главной площади, разсылаются по всѣмъ деревнямъ. А въ деревняхъ, кромѣ помѣщика и свя­щенника, читать умѣетъ какой-нибудь сельскій стряпчій (un praticien), прирожденный врагъ помѣщика». Мармонтель при­водитъ свидѣтельство Лалли Толандаля о томъ какъ отнес­лось Собраніе къ безпорядкамъ обнаружившимся тотчасъ послѣ 14 іюля (Mém., IѴ, 222). „Въ томъ положеніи, говорилъ Лалли, въ какомъ мы тогда находились, свободѣ могли гро­зить только замыслы мятежниковъ и опасность анархіи. Со­бранію надлежало бояться только избытка собственной силы. Нельзя было минуты медлить подавленіемъ безпорядковъ. Приходили уже вѣсти что потрясенія испытанныя столицей отозвались не только въ сосѣднихъ городахъ, но и въ от­даленныхъ провинціяхъ. Они обнаружились въ Бретани, были въ Нормандіи и Бургундіи, грозили распространиться по всему королевству. Эмиссары отправленные очевидно изъ центральнаго пункта поѣхали по дорогамъ; проѣзжали не останавливаясь города и селенія, всюду возбуждая волненія и возвѣщая то о прибытіи иностранныхъ отрядовъ, то о раз­бойникахъ, призывая къ оружію, нерѣдко раздавая деньги. (Дѣйствительно, прибавляетъ Мармонтель, я самъ видѣлъ кон­ника скакавшаго мимо усадьбы гдѣ я находился и кричавшаго что гусары въ окрестностяхъ чинятъ опустошенія и жгутъ жатву, что такая-то деревня горитъ, а другая обагрена кровью. Ничего подобнаго не было, но въ душѣ народа страхъ возбуждалъ ярость, а это и требовалось). Полныя руки писемъ свидѣтельствовали о безнаказанно свершавшихся неистов­ствахъ. Толандаль явился въ Собраніе и предложилъ про­ектъ прокламаціи къ народу, которая изобразила бы кар­тину тогдашняго положенія, указала бы обязанности и надежды, пригласила бы всѣхъ къ миру, поставила бы въ без­опасность жизнь и собственность; грозила бы злымъ, охрани­ла бы добрыхъ, поддержала бы законы въ силѣ и суды въ дѣйствіи. Этотъ проектъ, сказывалъ онъ, былъ встрѣченъ рукоплесканіями; потребовали вторичнаго чтенія: апплодисменты удвоились. Но каково было, прибавилъ онъ, мое уди­вленіе когда я увидѣлъ что есть партія поднявшаяся про­тивъ проекта. Одинъ говорилъ что чувствительность прельсти­ла мой разумъ. Эти пожары, аресты, убійства суть де непрі­ятности которыя надо умѣть перенести, такъ какъ мы долж­ны де были ихъ ожидать. Другой утверждалъ что мое во­ображеніе создало небывалую опасность; что истинная опа­сность заключается въ моемъ предложеніи, — опасность для свободы, потому что отниметъ у народа спасительную тре­вогу въ минуты когда желательно чтобъ она еще не исче­зала; опасность для Собранія, такъ какъ въ случаѣ принятія моего предложенія Парижъ объявитъ себя противъ Со­бранія; опасность для законодательной власти, которая сло­мивъ грозное могущество правительства вдругъ вооружитъ его еще болѣе грозною силой. Между тѣмъ убійство па­рижскаго интенданта Бертье, его тестя Фулона, умерщвлен­ныхъ на Гревской площади, ихъ головы носимыя по улицамъ, тѣло Фулона растерзанное въ Пале-Роялѣ—все ясно пока­зывало что чернь, опьяненная кровью, еще жаждала крови. Все взывало къ Собранію, требуя поспѣшить принятіемъ предложенія Лалли Толандаля. Но пусть онъ самъ разскажетъ намъ какъ мало впечатлѣнія произвели въ Собраніи эти ужасныя событія. „На другой день (21 іюля), повѣствуетъ онъ, я былъ разбуженъ жалобными криками. Ко мнѣ въ комнату вошелъ молодой человѣкъ, блѣдный, разстроен­ный. Онъ бросился ко мнѣ, говоря: вы провели пятнадцать лѣтъ вашей жизни защищая память вашего отца, спасите жизнь моему; пусть его судятъ. Представьте меня Національ­ному Собранію, я буду просить его назначить судей моему Отцу. Это былъ сынъ несчастнаго Бертье. Я повелъ его тот­часъ къ президенту Собранія. На несчастіе, утромъ не было засѣданія. Вечеромъ было уже поздно. Тесть и зять были растерзаны. Понятно что въ ближайшее же засѣданіе я обра­тилъ общее вниманіе на это страшное событіе. Я говорилъ отъ имени сына у котораго только-что убили отца, и сынъ же носившій трауръ (Барнавъ) осмѣлился упрекнуть меня что я чувствую вмѣсто того чтобы мыслить. Онъ при­бавилъ слова которыя не хочу даже повторить (да развѣ ужъ такъ дорога была пролитая кровь: le sang qu’on а versé était il donc si précieux?). И каждый разъ когда среди кро­вавой декламаціи онъ поднималъ руки, бросались въ глаза печальные знаки его недавняго несчастія (плерезы), непре­рекаемые свидѣтели его варварской безчувственности. Но та­ково было у приверженцевъ мятежа извращеніе ума что хо­лодная жестокость слыла добродѣтелью, а гуманность каза­лась слабостію. Тридцать замковъ разрушенныхъ или сожженныхъ въ одной провинціи Лангедокъ; нѣкто г. Баррасъ разрѣзанный на куски предъ его беременною женой готовив­шеюся родить; разбитый параличемъ старикъ брошенный на горящій костеръ и множество другихъ неистовствъ пропуска­лись мимо ушей въ Собраніи или обзывались случайностями, если кто-либо о нихъ возвѣщалъ. Политика партіи мятежа состояла въ томъ чтобы народъ не могъ оглянуться назадъ“.  [6]

ѴI.

Мы говорили о предводителяхъ, но опустили полководца. Какая была роль Мирабо?

