Петербургъ въ туманѣ. — Каска императора Николая Павловича. — Въ городѣ призраковъ. — С.-Петербургъ и Москва. — Послѣдніе лучи блистательнаго сіянія. — Извозчикъ. — Передъ Лѣтнимъ садомъ. — «Человѣкъ, который выдаетъ папиросы». — Выѣзжая изъ СССР.
Русскій эмигрантъ, увидѣвшій совѣтскую Россію, заканчивалъ свой разсказъ. Изъ Москвы проѣхалъ онъ въ С.-Петербургъ, но въ С.-Петербургѣ удалось ему пробыть всего лишь нѣсколько часовъ: онъ спѣшилъ заграницу. Такъ передавалъ онъ свои впечатлѣнія о бывшей столицѣ имперіи:
— Въ утреннемъ туманѣ представлъ передо мной С.-Петербургъ. Въ разныхъ частяхъ города были у меня назначены свиданія. Сворачивалъ съ улицы на улицу мой извозчикъ — величественныя видѣнія выростали навстрѣчу мнѣ изъ тумана. Это было похоже на сонъ, нереально, сказочно. Снова сбывалось то, что казалось несбыточнымъ.
Медленно, медленно разсѣивался туманъ. И вотъ, вырѣзались въ мутной сѣрой дымкѣ кавалергардская каска и тонкое лицо, темныя латы и легкій конь на <высок>омъ цоколѣ. И подъ мордой коня и на <?> каски висѣли красныя ленты, на ла<?> и на цоколѣ были плакаты. Но крас
ныя ленты казались сѣрыми въ туманѣ. Безпечно скакалъ императоръ въ этомъ новомъ своемъ одѣяніи. Изященъ былъ Николай Павловичъ — новыми руками навѣшанные невѣдомые ему призывы казались ненужной мишурой. Мы обогнули темную и высокую громаду Исаакія, и Петръ, и конь его попирающій змія, встали изъ тумана. Сѣры были замерзшія воды Невы, сѣра была арка Сената и лишь угадывалъ глазъ въ вышинѣ шпицъ Адмиралтейства. Словно брели мы среди призраковъ, въ царствѣ сновъ…
Въ Москвѣ меня сразу поразили плакаты и новая жизнь: новая Москва закрыла старую Москву. И было въ этой новой Москвѣ что то оскорбительное, какъ оскорбительно было бы зрѣлище Акрополя, превращеннаго въ химическую лабораторію или вокзалъ. Плакаты на статуѣ императора, плакаты, черезъ улицы С.-Петербурга протянутые, ничего не скрывали, ибо безсильны были скрыть. Въ Москвѣ подъ плакатами я вначалѣ не увидѣлъ домовъ, въ С.-Петербургѣ передо мною были дворцы — глазъ какъ то не воспринималъ плакатовъ, что висѣли на этихъ дворцахъ. Остался Исаакій Исаакіемъ, превращенный въ антирелигіозный музей и Невскій не сталъ «Проспектомъ 25-го октября». Не потому ли, что Москва стала новой Москвой, новымъ городомъ новаго человѣка-автомата, а С.-Петербургъ сталъ призракомъ, «Ленинградомъ» нареченнымъ, городомъ, изъ котораго ушла жизнь? Не потому ли, что никакіе «темпы» къ новой жизни возродить его не могли?
Въ утреннемъ туманѣ прежнимъ величіемъ дышалъ этотъ городъ. Туманъ саваномъ прикрывалъ его язвы.
***
Жуткій городъ, въ мертвенности своей, словно опустѣвшій — а кишатъ толпой его улицы; цѣлы его дворцы, но вѣетъ отъ нихъ холодомъ, безлюдьемъ, вѣетъ прошлымъ, только прошлымъ, какъ отъ развалинъ. Не здѣшній городъ, городъ далекой — словно проплыли тысячелѣтія — когда то бывшей на земномъ шарѣ Россійской
имперіи.
Туманъ и туманъ. Мелькаютъ сквозь туманъ хвосты, еще болѣе длинные, еще болѣе частые, чѣмъ въ Москвѣ. Все хуже тутъ, чѣмъ въ столицѣ, и всего меньше, все труднѣе достать, и потому, быть можетъ, въ этомъ мертвомъ городѣ, заброшенномъ властью, забытомъ Россіей, еще больше спѣшащей, изнуренной толпы на улицахъ, чѣмъ въ Москвѣ.
Странный городъ. Вотъ полустершаяся вывѣска — «Куафферъ Морисъ», вотъ кондитерская съ золочеными на дверяхъ украшеніями и опустѣвшей витриной, вотъ совсѣмъ близко возлѣ саней мелькнулъ сидящій въ снѣгу юродивый, съ безумными глазами. Размахивалъ руками и распѣвалъ что то этотъ юродивый — слушали его жавшіеся въ хвостѣ съ поднятыми воротниками тѣ, которымъ вѣрно объявили, что тутъ сегодня будутъ выдавать ѣду.
Городъ былого великолѣпія. Бѣднѣе и грязнѣе въ немъ одѣта толпа, чѣмъ въ Москвѣ. Нѣтъ почти такси, нѣтъ почти даже показной «роскоши» — для иностранцевъ. Но вотъ, не чудно ли — въ петербургской толпѣ лица утонченнѣе, мелькаютъ шляпки, мелькаютъ шубки — не крестьянскія, ветхія, но нарядныя. Пятнадцать лѣтъ протекло, но все еще гдѣ то свѣтятся послѣдніе, затерявшіеся лучи блистательнаго былого сіянія.