Въ спискѣ Дѣяній Апостоловъ имени Мирабо не значится ни въ какой партіи. Сдѣлано ли это намѣренно или спи­сокъ составленъ по смерти Мирабо [7] (о Мунье, не быв­шемъ уже во Франціи, однако упоминается), во всякомъ случаѣ пропускъ характеристиченъ. Мирабо дѣйствительно стоялъ особнякомъ. Утвержденная репутація безнравствен­ности укрѣпляла во мнѣніи что Мирабо не стѣснится „политическими убѣжденіями“, и не свяжетъ себя вѣрностію какой-нибудь партіи, и не остановится сдѣлать на глазахъ то что другіе совершали за угломъ. Малая мораль уби­ваетъ большую, часто повторялъ Мирабо, но случай обна­ружить эту большую не представился на всемъ протяженіи жизни. [8] Это не значитъ впрочемъ чтобъ у Мирабо не было убѣжденій и чтобъ онъ могъ продать себя всякой партіи. У него было нѣсколько крѣпкихъ мотивовъ. Онъ сознавалъ зна­ченіе власти и былъ въ сущности монархистомъ. Онъ постоянно стремился ко власти, но его всегда бурливо агитаторская дѣя­тельность поставляла къ тому препятствія. Онъ оставался три­буномъ, не попадая въ министры. Его сила была въ мощномъ словѣ которымъ одарила его природа, какъ одаряетъ другаго необыкновенною крѣпостью мускуловъ, талантомъ трагика, исключительною музыкальною способностью или какимъ-ли­бо инымъ феноменальнымъ качествомъ. Мощь эта особенно выражалась въ ораторской способности до глубины крѣпкаго духа проникнуться мотивомъ къ которому безъ яснаго со­знанія подготовлено настроеніе слушателей, и явиться громо­вымъ выразителемъ этого мотива, силой выраженія производя впечатлѣніе неожиданности и какъ бы внезапнаго раскры­тія. Дѣйствіе обусловливается именно тѣмъ что этотъ про­цессъ раскрытія напряженно переживается самимъ ораторомъ, иногда дѣйствительно въ глубинѣ души, иногда только въ сильномъ воображеніи; и послѣдній ощущаетъ себя орудіемъ вдохновенія. Всѣ очевидцы свидѣтельствуютъ о необыкновен­номъ впечатлѣніи какое Мирабо производилъ въ минуты ораторскаго увлеченія. То что осталось на бумагѣ не можетъ конечно дать и отдаленнаго понятія о дѣйствіи его слова въ Собраніи. Ораторъ есть вмѣстѣ актеръ. Голосъ, фигура, даже характерное безобразіе лица Мирабо оставляли неотра­зимое впечатлѣніе. „Что было бы еслибы вы видѣли чудо­вище (que serait-ce si vous aviez vu le monstre)?“ говорилъ Гара въ Journal de Paris. „Это слово Эсхина о Демосѳенѣ, замѣчаетъ г-жа Сталь (XII, 315), ни къ кому лучше не могло быть приложено какъ къ Мирабо“. Г-жа Сталь вспоминаетъ о рѣчи Мирабо въ сентябрѣ 1789 года, когда онъ рисовалъ предъ Собраніемъ ужасы государ­ственнаго банкротства (по поводу проекта о займѣ пред­ложеннаго Неккеромъ). „Я была, говоритъ г-жа Сталь (XII, 315), не въ дальнемъ разстояніи отъ Мирабо, и хотя не вѣрила въ добрыя съ его стороны намѣренія, но была въ продолженіе двухъ часовъ прикована удивленіемъ. Ничего нельзя представить себѣ запечатлительнѣе его голоса (plus impressif que sa voix), если можно такъ выразиться. Его жесты, язвительныя рѣчи, какими онъ умѣлъ пользоваться, можетъ быть не шли прямо отъ души, то-есть отъ внутренняго вол­ненія, но чувствовалась мощь жизни въ его словахъ кото­рыхъ дѣйствіе было поразительное.“ Монлозье вспоминаетъ впечатлѣніе какое произвела на него рѣчь произнесенная Мирабо по вопросу о королевскомъ правѣ войны и мира (значительная часть рѣчи, по свидѣтельству Монлозье, была даже не Мирабо, а заготовлена для него по его порученію, какъ онъ нерѣдко дѣлалъ). Монлозье говоритъ о репликѣ Мирабо послѣдовавшей за нѣкоторыми возраженіями и въ которой онъ сказалъ: „нѣсколько дней тому назадъ меня носили въ тріумфѣ. Теперь на улицахъ кричатъ: великая измѣна графа Мирабо! Я не имѣлъ нужды въ этомъ урокѣ чтобы знать какъ недалеко отстоитъ Капитолій отъ Тарпейской скалы и т. д.“ Приведя это мѣсто Монлозье воскли­цаетъ: „Прекрасно, по истинѣ прекрасно! Во всей моей дол­гой жизни, отданной на службу королю и отечеству, эта рѣчь меня жестоко преслѣдовала. Говорю жестоко, такъ какъ я внутренно конфузился въ чемъ-нибудь подчиняться впечат­лѣнію Мирабо. Ривароль который не любилъ признавать его таланта сказалъ мнѣ по поводу этой рѣчи которую я зналъ наизустъ: „это жаба которой Богъ даетъ по временамъ пре­красное пѣніе“.

Главная ораторская сила Мирабо была именно въ репликахъ. „Я рѣдко видѣлъ, говоритъ Монлозье (II, 243), чтобы Ми­рабо импровизовалъ о какомъ-нибудь важномъ предметѣ, какъ дѣлали Мори, Казалесъ, Барнавъ. Обыкновенно онъ являлся на трибуну съ бумажкой въ рукахъ, и бумажка даже не всегда была писана имъ. Знали что тѣ кого онъ назы­валъ своими секретарями бывали нерѣдко составителями его рѣчей. Но слѣдуетъ сказать что реплики его почти всегда импровизованныя—истинное совершенство. Въ нихъ и въ нѣкоторыхъ особыхъ чертахъ обнаруживался та­лантъ Мирабо во всей высотѣ.“ Мирабо и для рѣчей и для журнала имѣлъ подъ рукою всегда нѣсколько сотрудниковъ которыхъ руководилъ. Они составляли ему рѣчи и статьи и потомъ не разъ претендовали на нихъ какъ на свою соб­ственность. Но душою дѣла все-таки былъ самъ Мирабо. Тѣ же сотрудники отдѣленные отъ Мирабо не произвели ничего замѣчательнаго.

Мы назвали Мирабо полководцемъ Собранія. Дѣйствитель­но, онъ являлся имъ въ извѣстныя минуты. Но было бы оши­бочно думать что онъ направлялъ Собраніе. Напротивъ, его вліяніе на общій ходъ дѣлъ, кромѣ извѣстныхъ моментовъ, вовсе не было значительно. Мы видѣли уже какъ въ эпоху предшествовавшую 23 іюня Собраніе шло противъ его настав­леній. Такъ было и послѣ. Мирабо, обладавшій государствен­нымъ умомъ, видѣлъ что революція ведетъ страну къ круше­нію и презиралъ власть болѣе всего за ея слабость и неумѣлость… Чтобы сохранить популярность, онъ не разъ толкалъ Собраніе въ сторону противную собственнымъ убѣжденіямъ. Потому, говоритъ Монлозье (II, 65), вліяніе Мирабо весьма значительное для зла было ничтожно для добра. „Онъ имѣлъ вліяніе чрезъ популярность, а условіемъ популярности было тогда постоянное соучастіе во всѣхъ насиліяхъ и преступле­ніяхъ“. Въ началѣ 1790 года онъ вошелъ въ тайныя сноше­нія со дворомъ и шагъ этотъ нельзя разсматривать только какъ результатъ подкупа. Онъ счелъ возможнымъ продаться потому что предъ нимъ возникалъ грандіозный планъ дол­женствовавшій остановить крушеніе и вмѣстѣ съ тѣмъ под­нять его ко власти. Въ этомъ разница съ Дантономъ кото­раго можно было подкупить какъ лакея. Стѣсняться какимъ- либо нравственнымъ обязательствомъ предъ Собраніемъ и предъ кѣмъ-либо было не въ морали Мирабо. „Онъ не имѣлъ совѣсти въ политикѣ“, по выраженію г-жи Сталь.

Неккеръ называлъ Мирабо трибуномъ по разсчету, аристо­кратомъ по вкусамъ (tribun par calcul et aristocrate par goût). „Ни что такъ вѣрно его не обрисовываетъ, говоритъ дочь Неккера (XII, 262). Умъ его былъ слишкомъ возвышенъ что­бы не понимать невозможности демократіи во Франціи. Но еслибы даже этотъ родъ правленія былъ осуществимъ, онъ ему не улыбнулся бы. Онъ суетно придавалъ большую цѣну своему рожденію. Говоря о Варѳоломеевской ночи, любилъ прибавлять: „адмиралъ Колиньи, въ скобкахъ сказать, мой родственникъ». Такъ искалъ онъ случая заявить что онъ изъ хорошаго рода. Его расточительность требовала денегъ, и Неккера упрекали что не далъ ему ихъ при открытіи собра­нія представителей… Впрочемъ Мирабо, принялъ бы онъ или нѣтъ деньги отъ двора, всегда хотѣлъ быть властителемъ, а не орудіемъ. Отъ него нельзя было добиться чтобъ онъ отка­зался отъ своей демагогической силы прежде чѣмъ она при­вела его во главу правительства. Онъ провозглашалъ соеди­неніе всѣхъ властей въ одномъ собраніи, хотя отлично зналъ что такое устройство было бы разрушительно для всего до­браго. Но онъ увѣрилъ себя что Франція будетъ въ его ру­кахъ и онъ, ввергнувъ ее въ смуту, будетъ потомъ въ состоя­ніи по произволу ее оттуда вывести“. „Демократія Мирабо, говорилъ Монморенъ (Montlosier, II, 24), состояла въ томъ чтобы понизить до своего уровня тѣхъ кто были выше, но никакъ не въ томъ чтобы поднимать до себя тѣхъ кто были ниже. Онъ хотѣлъ монархіи и монархія въ которой онъ былъ бы министромъ была бы деспотическою.“

Александръ Ламетъ разказывалъ про Мирабо: „Онъ вовсе не скрывалъ какія позволялъ себѣ средства чтобъ обезпечить свое избраніе (въ Провансѣ). Онъ даже признался намъ что имѣлъ подъ рукою народнаго оратора казавшагося преданнымъ, но въ которомъ не былъ однако вполнѣ увѣренъ. Онъ поста­вилъ около него человѣка съ тѣмъ чтобы не терять его изъ виду и заколоть его еслибы тотъ не исполнилъ обязатель­ства. Мирабо удивился ужасу какой этотъ разказъ возбу­дилъ въ насъ и на вопросъ: „какъ, вашъ человѣкъ убилъ бы его?“—„Да, убилъ бы какъ убиваютъ“.—„Но это было бы ужасное убійство…“—„О, въ революціяхъ малая мораль убиваетъ большую“. Изъ шести человѣкъ, прибавляетъ Ламетъ, присут­ствовавшихъ при этомъ разговорѣ, трое еще живы“. (Montlosier, II, 19). Очень можетъ быть что Мирабо наговаривалъ на себя чтобы показать свое презрѣніе къ „малой морали“.

О сношеніяхъ Мирабо съ правительствомъ. Молевиль и Мон­лозье говорятъ съ такими подробностями, полученными ими отъ участниковъ сношеній, что едва ли возможно какое сомнѣ­ніе въ точности показаній. Планъ предложенный Мирабо въ за­пискѣ представленной имъ въ 1790 году королю состоялъ преж­де всего въ распущеніи Собранія и выборѣ новаго, имѣющаго быть вызваннымъ заявленіями изъ провинцій и составленнаго на началахъ собственности. Чтобы вызвать адресы провинцій, Мирабо предлагалъ разослать надежныхъ коммиссаровъ, на которыхъ для виду возложить распредѣленіе границъ окру­говъ и участковъ въ новоучрежденныхъ восьмидесяти трехъ департаментахъ, а тайно поручить агитировать въ пользу адресовъ о возобновленіи собранія. Новая палата должна была составить конституцію согласно заявленіямъ заключаю­щимся въ большинствѣ наказовъ. Конституція должна быть утверждена королемъ (Montlos., II, 28). Въ разговорахъ Мирабо обнаруживалъ значительное презрѣніе къ парламент­ской сволочи (canaille) съ которою иногда долженъ былъ идти объ руку. Записка Мирабо, къ сожалѣнію не сохранившаяся, въ которой онъ „патетически рисовалъ преступленія рево­люціи и ея слѣдствія“, произвела чрезвычайное впечатлѣніе на Малуэ. „Этотъ человѣкъ, говорилъ онъ, умѣетъ брать всѣ тоны, принимать всякія роли. Фенелонъ, Макіавель, Руссо, аббатъ Мори нашли бы каждый свои положенія въ его запискѣ. И между тѣмъ есть единство въ его взглядахъ. Но у меня нѣтъ полнаго довѣрія къ его средствамъ“. Вотъ что говорилъ Мирабо лично Малуэ на свиданіи у Монморена: „Наши мнѣнія въ главномъ сходятся къ истиннымъ началамъ и

интересамъ монархіи. Я конечно не думаю оправдывать без­умныя мѣропріятія (des mesures extravagantes) которыя приходилось мнѣ поддерживать чтобы не имѣть сволочь про­тивъ себя; не оправдываю страстныя движенія которыя на­рочно возбуждали во мнѣ и которыя дѣлали меня болѣе злымъ чѣмъ каковъ я на самомъ дѣлѣ. Вспомните какъ поступилъ я относительно васъ когда сожгли (собственно, разграбили) домъ герцога де-Кастри. Въ этомъ тайна многихъ изъ моихъ предложеній.“ [9]

ѴII.

Наиболѣе замѣчательные, послѣ Мирабо, ораторы Собра­нія были не на лѣвой сторонѣ. Это были, какъ говорилось, „защитники трона и алтаря“, аббатъ Мори и Казалесъ. Вар­навъ стоялъ много ниже ихъ. Аргументы Мори и Казалеса оставались безъ результатовъ; но рѣчи ихъ всегда произво­дили сильное впечатлѣніе, иногда до неистовства раздражали страсти. Вмѣстѣ съ тѣмъ открытая отвага борьбы и сила ораторскаго таланта внушали невольное уваженіе даже про­тивникамъ.

„Я всегда замѣчалъ, говоритъ въ примѣчаніи издатель Исторіи Молевиля (II, 108), что революція сдѣлала гораздо менѣе жертвъ между тѣми кто заявили себя открыто ея противниками нежели между тѣми кто ее вызвали и ей по­такали. Это великій урокъ тѣмъ кто въ минуты волненій думаютъ найти безопасность въ низкомъ попустительствѣ относительно разбойниковъ и въ преступномъ сообщниче­ствѣ съ палачами. Большинство якобинскихъ вожаковъ па­ли вмѣстѣ со множествомъ тѣхъ которые были индиффе­рентными зрителями первыхъ безпорядковъ. Наиболѣе за­мѣтные члены оппозиціи, какъ Мори, Казалесъ, Лалли Толандаль, Малуэ, Монлозье остались живы… Я часто слышалъ какъ яростнѣйшіе республиканцы превозносили талантъ и мужество аббата Мори и Казалеса и съ презрѣніемъ отзыва­лись о людяхъ которые изъ страха присоединились къ пар­тіи анархистовъ.“

Замѣчательно что Мори и Казалесъ выступили бойцами въ Собраніи уже послѣ паденія умѣренной партіи, когда обнаружилось что революція не вступитъ въ компромиссъ съ прошлымъ порядкомъ, какъ надѣялись доктринеры. Мори въ эпоху послѣдовавшую за событіемъ 14 іюля даже покинулъ было ПариЖъ, былъ арестованъ въ провинціи и освобожденный по распоряженію Собранія какъ депутатъ, вернулся въ Версаль, но въ первые мѣсяцы дѣятельнаго участія въ преніяхъ не принималъ.

Другъ и почитатель Мори, Мармонтель, посвящаетъ ему въ своихъ мемуарахъ нѣсколько теплыхъ страницъ. Удив­ляясь его таланту ораторской импровизаціи, онъ говоритъ между прочимъ: „Я не разъ самъ былъ свидѣтелемъ какъ на другой день онъ диктовалъ на память произнесенное нака­нунѣ и жаловался сколько при воспоминаніи теряется си­лы и горячности рѣчи. Только огонь и одушевленіе три­буны, говорилъ онъ, могутъ сдѣлать краснорѣчивымъ» (IѴ, 244). „Что касается, прибавляетъ Мармонтель, его мужества, то основнымъ началомъ его было презрѣніе къ смерти и пренебреженіе къ жизни, безъ которыхъ, говорилъ онъ, нація не можетъ имѣть ни хорошихъ представителей, ни хорошихъ солдатъ. Минута когда мы быть-можетъ въ послѣдній разъ сказали другъ другу прости была, полна религіозной и мелан­холической печали. „Другъ мой, сказалъ онъ мнѣ, защищая правое дѣло я сдѣлалъ что могъ. Я истощилъ мои силы не для того чтобъ успѣть въ Собраніи, гдѣ меня безъ пользы слушали, но чтобы бросить глубокія идеи справедливости и истины въ умъ націи и всей Европы. Имѣлъ честолюбіе ду­мать что буду услышанъ и потомствомъ. Съ растерзаннымъ сердцемъ покидаю родину и друзей, но уношу твердую на­дежду что революціонная сила будетъ разрушена“.