И вспомнились мнѣ слова щеголеватаго кавалерійскаго командира, который ѣхалъ со мной въ С.-Петербургъ:
— Вы на Невскомъ легко познакомитесь съ хорошенькими дамочками — изъ бывшихъ аристократокъ — совсѣмъ заграничными дамочками — не то, что въ Москвѣ.
Дворцы, дворцы и дворцы. Тумань разсѣивался и вскрывалась ихъ нищета. Грязныя, заплѣсневѣвшія стѣны, мутныя окна, облупившіеся карнизы. И сугробы на Литейномъ, сугробы на Невскомъ. Подскакивали сани извозчика, словно былъ то не Невскій проспектъ, а проселочная дорога.
***
Въ этомъ странномъ городѣ странный попался мнѣ извозчикъ. Или всѣ они тутъ такіе? Такъ разбиты были его сани, такъ облѣзла полость, такъ жалка была кляча, въ такой рвани былъ кучеръ, что, думается, въ старое время даже въ Бердичевѣ на такого извозчика ни одинъ мало-мальски уважающій себя обыватель не сѣлъ бы — изъ самолюбія.
Взялъ съ меня этотъ извозчикъ за три часа ѣзды 60 рублей!
Вотъ остановились мы передъ домомъ, гдѣ мнѣ было назначено свиданіе. Извозчикъ — ко мнѣ, будто спрашиваетъ вещь самую обыкновенную:
— А вы, гражданинъ, не удерете?
Возвращаюсь. Извозчикъ слѣзъ съ козелъ, и чтобы закусить, усѣлся на сидѣніе. Неохотно уступилъ онъ мнѣ мѣсто.
Было это на набережной. Стаи воронь чернѣли на снѣгу. Лѣтній садъ казался сплошнымъ снѣжнымъ сугробомъ — дорожекъ не было видно въ саду. Надъ Мраморнымъ дворцомъ, снѣгомъ посыпаннымъ, колыхались красные флаги. Набережная въ этомъ мѣстѣ была почти пустынна, передъ Лѣтнимъ садомъ не выдаютъ продовольствія. Но кишѣли народомъ мосты и толпы шли по льду съ кульками, корзинами и. казалось, спѣшили онѣ еще быстрѣе туда же, куда спѣшатъ толпы Москвы.
***
Я уѣзжалъ изъ С.-Петербурга. Промелькнулъ городъ имперіи н снова исчезалъ. Но достаточно было взглянуть на него — въ этой странѣ автоматовъ — чтобы почувствовать, что не мѣсто въ немъ автоматамъ, что ни онъ ихъ, ни они его никогда не обратятъ на свой ладъ.
Я пріѣхалъ на вокзалъ за часъ до отхода поѣзда. Несмѣтная толпа была на вокзалѣ, — мѣшочники, кочующіе по Россіи изъ города въ городъ, изо дня въ день, мѣсяцами, вповалку ночующіе на станціяхъ или въ вагонахъ. Безконечный хвостъ стоялъ передъ кассой и я понялъ, что опоздаю, если стану въ него. Какъ быть? Съ этимъ вопросомъ обратился я къ стоявшему въ хвостѣ гражданину. Спросивъ, предложить ему папиросу. Тотъ на нелѣпый мой вопросъ ничего не отвѣтить, но за папиросу громко поблагодарилъ. Гражданинъ впереди обернулся. — Что такое? Предложилъ и ему. Обернулся третій — и ему предложилъ. И вотъ, въ хвостѣ зашушукались: «папиросы выдаютъ».
Выдаютъ! Кто? Почему? — Это не важно. Но ясно, неоспоримо — выдаютъ, выдаютъ… И прошелся я по всему хвосту, раздавая папиросы, и когда роздалъ я три коробки, оказался у кассы и взялъ билетъ внѣ очереди, провожаемый всеобщимъ почтеніемъ.
***
Двинулся поѣздъ. Я сидѣлъ въ мягкомъ, удобномъ купэ, я — «человѣкъ, который выдаетъ папиросы» и со мною — элегантные, затянутые военные. Они были подчеркнуто внимательны ко мнѣ, иностранцу, который говоритъ по русски, какъ русскій, и съ видимымъ любопытствомъ разспрашивали меня, но служилъ ли я въ ста рой арміи. Но въ тонѣ ихъ было что то дѣланное и слишкомъ явно для меня быль приспособленъ весь ихъ разговоръ. Я слушалъ разсѣянно: чувствовалъ, что ничего нѣтъ общаго между нами. С.-Петербургъ исчезалъ въ окнѣ нагона. Какіе то купола еще виднѣлись вдали. Мнѣ было невыносимо тоскливо. И было тоскливо отъ созна нія, что я спѣшу уѣхать изъ этой страны, моей страны, пробывъ въ ней всего восемь дней, что дальше оставаться мнѣ въ ней нѣтъ охоты и что съ нетерпѣніемъ жду я минуты, когда снова минетъ черта и будутъ снова вокругъ меня иностранцы.
Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2555, 31 мая 1932.
Views: 2