Менѣе чувствительный чѣмъ Мармонтель, Монлозье, отда­вая честь мужеству Мори, указываетъ вмѣстѣ съ тѣмъ и на струну честолюбія сильно звучавшую въ душѣ неукроти­маго аббата, когда онъ защищалъ дѣло монархіи и религіи безо всякой надежды на побѣду. „Мы часто говорили, сви­дѣтельствуетъ Монлозье, о положеніи дѣлъ; но когда я спра­шивалъ какой предвидитъ онъ вѣроятный исходъ, я не за­мѣчалъ чтобъ онъ имѣлъ въ этомъ отношеніи какой-либо опредѣленный взглядъ. Могу утвердительно сказать что онъ и не имѣлъ никакого. Наиболѣе его интересовала переписка съ Римомъ. Я видѣлъ на столѣ его множество писемъ кар­диналовъ, которыя онъ охотно выставлялъ на показъ. Я зналъ куда это должно было вести. Онъ зналъ это лучше моего“. Извѣстно что Мори въ послѣдствіи былъ кардиналомъ. Во всякомъ случаѣ принятая на себя аббатомъ Мори роль тре­бовала и крѣпкаго убѣжденія, и большаго мужества. Послѣ каждой сильной рѣчи ему грозила опасность. Когда онъ вы­ходилъ изъ Собранія, его нерѣдко встрѣчала непріязненная толпа. Онъ умѣлъ сохранить спокойствіе и побѣждалъ отва­гой, вовремя съостривъ или прикрикнувъ. Высокій, краси­вый, всегда изящно одѣтый, онъ самою наружностію дѣй­ствовалъ внушительно. Утверждали что образъ жизни аббата Мори мало соотвѣтствовалъ его духовному званію. Въ этомъ утвержденіи много клеветы, но, можно думать, была и доля правды. О подвигахъ отваги аббата сохранилось немало анекдотовъ. „Однажды, говоритъ Монлозье, — это было въ первое время по перенесеніи Собранія въ Парижъ,—его пре­слѣдовали на улицахъ, крича: на фонарь, на фонарь! Онъ вдругъ остановился и обратился къ толпѣ: „Что же вамъ „свѣтлѣе будетъ когда я буду на фонарѣ?“ сказалъ онъ показывая на фонарь. Вожаки шайки разсмѣялись, толпа разсѣялась“. Въ № 72 Révolutions de Paris (за недѣлю отъ 20 до 27 ноября 1790 года) помѣщена картинка изобра­жающая какъ „аббатъ Мори остановилъ въ закоулкѣ До­фина (cul de sac Dauphin) разнощика газетъ, кричавшаго: grand tumulte par abbé Maury! и отвелъ его въ участокъ“. Нарисованъ аббатъ головою превышающій окружающихъ и влекущій за шиворотъ продавца предъ изумленною тол­пой которая наполняла улицу и глазѣла изъ оконъ. Не­льзя не видѣть въ этомъ свидѣтельства значительной по­пулярности аббата, хотя революціонная газета самое со­бытіе въ № 70 (стр. 233) описываетъ въ такихъ выражені­яхъ: „Аббатъ Мори имѣетъ привычку самъ чинить рас­праву. Всегда съ пистолетами [10] въ карманѣ, этотъ неудер­жимый депутатъ выставляетъ ихъ противъ всякаго кто ста­нетъ на его дорогѣ. На другой день послѣ его декламаціи въ которой онъ предавалъ въ Собраніи анаѳемѣ корсиканскихъ депутатовъ, онъ встрѣтилъ въ Дофиновомъ закоулкѣ продавца газетъ который кричалъ „безобразіе учиненное аббатомъ Мори въ Собраніи“. Аббатъ схватилъ его за шиворотъ и отвелъ въ участокъ. По какому праву аббатъ Мори останавливаетъ разнощиковъ? Еслибы ce brave citoyen, пользуясь правомъ естественной защиты бросился на аббата и убилъ его, то онъ свершилъ бы законный поступокъ и вмѣстѣ съ тѣмъ избавилъ бы націю отъ злодѣя!“ Толпа шикала аббату Мори, его оскорбляла, но имъ прельщалась.

Какія сцены бывали съ Мори въ Собраніи, можно судить по слѣдующему эпизоду. Во время преній по дѣлу о Брестѣ, въ Собраніе принесена была жалоба что суда приходившія изъ Санъ-Доминго поднимали, по старому, не отмѣненному еще обычаю, бѣлый флагъ. „И вотъ, говоритъ Монлозье (II, 53), Мирабо громитъ, задыхается, дѣлается фіолетовымъ отъ гнѣва. Въ увлеченіи похожемъ на опьяненіе онъ позволя­етъ себѣ противъ офицеровъ этихъ судовъ доносы и нару­гательства. Депутатъ Гилерми (Guilliermy) наступаетъ на него: „ваши слова — слова убійцы и злодѣя“. Въ ту же минуту съ лѣвой стороны требуютъ чтобы Гилерми былъ на три дня арестованъ. Аббатъ Мори требуетъ слова и всходитъ на трибуну. Собраніе прекращаетъ пренія. Мори  настаиваетъ. Къ нему стремятся со всѣхъ сторонъ. Одинъ изъ членовъ лѣвой стороны становится рядомъ съ нимъ и хочетъ говорить вмѣсто него. Мори беретъ его за пле­чи, оборачиваетъ дважды и тотъ катится въ залу. При­ставъ его поднимаетъ. Думается мнѣ что это былъ гер­цогъ Ларошфуко… Подходитъ другой; съ нимъ та же исторія. Наконецъ, вотъ вся лѣвая сторона направляется на Мори. Тотъ приходитъ въ ярость, хватается за трибуну какъ бы затѣмъ чтобы пустить ею. Слышу, трибуна трещитъ: она поддерживалась двумя крѣпкими желѣзными перекладинами. А то бы разлетѣлась. Предсѣдатель зоветъ приставовъ на помощь трибунѣ. Члены размѣщаются по скамейкамъ. Во время этой сцены Мирабо, начавшій яростно, въ концѣ былъ довольно разсудителенъ. Гилерми былъ присужденъ къ трехдневному аресту“.

Монлозье (II, 236) приводитъ любопытные обращенные къ нему совѣты Мори какъ сдѣлаться ораторомъ. „Надо прежде всего, говорилъ Мори, изучить свой предметъ и не только изучить, но узнать его вполнѣ. Чтобъ узнать его въ такой степени, полезно, иногда необходимо, из­ложить его письменно. Написавъ и зная, всего лучше разорвать листъ; а иногда написать вторично если какой- нибудь отдѣлъ ускользнулъ отъ васъ. Матеріалъ рѣчи то же что матеріалъ зданія. Каждая часть въ отдѣльности можетъ имѣть достоинства, но эффектъ производится только сово­купностію ихъ размѣщенія. Буало сказалъ: d’un mot mis à sa place enseigna le pouvoir. Эта постановка на свое мѣсто еще существеннѣе для массы идей. Потому прежде всего вы должны изучить и знать это размѣщеніе, связь и сплетеніе вашихъ идей. Въ этомъ отношеніи есть два рода памяти: память формы, механическая, матеріальная, состоящая въ томъ чтобы помѣстить въ головѣ нѣкоторую послѣдовательность фразъ. Это память какъ развиваютъ ее въ дѣтяхъ, такова память и заурядныхъ составителей про­повѣдей. Этимъ способомъ пользовались въ собраніи иногда Шампаньи, Бюро-де-Пюзи, молодой Богарне произнося заученныя рѣчи которыя можно было счесть импровизованными. Другая память, которою вы должны заняться, есть память распредѣленія и связи идей. Ее разрабатываютъ и разрабатывали всѣ великіе ораторы судебной каѳедры. Если вы спокойны относительно совокупности самого предмета, то не заботьтесь о чертахъ болѣе или менѣе блестящихъ ка­кія привлекали ваше воображеніе. Онѣ явятся сами собою, на своемъ мѣстѣ“.

ѴIII.

Другой защитникъ монархіи, оригинальный, разсѣянный, мечтательный, совершенно безкорыстно патріотическій, по­видимому неожиданно для самого себя ощутилъ въ себѣ огонь ораторскаго таланта и выступилъ на борьбу. „Природа, го­ворилъ Мори о Казалесѣ (Cazalès), дала ему то что другимъ доставляетъ искусство. Я зналъ многихъ офицеровъ его пол­ка. Что разказывали они о его лѣности, беззаботности, люб­ви къ разсѣяніямъ и удовольствіямъ невообразимо. Сомнѣ­вались чтобъ этотъ человѣкъ могъ во всю жизнь прочесть хоть одну книгу отъ доски до доски. Но онъ ничего не забылъ изъ того чтб прочелъ. Что другіе выучиваютъ,—онъ угадываетъ“.

„Не знаю, отмѣчаетъ Монлозъе, писалъ ли Казалесъ свои рѣчи; не думаю чтобъ у него достало на то терпѣнія. Но онъ обдумывалъ предметъ, обращая его со всѣхъ сторонъ въ своей крѣпкой головѣ. Тамъ строилъ онъ отдѣлы рѣчи и размѣщалъ ихъ. А лотомъ, по соглашенію съ барономъ Batz и нѣсколькими друзьями, произносилъ предъ ними свою рѣчь, нарочно заставляя прерывать себя. Если не былъ доволенъ въ первый разъ, начиналъ снова, пока не чувствовалъ себя крѣпкимъ и не видѣлъ что друзья до­вольны. Съ удивительною въ такомъ лѣнивомъ и вмѣстѣ не­удержимомъ человѣкѣ настойчивостію онъ продѣлалъ эту школу въ теченіе трехъ мѣсяцевъ у барона Batz. Наконецъ достигъ того что могъ составлять рѣчи одинъ. Болѣе чѣмъ успѣхъ въ публикѣ, ему доставляла удовольствіе надежда превзойти аббата Мори, съ которымъ дѣйствительно иногда сравнивался, котораго иногда превосходилъ“. Эгоистическихъ пружинъ у Казалеса не было. „Онъ страстно желалъ блага своей странѣ, твердо вѣрилъ въ возможность такого устройства при которомъ это благо могло бы быть достигнуто. Эта вѣра въ но­вый порядокъ вещей долго его преслѣдовала. Она покинула его только послѣ плѣненія короля въ Версалѣ. И тотчасъ, сколько мы, его друзья, ни настаивали, онъ отказался отъ трибу­ны и покинулъ Францію. Относительно же самого себя без­заботность во всемъ не могла идти далѣе. Онъ никогда не справлялся какъ его рѣчи переданы въ журналахъ, не были ли искажены и подмѣнены. Таковъ онъ былъ во всемъ что его касалось. Я не помню чтобы когда-нибудь видѣлъ его не въ крайне небрежномъ костюмѣ. Что касается шляпы, то едва ли можно было назвать этимъ именемъ его измятый и про­дранный шлюпикъ. Отъ времени до времени онъ подтя­гивалъ панталоны валившіяся съ колѣнъ. При такомъ одѣя­ніи съ его толстою, довольно безобразною фигурой онъ тѣмъ не менѣе блескомъ глазъ и благородствомъ осанки внушалъ почтеніе“.

Видное мѣсто между роялистами, не по ораторскому та­ланту, но по открытому образу дѣйствій, типическимъ и вмѣстѣ оригинальнымъ чертамъ, занималъ виконтъ Ми­рабо, прозванный бочкою (Mirabeau-Tonneau) вслѣдствіе его чрезвычайной толщины; большой обжора, выпивавшій къ кон­цу обѣда, послѣ бутылки бордо, почти цѣлую бутылку ли­кера. Вмѣстѣ съ тѣмъ храбрый, замѣчательно острый на слова. Онъ устроилъ обѣды у ресторатора Массе въ Пале- Роялѣ. Говорили, конечно, о политическихъ событіяхъ; остро­ты сыпались за остротами. Пришло въ голову ихъ записы­вать. Такъ составился памфлетъ выдававшійся подъ на­званіемъ Обѣды виконта Мирабо. Это было начало изданія Actes des apôtres, для котораго былъ приглашенъ литераторъ Пельтье и въ которомъ принимали участіе Монлозье, Бергасъ, Бонне и другіе. Какъ всѣ замѣтные роялисты, виконтъ Мирабо не разъ подвергался оскорбленіямъ и опасностямъ. Разъ послѣ обѣда онъ высунулся изъ окна подышать воз­духомъ. Сейчасъ толпа, сперва въ двадцать, затѣмъ во сто, въ тысячу человѣкъ. Крики: долой Мирабо-бочку! Полетѣли камни. Мирабо поднялъ камень, положилъ на окно и смот­рѣлъ на толпу. Шумъ увеличивался. Послали за Бальи. Мон­лозье и Бальи едва оттащили Мирабо отъ окна. Бальи сошелъ внизъ уговаривать „народъ“. Обѣдать въ Пале-Роялѣ оказалось не безопасно, да и рестораторъ просилъ избавить отъ посѣщеній которыя дорого могли ему обойтись. Выбра­ли новое помѣщеніе. Оказалось около рынка. Продавцы при­пасовъ были недовольны что кареты останавливались предъ ихъ лавочками. Безъ сомнѣнія, нашлись охотники подшепнуть. Рынокъ пришелъ въ волненіе, и когда участники обѣдовъ стали разъ съѣзжаться, ихъ встрѣтили криками; кидали даже каменья и что попало. Монлозье свидѣтельствуетъ что на его долю въ голову попало три моркови и два кочана капу­сты. „Но виконтъ Мирабо, говоритъ Монлозье, былъ въ во­сторгѣ. Въ ресторанѣ онъ дѣлалъ уже распоряженія приго­товительныя для атаки и защиты. Привыкнувъ командо­вать солдатами и обучать ихъ, онъ поставилъ насъ въ ше­ренгу и мы машинально ему повиновались. То же случилось въ собраніи которое мы имѣли предъ тѣмъ въ монастырѣ Капу­циновъ. Въ собраніи шелъ вопросъ объ интересахъ духовен­ства. Присутствовали главнымъ образомъ старые аббаты и старые епископы. Народъ вошелъ въ садъ; стали бросать камнями въ окна. Мы поднялись въ смущеніи. Виконтъ Ми­рабо пробѣжалъ по рядамъ крича: „стройся, господа, стройся“. И вотъ кардиналъ Ларошфуко и другіе епископы стали дѣй­ствительно строиться. Я удерживался, но не могъ не расхо­хотаться“. Любопытныя черты старой Франціи!

Виконтъ Мирабо былъ секретаремъ Собранія въ эпоху по­слѣ 14 іюля, когда со всѣхъ сторонъ приходили поздрави­тельные адресы. Объ исторіи этихъ адресовъ находимъ у Бертрана де-Молевиля (Hist. II, 70) слѣдующія любопытныя строки, „Эти адресы, говоритъ онъ, составлявшіеся въ Версалѣ бретонскимъ клубомъ посылались въ провинціи къ довѣреннымъ агентамъ клуба, съ приказаніемъ возвращать ихъ, собравъ сколько удастся подписей. Но всѣ адресы про­тивнаго содержанія тщательно устранялись. Они были собра­ны виконтомъ Мирабо, бывшимъ тогда секретаремъ Собранія и остававшимся въ этой должности около шести недѣль. Онъ имѣлъ намѣреніе обнародовать сравнительный списокъ адресовъ за и противъ и доказать точнымъ исчисленіемъ подписей что число недовольныхъ и жаловавшихся много превосходило число панегиристовъ Собранія. Но сцены какія виконтъ Мирабо имѣлъ публично съ нѣкоторыми изъ вожа­ковъ партіи мятежа и его горькія насмѣшки надъ революціей и ея творцами, всякій день заставляли его ждать что домъ его будетъ разнесенъ чернію. Потому онъ пере­далъ свои бумаги и въ томъ числѣ коллекцію этихъ адресовъ президенту Фрондевилю. Фрондевиль самъ разбиралъ ихъ и сравнивалъ съ итогами всѣхъ подписей, составленными по порученію виконта Мирабо за большое вознагражденіе однимъ чиновникомъ архива по отношенію къ адресамъ какіе были прочтены въ Собраніи. Фрондевиль увѣрялъ меня что въ эту эпоху число неодобреній на пятую долю превосходило число одобреній. Когда трудъ былъ конченъ, быстрота по­ступательныхъ шаговъ революціи сдѣлала его безполезнымъ и помѣшала его обнародованію“.

IX.

Мы не говорили еще о депутатахъ крайней лѣвой стороны, гдѣ засѣдали Робеспьеръ и Петіонъ (Pétion). Ихъ дѣятельность въ первую эпоху Собранія имѣла слишкомъ мало значенія. Петіона вовсе не было слышно. Робеспьеръ, депутатъ города Арраса, неуклонно съ самаго начала старался обратить на себя вниманіе, но въ Собраніи не имѣлъ успѣха. Сопостав­ляя его со знаменитымъ депутатомъ Прованса (Мирабо) го­ворили: „Le flambeau de la Provence,—la chandelle d’Arras“. Всѣ свидѣтельства современниковъ единогласны въ изображеніи Робеспьера какъ оратора и государственнаго человѣка крайнею посредственностію. Стоитъ прочесть собраніе его рѣчей или, какъ озаглавлено ихъ изданіе, сочиненій, чтобъ убѣдиться въ справедливости этого приговора. Они отлича­ются скуднымъ запасомъ понятій и бездарнымъ декламаторствомъ. На много ступеней надлежало спуститься націи что­бы во главѣ ея могъ стать человѣкъ съ талантомъ Робес­пьера. Была же однако какая-нибудь тайна невѣроятнаго успѣха, побудившая потомъ историковъ изображать эту ро­ковую посредственность титаномъ революціи. Политическихъ убѣжденій въ смыслѣ какой-нибудь государственной доктри­ны у Робеспьера не было. Неутомимый врагъ всякихъ пре­рогативъ короны, онъ въ первые годы революціи не былъ однако республиканцемъ, и когда къ концу 1791 года низло­женіе короля и необходимость республиканской формы прав­ленія сдѣлались общимъ кличемъ передовой журналистики и клубовъ, онъ въ адресѣ къ Французамъ (Adresse de Maximi­lien Robespierre aux Français, 1791) при концѣ Конститюанты) вынужденъ былъ какъ бы оправдывать себя, говоря: „Что касается монарха, я не раздѣлялъ ужаса какой ти­тулъ короля внушаетъ почти всѣмъ свободнымъ народамъ. Лишь бы нація была поставлена на его мѣсто и данъ былъ бы свободный полетъ патріотизму порожденному природой на­шей революціи, я не боялся монархіи (royauté) и даже на­слѣдственности королевской должности въ одномъ семействѣ. Я думалъ только что надлежало не преклонять величества народа предъ его уполномоченнымъ чрезъ рабское обожаніе и отвратительный языкъ“. Редакція Парижской Революціи (Révol. de Paris, IX, 226) сочла даже необходимымъ выразить­ся по поводу такого заявленія ея героя: „Роковыя обще­ственныя приличія! это вы, безъ сомнѣнія, попортили эгиду непроницаемаго Робеспьера! Предъ пенатами своими онъ от­вергаетъ конечно это утвержденіе, опровергаемое на каждой страницѣ исторіи человѣка въ обществѣ“. Вожакъ на пути разрушенія конституціи, появившейся наконецъ на свѣтъ осенью 1791 года послѣ тяжелыхъ родовъ осмѣянныхъ въ извѣстной каррикатурѣ, Робеспьеръ въ первое время высту­пилъ ея защитникомъ и началъ издавать не имѣвшій успѣха журналъ Défenseur de la Constitution, гдѣ писалъ: „Предпочитаю видѣть народное представительное собраніе и гражданъ свобод­ныхъ и уважаемыхъ съ королемъ во главѣ чѣмъ рабовъ уни­женныхъ подъ ярмомъ аристократическаго сената и диктатора. Не въ словахъ республика и монархія заключается рѣшеніе ве­ликой соціальной задачи“ (La rév. de thermidor, par D’Héricault, 1876, стр. 25). Кодексъ своихъ политическихъ убѣжденій Ро­беспьеръ заключалъ въ объявленіи правъ какъ оно было сдѣлано Собраніемъ. „Начала, говоритъ онъ въ адресѣ, ко­торыя я принесъ въ Собраніе и постоянно поддерживалъ, свидѣтельница вся Франція, тѣ кои Собраніе торжественно признало въ объявленіи правъ. Признаюсь, я никогда не смот­рѣлъ на это объявленіе какъ на пустую теорію“. Истинный интересъ Робеспьера и его соратниковъ сосредоточивался, по выраженію Луве, „не на вещахъ, а на лицахъ“. „Вы никогда не говорили, свидѣтельствуетъ Луве (Жирондистъ, авторъ Фоблаза) обращаясь къ соратникамъ Робеспьера,—о вещахъ, и всегда о лицахъ, о хорошихъ депутатахъ, чтобы сдѣлать на нихъ доносъ, о вашихъ приверженцахъ, чтобы пріобрѣсть имъ популярность“.

Было, впрочемъ, одно начало котораго Робеспьеръ держался неуклонно: непогрѣшимость „народа», то-есть мя­тежныхъ шаекъ. Защита мятежниковъ постоянно на устахъ Робеспьера. Это безусловное адвокатство мятежа было главнымъ источникомъ популярности Робеспьера и про­славленія его добродѣтели и „неподкупности“. „И все то сводится къ нѣсколькимъ сожженнымъ замкамъ“, го­ворилъ онъ въ засѣданіи 22 февраля 1790 года, когда въ Собраніи было обращено вниманіе на грабежи и пожары опустошавшіе Францію. Когда 9 февраля того же 1790 года Робеспьеръ предлагалъ мѣры кротости противъ „народа“ жегшаго замки, Эпремениль замѣтилъ: „Не оскорбляйте имя народа, говорите: разбойники. Робеспьеръ. Я скажу, если угод­но, граждане которые жгутъ замки. Фуко, говорите: разбой­ники“. (Merc. de Fr. 1790, № 8).

„Народъ“ Робеспьера и другихъ революціонеровъ не есть, впрочемъ, дѣйствительная народная масса Живущая въ се­лахъ и городахъ, трудящаяся, несущая тяготу повинностей, съ ея вѣрованіями, страданіями, радостями. Народъ для нихъ или мятежныя шайки служащія орудіемъ ихъ революціон­ныхъ плановъ, ими же направляемыя и возбуждаемыя и ихъ привѣтствующія какъ своихъ вожаковъ; или нѣкоторое во­ображаемое отвлеченное существо уполномочившее ихъ быть глашатаями его желаній и велѣній. Когда выступалъ дѣй­ствительный народъ съ его истинными желаніями, онъ былъ обыкновенно нежеланнымъ гостемъ и подвергался поруганію какъ неразумное стадо. Прочтемъ что писалъ, на­примѣръ, Камиль Демуленъ въ Histoire secrète de la Révolu­tion (Oeuvr. I, 350) по поводу движенія въ Вандеѣ. „Поспѣ­шимъ открыть начальныя школы. Одно изъ преступленій Конвента что онѣ еще не заведены. Еслибы въ деревняхъ на креслѣ священника былъ народный учитель, который бы объяснялъ права человѣка и альманахъ дяди Жерара, кора предразсудковъ, этой проказы ума человѣческаго, спала бы съ головы Нижне-Бретонцевъ. Мы не были бы свидѣте­лями, среди свѣта вѣка и націи, этого явленія тьмы въ Вандеѣ, Кемперъ-Корантенѣ (Quimper-Corentin) и Ланжюине, гдѣ крестьяне говорятъ коммиссарамъ Конвента: „гильйотинируйте меня скорѣе, чтобъ я воскресъ чрезъ три дня“. По­добные люди безчестятъ гильйотину, какъ нѣкогда висѣлицу безчестили собаки взятыя вмѣстѣ съ контрабандистами и повѣшенныя рядомъ со своими хозяевами. Не понимаю какъ можно серіозно осуждать на смерть этихъ животныхъ съ человѣческимъ лицомъ, за ними можно только гоняться, и не какъ на войнѣ, а какъ на охотѣ. А что касается взятыхъ въ плѣнъ, лучше бы всего вымѣнивать ихъ на ихъ быковъ изъ Пуату. Вмѣсто коллежей съ Греками и латынью, заклю­чаетъ Камиль Демуленъ, пусть бы были въ кантонахъ даровыя ремесленныя училища“. Наивный деревенскій людъ не народъ. Городскіе голоштанники (sans-culottes)—народъ; отвратитель­ныя мегеры, ханжи Робеспьера, les dévotes de Robespierre, цѣловавшія полы его одежды, когда онъ проходилъ въ клубъ Якобинцевъ,—народъ. Когда въ 1791 году была наконецъ про­возглашена желанная конституція, партія революціоннаго движенія, перегоняя Робеспьера, поспѣшила объявить ее мер­творожденнымъ дѣтищемъ и болѣе всего опасалась чтобы „нація“ какъ-нибудь не удовлетворилась этимъ уродливымъ компромиссомъ со властію. Въ распространеннѣйшей револю­ціонной газетѣ (Révol. de Paris, 8 октября 1791, т. X, 3) читаемъ по адресу къ „патріотамъ“ второй, тогда собиравшейся, палаты: „Опасности какимъ подвергались ваши предшественники мень­ше тѣхъ кои грозятъ васъ ослабить. Въ ихъ время деспо­тизмъ обнаруживалъ себя наголо. Теперь онъ надѣнетъ ма­ску популярности. Предъ вашими предшественниками былъ одинъ врагъ. У васъ скоро можетъ-быть будутъ два: деспо­тизмъ и народъ. Замѣтьте—дворъ уже старается стакнуться съ народомъ, бывшимъ главною силой перваго собранія и могущимъ обратиться въ орудіе противъ втораго. Нація уто­млена; если не остережетесь, она готова вернуться къ ста­рымъ привычкамъ. Вы должны возобновить въ памяти тѣ первыя минуты энергіи одно воспоминаніе о которыхъ за­ставляетъ блѣднѣть дворъ“. Вотъ какъ понимали „народъ“ въ революціонномъ лагерѣ.

Былъ еще мотивъ проходившій чрезъ всю дѣятельность Робеспьера: ненависть и неудержимая злоба лично по отно­шенію ко всякому стоящему выше его во власти и значеніи. Для него всѣ кто выдвигались предъ нимъ были не только слабыя души не удовлетворяющія требованіямъ революціонна­го идеала, падкія на всякія прельщенія, но прямо мерзавцы и измѣнники. Одинъ онъ неподкупенъ и непоколебимъ. Въ злобѣ доносовъ, лживыхъ обличеній, всякихъ инсинуацій Робеспьеръ становился краснорѣчивымъ и производилъ впечатлѣніе на толпу. Чтобы показать какъ мало стѣснял­ся Робеспьеръ истиной когда шло дѣло объ обличеніи вра­говъ, довольно привести слѣдующій куріозный фактъ. Послѣ страшнаго избіенія 10 августа 1792 года явно подкуплен­ными злодѣями, Робеспьеръ, явясь предъ Законодатель­нымъ Собраніемъ во главѣ депутаціи отъ коммуны, гово­рилъ между прочимъ: „Но виновнѣйшіе изъ заговорщиковъ не показались 10 августа. Эти люди прикрывающіеся ма­скою патріотизма чтобъ убить патріотизмъ, этотъ Лафайетъ который можетъ-быть не былъ въ Парижѣ 10 августа, но могъ быть, неужели избѣгнутъ они національнаго отмще­нія?“ (Wallon, Hist. du trib. rév. I, 5). Лафайетъ не былъ, но могъ быть и потому долженъ быть казненъ. Такова логика революціоннаго приговора Робеспьера!

Вотъ какъ, между прочимъ, „добродѣтельный“ Робеспьеръ обличаетъ въ своемъ „адресѣ“ своихъ революціонныхъ сочле­новъ, болѣе его вліятельныхъ въ Собраніи, по тому случаю что они возмутились газетнымъ искаженіемъ событій на Марсовомъ Полѣ 17 іюля 1791 года, когда Лафайетъ и Бальи вынуждены была объявить противъ мятежнаго сборища зако­ны военнаго положенія, а націоналъ-гардамъ пришлось стрѣ­лять въ бросавшую камни толпу. „Я не могъ, инсинуиру­етъ Робеспьеръ, раздѣлять мысли Дюпора что слава пред­ставителей націи въ томъ чтобы противиться общественному мнѣнію; я не могъ какъ Барнавъ сказать что общественное мнѣніе есть не иное что какъ жужаніе (bourdonnement) воз­бужденное нѣсколькими журналистами можетъ-быть подкупленными“ Парижскія революціи спѣшатъ подхватить „разоблаченія“ Робеспьера и восклицаютъ: „Какъ! Они осмѣ­ливаются говорить о журналистахъ можетъ-быть подкуплен­ныхъ… они, на счетъ кого намъ къ несчастію не приходится уже сказать можетъ-быть!“

Нѣмецкій писатель Архенгольцъ въ статьѣ о якобинцахъ въ своемъ Журналѣ Минерва (Minerva, III, August 1792) живо изображаетъ, какъ очевидецъ, дѣятельность Робеспьера и Петіона въ клубѣ якобинцевъ, бывшемъ главною ареной ихъ подвиговъ. Картина относится къ 1792 году. „Кто же были, пишетъ Архенгольцъ, эти вожаки господствовавшіе надъ Франціей въ 1792 году въ страшный періодъ революціи? Отвѣтъ есть сатира на наше время и на человѣчество. Наблю­датель вынужденъ сказать: нѣсколько интригановъ, по знаніямъ и талантамъ самыхъ ограниченныхъ людей, поддержанныхъ другими, еще болѣе невѣжественными и бездарными людь­ми, безъ нравственности и образованія, имѣвшими за со­бою одну заслугу—выставляться въ собраніяхъ необуздан­ными страстями, дѣлать отчаянныя предложенія и съ дики­ми тѣлодвиженіями выкрикивать съ ораторской трибуны сен­тенціи о свободѣ… Андрей Шенье говорилъ справедливо что самый ѣдкій пасквиль на якобинцевъ — ихъ собственный журналъ… Вожаки якобинцевъ господствующіе въ ихъ обще­ствѣ и имѣющіе въ немъ партіи нынѣ суть: Петіонъ, Робес­пьеръ, Бриссо, Колло д’Эрбуа (Collot d’Herbois), Мерленъ (Merlin), Карра.“ Изъ нихъ Петіонъ, Робеспьеръ, Мерленъ де-Тіонвиль были членами Національнаго Собранія, Бриссо и Карра журналисты, Колло д’Эрбуа странствующій актеръ.

„Петіонъ, болѣе талантливый чѣмъ Робеспьеръ, болѣе его безстыдный и предпріимчивый, къ тому же отлично сложен­ный имѣетъ потому успѣхъ у женщинъ, чрезъ революцію ни­чего не утратившихъ отъ прежняго господства. Это чело­вѣкъ по истинѣ съ мѣднымъ лбомъ. Имя его священно яко­бинцамъ, и простой кивокъ его производитъ на общество болѣе дѣйствія чѣмъ часовыя рѣчи другихъ его любимцевъ. Я видѣлъ разъ какъ въ Собраніи тотчасъ исчезли съ головъ членовъ красныя шапочки, обязательное ношеніе которыхъ только что собирались вотировать (къ скандалу неувлечен­ныхъ, такая шапочка была въ ту минуту даже на головѣ мини­стра Дюмурье), исчезли потому что пришло письмо отъ Петіона который отсовѣтывалъ этотъ обычай. Съ тѣхъ поръ какъ Петіонъ сталъ меромъ, онъ не часто является въ общество, но когда появится, принимается съ великимъ почтеніемъ, а письма его, которыя онъ присылалъ во время засѣданій, прочитыва­лись немедленно съ отложеніемъ въ сторону всѣхъ другихъ дѣлъ. Петіонъ и Робеспьеръ близкіе друзья и дѣйствуютъ повидимому въ согласіи. Робеспьеръ не пропускаетъ ни одно­го засѣданія и каждый разъ говоритъ. Онъ самый любимый народомъ якобинскій ораторъ, и его выслушиваютъ прежде всѣхъ, хотя бы другіе по правиламъ общества имѣли предъ нимъ первенство рѣчи. Сознавая такое благоволеніе, онъ не­рѣдко отлагаетъ въ сторону всякое приличіе. Началъ уже кто-нибудь рѣчь, онъ взбѣгаетъ на трибуну, отталкиваетъ го­ворящаго, кто бы онъ ни былъ, ударяетъ обѣими руками по пюльпитру и ждетъ исхода, не обращая вниманія на уговари­ванія и напоминанія предсѣдателя. Исходъ всегда бываетъ въ его пользу, какъ только преданный ему или боящійся его предсѣдатель пускаетъ на голоса вопросъ о правѣ рѣчи. Только разъ видѣлъ я какъ онъ со стыдомъ и раздраже­ніемъ покинулъ поле битвы, когда хотѣлъ занять мѣсто извѣстнаго законодателя Гаде, а президентъ Ласурсъ тре­бовалъ соблюденія очереди, грозя закрыть иначе засѣданіе. Робеспьеръ говоритъ лучше всѣхъ якобинскихъ ораторовъ. Никто, какъ онъ, не умѣетъ привлечь чернь рѣзкими декла­маціями, разукрашеннымъ вольнорѣчіемъ, угодливыми пред­ложеніями, нахальнѣйшими утвержденіями и всяческимъ опо­зореніемъ противниковъ якобинскаго общества. Все это изла­гается очень понятнымъ языкомъ и не по бумажкѣ, а на память и съ подходящими тѣлодвиженіями.“ Архенгольцъ былъ въ засѣданіи (въ маѣ 1792) когда Робеспьеръ громилъ, какъ измѣнниковъ и ложныхъ патріотовъ, жирондистовъ Бриссо, Кондорсе, Верньйо и Гаде. „Языкъ бѣденъ чтобы набросать хоть тѣнь того что происходило. Тысячи безумныхъ разомъ сорвавшихся съ цѣли и выкликивающихъ шабашъ своей сво­боды могутъ дать развѣ только слабое понятіе о сборищѣ въ 2.500 человѣкъ, и коихъ большая часть казалась дѣй­ствительно въ состояніи безумія. Разоблачить Робеспьера было не трудно, и обвинявшіеся имъ сдѣлали это съ боль­шою горечью и на основаніи убѣдительнѣйшихъ аргументовъ. Но приверженцы Робеспьера не хотѣли ничего слышать. Непредубѣжденные слушатели настаивали однако на дове­деніи оправданія до конца. Всѣ были на ногахъ, кричали во всю глотку, пищали, ревѣли, свистали въ раздирающія уши дудки, хлопали въ ладоши, стучали ногами. Робеспьеръ сидѣлъ блѣд­ный какъ мертвецъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, по лѣвую руку предсѣдателя, и напрягался казаться хладнокровнымъ. Нако­нецъ, онъ сбросилъ и эту маску, устремился на противниковъ, взбѣжалъ на трибуну, оттолкнулъ стоявшихъ тамъ, поднялъ руки въ позѣ распятаго и требовалъ слова въ какомъ ему отказывали противныя партіи. Это было послѣднимъ знакомъ выступить тѣмъ кто начинали уже терять присутствіе духа среди невыразимаго оглушенія. Болѣе тысячи зрителей уда­лились, и тогда началъ говорить Робеспьеръ, оставшись по­слѣднимъ на сценѣ и стараясь загладить сколько можно было впечатлѣніе произведенное высказанною правдой“.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Н. Любимовъ.

Русскій Вѣстникъ, 1882, томъ 162

---

[1] Такъ описано событіе въ біографіи Мунье предпосланной изда­нію его сочиненія: De l’influence attribuée aux philosophes sur la ré­volution, Paris, 1828.

[2] Въ этой главѣ мы довольно много пользовались мемуарами графа Монлозье. Мемуары эти принадлежатъ къ числу любопытнѣйшихъ изображеній эпохи Національнаго Собранія. Авторъ не имѣлъ спо­собностей государственнаго дѣятеля и потому не игралъ особенно видной роли въ Собраніи. Но сужденія его отличаются большою по­литическою проницательностію. Вотъ, напримѣръ, какъ характеризу­етъ онъ причины или, какъ онъ выражается, „ближайшую причину“, cause particulière, революціи. „Причину эту, говоритъ онъ (I, 159), можно характеризовать слѣдующимъ образомъ: 1) сильнѣйшее волненіе вдругъ происшедшее въ тѣлѣ которое все состояло изъ частныхъ раз­рушеній не замѣненныхъ никакимъ положительнымъ созиданіемъ; 2) неспособность высшаго правительства, которое когда волненіе про­изошло не умѣло ни направить его въ его законныхъ стремленіяхъ, ни подавить въ его уклоненіяхъ. Говорю прежде всего о частныхъ разрушеніяхъ (destructions partielles). Что именно таковъ былъ харак­теръ Франціи стараго порядка, не можетъ быть никакого сомнѣнія. Старыя собранія Марсовыхъ полей и майскія не существовали болѣе; ихъ замѣстившія, какъ иногда говорили, собранія сословныхъ пред­ставителей (états généraux) исчезли; парламенты бароновъ коими долго управлялось государство также исчезли; они уступили мѣсто парламентамъ законовѣдовъ (légistes), претендовавшимъ на родство съ прежними, но въ сущности совершенно отличнымъ отъ тѣхъ и по составу, и по кругу дѣйствій. Всѣ другія учрежденія представляли тотъ же характеръ; повсюду были мертвые образы вмѣсто преж­нихъ дѣйствительностей (partout on avait des images mortes à la place des anciennes réalités).“ Трудно не замѣтить родства сужде­ній Монлозье съ идеями такъ блистательно развитыми Тэномъ. Съ одной стороны отживающія учрежденія, съ другой правительство слабое, ничтожное и вмѣстѣ съ тѣмъ широко преобразовательное— вотъ условія революціи.

О самомъ себѣ Монлозье говоритъ слѣдующимъ образомъ (I, 184): „Я могъ видѣть въ теченіе моей жизни какъ слагается успѣхъ. Какъ скоро какая-нибудь идея находится или кажется находящеюся въ великой чести, все талантливое тѣснится около нея чтобы придать ей сіянія и блеску. И вотъ всѣ находятъ въ васъ геній, такъ какъ видятъ отраженіе собственнаго. По моей дурной натурѣ я всегда былъ расположенъ писать только противъ заблужденія. И чѣмъ за-блужденіе было распространеннѣе, даже если было всеобщимъ, тѣмъ болѣе являлось у меня ревности бороться съ нимъ. Но когда всѣ находятся въ заблужденіи, вы можете говорить и писать что́ угодно, слушателей имѣть не будете.“

[3] Подобное же пророчество о Бонапартѣ встрѣчается въ сочиненіи Борка (1790 года, въ книгѣ о которой намъ случилось уже говорить). Боркъ предсказывалъ въ концѣ революціи наступленіе военной дик­татуры и „безусловнаго деспотизма какого не видѣлъ еще свѣтъ“. Еще замѣчательнѣе слова Барнава въ рѣчи произнесенной лѣтомъ 1791 года послѣ бѣгства и задержанія короля, когда поднялся вопросъ объ отрѣшеніи его отъ престола и учрежденіи республики. Указывая что это будетъ нарушеніемъ конституціи и поведетъ къ правитель­ственной непрочности, особенно при подвижности народа: сегодня от­рѣшили одного, завтра поднимутъ на верхъ власти другаго,— Барнавъ говорилъ: „Думаете ли вы что какой-нибудь исполнительный комитетъ, слабый по существу, при нынѣшней любви къ равен­ству сдѣлавшейся страстью Французовъ, еще ослабленный раздѣле­ніями членовъ, будетъ долго въ состояніи противиться генералу ко­торый пріобрѣлъ бы любовь и уваженіе народа и представилъ бы націи покровительственную мощь своего генія противъ бѣдствій ко­торымъ бы вы его предали?“ (Montlosier, II, 165).

[4] Въ 1793 году, подъ владычествомъ Робеспьера, и Шапелье и Type были казнены именно за то что были составителями консти­туціи 1791 года, такъ привѣтствованной въ свое время и въ под­держку которой тотъ же Робеспьеръ началъ было издавать журналъ.

[5] Барнавъ казненъ въ концѣ октября 1793 года (Wallon, II, 121). Обвинялся въ томъ что былъ въ сношеніяхъ съ дворомъ и сговари­вался съ министрами относительно бѣгства короля лѣтомъ 1791 года (чего конечно никогда не было).

[6] Въ Actes des Apôtres такъ передается якобы бывшій разговоръ въ Собраніи. „Аристократъ. Господа, грабятъ, жгутъ, убиваютъ. Отвѣтъ. Отложить! Предварительная справка (question préalable). Робеспьеръ. Происшествіе это плодъ недоразумѣнія. Эльмери. Не имѣемъ времени выслушивать извѣстія изъ провинцій. Робеспьеръ. Господа, прошу ва­шего снисхожденія для гражданъ жгущихъ замки. Ланфюэнъ. Надо употребить путь примиренія и убѣжденія. Предпишите чтобы была послана въ провинціи рѣчь короля. Правая сторона вся вмѣстѣ. Господа, положите конецъ ужасамъ. Въ Бретани, Лимузенѣ, Перигорѣ жгутъ архивы (chartriers) и замки, дворяне только бѣгствомъ спасаются отъ смерти. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ муниципальные чины являются во главѣ разбойниковъ. Робеспьеръ. Это аристократы мутятъ народъ. Аристократъ. Надо послать войска чтобы подавить безпорядки. Докторъ Блэнъ. Войска? то-есть убійцъ противъ убійцъ“!

[7] Въ мемуарахъ Мондозье списокъ приведенъ безъ обозначенія времени когда составленъ.

[8] „La petite morale tue la grande, répétait souvent Mirabeau; mais l’occasion de la grande ne se présentait guère, selon lui, dans tout le cours d’une vie.“ (Staël, Oeuvr, XII, 263).

[9] Эпизодъ на который намекалъ Мирабо состоялъ въ слѣдующемъ: По случаю дуели герцога де-Кастри съ Карломъ Ламетомъ, при­чемъ Ламетъ былъ раненъ, и послѣдовавшаго затѣмъ нападенія на домъ Кастри, въ Собраніе явилась депутація отъ націоналъ-гардовъ участка Bonne Nouvelle и требовала закона противъ дуелей и мще­нія герцогу де-Кастри. Лѣвая стала рукоплескать. Одинъ депутатъ воскликнулъ: „Только злодѣи могутъ апплодировать“. Поднялись крики: „въ тюрьму, въ тюрьму!“ (à l’abbaye). Барнавъ выступилъ съ предложеніемъ арестовать депутата. Мирабо и Малуэ бросились къ трибунѣ. Право слова получилъ Малуэ. „Уступите мнѣ“, сказалъ ему Мирабо: „я намѣренъ говорить въ томъ же смыслѣ какъ и вы, но буду имѣть больше успѣха“. Малуэ согласился. Мирабо по­явился на каѳедрѣ. Правая сторона, не будучи въ секретѣ, встрѣти­ла его криками: „Долой злодѣя, очистить мѣсто Малуэ!“ Мирабо остается, крики усиливаются. Это раздражаетъ его, и вмѣсто того чтобы громить поджигателей дома Кастри, онъ принимаетъ сторону „добраго народа на который клевещутъ“ (du bon peuple qu’on ca­lomnie). „Хотите знать истинныхъ поджигателей,“ восклицаетъ онъ: „они здѣсь“. Онъ показалъ на правую сторону. Поддерживаетъ пред­ложеніе Барнава. Депутата отправляютъ въ тюрьму. „Это низко, воскликнулъ Малуэ, когда Мирабо сошелъ съ каѳедры,—не стыдно ли вамъ было такъ обмануть меня».—„Конечно стыдно, но пеняйте на этихъ господъ. Какъ хотите вы чтобъ я вотировалъ съ людьми которые хотѣли бы разорвать меня на клочки“, отвѣтилъ Мирабо.

[10] Пистолеты эти, которые дѣйствительно носилъ аббатъ, называли, какъ свидѣтельствуетъ Монлозье (И. 215), les burettes de l’abbé Maury.

Views: 13